И снова глава 1. 3 страница

Он примчался на луг, не зная, куда деть себя. Его охватило какое-то необоримое волнение. В руки вонзались тысячи незримых иголочек, волосы на голове словно шевелились у самых корней. Не в состоянии думать ни о чем, Парл подошел к их любимой яблоне. Еще не вполне рассвело, небо только начинало светлеть. Сперва он решил, что обезображенное дерево лишь примерещилось ему. И когда он разглядывал его, в сумерках за спиной его окликнул голос Шелковинки.

Он обернулся – она стояла, как всегда, в своих чистеньких штопаных лохмотьях, и пушистые легкие волосы реяли на ветру.

– Привет, Парл, – сказала она. – Я уже стала бояться, что ты никогда не придешь.

Он потрясенно воззрился на нее, как перед тем на яблоню. Когда девушка двинулась к нему, Парла обуял такой беспросветный ужас, словно его кровь и кости разом превратились в пылающий лед.

– Я ждала тебя, Парл. Тут, на дереве. Я приходила сюда так часто, как только могла.

Он вдруг обнаружил, что пятится от нее. Когда он отшатнулся, в лице Шелковинки что-то дрогнуло, но Парл все еще не мог понять, что же не так. А потом он ни с того ни с сего снова ударился в бегство. Он несся через луг, прочь от девушки и яблони, и кричал на бегу – протяжно, без слов.

Остановился он только перед дверью. Он набросился на эту дверь и стал колотить в нее кулаками. От его воплей все соседские собаки подняли лай. Дверь отворилась, и Парл едва не повалился носом вперед. Женщина, открывшая ему, была бабушкой Шелковинки – он узнал ее, хотя видел как будто издалека, и только тогда осознал, в чью дверь стучал.

– Ох, – горестно вздохнула она, – тебе уже рассказали...

Бабушка расплакалась. Мальчик понял, что и сам уже давно плачет. Старая женщина усадила его на стул и закрыла дверь.

Она не стала рассказывать ему, что случилось, поскольку думала, что он и так знает. Но из ее причитаний он понял все. В ту ночь, когда разразилась гроза, погубившая урожай, Шелковинка допоздна засиделась на яблоне за школой. Когда молния ударила в яблоню, то поразила не только ее, но и девушку. Шелковинка была мертва. Уже больше месяца.

Бабушка заварила травяной чай, который они когда-то пили втроем. Теперь его больше некому было пить. Она пыталась удержать Парла, чтобы он остался подольше – он так часто заходил сюда вместе с Шелковинкой, что теперь для бабушки будто воскрес дух внучки. Затем она подошла к сундуку и достала оттуда что-то непонятное. Вблизи это оказался полотняный мешочек. Бабушка развязала его – там лежала прядь золотистых волос.

– Все, что мне от нее осталось, – вздохнула она.

Она расчесывала волосы Шелковинки каждое утро, до самой смерти внучки. После удара молнии хоронить было почти нечего – она сожгла плоть и кости так же легко, как дерево. Но эти несколько прядок бабушка по счастливой случайности не выбросила. И теперь, с кровью оторвав от сердца, она отдавала их Парлу.

Как только он увидел бабушкино сокровище, ему стало очень дурно. Знание, которое он постиг и обосновал спустя много лет, тогда явилось ему простым озарением. Он чувствовал, что в прядях волос таится какая-то сила, но не знал, какое это имеет значение.

Но даже так наитие подтолкнуло его. Едва не содрогнувшись от отвращения, Парл взял мешочек.

Большую часть дня он просидел в бабушкином доме, и мешочек с золотистыми прядками лежал рядом. Все это время они почти ничего не говорили друг другу. Старушке не пришло в голову спросить, не пора ли ему возвращаться, ибо повседневная жизнь отошла от нее далеко-далеко. Парл же понимал, что весь остальной мир, хозяин, его поля и его гнев никуда не делись, но теперь они стали для него далекими, едва различимыми тенями за пределами крохотного пузырька, в котором оставались только он сам, проклятая яблоня, мертвая девушка и прядки ее волос.

Когда день стал клониться к вечеру, он встал и вежливо попрощался со старой женщиной.

По пути на луг он повстречал троих бывших одноклассников. Он окружили его – им не терпелось выразить сочувствие или, как ему тогда показалось, насладиться его страданиями. В конце концов один из них обмолвился: «Кое-кто говорит, что священники приходили святить землю, где ее убило. И еще кое-кто говорит, что, может статься, она не упокоилась с миром». Другой паренек осадил болтуна, сообразив, наконец, как все это дурно пахнет, и они ушли своей дорогой.

Над лугом проносились летучие мыши и растворялись во тьме. Небо затянуло тучами, лил дождь. Обгоревшее дерево странно отсвечивало под дождем колючим стеклянным блеском.

Через час Парл увидел Шелковинку, неспешно идущую к нему под дождем.

Она была сильная. Теперь она выглядела почти как живая, а в прошлый раз вся просвечивала насквозь. Парл чувствовал, как его жизненная сила перетекает к ней. Он хотел, чтобы Шелковинка была, и мысль о том, что он питает ее, поддерживает ее бытие, доставляла ему радость. И все же в глубине души он страшился этой радости, восставал против нее. Когда девушка подошла и опустила руку на предплечье Парла, его пронзил такой холод, какого он не чувствовал ни разу в жизни. Прикосновение же ее пальцев было совсем неощутимо.

На ней не было никаких следов от молнии. Позже ему предстояло узнать, что у оживших призраков вообще редко видны раны или увечья, послужившие причиной смерти. Они притворяются живыми, в этом их суть; часто они даже не помнят момента гибели – или делают вид, что не помнят.

Они сидели рядом на большом плоском камне и говорили. Чуть погодя он взял Шелковинку за руку, и на этот раз ощутил ее прикосновение, словно рука была живой и настоящей.

Она была юна и невинна. Наверное, лишь по своей наивности она попыталась сделать то, что попыталась. Искреннее и честное желание, чтобы они были вместе – всегда, на равных. Одни призраки прикрывают ревностью свою ненависть ко всем, кто живет настоящей, а не поддельной жизнью, другие никогда не идут на прямое убийство, а лишь впитывают тепло живых, греются, как у костра. Но Шелковинка была чиста душой.

Страшная смерть не превратила ее в злобного демона.

Ей было тринадцать лет. Прелестное, доброе, отчаявшееся дитя. Нет, только чистое и бескорыстное желание остаться вместе с Парлом, не потерять его, заставило ее искать его смерти.

Шелковинка сказала, что им лучше пойти в школу. Там была боковая дверь, и они оба знали, как открыть ее. Дождь все шел и шел, и Шелковинка захотела спрятаться от него. Он немного удивился и спросил – разве теперь дождь не безразличен ей? Она светло улыбнулась ему.

– Конечно же! Смотри, мои волосы совсем сухие, и платье тоже. Но ты же вымок до нитки!

И он покорно пошел следом, открыл школьную дверь – не потому, что промок под дождем, а потому что Шелковинка так хотела.

Они побродили среди парт и сундуков. Книги были сложены небрежно, грифельные доски – в беспорядке. На полу с важным видом восседала мышь и грызла большую свечу, по которой учитель отмерял время. Было очень темно, но Парл почему-то видел все вполне отчетливо. Даже когда девушка легко и проворно взобралась по лесенке, ведущей на чердак, он без труда догнал ее.

Пол чердака, опирающийся на толстые потолочные балки классной комнаты, большей частью прогнил – крыша текла во многих местах, сквозь ее бреши лил дождь, а зимой в пятидесяти футах над головами учеников медленно вырастали сосульки. Перекладины давно потрескались, стены покоробились. Ученикам было строжайше запрещено подниматься на чердак.

Шелковинка грациозно пробежала по предательскому полу, покрытому паутиной и старым пергаментом. Ее ноги не оставляли на всем этом ни следа.

Когда Парл шагнул вслед за нею, под его ногой застонала балка. На втором шаге он услышал слабый треск дерева. Он уже понял, куда она заманивает его, но это было неважно. В ее лице была и первозданная безмятежность, и боль оттого, что она причиняет ему страдания, и счастье, слепое и безрассудное. Парл просто не мог не идти вслед за ней. Если она и представляла что-то в ту минуту, то наверное, думала, как они будут жить – не-жить – вместе, вдвоем, дети и влюбленные, навсегда повенчанные смертью.

Потом гнилой настил разверзся под его ногой точно так же, как позже, много лет спустя, его подвели доски проклятого моста.

Спастись было трудно, почти невозможно, но Парл все же исхитрился отпрыгнуть прочь от пролома – и от Шелковинки. Он приземлился у самой лестницы, сверху дождем сыпались щепки, в голове у него звенело, и сквозь этот звон он слышал, как она зовет его, умоляя вернуться.

Когда он вновь посмотрел на Шелковинку, она по-прежнему улыбалась и протягивала к нему руки, молчаливо приглашая за собой. Чуть-чуть потерпеть, и все будет хорошо. Чуть-чуть, совсем чуть-чуть...

На подгибающихся ногах Парл спустился в классную комнату. Он еще не очень понимал, что собирается делать, но его виноватый взгляд сам задержался на большой восковой свече, по которой мерили время, и на труте и огниве, лежащих рядом. Словно в глубине души он уже все решил.

Он не знал – откуда ему было знать? – что последний акт обязан разыграться у них на глазах. Но что-то в глубине его души знало – наверное, то самое седьмое чувство, которое сделало его тем, кем он стал впоследствии, а в тот страшный день лишь вызревало в его душе и рассудке.

Когда Шелковинка спорхнула вниз по лестнице, он уже зажег свечу. Девушка взглянула удивленно, взяла грифельную доску и осколок мела и стала писать. Парл не удивился, что она может удерживать мел в полупрозрачных пальцах. Его потрясло то, что она написала, хотя он не мог прочесть. Для этого понадобилось бы зеркало – она легко и естественно писала справа налево, как в зеркальном отражении. Если Парлу тогда нужны были еще знамения, он их получил.

Стоило ему достать из-за пояса мешочек с прядями золотистых волос, как глаза и рот Шелковинки широко распахнулись в безумном страхе. В тот день Парл Дро впервые заглянул в ад, когда первый огромный мотылек набросился на него, молотя крылышками, пытаясь оцарапать коготочками и обжигая взглядом безумных нечеловеческих глаз...

Горящий мешочек с прядками волос упал на пол.

И с той самой минуты, когда он изгнал ее, он навсегда понял: да, это возможно, и необходимо, и нестерпимо ужасно – убивать мертвых. Это был самый последний урок, который он выучил в своей школе, и это была последняя ночь, которую он провел в том городе и в своих родных краях. Когда дождевая вода, просочившаяся сквозь крышу и ветхий пол чердака, залила дымящийся пепел, Парл убежал из города в зарождающуюся ночь. Он не останавливался до самого рассвета, стремясь прочь и навстречу – навстречу своему будущему, своему ремеслу. Правда, тогда он еще не знал этого, а если бы узнал – разрыдался бы.

* * *

Костер догорал. Малиновый цветок огня распался на лепестки и потрескивал, увядая. Стена старой крепости заслоняла огни прибрежного селения от человека по имени Парл Дро. Только плавное течение реки, тихой и неполноводной в это время года, нарушало тишину ночи, да порой вступал надоедливый хор лягушек.

Вновь и вновь Дро спрашивал себя: неужели он лишил Шелковинку ее призрачной жизни лишь потому, что она пыталась отобрать его человеческую жизнь? И сам себе отвечал, что в ту минуту им двигал не гнев и даже не ужас.

Ответ этот, как всегда, успокоил его, и, как всегда, недостаточно. В глубине души он понимал, что создание, желавшее его смерти, было лишь эхом, исковерканным отзвуком той девушки, которую он знал, жизнь которой можно было равнять с его собственной жизнью. Куда бы ни привела ее смерть, Шелковинка в ту ночь была уже далеко от этого мира и полупрозрачной пародии на себя.

Луна давно взошла. Где-то далеко, за несколько миль, затявкала лисица. Глухой шум шагов донесся со стороны кирпичной гати, которую сам Дро миновал несколько часов назад.

Неотвязное настоящее все-таки настигло его.

Парл Дро продолжал неподвижно сидеть спиной к стене. Мягкая трава на лугу приглушала шаги. Один раз тот, кому они принадлежали, споткнулся. Если бы Дро не знал, кто это, то решил бы, что какие-то ночные зверьки дерутся или охотятся в траве. Теперь шаги доносились из проема во внешней стене. Ночной гость ступил на неровные камни и стал спотыкаться еще сильнее. Вдруг раздался его пронзительный крик:

– Дро! Парл Дро! Ты здесь?

– Я здесь, Миаль Лемьяль, – не менее громко отозвался Дро.

Шаги перешли в неровный галоп, и вскоре в поле зрения появился сам музыкант. Смертельная бледность заливала его лицо, глаза казались такими же черными, как у Убийцы Призраков. Мокрая от пота челка липла ко лбу, разноцветные рукава по-дурацки хлопали на ветру. Увидев, что Дро неподвижно сидит прямо перед ним, Миаль резко остановился.

– Значит, вот ты где!

– Конечно, если только я тебе не почудился.

Миаль яростно мотнул головой, снял с плеча перевязь и бережно уложил инструмент на землю. А потом с хриплым невнятным воплем ринулся прямо через догорающий костер. В правой руке он сжимал острый камень, а левой норовил вцепиться охотнику в горло.

Дро поднялся с земли легко, не замешкавшись ни на миг, словно обе ноги у него были здоровы и полны жизни. Когда Миаль прыгнул на него, Дро уже не было на прежнем месте у костра. Менестрель всем телом врезался в стену и обиженно застонал. Неуклюже развернувшись, он уцепился за рукав охотника. Тот не стал ему мешать. Миаль поднял камень, собираясь со всех сил ударить Дро в лицо. На его собственном лице застыло сосредоточенное и в то же время отстраненное выражение. Камень вырвался у него из руки и улетел в темноту, не причинив никому вреда, было слышно, как он ударился о стену. Менестрель же не удержал равновесия, качнулся носом вперед и врезался в Дро, который его аккуратно поймал.

– Я убью тебя, – пробормотал Миаль, в то время как голова его мирно покоилась на плече Дро. – Ты ублюдок и убийца. Убью! Я тебя убью. Убью...

– Конечно, убьешь.

Дро мягко опустил его на землю. Менестрель тут же растянулся во весь рост. Его трясло даже не столько от гнева, сколько от лихорадки. Он катался по земле, едва не попадая в костер, а Дро откатывал его обратно. От Миаля исходил сухой жар, словно от кузнечного горна.

– Я выпущу тебе кишки и намотаю их тебе же на шею, – бормотал этот горн. – И на уши!

– Лучше скажи, как ты меня нашел.

– Не знаю. Нашел вот. Я хочу тебя убить, я прошел весь этот путь, чтобы убить тебя. Почему бы тебе не подойти поближе, чтобы я смог до тебя дотянуться? Такой долгий путь, будь ты проклят... – Миаль расплакался. – Я ничего не могу сделать как следует, никогда! – он, закрыв лицо руками, рыдал, словно ему разбили сердце, и вдруг сказал: – Не бей меня. Только не ремнем. Не надо...

Дро набрал еще хворосту и подбросил в костер. Яркие языки пламени весело взлетели к небу. Миаль смирно лежал рядом, глядя в огонь, и слезы стекали по его вискам в путаницу волос.

– Я больше не буду, – сказал он. – В следующий раз все будет, как надо. Не бей меня, папа.

– Никто не будет тебя бить, – сказал ему Дро.

– Ты – будешь, – твердо ответил Миаль. – Я тебя знаю. Вот допьешь жбан пива и поколотишь меня.

Дро сидел и молча смотрел на него. Приступ лихорадки медленно проходил. Миаль лежал, глядя в огонь, и то бредил, то возвращался к реальности.

– Это очень легко – идти за тобой, – сказал он, помолчав. – Ты оставляешь после себя что-то вроде тени. Глазами не видно, но я ее чувствую. Найти тебя так же просто, как дышать.

– Иными словами, ты наделен даром чувствовать запредельное.

– Одолжи мне свой нож, – медленно выговорил Миаль. – Я тебя зарежу и сразу же отдам его. Это займет не больше минуты. Я даже вычищу его, – менестрель закрыл глаза и вздохнул. – Тебя обязательно нужно уничтожить. У меня никогда не было старшего брата, с которого я мог бы брать пример. Кого-то, кого я мог бы убить.

– Поспи немного, – только и сказал Дро.

– Лучше бы мне умереть.

– Да, – сказал Дро. – Может быть, и лучше.

Миаль вдруг засмеялся.

– Я тебе не рассказывал о дочке Серого Герцога?...

И с этими словами он уснул, спокойный и умиротворенный, у костра человека, которого собирался убить.

Глава 5

Дочь Серого Герцога строила Миалю глазки. Ему было лестно ее внимание, но в то же время он боялся ее. Теперь она бочком подбиралась к нему, с венком из бледно-желтых асфоделей на светлых волосах, босая. Вода стекала с ее платья.

– Вставай, – сказала она, – осталось пройти совсем чуть-чуть.

Голос у нее был неправильный. Темный, чистый и совершенно явно мужской.

– Не хочу вставать, – сказал Миаль. – И идти не хочу.

– Нет, хочешь, – возразил голос.

Дочки Серого Герцога больше не было. Смерть, Король Мечей, закутывал Миаля в шерстяное одеяло. Музыкальный инструмент висел у менестреля на плече и тоже был укутан в одеяло. Смерть была красивым мужчиной старше Миаля лет на десять-двенадцать, а может, и больше, и одна щека у него была расцарапана. Женщины – они царапаются. В постели они царапают тебе спину, а если не хотят идти с тобой в постель – или, наоборот, если ты сам против – тогда лицо.

– Вижу, она все-таки достала тебя, – поддержал разговор Миаль. – Пометила. Это хорошо.

Он сам не очень понимал, о ком это он. Он стоял, но ног у него не было. Он с трудом балансировал на двух бумажных подпорках, которые постепенно сгибались под его весом. Мужчина-Смерть поддерживал его. Так они и пошли.

– Ты от меня так просто не отделаешься, – сказал Миаль.

– Боюсь, ты зря так думаешь.

Они шли по открытой местности. Страшный холод – или жар? – охватил Миаля, он чуть не падал замертво, и ему было уже все равно, умрет он или нет.

А потом оказалось, что он не умер. Он лежал на спине маленькой лошадки и отрешенно глядел вниз, на высокую траву, мелкие камешки и дикие цветы у нее под копытами. Лошадка шла рысью, и голова Миаля свисала, поэтому было очень тряско и все казалось перевернутым вверх ногами: небо было внизу, а земля, неровно ступающие черные сапоги и развевающийся край черного плаща – наверху.

– Куда это мы? – спросил Миаль.

Он был почти уверен, что теперь не бредит. Он очень хорошо отличал минуты, когда беспамятство покидало его, потому что именно в эти минуты ему было совсем плохо. Вчера – или не вчера, а очень давно? – он шел вслед за Дро на восток. Сперва он решил, что Дро и дальше будет идти по дороге. Потом от дороги отделилась тропинка, и Миаль озадачился: тропка казалась слишком неудобной, чтобы хромой человек выбрал ее. Но, с другой стороны, дорога уходила на юг, а все истории о Гисте Мортуа утверждали, что это место лежит где-то на востоке или северо-востоке. И тут недомогание, не дававшее покоя Миалю, вдруг стало совершенно невыносимым. Голова раскалывалась от боли, но ему казалось, что он вполне способен трезво мыслить. Жажда деятельности обуревала его. Смутные фантазии о том, как он убьет Парла Дро, превратились в яркие, вдохновляющие на подвиги видения. Миаль кинулся по тропинке без единой четкой мысли в голове. После заката он заблудился в лесу и принялся кричать. Но Дро, казалось, оставлял за собой след своей извращенной и темной души. И чем больше донимала Миаля лихорадка, тем четче он видел этот след.

Когда, идя по болоту, Миаль увидел алый отсвет костра, тонким вымпелом реющий над крепостью, он подобрал у дороги камень с острыми краями. Но что-то пошло не так. Всегда что-то идет не так, как надо.

– Сидди, – сказал он, обращаясь к земле.

– Это из-за нее, верно? – промолвил Король Мечей.

Миаль смотрел на сапоги короля.

– Она была слишком молода, чтобы умереть, – трагическим тоном заявил он.

Из глаз у него покатились слезы. Пока они набухали в глазах, менестрель временно слеп, но снова обретал зрение, когда капли падали в траву. Одна слезинка упала на венчик луговой гвоздики. Миаль представил, как испугался цветок: «Ах! Теперь еще и соленый дождь!»

– Что тебе стоило просто оставить их в покое? – жалобно спросил менестрель. – Она сняла туфельки на берегу и, прямо как стояла, повалилась в воду. Я пытался что-то сделать, но когда вытащил ее, она была уже мертва.

После этих слов Миаль снова сдался на произвол лихорадки. Он лежал, погрузившись в боль и жар, и ждал, когда сознание милосердно оставит его. Затем Король Мечей потряс его за плечи. Или ему только казалось это? Лошадь стояла на месте.

– Что ты сказал?!

– Что я сказал? Не знаю... Ты уверен, что я вообще что-то говорил? Наверное, я просто бредил. Не стоит принимать всерьез мои...

– Ты говорил, что Сидди Собан мертва.

– Ох... – Миаль застонал. Новые слезы наполнили его глаза. – Она утопилась. Это ты виноват, ублюдок проклятый!

Что-то в голосе Парла Дро, хотя тот говорил ровно и почти без интонаций, в конце концов заставило Миаля сообразить, что Убийца Призраков ничего не мог знать о Сидди. Еще один идиотский поступок – попытаться казнить человека за преступление, о котором тот даже не подозревает.

– Когда ее сестра исчезла, ей стало больше незачем жить, – объяснил Миаль.

Дро стоял и смотрел куда-то в просторы утра. Менестрель мог повернуть голову и взглянуть на него, но удерживать ее в таком положении ему было не под силу.

– Буду надеяться, что твоя музыка не столь банальна, как твои речи, – наконец сказал Дро.

Лошадь снова потрусила вперед. Миаль запел – тихонько, обращаясь к земле под копытами – песню, которую сложил для Сидди Собан, и пел, пока к нему не вернулось беспамятство.

* * *

Гостиниц в поселке было семь, но только эту держали монахи. Храм стоял, чуть поодаль, над ним высилась беленая башня с деревянной колокольней на вершине. Странноприимный дом, длинное одноэтажное здание из старого кирпича, был окружен высоким забором. Через калитку в заборе постоянно ходили монахи – набрать воды из колодца во дворе. Ветви олив скребли по стенам. Пахло масличным прессом и лошадьми. Здесь Дро за небольшую плату одолжил лошадь и шерстяное одеяло. Монахи были единственной общиной в округе, способной принять больного и ухаживать за ним. Дро спустился в поселок с первыми лучами солнца и выяснил все это. Но даже монахи не хотели помогать бесплатно. Когда он шел на рассвете через поселок и видел, как они работают в садах, ловят рыбу, суетятся со стиркой и готовкой, то удивился – когда же они успевают молиться? Если, конечно, они вообще молятся...

Когда он вернулся с лошадью в крепость, стало ясно, что Миаль слишком слаб для путешествия через луговину, гать и поселок.

Лихорадка была из тех, что временами то усиливаются, то ослабевают. Дро выбрал момент, когда менестрелю станет чуть легче, вытащил его из крепости и взвалил на лошадь. К тому времени уже близился полдень.

План охотника был прост: препоручить музыканта заботам братии, оставив достаточно денег, чтобы хватило до самого выздоровления. Это искупило бы все его грехи, подлинные или мнимые. Но новость, принесенная Миалем, заставила его пересмотреть планы. Конечно, если она была правдой – в бреду человек может видеть бессчетные видения и искренне верить в реальность каждого из них. Но Дро уже знал, что Миаль не столь слеп, как простые смертные. Интуиция, которой охотник привык доверять в таких делах, была готова поверить в смерть Сидди Собан. В ее смерть и в то зловещее, неназываемое, о чем говорило ему предчувствие.

Святые братья уже держали наготове носилки. Трое из них уложили Миаля и перенесли его в одноэтажную гостиницу.

Дро остался снаружи. Через открытую дверь ему была видна большая комната, которую делили на части ширмы и косые лучи утреннего солнца. В углу громоздились сборные кровати, одну из которых уже подготовили для приема больного.

Цветом ордена был кремовый – тот же, что у старой побелки на стенах. Кирпич, домотканые простыни, люди – все вылиняло до оттенка райского сияния. Придя в себя, Миаль, чего доброго, решит, что попал в странное загробное царство, населенное уродливыми ангелами.

Один из этих ангелов подлетел к человеку в черном плаще.

– Милосердие твое воистину достойно похвалы, сын мой, – сказал монах, который был куда моложе Дро. – Привезти недужного путника сюда и заплатить за его кров... Поверь, твое сострадание к ближнему не останется незамеченным.

– Неужели? Я так старался не привлекать внимания.

Монах скорбно улыбнулся.

– Кажется, ты упоминал, что хочешь сегодня же двинуться в путь. Мы могли бы... некоторым образом... договориться о лошади. В общем-то наша община не занимаемся торговлей, но я уверен, что мы сойдемся в цене. Принимая во внимание твои... э-э... затруднения...

– Какие затруднения?

Монах недоуменно уставился на него.

– Твой недуг.

– Какой недуг?

– Твою ногу. Я заметил твою хромоту.

– О, – сказал Парл Дро. – Надо же!

Монах озадаченно воззрился на охотника.

Должно быть, святой брат только сейчас понял, что Дро над ним издевается. Монах сложил руки перед грудью и спрятал ладони в рукавах, опасаясь, что его жесты и застарелые трудовые мозоли слишком о многом говорят.

– Без сомнения, тебе будет удобнее ехать верхом, чем путешествовать пешим.

– В стенах гостиницы – вряд ли, – усмехнулся Парл Дро, повернулся и пошел прочь. Монах прищелкнул языком, увидев его хромоту. Охотник обернулся и посмотрел на него. Монах невольно отступил на шаг и снова спрятал руки в рукавах.

Дро вышел за ворота, перешел по цепочке камней уличную канаву и зашагал по другой стороне улицы. Но, проходя мимо кожевенной лавки, он обнаружил, что монах догнал его и теперь семенит почти бок о бок.

– Сын мой, нам должно расстаться друзьями.

– Не думаю, что это обязательно.

– В священном писании сказано, что обязательно, – с важным видом заявил монашек. – Всем, кто повстречался в пути, должно расставаться друзьями.

– Жаль, что это правило никогда не соблюдается.

Женщина грациозно склонилась к большой печи для обжига горшков. Ее волосы были того же цвета, что и глина. Она смерила Дро долгим и нежным взором и заставила зазвучать в его душе те самые струны, что он так не хотел трогать. Но тут монашек дернул его за рукав и отвлек.

– Когда соберешься в путь, подумай о лошади. Мы можем договориться без посторонних, если хочешь, тогда я уступлю ее дешевле. Не забудь.

– Прости великодушно, – сказал Дро, – но, кажется, я уже забыл.

Он толкнул дверь и вошел в таверну.

Монашек остался снаружи с открытым ртом. Когда он обернулся, рыжеволосой женщины уже не было видно.

Четверть часа спустя она вошла в таверну. На ней было другое платье, более открытое, и большие медные серьги в форме листьев. В зале таверны никого не было, кроме кошки – или двух кошек? – и Парла Дро, который в дальнем углу пил местное вино.

Женщина взяла кружку со стойки и присела за столик напротив него. Дро молча посмотрел на нее.

– Не угостишь ли меня? – осведомилась она.

– Не угощу, но если хочешь – пей, – он пододвинул к ней бутыль.

Она наполнила кружку и осушила ее. Солнце лишь чуть-чуть позолотило ее матовую кожу. В ее глазах таился соблазн прохладной тени в летний полдень, оттененный огненным блеском медных листьев в ушах.

– Моего мужа нет дома, – сказала она негромко.

Дро молча смотрел на нее.

– Я хочу сказать, – пояснила она, – что мой дом пуст. И пусто мое ложе.

– Нет, – сказал он. – Спасибо.

– Я не приглянулась тебе.

– Ты очень привлекательна.

– Но не для тебя.

– Почему? Ведь я сам сказал, что ты привлекательна.

– Однако тебе я не нужна. Или я просто кого-то тебе напоминаю? – она улыбнулась ему. – Хорошо бы поплавать на лодке в омутах твоих глаз. Ты очень красив, даже больше, чем рассказывают. И гораздо моложе. Видишь, я знаю, кто ты такой. Может, и другой слух тоже обернется правдой, – она замолчала, ожидая, что он спросит, о каком слухе идет речь. Но Дро, разумеется, промолчал. – Говорят, что ни один охотник за призраками никогда ни с кем не делит ложа. Нерастраченная страсть дает вам запас сил. Как пресловутая девственница, которая может приручить единорога... Нет, я вовсе не хотела сказать, что ты девственник. Да и единорогов не бывает, если уж на то пошло... На улице шелковисто зашуршали капли дождя. Дверной проем затянули серебряные нити. Женщина взглянула на них.

– Думаю, что знаю, куда ты держишь путь, если только это место в самом деле существует. Может быть, когда ты доберешься туда, то пожалеешь, что не был ласков со мной.

– Почему?

– О, тебе стало интересно, не так ли? Почему? Да потому что, сказав, что моего мужа нет дома, я умолчала о кое-каких подробностях. Он ушел от меня два года назад – решил попытать счастья на твоем поприще. Он не столь одарен, как ты, и не стяжал твоей славы. И я не думаю, что ему удастся прожить так же долго, как тебе. Он бросил меня, потому что ему вздумалось побывать в древнем городе, что зовется Гисте Мортуа. Он никогда не вернется, я на это и не рассчитываю. Может быть, он нашел себе другую женщину, лучше меня, и решил остаться с нею. А может, обрел свой город на склоне холма или в озере, куда его снесло оползнем. Призрачный город. И этот город убил его. Он никогда не мог объяснить толком, говорил, что Гисте стоит одновременно в нашем и каком-то ином мире, и найти его можно только в правильное время, когда звезды располагаются по-особенному. Но мой муж был из тех, кто никогда не отрекается от зова плоти. Наверное, потому он и не достиг высот в твоем ремесле, Парл Дро.

Она встала, повернувшись лицом к мерцанию дождевых струй.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒