Неожиданное задание. Возвращение

Неожиданное задание

После сильных воздушных боев в феврале (во время харамского сражения) наступило затишье. Надолго испортилась погода. Действия авиации были ограничены.

Ранним мартовским утром на аэродроме началась неспешная жизнь. Достаточно было поднять голову, чтобы стало понятным — этот день, как и предыдущий, не внесет ничего нового в наш аэродромный быт. Горы прятались в облаках. Стоял легкий туман. Каждую минуту мог начаться дождь со снегом, который порядком нам надоел за последние дни.

Неожиданно приехал Смушкевич. Его приезд насторожил. Наш старший авиационный командир в Испании никогда бесцельно по аэродромам не ездил, да еще в столь ранний час. Следовательно, надо ожидать задания. Но какое задание может быть по такой погоде? Очень быстро я узнал какое.

Срочно требовались разведданные. Причина такой поспешности была непонятна. А еще непонятнее была необходимость разведать северо-восточное направление!. Мы туда почти никогда не летали. Фронт был развернут на юго-юго-запад, а тут, значит, надо проверять почти диаметрально противоположное направление — глубокие тылы...

Особенность фронтовой жизни в том и состоит, что самые неожиданные приказы воспринимаются как обычные. Северо-восток так северо-восток. Командованию, как говорится, виднее. Для разведки выделено мое звено. Небольшая задержка: обсуждается вопрос, надо ли лететь звеном. Звено может привлечь к себе внимание. И потом, в такую погоду можно потеряться, тем более что направление новое. Поэтому мне приказывают лететь одному. На всякий случай Смушкевич спрашивает: "Не заблудится?" "Нет", — отвечает командир.

Я не боялся потерять ориентировку, потому что разведку предстояло вести вдоль крупных дорожных магистралей, Что там, на этих дорогах, могло вызвать столько беспокойства? Что-то вызвало, если сам Смушкевич приехал на аэродром ни свет ни заря... [67]

Я шел, прижимаясь к горам, в стороне от Сарагосского шоссе, которое мне следовало просмотреть. Но я не хотел быть обнаруженным раньше времени, поэтому сначала решил забраться на северо-восток стороной, а возвращаться над шоссе на бреющем.

Когда вышел на магистраль, был просто ошарашен! "Вот тебе и "тихое" направление", — подумал я и почувствовал острое беспокойство: на много километров шоссе забили войска, которые сливались в одну очень длинную колонну. Голова колонны упиралась в небольшой городишко. Десятки и сотни автомашин, фургонов, повозок, пушек, каких-то странных броневиков (за броневики в неясном утреннем свете я принял легкие итальянские танки и танкетки). Такое количества техники, скопившейся на дороге на притяжении нескольких километров, мне еще не приходилось видеть. Все это безмолвно застыло на шоссе. Людей не было видно — солдаты спали.

Я несся назад, как в лихорадке: колонны были нацелены на наш аэродром. Правильнее будет сказать, что нацелены они были на Мадрид, но наш аэродром находился как раз на пути их следования. Всю эту массу техники от нас отделяло пространство в каких-нибудь шестьдесят километров. На войне шестьдесят километров могут стать непреодолимыми, но в то утро между нами и обнаруженными войсками стояли только редкие республиканские посты и заслоны.

Наземной обстановки я толком не знал. Мы, летчики, наземную обстановку изучали в зависимости от задачи на вылет. И если вникали в детали, то это относилось к определенному и достаточно узкому участку. Поэтому я хоть и всполошился, увидев колонны противника, однако всей серьезности обстановки не представлял. Только много лет спустя я узнал, насколько неожиданно для республиканского командования возникла эта угроза с северо-востока.

В начале марта 1937 года Муссолини направил на поддержку Франко экспедиционный корпус, состоящий из четырех дивизий. Дивизии по тем временам были прекрасно оснащены оружием и средствами передвижения. Многие части имели опыт боев — они были переброшены из Африки.

Передовые посты республиканцев, видя, что перед ними разворачиваются свежие неприятельские части, не торопились информировать об этом командование. Они явно недооценивали опасность. Сказалась неопытность младших республиканских командиров. [68] Вспоминая ход боев на гвадалахарском направлении, дважды Герой Советского Союза генерал-полковник А. И. Родимцев позже писал: "Между тем от передовых частей 12-й дивизии все чаще и чаще стали поступать сведения о том, что итальянский корпус действительно перешел в решающее наступление. Только после этого в направлении Альгора — Сигуэнса была выслана авиаразведка, которая к 13 часам 8 марта донесла, что на французском шоссе обнаружены автоколонны и большое скопление пехоты и танков"{1}.

Не помню точно, в какой именно день — 7 или 8 марта — я получил задание от Смушкевича, но, вероятно, Александр Родимцев, пробывший на гвадалахарском направлении от первого дня до разгрома экспедиционного корпуса, лучше меня знал последовательность событий. А я же хорошо запомнил, что первый вылет на разведку в тот день произвел рано утром. За этим вылетом последовали другие, и в тот день к этому шоссе я летал беспрерывно.

...Когда вернулся, эскадрилья уже была готова к заданию. Я доложил о результатах разведки, и это, очевидно, было не новостью, а подтверждением. Мне тут же было приказано вести группу на штурмовку. Ведомыми у меня шли Локадий и Пузейкин.

И вот летим известным мне маршрутом. Показалась колонна. Снизившись до бреющего, начали бить по машинам из пулеметов. Шоссе ожило. Сонные итальянцы выскакивали из машин и фургонов в чем были и разбегались кто куда. Внезапность налета ошеломила их. Они метались под пулеметным огнем, даже не пытаясь отстреливаться. А И-15 носились над колонной, исхлестанной свинцовыми бичами. В колонне возникли пожары — нам удалось зажечь несколько машин.

Израсходовав боекомплект, мы вернулись на аэродром. Когда приземлялись, другая группа И-15 уже была готова к взлету. Мне заправили самолет, и я снова пошел в качестве ведущего группы, но в штурмовке участвовать не стал, поскольку имел задание привести группу и немедленно возвращаться назад.

Над Сото появилась эскадрилья бомбардировщиков Р-5, которой командовал Константин Гусев. Мне предстояло на этот раз лидировать их.

А что же республиканское командование? Оно спешно перебрасывало батальоны на гвадалахарское направление. [69] На это, конечно, требовалось время, и в течение первых дней сражения наша авиация сыграла важную роль в сдерживании неприятельских колонн. Несмотря на плохую погоду, наши самолеты беспрерывно бомбили и штурмовали колонны экспедиционного корпуса. Преимущество республиканцев в воздухе в этой операции было очевидным. И когда ход сражения был изменен в пользу войск республики и началось преследование отступающего противника, авиация вновь отличилась, добивая остатки фашистских дивизий. В результате двухнедельных боев итальянский экспедиционный корпус понес большие потери. Угроза с северо-восточного направления была ликвидирована.

...Мы по-прежнему защищаем Мадрид. Наши летчики-бомбардировщики летают над всей Испанией. Они летают на отечественных машинах СБ без прикрытия — нам за ними не угнаться. У СБ скорость больше, чем у И-15, "хейнкеля" и "фиата". СБ хорошо вооружен. Когда эти бомбардировщики идут плотным строем, то лучшей их защитой от неприятельских истребителей является плотность заградительного огня и скорость. Хорошая машина!

Истребителей из соседних групп в оперативных целях иногда перебрасывают на другие участки фронта, а мы постоянно находимся в Сото. В этом для нас есть и свои преимущества Мы прекрасно освоили район боевой работы и можем ориентироваться в нем с закрытыми глазами. Мы изучили все подходы и излюбленные маневры фашистов, Мы научились диктовать им в воздухе свои условия. Мы стали опытными воздушными бойцами. Не случайно четыре человека из состава нашей группы были удостоены высокого звания Героя Советского Союза: Павел Рычагов, Николай Шмельков, Иван Копец, Карп Ковтун (посмертно).

Но с каждым месяцем все меньше остается товарищей, с которыми я начал воевать в октябре тридцать шестого года. Некоторые погибли, других постепенно отзывают на родину. Весной тридцать седьмого года мы распрощались и с Рычаговым: он убыл домой. Командовать группой стал Александр Петрович Осадчий — тоже земляк, летчик киевской бригады.

А фашисты уже не те, что были осенью тридцать шестого года. Война приняла затяжной характер. Спеси у них поубавилось, и в воздухе [70] они ведут себя осторожно, напролом не лезут. Обычно после каждого неудачного наступления, после каждой серии боев на земле и в воздухе возникает пауза. Фашисты начинают перегруппировываться, подтягивать свежие силы. Мы тоже готовимся.

В такие дни, как правило, есть время засесть за письма.

Написав как-то очередное письмо, иду искать Агафонова с намерением съездить в Мадрид. Застаю его в состоянии творческого экстаза. Поскольку никаких тайн между нами нет, заглядываю ему через плечо и читаю примерно такой показательный текст: "Вчера опять играли в футбол. Каждый день играем, и все с одной и той же командой. Я здорово похудел. Команда та — неважная: одних грубиянов набрали. Витьку стукнули по ноге — теперь недели две похромает. Пришлось дать тому сукину сыну по башке..." И дальше в том же духе. Необходимость соблюдать секретность нашего пребывания в Испании превращает писание писем в мучительную процедуру. Страстью к сочинительству Паша никогда не отличался и, когда он вывел последнее слово, посмотрел на меня горделиво, как человек, открывший в себе природный дар. "Дать по башке" — это каждому из нас гораздо привычней, чем упражняться в подобных писаниях. Мы вдвоем перечитываем Пашино сочинение и решаем, что комар носа не подточит.

В письмах мы постоянно изображаем себя этакими атлетами-здоровяками, но к лету тридцать седьмого года в этом была изрядная доля преувеличения. За год до описываемых событий я весил полноценных восемьдесят пять килограммов, а в тот день, когда мы редактировали Пашино письмо, во мне едва набиралось шестьдесят пять. Мои друзья выглядели не лучше. Сказывалось постоянное нервное перенапряжение. Это, может быть, не так заметно на земле, но становилось все более очевидным в воздухе. Ребята стали допускать ошибки — результат притупления реакции. Только жестокий опыт прошедших боев и индивидуальное мастерство летчиков помогали нам диктовать свои условия в воздухе над Мадридом, хотя с каждым днем у фашистов появлялось все больше новых пилотов.

Но вот и нам на смену прибыл отряд истребителей. Его возглавляют Михаил Якушин и Анатолий Серов. Николая Мирошниченко, Павла Агафонова, меня и еще нескольких человек оставляют для того, чтобы на первых порах мы помогли освоиться нашим товарищам. А это — сильная группа. Не надо было быть провидцем, чтобы понять: эти бойцы начнут новый этап борьбы и, может быть, достигнут [71] большего, чем мы. Должны достичь — они ведь начинают не с нуля, они уже могут избежать многих промахов и ошибок, которые мы допускали на первых порах.

Мы по-прежнему наведываемся в гости к журналистам. Как правило, в каждый свободный вечер или день садимся с Агафоновым в машину и катим в отель "Палас". Друзья по-прежнему радушно встречают нас, сообщают новости, снабжают свежими газетами. Когда они работают, мы с Агафоновым хозяйничаем в их комнатах, которые скорее напоминают редакционные кабинеты, чем жилое помещение. Я продвигаюсь по комнате, цепляясь за стулья здоровенным маузером — он болтается у самых коленей в деревянной кобуре. Маузер мне подарили испанцы после боя с "хенкелями", я горжусь именным оружием, всюду таскаю его с собой, хотя Кармен говорит, что выгляжу я забавно Да, действительно, я уже не тот плотный малый, который с изяществом циркового слона впервые ввалился в эту комнату несколько месяцев назад. Штатский костюм порядком пообвис на мне, берет лежит на голове лепешкой, и этот маузер, через который я, по словам Романа, умудряюсь чуть ли не переступать, чтобы не запутаться в ремнях,— все это, говорит Кармен, делает меня находкой для объектива его кинокамеры. Он шутит, но смотрит на нас с грустью. Вскоре наша троица получает приказ отправляться в Валенсию. Это — путь домой.

Уезжали мы неожиданно — так же, как приезжали. Но мне кажется, чти лучше всего привести здесь выдержку из письма Леонида Кальченко — он точно описал те чувства, которые мы испытывали при отъезде. Вот как вспоминает он свой отъезд: "Пришел на КП, мне говорят: "Подан автобус, сейчас же садитесь. Поедете в Валенсию, оттуда — домой". Все мы тихо зашли в автобус и уехали, не смогли даже ни с кем проститься. В душе было полно радости, что едем домой, а из глаз, помимо нашей воли,— слезы ручьем: казалось, сами уезжаем, а своих братьев оставляем...

Прошло много-много времени, а всякий раз, как вспоминаю о погибших товарищах, хочется снять шляпу и низко-низко поклониться во славу им. И пусть им земля будет пухом.

Сейчас нахожусь на пределе своей жизни, а как вспомню отъезд, то сердце щемит — все кажется преступлением, что не успел проститься с товарищами…" [72]

Возвращение

Пароход оказался английским и шел в Одессу с грузом фруктов. Кроме нас на борту были летчики из других эскадрилий, танкисты, артиллеристы — человек сто в общей сложности. Были и раненые.

Сопровождать в море нас вышли два республиканских эсминца.

Начался артиллерийский обстрел. Английский капитан вывел судно из-под обстрела и повел его не в Одессу, а к африканскому побережью. Дня два мы укрывались в одном из алжирских портов. Потом пошли курсом на Одессу.

После Босфора нас уже нельзя было загнать в каюты. Английские моряки не говорили ни слова по-русски, но вежливо улыбались, встречая кого-нибудь из нас у борта. Мы часами простаивали неподвижно, глядя в морской простор, в котором вот-вот должны были обозначиться очертания родных берегов.

Первыми советскими людьми, которых мы увидели по возвращении, были таможенники и пограничники. Судно бросило якорь на одесском рейде. Мы кинулись к нашим парням: они приняли наши чувства с пониманием, но... некоторое смущение их честные лица выразили. Не бороды наши и буйное проявление чувств смутили стойких пограничников, и даже не пистолеты всех систем, которыми мы были увешаны, и не наш штатский, но вполне пороховой вид, столь привычный на улицах Мадрида и совершенно неуместный в солнечной Одессе, — не это, а полное отсутствие у нас каких бы то ни было документов повергло парней в пограничных фуражках в состояние благожелательной растерянности.

Мы с нетерпением, понятным только человеку, привыкшему к войне, смотрели вслед удаляющемуся катеру, на котором отбывали к одесскому причалу славные загорелые ребята, чтобы там, на берегу, выяснить, что мы за личности. А помариновав нас, они затем устроили нам такую встречу, какая могла быть устроена только в Одессе!

Казалось, весь город собрался в порту. Если в Картахене знали, что мы из России, то вся Одесса знала, что мы из Испании. Только под вечер мои друзья-пилоты оказались предоставлены сами себе. Мы бродили допоздна по одесским улицам и бульварам, не чувствуя усталости, и я не помню более полного ощущения счастья, чем то, которое испытал в тот день, когда снова ступил на родную землю... [73] Прошло несколько недель. Мы все никак не могли привыкнуть к тому, что расстались с Испанией насовсем. Уже находясь в подмосковном санатории, я не раз запрокидывал голову, вслушиваясь и непривычную тишину неба. И, гуляя по аллеям, замечал своих товарищей в той же невольной стойке. А застигнутый врасплох летчик отвечал смущенной улыбкой: каждому казалось, что такое происходит только с ним одним. Впрочем, мы были молоды, быстро поправлялись при том режиме, который нам задали медики, и наконец обрели естественные рефлексы мирных жителей, над головами которых не воют сирены, не трещат пулеметы, не рушатся этажи каменных зданий.

А между процедурами и прогулками мы все сидели по своим комнатам и писали. Со стороны , наверное, можно было подумать, что нервное напряжение многомесячных боев обернулось для нас таким вот писательским зудом. Но стоило посмотреть хотя бы на измочаленный и обгрызенный карандаш Агафонова, как сразу становилось ясно, что Паше и сейчас, в одной только санаторной пижаме и тапочках, куда бы легче сбить "фиат" или "хейнкель", чем вразумительно описать, как он это делал. То же, вероятно, творилось и со мной. Но деваться от этих беллетристических упражнений было некуда — такое получили задание. Подробнейшим образом мы должны были — каждый по-своему! — описать машины (свои и чужие), бои, тактические приемы и все-все , что хоть однажды заставило нас задуматься там, в Испании. Написанные ними листки потом тщательно изучались специалистами — таким образом по крупицам обобщался боевой опыт.

Я первым делом описал свой истребитель — всю его подноготную. Я видел остроносые "фиаты" и "хейнкели", с которыми нам чаще всего приходилось иметь дело над Мадридом, и писал о том, какое счастье летать на маневренном И-15, когда на нем стоит мотор воздушного охлаждения. С "мессершмиттами" в большом количестве мы тогда еще не сталкивались, они появились позже. "Мессершмитт", сбитый над Алькалой Сергеем Черных, был единственным, который в Испании я видел своими глазами. Пока это были единичные самолеты. А кульминацию переживала — и, как вскоре выяснилось, уже шла к закату — эра бипланов. А среди бипланов И-15 не было равного!

Многое в этом самолете было удачным: маневренность, надежность, живучесть, простота в управлении, неприхотливость. Но... не было бронеспинки, защищавшей летчика. Не было пуленепробиваемых стекол кабины (а на "фиате" [74] были). Не было крупнокалиберных пулеметов (а на "фиате" были). При всей бесценной способности маневрировать, И-15 явно не хватало устойчивости: самолет "рыскал", а это мешало вести прицельный огонь или заставляло подходить к противнику вплотную. Да и скорость не мешало бы прибавить...

Я тщательно обдумывал все "за" и "против", чтобы не ошибиться в оценке явно удачной машины. Излагая свои соображения, мы с товарищами не советовались и не обсуждали сообща ту или иную деталь, но, когда работа была закончена, выяснилось, что в главном мы не разошлись.

После этой работы и лечения нам были предоставлены отпуска.

Москву я знал тогда неважно, знакомых в Москве не имел и потому отправился в Киев, в свою эскадрилью. Пожизненно у меня был один вернейший друг. И я хотел его увидеть.

Я хотел видеть Рычагова.

После Испании он получил назначение на должность командира киевской эскадрильи — той самой, в которой оба мы начали служить и из которой убыли в Испанию. Мне не терпелось также увидеть свой аэродром — неужели он такой же, каким был, и ничего там не изменилось? Чем ближе подходил я к части, тем беспокойнее становилось на душе. Я не мог себе представить, что прошел только год. Всего один год! Ощущение беспокойства оттого и появлялось, что я никак не мог втиснуть этот год в его обычные календарные рамки. И я начал понимать, что мне уже никогда не быть тем, кем я был в прошлое лето, лето тридцать шестого. Напрасно я старался убедить себя в том, что передо мной тот же аэродром, те же ангары, та же — моя! — нормальная жизнь, которая только на время прервалась. Ничего не получалось. Год назад здесь я еще спорил с Костей Ковтуном и вот сейчас никак не мог совместить того Костю с погибшим Героем Советского Союза Ковтуном. В той, прошлой жизни были летние лагеря на речке Остер и шутки Пети Митрофанова. Но уже не было и Пети. И совсем другое выражение приобрели лица Артемьева, Шмелькова. То был почти весь наш отряд — лучший отряд в эскадрилье. Он оставался лучшим и в Испании. И вот я иду в свои отряд, но отряда нет. Есть боевые друзья, но того отряда нет...

Вот проходная. Мысленно я сразу переключился на Рычагова. Он-то здесь, он, должно быть, уже испытал и прочувствовал все то, что сейчас испытываю я. И перед Испанией, [75] и в Испании я всегда шел за ним, не задумываясь, целиком полагаясь на его мастерство, интуицию, отвагу. А когда сам стал водить группу в бой, очевидно, совершенно подсознательно делал все то, что делал до этого Павел.

Уже почти полгода прошло, как мы расстались. И теперь мне снова не терпелось быстрее пристроиться к своему командиру. Я решительно делаю шаг к проходной, но передо мной вежливый любопытный красноармеец — он откровенно смотрит на мой берет, на мое штатское платье, на болтающийся в футляре фотоаппарат. Тогда и я вижу себя его глазами: этакий гусь в берете, да еще с фотоаппаратом, запросто так прет на военный аэродром… Удостоверение я почему-то вытаскивать не хочу и прошу, чтоб позвали Рычагова.

Тут у красноармейца глаза округлились: чтобы комэск, Герой Советского Союза пришел сюда из штаба для того, чтобы поглядеть на штатского гуся с футляром?..

— Доложите, доложите! — говорю я хмуро.

— Да как доложить-то? — изумляется часовой,

— Доложите комэску, что ждет его Захаров, — говорю и. — Георгий Захаров. Поняли?

С некоторой растерянностью он берет трубку, а я слышу, как он неуверенно повторяет:

— Захаров... Говорит, что Георгий Захаров, а больше ничего но говорит… — и тут же вытягивается: — Приказано пропустить!

Я и шагу не успел сделать — Павел вырос как из-под земли.

Он был таким же, каким был всегда. Просто удивительно, сколько я знал Рычагова — он всегда оставался самим собой, словно среда, обстоятельства, положение и все остальное, под влиянием чего человек живет и меняется, не имело к нему никакого отношения. Сформировавшейся личностью он был уже тогда, когда я прибыл в его отряд. И последующие шесть лет его поистине фантастической жизни, которая успела вместить в себя три войны, более десяти сбитых самолетов, необычайно быстрый даже по тем временам рост — от старшего лейтенанта до начальника Главного управления ВВС РККА, — ничего не добавили и не убавили в нем, как в личности. Такое могло быть только с необычайно цельной натурой, которая самой природой была вылеплена раз и навсегда и не могла быть подвержена никаким изменениям. Натура незаурядного человека и выдающегося летчика-истребителя, В тот день я ощутил это острее, чем когда-либо. [76] И все стало на свои места. Не знаю даже, заметил ли Павел, в каком состоянии я находился, или просто привычно и властно навязал мне свою волю, но только уже через минуту он тащил меня на летное поле к самолетам и летчикам.

Сказать, "он тащил" — значит заведомо сказать неточно. Его тащили. Потому что, едва Рычагов появился в поле зрения летчиков, нас сразу же окружило множество людей. Я могу с уверенностью сказать, что в тридцать седьмом году вряд ли нашелся бы еще один такой командир эскадрильи, который бы пользовался таким авторитетом у своих летчиков. Золотая Звезда Героя, два ордена Ленина, орден Красного Знамени за боевую работу — в те годы людей с такими наградами в стране было немного.

А я, помню, всем своим невоенным обликом создавал на летном поле разительный контраст. Я видел, как едва уловимая усмешка тронула губы Павла, понял, что он уже что-то задумал, но что именно — не догадывался.

А Павел уже кричал:

— Кто хочет со мной сфотографироваться — сюда! Надо дать работу корреспонденту!

Как обычно, он определил мою роль раньше, чем я успел к ней приготовиться. И какого черта я притащился с этим фотоаппаратом?! Но делать ничего не оставалось — пришлось включиться в предложенную игру. Сбежалось несколько десятков человек, и я впервые прочувствовал трудности репортерской жизни. Я и приседал, и пятился на полусогнутых, и надувал губы, делал "козу", как делают старики в фотоателье, чтобы рассмешить маленьких детей, и, кажется, вошел в полное соответствие с ролью. Зная, что хороший фотокорреспондент никогда не ограничивается одним кадром, я изрядно наползался, пока не снял группу во всех возможных ракурсах. А отщелкав пленку, обнаглел вконец:

— А можно полетать, товарищ командир?

Летчики заулыбались, комэск нахмурился, но вдруг махнул рукой:

— Отчего же нельзя? Можно!

Стараясь быть неуклюжим, я лез на И-15 примерно так, как, скажем, эстрадный конферансье мог бы забираться на лошадь. Летчики валились от хохота. Сунув в чью-то руку фотоаппарат, я все же проник в кабину, влез в лямки парашюта и потихоньку пристегнул ремни. Потом деловито пощупал рукоятки и, высунувшись, спросил:

— Да как он заводится-то?! [77]

Хохот стоял гомерический. И Рычагов, видно, решил шутку кончать.

— Завести-то нетрудно, — будто колеблясь, сказал он. — Но сумеете ли взлететь? — Он посмотрел на меня испытующе, и, честное слово, на мгновение мне показалось, что Павел спрашивает всерьез.

Я обиделся. Не совсем учтиво для фотокорреспондента процедил:

— Как-нибудь… Мне бы только завести…

Жду.

Летчики заволновались. Все, как говорится , хорошо в меру, и я уже слышал, как они стали уговаривать командира вытащить меня из самолета, пока я, чего доброго, не наломал дров. Корреспондентов в эскадрилье видели всяких, но такого наглеца — впервые.

И тут я поддал жару.

— Может, — говорю Павлу, — она у вас не заводится? Может, неисправная? На вид-то вроде ничего...

Рычагов сразу вскинулся:

— У нас все исправные! — И рявкнул: — Запустите ему мотор!

Возникла беспокойная суета. В шуме голосов я расслышал слова Павла:

— Под мою ответственность, черт с ним! Одним корреспондентом больше, одним меньше — работать не дают! Заводи!

Я ни на шутку обиделся за весь корреспондентский род. "Одним меньше"! Ладно, думаю... И взлетел.

Неторопливо и плавно кружил я над Киевом. Было как-то странно и непривычно оттого, что можно вот так просто кружить и больше ничего не делать. Не крутить шеей до хруста в позвонках, не ждать сзади атаки, не жечь себе глаза, высматривая противника со стороны солнца, не гнаться, не стрелять и не уходить из-под огня. От этого спокойствия в киевском небе мне было не по себе. Я начал нервничать. Мне не хватало нагрузки — на нервы, на зрение, на мышцы. Я просто отвык так летать! И, оказавшись снова над аэродромом, взвинтил машину в восходящих бочках в зенит, потом ахнул в отвесном пикировании до самой земли и пошел и закрутился, как мотогонщик на вертикальной стене, в высшем пилотаже. Так когда-то на моих глазах работал Владимир Коккинаки, поразив, меня диковинной машиной и ее возможностями. И, разрядившись, почувствовав в теле привычную приятную усталость, я снова набрал [78] высоту, сделал плавный круг и сел на аэродром, зарулив на то место, откуда выкатился на взлетную полосу.

Из кабины меня вытащили. Я строго потребовал назад свой фотоаппарат.

Рычагов махнул рукой:

— Никуда он не денется, твой аппарат. Да расстегни ты свою фуфайку.

Фуфайкой Павел назвал мое роскошное гражданское пальто. Под пальто на мне был строгий темный гражданский костюм. Костюмы эти выдавали всем летчикам-добровольцам. Следовательно, его я уже с полным правом считал униформой, и не случайно на нем были привинчены боевые ордена — Павел разоблачал меня перед строем.

— Вот ваш новый командир отряда! — объявил он летчикам.

Только служить в своей 109-й киевской эскадрилье мне уже больше не пришлось. [79]

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 56