Жаклин Уилсон 5 страница

— Не плачь, Эйприл. Я найду твоих Барби, — сказала она.

Джина сорвала покрывало, отшвырнула подушки и взялась за матрац. Клэр взвизгнула, и Джина сбросила его с кровати. Под матрацем лежали мои Барби, завёрнутые в белую папиросную бумагу, будто в саван.

— Я так и знала, что это ты их взяла, воровка! — рявкнула Джина. — Ты ещё у меня пожалеешь.

И Клэр пришлось ещё не раз об этом пожалеть, хоть я и умоляла Джину остановиться?

Джина сама была воровкой. Она наверняка украла кукол в магазине. Но это была иная кража. Она взяла их для меня. Такое воровство в нашем приюте считалось само собой разумеющимся. Как ещё отстоять себя, своё право на жизнь?

Сейчас я считаю любое воровство преступлением. Мне не хочется вспоминать о прошлом. Почему же я сажусь в этот поезд? Зачем я еду в «Солнечный берег»? Джина давно там не живёт. Ей уже лет двадцать — двадцать два. Не представляю её взрослой женщиной. Интересно, чем она занимается? Возможно, сидит в тюрьме.

Я довольно долго ищу приют. Мне уже начинает казаться, что я его выдумала. Но нет — вот он. Вот ворота с железным солнцем. Я глажу его лучи и смотрю на белый особняк с жёлтой дверью. Я ничего не чувствую. Будто играю роль. Обычные ворота. Обычный дом. Быть может, приют перенесли в другое место.

Кого я обманываю? В пыльной траве валяются игрушки, у порога раскиданы велосипеды и скейтборды. За воротами стоит старый автобус. Интересно, за рулём до сих пор сидит Билли?

Я не хочу видеть ни его, ни Лулу, даже если они все ещё здесь работают. Я приехала к Джине.

Покидая «Солнечный берег», я плакала. Нас с Джиной все-таки схватили. Когда мы вернулись с ночной вылазки, оказалось, что нас поджидают Билли и Лулу. Клэр! Клэр донесла на нас. Мы не сумели выкрутиться. В куртке Джины обнаружили несколько компакт-дисков, триста фунтов наличными и золотые украшения, завёрнутые в носовой платок.

Меня отправили в другой приют. Джину оставили в «Солнечном береге», уж не знаю почему. Быть может, она была слишком взрослой или слишком испорченной, так они решили. Мне сказали, что новый приют — это новая возможность начать все заново.

Я не хотела уезжать, но меня никто не слушал. Это самое страшное. Приютским не оставляют выбора. Хочешь или нет, будешь делать то, что велят.

Мне казалось, меня выгнали из «Солнечного берега», потому что отчаялись со мной справиться. Я провела там ещё неделю. Мне запрещали общаться с Джиной. Ночные грабежи прекратились. На дверь повесили новый замок, а ко всем входам и выходам подвели сигнализацию. Лулу было велено вставать посреди ночи и проверять, все ли дети лежат в кроватях.

Я дождалась, пока она закончит обход. Затем вылезла из кровати и побежала искать Джину. Я забралась к ней в постель. Она обняла меня и назвала своей маленькой. Я заплакала, и Джина, думаю, тоже, потому что её щека стала мокрой. Я прижалась к ней и просидела так до рассвета.

Больше я её не видела. Однажды я получила от неё письмо. Джина не любила писать и просто нарисовала картинку, а сверху красивыми витиеватыми буквами вывела своё имя и исцеловала рисунок помадой.

На протяжении года я писала ей каждую неделю, хотя давным-давно отчаялась получить ответ.

Я напишу ей ещё раз. В приюте наверняка знают её адрес. Я открываю калитку и иду по дорожке. Смотрю на дверь и дважды стучу.

На пороге появляется блондинка в комбинезоне. Вокруг её талии повязано полотенце. В волосах бесчисленное множество заколок. Лулу, помнится, заплетала дурацкие косички. Люди, работающие с детьми, часто одеваются, как дети.

— Скажите, здесь все ещё работает Лулу? — спрашиваю я.

Блондинка качает головой, заколки трясутся.

— Кажется, когда-то здесь действительно работала Лулу, но я с ней не была знакома.

— А Билли?

Вновь трясутся заколки.

— Ты хочешь их найти?

— Не совсем их. Я ищу одну девушку, Джину…

— Ах, Джину! — говорит она.

— Вы её знаете?

— Все знают Джину. — Женщина улыбается.

— Неужели она все ещё живёт здесь?

— Нет, но она часто нас навещает. У неё замечательные лекции.

— Джина читает лекции?

— Она ездит по всем приютам нашего округа и разговаривает с детьми. Она творит чудеса. Дети ей доверяют, потому что она знает, каково им пришлось. А что же ты? — Она с подозрением смотрит на мою форму. — Ты тоже здесь жила?

— Некоторое время. Я дружила с Джиной. Только это, наверное, не та Джина.

— Джина может быть только одна! Она живёт совсем рядом. Видишь многоэтажные дома? Её квартира на верхнем этаже самого южного здания, номер сто сорок четыре. Навести её. Она будет рада.

Я иду к многоэтажкам. Мне кажется, это бессмысленно. Моя Джина не такая. Она не читает лекции. Моя Джина разбиралась только в кражах со взломом.

Зря я все это затеяла. Что это за район? На сегодня мне хватило неприятных встреч. Я рассеянно бреду к зданиям. За моей спиной внезапно возникает мальчишка на скейте. Я отпрыгиваю в сторону. Он радостно скалится и катит прочь.

Я веду себя как ребёнок. Дома не такие уж страшные. Некоторые квартиры явно выкуплены: на окнах красивые занавески и горшки с цветами, двери балконов выкрашены яркой краской. Затем я замечаю выгоревший мусорный бак и непристойные надписи на стенах. Я нажимаю кнопку лифта, жду, как мне кажется, целую вечность и осторожно захожу внутрь, стараясь не наступить в лужу.

Мне нужно на верхний этаж, но на полпути лифт останавливается, и в него заходят двое бритоголовых мужчин. Я сглатываю и прижимаюсь к стене. Слава богу, они ведут себя так, будто меня здесь нет. Я робко разглядываю их проколотые брови, думая о том, что сказала бы Мэрион, заявись я домой в таком виде. Один из мужчин ловит мой взгляд и показывает мне язык. Тоже проколотый. Я ошарашенно смеюсь и вылетаю из лифта, едва он останавливается на четырнадцатом этаже.

Мне кажется, будто я оказалась на вершине мира. Подо мной простирается город. Я хватаюсь за перила, чтобы не упасть. Прохожу по балкону и оказываюсь перед сто сорок четвёртой квартирой. Стучу в дверь — так тихо, что она вряд ли услышит. Все равно она не может быть моей Джиной.

На пороге стоит молодая босоногая женщина в джинсах и свободной голубой майке. У неё на руках очаровательный кудрявый малыш. Она смотрит на меня, склонив голову набок.

Это не Джина.

— Простите, — бормочу я, — я искала…

Или все-таки Джина? Высокая, широкоплечая, темнокожая — и совершенно иная. Она взрослая, стильная и привлекательная. Её пышные длинные волосы аккуратно уложены в косички и заплетены бусами. У неё проколот нос, в ушах серебряные полумесяцы серёжек, на пухлых руках звенят браслеты. Она смотрит не раздражённо, а, наоборот, приветливо. Внезапно её улыбка расплывается до ушей.

— Эйприл! — восклицает она. — Малышка Эйприл!

Она крепко меня обнимает, не отпуская ребёнка. Я вдыхаю её знакомый запах — запах пудры и мускуса.

— И все-таки это ты, Джина! — говорю я и внезапно начинаю рыдать.

— Да, это определённо ты, Эйприл, — смеётся Джина. — Ты всегда была плаксой. И моей любимой малышкой, помнишь? Кстати, что скажешь о моем настоящем малыше?

Она гордо показывает мне младенца, щекочет его и целует. Ребёнок хохочет и пытается вывернуться.

— Чудесная девочка.

— Это мальчик! Мой маленький Бенджамин. Не смущайся, все думают, что он девочка, такой он хорошенький. И из-за кудряшек, конечно, тоже. Все твердят, что его пора подстричь, а мне кажется, верх безумия — состригать такие кудри, правда, мой сладкий?

Бенджамин смеётся и трясёт головой. Кудряшки подпрыгивают.

— У тебя чудесные волосы, — подтверждаю я, шмыгая носом.

— А тебе, как всегда, нужен платок! Заходи, Эйприл. Вот здорово! Просто не верится. Сколько тебе уже? Одиннадцать? Двенадцать?

— Четырнадцать. Сегодня исполнилось.

— Ого! Ну так с днём рождения!

Она обнимает меня свободной рукой и заводит внутрь. Коридор оклеен обоями, зелёными, как вода в бассейне. По стенам скачут дельфины. Гостиная фиолетовая, с красными шторами, красными бархатными подушками и огромной плюшевой пандой в красном кресле-качалке. Я иду за Джиной на кухню. Здесь все ярко-жёлтое, такое ослепительное, что хочется надеть очки. Джина даёт мне салфетку, сажает Бенджамина на высокий стул и ставит чайник.

— Классная у тебя квартира, — застенчиво хвалю я, сморкаясь.

— Ага, здорово вышло. Я попросила ребят из «Солнечного берега» помочь мне раскрасить стены. — Она ставит на стол оранжевые кружки. — Ты там уже была?

— Да. Я искала тебя.

— Эйприл, сейчас я сама расплачусь. — Джина вновь меня обнимает. Затем смеётся: — Ты небось удивилась, узнав, какая Джина стала правильная и важная? Помнишь наши ночные вылазки? Ты была такой крохой, а уже отличным домушником! Карабкалась по трубе, как обезьянка, вжик — и уже внутри.

Ты нашла мне замену?

— Нет. С тобой никто не мог сравниться. Да и расхотелось мне воровать. Я очень скучала, детка.

— Ты не писала.

— Я писала!

— Ты прислала рисунок.

— Ну, я никогда не любила писать от руки, а компьютера у мальчишек было не допроситься. Да и не хотелось мне писать. Я не очень-то хорошо жила. Натворила кучу дел, о которых жалею. Не подумав, родила ребёнка…

— Бенджамина?

— Нет. Тот ребёнок был давно. Я сама была ещё ребёнком.

Чайник кипит. Я чувствую, как кипят мои собственные мысли.

— Что с ним сейчас? — спрашиваю я. — Ты его бросила?

По её щеке ползёт слеза.

— У меня её отобрали. Я была плохой матерью.

— Ты чудесная мать Бенджамину.

— С Эми я была другой. Я любила её, любила до безумия, но в то время я сидела на этой дряни и сама себя не осознавала. Мне сняли квартиру, помогли устроиться, но я даже за собой не могла следить, не говоря о ребёнке. Она часто болела. Я тоже болела. Я воровала. Однажды я попалась. Меня отправили в исправительную колонию, а Эми забрали в приют.

— О Джина! — Теперь я её обнимаю.

— Нет, не стоит меня жалеть. Я это заслужила. Я сама виновата. Я все погубила.

— Как же они её у тебя забрали, если ты её так любила? Она была твоей дочкой. Почему тебе не разрешили её оставить?

— В колонии? Наверное, я не слишком сопротивлялась. Я чувствовала, что со мной у неё не лучшая жизнь. Не такая у неё должна быть мама. Я не хотела, чтобы её спихивали с рук на руки, из приюта в приют, как когда-то меня. Я позволила её удочерить. У неё замечательная семья. — Джина улыбается сквозь слезы. — Не смотри на меня так, Эйприл. Я хотела как лучше. Она счастлива, я знаю. И я счастлива. Когда её у меня забрали, я буквально сходила с ума. Но потом вышла на свободу, и у меня мозги встали на место. Я бросила все свои глупости — и вот какая я стала! Мне нужно сдать кое-какие экзамены. Это трудно, сама знаешь, как мне тяжело писать, но я стараюсь. Я буду социальным работником. И не таким, как эти старые курицы. Я сумею справиться с сорванцами, если они не будут меня слушать. Но в отличие от других, я знаю, что у них за жизнь. Меня они не обманут. Я все попробовала, через все прошла. Сейчас я разговариваю с ними, рассказываю, как это было. Есть крепкие орешки, кого не разубедишь, но младшие меня уважают.

— И я тебя уважаю, Джина.

Я краснею от того, как неуклюже это звучит.

— Надеюсь! — говорит она и наливает нам чаю, а Бенджамину — молока. Она улыбается. — Эйприл, что положено имениннице?

Я хлопаю глазами.

— Торт!

Джина достаёт из шкафа большую коробку. Она открывает её, и я вижу розовый пирог, украшенный горошинами «Смартиз», которыми выложено: «С днём рождения!»

— Я так и знала, что ты сегодня придёшь!

Я смотрю на неё, разинув рот. Джина смеётся.

— Шучу, глупенькая. Я испекла его для одного из соседских мальчишек. Я тут главный организатор детских праздников. Бенджамину очень нравится — все хотят с ним играть. Когда у кого-нибудь из ребят день рождения, я пеку пирог.

Я вспоминаю Мэрион. Должно быть, она уже купила праздничный торт у «Марка и Спенсера» и выложила его на любимое хрустальное блюдо. Она не понимает, почему я до сих пор не вернулась из школы. Она вот-вот начнёт волноваться.

Если бы у меня был мобильный, я бы ей позвонила. Сама виновата.

Какая чушь! Что за чушь я несу!

И все время, болтая с Джиной, уплетая пирог и угощая Бенджамина кусочками глазури, я думаю о Мэрион.

Я могу попросить Джину дать мне позвонить. Мне очень этого хочется. Но я не могу. Мэрион захочет узнать, где я. Если она поймёт, что я прогуляла школу, то здорово разозлится.

Я могу соврать, что сижу в гостях у Кэти или Ханны. Но тогда она приедет меня забрать. Как все сложно!

Не буду ей звонить, просто поеду домой прямо сейчас, извинюсь и постараюсь с ней помириться.

— Джина, мне пора. Моя приёмная мама будет волноваться.

— Ты хорошая девочка, Эйприл, — говорит Джина.

Я плохая. Я очень плохая.

На прощание Джина крепко прижимает меня к себе. Я обнимаю её, мечтая стать маленькой, как Бенджамин, чтобы она носила меня на руках.

— Только не пропадай, малышка, — говорит Джина. — Напиши мне. В этот раз я отвечу как полагается, обещаю.

Я еду в вонючем лифте, пытаясь сдержать слезы. Выхожу на улицу, смотрю вверх и вижу на балконе Джину. Она крепко держит Бенджамина и не может махнуть мне рукой. Вместо этого они оба кивают мне головами, будто два тёмных цветка, качающихся на ветру.

Джина — замечательная мама.

А моя мама — дали ли ей возможность начать все с нуля?

Надо ехать домой.

Я сажусь в метро и еду на вокзал Ватерлоо. Как-нибудь выкручусь. Я выкручивалась сотни раз.

У этой сказки печальный конец. Я её так и не нашла.

Какие глупости! Я нашла двух подруг старую и новую. Я увидела свою первую приёмную мать и могилу той, которую звала мамочкой. Сегодня я встретила много людей, но по-прежнему чувствую себя потерянной. Более одинокой, чем когда бы то ни было. Мне нужна только она.

Как мне её найти? Она может быть где угодно. Все равно что искать иголку в стоге сена. Чаинку в мусорном баке.

Ребёнок со свалки.

Осталось последнее место.

У меня есть билет. Я могу поехать туда с вокзала.

Или вернуться домой, к Мэрион.

Я не умею принимать решения. Когда я начала жить с Мэрион, мне было трудно выбрать даже сорт чая. В приюте «Сказка» тебя никто не спрашивает. Будь добр, ешь то, что дали, горячую фасоль или омлет, плюх — и шлёпнули на тарелку. По пятницам полагалось угощение — булочки с глазурью: розовые с вареньем, белые с ягодами или жёлтые с вишенкой. Я так медленно ела, что булочки успевали разобрать. А пока не съешь обед, сладкого не будет. Таковы правила. Иногда я просила толстушку Джули доесть за меня. Она ловко ворочала вилкой то в своей, то в моей тарелке. Но затем она сдружилась с девочкой, страдавшей анорексией и платившей ей двадцать пенсов за съеденный обед. Джули стала выручать не меня, а её.

Мне не нужно погружаться в прошлое, чтобы вспомнить «Сказку». Я прожила там пять лет — дольше, чем где бы то ни было. Я проводила там все каникулы, кроме одного тоскливого лета, когда меня отправили в лагерь для детей, отстающих в развитии. Там я не занималась, а помогала воспитателям заниматься с другими.

Этим летом мы с Мэрион собираемся в путешествие. Она везёт меня в Италию. Пять дней на то, чтобы осмотреть статуи, церкви и музеи, и пять дней на берегу моря — ради меня.

— Иначе нечестно. Отдых такой же твой, как и мой, — сказала она.

Она справедливая, только слишком упёртая. Уже поздно. Что будет, если она позвонит Кэти или Ханне и они расскажут, что меня не было в школе? Если бы я сейчас была у Кэти или Ханны! С ними я чувствую себя такой, как все. Мы смеёмся, жалуемся на учителей, мечтаем о парнях и обсуждаем свои причёски и фигуры. Мы выдумываем будущее, которое нас ждёт, но не говорим о прошлом и о том, откуда мы родом..

Они — подруги, о каких я мечтала всю жизнь. В «Сказке» у меня были подруги — замкнутые девочки, отсталые девочки, хулиганки… такие, как я. Потому-то нас и собрали вместе. «Сказка» — интернат для проблемных детей: отпетых воровок, умственно неполноценных, нервнобольных. Нас одели в одинаковые бело-синие платья и синие блейзеры. Нам раздали одинаковых плюшевых медведей в вязаных свитерах, чтобы мы могли брать их в постель.

Днём нас разбивали на маленькие группки, чтобы уделить каждой особое внимание. Я не хотела внимания. Я хотела сидеть в своей раковине, надёжно защищённая от беды. В интернате учились девочки с синдромом Дауна, такие же, как Эсме в доме Большой Мо. Я подружилась с одной из них, Поппи. Она училась в моем классе и очень любила леденцы. Поппи каждый день покупала их в школьной лавке сладостей.

— Леденчики! — радостно ворковала она вновь и вновь.

Она выговаривала это слово так забавно, что я смеялась вместе с ней.

Я хотела сидеть с Поппи и рисовать её карандашами. У неё были картинки на все буквы алфавита. Хорошо было бы тихо, никого не трогая, раскрашивать буквы: «А — арбуз, Б — банан, В — вишня». Но мне приходилось читать, считать и ставить опыты. Я не умела ни складывать цифры, ни клеить модели, поэтому учёба давалась мне с трудом. Я считала себя умственно отсталой и не понимала, что многое пропустила из-за постоянной смены школ, и мне трудно сразу догнать остальных.

В «Сказке» отстающих быстро подтягивали. Через полгода я ощутила, будто мне надели очки с сильными линзами. Все стало чётким и ясным. Мне не нравилось это чувство. Я предпочитала жить в мире фантазий. У меня не осталось времени мечтать. Нужно было думать, соображать, давать ответы.

Математика, физика и химия остались для меня дремучим лесом, зато я полюбила уроки английского и в особенности истории. Мисс Бин не давала нам скучать. Она была старше прочих учителей и выглядела довольно комично в своих пастельных свитерах, то небесно-голубых, то младенчески розовых, то сиреневых. Мы звали её Крошкой Бин — разумеется, не в лицо.

Мисс Бин никто не осмеливался прекословить. Она была с нами строже прочих учителей. Она вечно меня понукала:

— Постарайся, Эйприл! Ну, соображай! Нет, плохо, ты можешь лучше!

Но она творила чудеса.

Когда мы проходили римлян, она велела нам принести простыни. Мы повязали их на манер тог и устроили римский пир с вином (вишнёвым соком) и сладостями (мисс Бин принесла домашнее печенье, пряники и кокосовую стружку, а для Поппи захватила леденец). Мы склеили макет Колизея (она принесла нам фотографии, сделанные во время летней поездки в Рим) и населили его картонными римлянами, львами и христианскими мучениками. У меня ёкнуло сердце: я вспомнила несчастных Розу, Нарциссу, Колокольчик и Фиалку, но затем быстро вошла во вкус. Я сделала фигурку очень свирепого льва, а затем гладиатора с мечом, вырезанным из зубочистки.

— Молодчина, Эйприл! — воскликнула мисс Бин.

А когда мы приступили к Викторианской эпохе, я уже чувствовала себя в своей тарелке. Я увлеклась созданием изысканной виллы из картонной коробки и пакета из-под хлопьев. Я копировала мельчайшие детали интерьера из книг по истории искусств. Но затем одна из отсталых девочек все напутала и спросила, когда будет пир в тогах.

— Нет, не путай с римлянами. Они жили за сотни лет до Викторианской эпохи, — сказала мисс Бин.

Дети её не поняли. Для них вся история казалась древней. Что римская эпоха, что Викторианская.

— Вот как мы поступим, — решила мисс Бин. — Мы нарисуем наши фамильные древа, и вы увидите, что ваши прапрапрабабушки были викторианками.

Я замерла. Я не стала участвовать в шутках о фамильных древах, дядюшке Дубе и тётушке Вишне. Я даже не взяла ручку. Я сидела, сложив руки на коленях. Ногти впились в ладони.

Мисс Бин в голубом джемпере ходила по классу, помогая то одной ученице, то другой. Она написала для Поппи крупными печатными буквами слова «мама» и «папа». Та обводила их карандашом, высунув язык от усердия.

Мисс Бин посмотрела в мою сторону:

— Давай, Эйприл. Не сиди.

Я продолжала сидеть.

Она нахмурилась и направилась ко мне:

— Эйприл! Что на тебя нашло? Начинай!

— Не хочу.

— Что ты сказала?

— Я сказала, не хочу, — громко повторила я.

Все отложили ручки и смотрели на меня с открытыми ртами.

— Мне неинтересно, что ты хочешь. В моем классе ты будешь делать то, что я говорю, — сказала мисс Бин. Она похлопала по чистому листу бумаги. — Немедленно, Эйприл.

— Ты не сможешь меня заставить, слышишь, старая дура! — закричала я.

Все замерли. Даже я не верила, что произнесла это вслух.

— Я не терплю подобной грубости от учениц, — сказала мисс Бин. — Выйди и встань в коридоре.

Я медленно пошла к двери, раздумывая, не дать ли стрекача, когда окажусь снаружи. Но в школе негде было спрятаться. Туалет, шкаф с игрушками, бойлерная — везде тебя найдут. Можно было убежать за ограду, но я ни разу не выходила за неё с того самого дня, как сюда приехала. Тот мир казался мне более далёким и чужим, чем Марс. И я покорно стояла в коридоре, ожидая звонка.

Казалось, прошли часы. В голове звенел мой собственный крик: «Ты не сможешь меня заставить!» Мисс Бин наверняка знает массу неприятных способов вынудить меня сделать так, как она требует. Я представляла себе жестокие пытки, в которых непременно участвовал хлыст Викторианской эпохи — она нам его показывала.

Наконец вышли девочки. Они с удивлением таращились на меня. Мисс Бин велела мне войти:

— Зайди в класс, Эйприл.

Она закрыла за мной дверь.

— Я требую, чтобы ты больше никогда не говорила со мной в таком тоне, — сурово сказала мисс Бин. — Пожалуйста, извинись за свою грубость.

— Простите, мисс Бин, — пробормотала я.

Она кивнула. И выдала поразительную вещь:

— А теперь мой черёд перед тобой извиниться. Я чувствую, что совершила ошибку, попросив тебя нарисовать фамильное древо. У тебя могут быть свои причины отказаться. Мне следовало подумать, прежде чем предлагать такое задание. Прости меня, Эйприл. Надеюсь, ты примешь мои извинения.

— Да, мисс Бин! Я не хотела вас обзывать. Точнее, хотела, но только потому, что мне было очень плохо. Мне нечего писать. У меня нет семьи.

Мой голос дрогнул. Лицо мисс Бин расплылось перед глазами. Я рыдала и не могла остановиться. Я выла в голос, а она гладила меня по плечу, приговаривая:

— Ну-ну…

Учительница дала мне платок, и я вытерла лицо.

— Успокоилась? — сказала она мягко. — Тогда беги на следующий урок, милая.

Я побежала. Слезы не успели высохнуть до конца, и девочки стали меня утешать, думая, что мисс Бин выместила на мне свой гнев. Я не говорила им, что на самом деле произошло. Это осталось между нами.

После этого мы с мисс Бин подружились. Разумеется, не так, как дружат ровесницы. Она осталась строгой учительницей, но я то и дело ловила её улыбку, а после урока задерживалась с ней поговорить. Иногда она советовала, какую книгу почитать или дарила открытку, посвящённую искусству. А однажды в субботу, когда мы все ещё проходили королеву Викторию, мисс Бин пришла в интернат и сказала, что поведёт меня гулять.

— Если ты не против, — сказала она.

Я не знала, что ответить. Я все ещё её побаивалась и думала, что с ней будет скучно. Одно дело — урок истории, другое дело — урок истории длиной в целый день.

Вышло иначе. Мисс Бин действительно повела меня в музей Виктории и Альберта, но там оказалось очень интересно. Затем мы пошли в сувенирный киоск и купили медвежонка, одетого как королева Виктория. Потом отправились в кафе, где все было чинно и по-взрослому. Мисс Бин сказала, чтобы я выбирала все, что захочу.

— Что угодно? — уточнила я, разглядывая пирожные и пудинги.

Я так и не смогла выбрать между шоколадным тортом и клубникой со сливками. Она заказала мне оба лакомства, но вначале уговорила съесть салат. Себе она попросила вина, что меня вначале огорошило. Я испугалась, что мисс Бин напьётся, как папочка, и будет буянить, но она выпила два бокала и осталась прежней.

Я думала, что теперь мы вернёмся в интернат, но мисс Бин повела меня по магазинам. Она показала мне «Хэрродс». Я чувствовала себя гостьей в сказочном дворце. Боялась дышать от изумления. Меня поразил зал с продуктами, особенно шоколад. Мисс Бин предложила мне попробовать белую конфету с кремом и рассмеялась, увидев блаженное выражение моего лица.

— Вкусно?

— Объедение!

— Тогда ещё по одной. Нанесём удар по диете!

Она похлопала себя по толстому животу. На ней был розовый джемпер, в котором она походила на гигантскую мармеладину. Но я не стеснялась её. Она мне нравилась.

После этого мы стали часто гулять. Выезжали на природу и ходили пешком. Мисс Бин рассказывала мне о птицах, деревьях и цветах. Иногда я не слушала. Я погружалась в собственные мысли и представляла, куда мы поедем на чай. Я воображала, будто мы одна семья и поэтому встречаемся каждые выходные. Её трудно было представить в роли бабушки и уж тем более мамы, поэтому в моих мечтах ей отводилась роль эксцентричной двоюродной тёти.

Когда приютские девчонки узнали о наших прогулках, они принялись меня дразнить. Кто-то из них заподозрил мисс Бин в дурных намерениях. Я угрожающе прошипела, подражая Джине, чтобы они заткнули рты, а не то я им покажу. После этого они оставили меня в покое.

Когда я заканчивала седьмой класс, мисс Бин решила уйти на пенсию. Почему-то я этого совсем не ожидала. В конце учебного года она сказала, что больше не вернётся в школу. Я не знала, как быть. Я сделала каменное лицо, чтобы не расплакаться.

— Будешь скучать по моим урокам, Эйприл? — в шутку спросила она.

— Я буду скучать по вас, вырвалось у меня.

Мисс Бин стала серьёзной:

— Что же… Я смогу тебя навещать. Мы можем и дальше гулять по выходным, если ты, конечно, этого хочешь.

— Хочу!

— Я тоже хочу. Мне нравится проводить с тобой время. Но пообещай, что ты не станешь чувствовать себя обязанной видеться со мной. Вдруг ты говоришь это из вежливости.

Я не верила, что она вернётся. Когда мисс Бин попрощалась с нами на общем собрании и староста школы преподнесла ей часы, чемодан и стопку книг, я разрыдалась. Как ни странно, не одна я плакала. Я обрадовалась, что строгую мисс Бин так любили. Поппи заливалась слезами. Мисс Бин подарила ей на прощание горсть леденцов. Мне она не оставила ничего, только потрепала по плечу и прошептала:

— Я скоро вернусь, обещаю.

Она собрала вещи в новый чемодан и уехала за границу. Она прислала мне две открытки, а когда вернулась, то в первую же субботу приехала в «Сказку». Мисс Бин коротко подстриглась, загорела и купила ярко-синие брюки, которые делали её ещё толще, но очень ей шли.

— Идём, Эйприл, — сказала она.

— Вы так изменились!

— Я чувствую себя иначе, — сказала она, проводя рукой по коротко стриженным волосам.

Она сказала, что я могу больше не звать её мисс Бин, ведь она уже не моя учительница. Я могу называть её по имени — Мэрион.

Приезжая в интернат, она заходила к другим учителям и обнимала Поппи, но я знала, что она здесь ради меня. Она говорила, что не скучает по школе. Мисс Бин учила итальянский, брала уроки фортепиано и три дня в неделю работала в книжном магазине. А ещё она купила домик в пригороде и готовилась к переезду. Она отвезла меня туда, чтобы посоветоваться.

— Мне важно твоё мнение, — сказала она.

Я не понимала, к чему она клонит. Так продолжалось несколько месяцев. Мы обсуждали моё будущее. Я хотела быть дизайнером (кроить и шить красные, жёлтые, синие и сиреневые платья), но Мэрион говорила, что мне надо стать историком. Она осторожно расспрашивала меня о моем прошлом. Я ненавидела эти разговоры. Я была ребёнком со свалки, Я помнила мамочку и папочку, пускай не во всех подробностях, и не хотела о них говорить. Я ощущала себя так, будто стою на вершине утёса.

Я не могла понять, зачем Мэрион упорствует, если видит, что мне это неприятно. Мы привыкли щадить чувства друг друга. Я не говорила с ней о диетах и толстяках (Мэрион набрала ещё больше веса и купила новые широкие брюки), она не упоминала слово «мама».

— Да заткнись, Мэрион! — не выдержала я однажды.

Мы прогуливались в парке Хэмптона.

Едва слова вылетели, я закрыла рот рукой, опасаясь, что Мэрион превратится в мисс Бин и накажет меня.

Она не столько рассердилась, сколько расстроилась и попросила меня последить за тоном:

— Если хочешь, попроси другого помолчать, но не говори ему заткнуться.

— Хорошо. Помолчи, пожалуйста, и прекрати расспрашивать меня о приёмных матерях, — сказала я, ковыряя гравий носком сандалии.

— Надеюсь, ты их вымоешь, когда вернёшься в интернат, — сказала Мэрион. Помолчала. — Значит, тебе не нравятся приёмные матери?

— Нет!

— И ты не хочешь снова жить в семье?

Я с подозрением посмотрела на неё:

— А что? Кто-то хочет меня удочерить? — В глубине души поднялся страх.

— Только если ты сама этого захочешь.

— А я не хочу. Уехать из «Сказки»?

— Это как раз неплохая мысль. Эйприл, ты очень умная, тебе только надо наверстать упущенное. Если ты пойдёшь в хорошую школу и сдашь экзамены…

— Да-да, то смогу поступить на исторический факультет. Я помню. Только никакая я не умная, я столько всего не понимаю.

— А ещё у тебя совсем нет подруг, не считая Поппи.

— Ну и ладно. Мне не нужны подруги. У меня есть ты. Кстати, если меня удочерят, мы ведь больше не сможем видеться каждые выходные.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 Следующая ⇒