Жаклин Уилсон 3 страница

Каждый день рождения, каждое Рождество я дарила ей лавандовое мыло и лавандовый тальк. Она всплёскивала руками и восклицала: «Эйприл, дочка, какой неожиданный сюрприз!» — хотя подарок был совершенно предсказуемым. Она сама краем глаза следила, как он помогает мне его купить.

Я звала его папочкой, а её — мамочкой. Они пытались звать меня Даниэль, пробовали разные варианты — Дэнни, Элла, — но когда мне исполнилось полтора года и я начала разговаривать, то на вопрос, как меня зовут, отвечала: Эйприл.

Интересно, правда ли это? Так мне рассказывала мамочка. Возможно, она это выдумала. Многое я насочиняла сама и теперь уже не разберусь, где правда, а где вымысел. Сейчас мне кажется, что их вообще не было. И меня — меня тоже не было. Должно быть, потому я и цепляюсь за имя Эйприл. Оно помогает мне оставаться собой.

Мамочке и папочке пришлось смириться, переступить через себя. Им ещё много раз пришлось через себя переступать.

Мамочка не держала меня на руках. Я была маленькой, худенькой, но очень юркой девочкой, и она все время боялась меня уронить. Когда она меня кормила, то пристёгивала к стулу. Когда купала, то сажала в огромный надувной круг. На прогулках мамочка крепко затягивала ремень коляски. На ночь она укладывала меня в кровать с высокими стенками. Она никогда не обнимала меня, не кружила на руках, не укачивала. Иногда, когда я плакала, она брала меня на колени, но я чувствовала, что под шёлковой одеждой она натянута, как струна, и сползала с её колен.

Папочка любил меня тискать, только я не принимала его ласки. Он играл со мной в медведя: вставал на четвереньки и грозно-грозно рычал. Он и в жизни был похож на медведя. Он был весел и добродушен, но стоило его тронуть, он свирепел и становился на дыбы. Я чувствовала, что он способен убить меня одним ударом. У него были тёмные кудри, окладистая борода, волосатая спина и волосатые плечи. Его ноги густо поросли шерстью, из которой торчали белые ступни с пальцами, на которых курчавились волоски. Он гордился этим и разгуливал по пляжу в одних плавках.

Мамочка надевала купальник с юбкой и накидкой на плечи. У меня была очень нежная кожа, и она так густо мазала меня кремом от загара, что я лоснилась, как картофель фри. Она заставляла меня надевать длинные футболки и панамы, сползающие на нос.

Мне не давали мороженого, потому что мамочка считала, что в нем холодные микробы. Хот-доги и гамбургеры были под запретом, потому что в них тоже были микробы, только разогретые. Когда мы заходили в общественный туалет, она держала меня над унитазом на руках, спасая от вездесущих микробов.

Папочка считал иначе. Он покупал мне слоёное мороженое со взбитыми сливками и черешней. Водил в парк аттракционов и катал на колесе обозрения. У меня закружилась голова, и меня стошнило прямо на людей, ехавших в кабинке под нами. Рассказывая об этом, папочка хохотал как безумный. Он называл этот случай «шуткой-тошниловкой». Мамочку от этого передёргивало. Она не выносила грязи и всякий раз, когда мне было плохо, надевала розовые резиновые перчатки, убирала за мной, а затем завязывала грязные перчатки в отдельный пакет и выбрасывала с остальным мусором.

Не думала ли она, что совершила ошибку, решившись меня удочерить? Может быть, втайне она мечтала завязать меня в большой целлофановый мешок и засунуть в мусорный бак, из которого я появилась. А может, я к ней несправедлива. Она редко меня обнимала, но каждый вечер, чмокнув воздух у моей щеки, шептала в темноту: «Я очень люблю тебя, Эйприл. Ты изменила нашу жизнь. С тобой мы счастливы».

Их жизнь не казалась мне счастливой. Мамочка часто вздыхала. Её лицо становилось тоскливым, плечи опускались. Иногда она вздыхала так громко, что стыдливо прикрывала рот рукой, будто страдала от несварения желудка.

Папочка действительно страдал несварением желудка. Он все время икал и рыгал. Мамочка не обращала на эти звуки внимания и приучила меня к тому же. Папочку часто тошнило. Я думала, он болен, но позже, когда подросла, осознала, что это случалось только тогда, когда он задерживался после работы. Дома он почти не пил, но в баре сосал кружку за кружкой. Вот почему от него так странно пахло.

Я не могла понять, почему мамочка переживает. Мне нравилось, что папочки часто нет дома. Я хотела, чтобы она была только моей. Хотела, чтобы она помогала мне наряжать кукол, рисовать человечков, котят и бабочек, плести красные и зеленые бусы, которые я называла рубиновыми и изумрудными. Иногда она пересиливала себя и делала, как я прошу: наряжала Барби в парадное платье, рисовала мне кошку с котятами и нанизывала браслеты. Но порой мамочка просто сидела и вздыхала, а когда наконец раздавался стук в дверь, она так резко вскакивала, что Барби, карандаши и бусины рассыпались по полу.

Однажды папочка не вернулся ни вечером, ни к завтраку. Мамочка не ела, а только пила чай чашку за чашкой, все время помешивая, помешивая, помешивая… Папочка вернулся с работы в обычное время, а в руках у него был огромный букет роз. Он протянул его мамочке. Она опустила руки, отказываясь принять извинения. Он вынул цветок, зажал его в зубах, обнял мамочку и пустился с ней в танго, волоча её по ковру. Она сперва сопротивлялась, но затем беспомощно рассмеялась. Папочка ухмыльнулся, и роза выпала у него изо рта, теряя лепестки. Мамочка не побежала за пылесосом. Она стояла, обняв его и улыбаясь.

Я сердито смотрела на них.

— Только взгляни на Эйприл! — сказал папочка. — Кто это у нас ревнует?

Он хотел потанцевать со мной, но я отползла в угол комнаты и засосала палец. Я вовсе не ревновала. Мне не хотелось танцевать с папочкой. Я разозлилась, что ему так легко удалось завоевать её улыбку.

Думаю, мамочка его боготворила. Потому-то она и мирилась с его выкрутасами. Когда их вызвали в приют на собеседование, она, должно быть, все больше молчала. Они хотели произвести впечатление идеальной пары. Быть может, в её глазах папочка действительно был идеальным. Вот только детей он дать ей не мог. Из-за этого она и согласилась меня удочерить. Единственная возможность дать ему то, о чем он мечтал. Лапочку-дочку. Крошку Даниэль. Но я не стала играть по её правилам, и у неё ничего не вышло.

Папочка вновь не пришёл ночевать. И ещё раз. И ещё. Он вернулся с букетом цветов. Он вернулся пьяным. Он вернулся в ярости, накричал на мамочку, накинулся на меня, как будто мы были в чем-то виноваты.

А затем он ушёл и не вернулся. Мамочка ждала весь день. И всю ночь. Она позвонила ему на работу. Не знаю, что он ей сказал.

Я нашла её в прихожей, на ковре, у телефона. Её ноги торчали в разные стороны, как у Барби. По её щекам текли слезы. Она не пыталась их смахнуть. Она не высмаркивала нос, из которого текло на губы. Я прижалась к ней, дрожа от страха:

— Мамочка!

Я надеялась, она меня обнимет. Она не шевельнулась, и я обвила её шею руками. Она не заметила.

— Мамочка, скажи что-нибудь!

Она не ответила, хотя я кричала ей в ухо. Я испугалась, что она умерла, но заметила, что она моргает слипшимися от слез ресницами.

— Мамочка, все хорошо. Я с тобой, — сказала я.

Но все было очень плохо.

Ей не было дела до того, где я и что со мной. Да нет, что я говорю — ей было дело. Следующие несколько недель она старалась заботиться обо мне. Она перестала мыться и надевала мешковатые штаны и куртку прямо на ночную рубашку, когда везла меня в детский сад, но не забывала мыть меня и каждый день давала мне чистую блузку. Что-то она помнила, что-то — нет. Она стирала мою форму, но забывала про носки и нижнее бельё. Однажды мне пришлось отправиться в детский сад в её собственных белых трусах, сколотых на талии булавкой. Я битый час возилась с этой булавкой в тёмном туалете и слегка обмочилась, но никто не заметил. Дома я постирала влажные трусы с мылом. После этого я выстирала все своё бельё и развесила его по краю ванной и раковины. Я не догадалась как следует смыть мыло, бельё стало жёстким и колючим; я чесалась.

Мамочка не могла заставить себя готовить. Сама она почти ничего не ела, только пила бесконечные чашки чая, сначала с молоком, а потом, когда молоко закончилось, чёрного. Я ела кукурузные хлопья прямо из пакета. Я полюбила обеды в детском саду, потому что дома мы ели только консервированную фасоль. Сначала была горячая фасоль с тостами, затем у нас закончился хлеб, и пришлось есть фасоль без всего. Когда мамочка садилась и смотрела в пустоту, я ела холодную фасоль.

Однажды я не сумела докричаться до неё, чтобы она открыла банку. Я попыталась сама, но не смогла и порезалась. Царапина была крошечной, но я перепугалась и завопила. Мамочка разрыдалась и стала передо мной извиняться. Она сказала, что она плохая мать и ужасная жена, так что ничего удивительного, что папочка от нас ушёл. Ему будет лучше без неё, да и мне тоже.

Так она повторяла, громче и громче, и её лицо побагровело от натуги. Я была так напугана, что кивала ей в такт, думая, что она хочет, чтобы я согласилась с ней.

Не хочу вспоминать дальше. Я только расплачусь. Я, Эйприл-плакса, превращусь в Эйприл-прорвавшийся-водопровод.

Что я делаю в этом старом пыльном купе? Мне положено праздновать. Сегодня день моего рождения. Не хочу думать о днях смерти. Странно, не правда ли — каждый год мы переживаем день своей смерти и не знаем, какого числа он настанет. Если, конечно, мы сами его не выберем.

Как выбрала она. Мамочка. Они думают, я ничего не помню, потому что я отказываюсь об этом говорить. Социальным работникам. Психологам. Даже Мэрион. Они считают, в пять лет ничего не понимаешь. Зря. Я помню тот день во всех подробностях. Я подслушала, как социальный работник говорил: мол, я вычеркнула его из памяти. Интересно, как это возможно? Взять ластик и тереть, тереть, тереть память, пока в ней не останется ни следа воспоминаний о самоубийстве, пока она не станет пустой и чистой, как новенькая?

Это было страшно. Мамочка заперлась в ванной и перерезала себе вены. Она не хотела, чтобы я её нашла. Вечером она позвонила соседке и попросила, чтобы та отвела меня в детский сад: мол, ей самой нездоровится. Она хотела как лучше, но я все испортила.

Я проснулась, оттого что мне захотелось в туалет. Ванная оказалась заперта. Я покрутила ручку. Постучала. Позвала:

— Мамочка, ты там? Мамочка!

Её не было в постели. Не было на кухне. Она могла быть только в ванной. Я ничего не заподозрила. Когда мамочка смотрела в пустоту, она не отзывалась. Возможно, она уснула в ванной. По ночам она почти не спала и днём постоянно проваливалась в сон. Я постучала ещё. И ещё. Я испугалась, что не дотерплю, и поковыляла вниз. Отодвинула защёлку задней двери и вышла в сад. Там стоял деревянный уличный туалет. Я не любила его, потому что в нем жили пауки. Они бегали вокруг моих босых ступнёй, и я едва сдержалась, чтобы не выскочить наружу раньше времени. Я вернулась в сад, не зная, что делать дальше. Задрала голову и увидела, что окно ванной комнаты приоткрыто.

— Мамочка! — позвала я. — Ну, мамочка!

Она не откликнулась. Из окна напротив выглянула миссис Стивенсон. Они с мамочкой ругались из-за того, что сын миссис Стивенсон слушал громкую музыку. Я почла за лучшее улизнуть прочь, как маленький паучок, пока она не принялась меня отчитывать:

— Эйприл! Эйприл, не убегай! Я с тобой разговариваю!

Я подбежала к задней двери, но не смогла её открыть.

— Эйприл!

Я неохотно обернулась. Миссис Стивенсон наполовину высунулась из окна. Ночная рубашка задралась, я видела её розовые ноги.

— Что ты делаешь во дворе в такой час? Где твоя мама?

— Она в ванной, — сказала я и разрыдалась.

Всхлипывая, я бормотала, что дверь заперта. Через мгновение к жене присоединился мистер Стивенсон. Его волосы были взлохмачены, вместо пижамы надета куртка. Мистер Стивенсон был строгим мужчиной, и я испугалась, что он на меня накричит. К моему удивлению, вместо этого они с женой вышли во двор. Мистер Стивенсон принёс садовую лестницу, перелез через забор и подставил её к окну нашей ванной.

Я просила его не лезть туда, потому что представляла, как смутится мамочка, увидев в нашей ванной мистера Стивенсона, но он сказал, что она могла потерять сознание.

А когда мистер Стивенсон вскарабкался по лестнице и заглянул в окно, он сам чуть не лишился чувств.

Он пошатнулся, затем слез вниз, с трудом нащупывая перекладины. Спустившись, он несколько раз глубоко вздохнул, зажав рот рукой. У него на лбу выступили капли пота.

— Джо! Что случилось? — крикнула через забор миссис Стивенсон.

— Что с мамочкой? Что с ней такое? — прошептала я.

Он вздрогнул, будто забыл, что я стою рядом. Казалось, он пережил серьёзное потрясение.

— Где твой папа, Эйприл?

— Не знаю. Я хочу к мамочке!

— Ей… ей слегка нездоровится, — сказал он. — Идём к нам в дом, а я вызову для неё врача.

Мистер Стивенсон взял меня за руку. Его ладонь была влажной, мне не хотелось за неё держаться. Мамочка бы это не одобрила. Но что мне оставалось делать? Я пошла за ним, как он велел.

Он поднял меня на руках и передал через забор миссис Стивенсон. Я засмущалась — на мне была только ночная рубашка, и я боялась, что она задерётся. Миссис Стивенсон отвела меня в дом. Там пахло вчерашним ужином. Стены были оранжевыми, а кухонные шкафы жёлтыми. Я заморгала от удивления: их дом был зеркальным отражением нашего, таким же — и совершенно иным. Я попала в сон. Все было таким странным, что я поверила, будто сплю. Мне хотелось, чтобы мамочка пришла и разбудила меня.

Но уснула не я, а она. Так сказали взрослые.

Миссис Стивенсон держала меня внутри, а снаружи подъехали «скорая помощь» и полиция. Они так шумели, что могли поднять мёртвого. Но мамочка не очнулась.

Миссис Стивенсон с тревогой смотрела на меня. Она не говорила, что случилось. Она решила отвлечь меня стаканом молока. Я уже давно разлюбила молоко, но не стала ей этого говорить, чтобы не показаться невежливой.

— Пей, деточка, — сказала она, и я начала пить, хотя меня подташнивало от одного только запаха и кислого привкуса.

Я пила и пила, пока не почувствовала, что молоко сейчас пойдёт у меня из ушей.

— Вот умница, на-ка ещё, — сказала миссис Стивенсон, вновь наполняя стакан.

Я все ещё пила, когда вошла женщина в форме. Она присела рядом со мной на корточки.

— Здравствуй, Эйприл, — сказала она.

Её тон был странным. Она не смотрела мне в глаза. Мой желудок сжался, молоко превратилось в масло.

— Я хочу к мамочке, — прошептала я.

Женщина часто-часто заморгала. Она погладила мою руку.

— Мамочка спит, — проговорила она.

Я привыкла к тому, что мамочка все время спит.

— Вы потрясите её, и она проснётся.

— Боюсь, мамочка сейчас не проснётся, — сказала женщина. — Она будет спать долго-долго.

— Но она в ванной! Она легла спать прямо там?

Её вынули из ванной, уложили в мешок и увезли. Когда я вернулась в дом, от неё не осталось и следа. Женщина в форме помогла мне собрать чемодан и сказала, что отвезёт меня к доброй тёте, которая за мной присмотрит. Должно быть, она имела в виду кого-то вроде тёти Пэт.

Но кто-то догадался позвонить папочке на работу, и он примчался домой.

— Где моя маленькая Эйприл?

Он ворвался в комнату, подхватил меня на руки и прижал к себе — крепко-крепко. Слишком крепко.

Все выпитое молоко оказалось у него на костюме.

Удивляюсь, как папочка не сбежал от меня в ту же минуту, как переменил костюм. Вместо этого он забрал меня в свою новую квартиру. Чьей она была — его или её, Сильвии? Есть такая дурацкая песенка: «Кто такая Сильвия и где она живёт?» Папочка постоянно её напевал. Я отлично знала, кто такая Сильвия. Его новая подруга. Злая ведьма, укравшая его у мамочки.

Может быть, я к ней несправедлива. Я не знала, где они познакомились и когда начали встречаться. Зато я знала, что, если бы не Сильвия, папочка остался бы с мамочкой и ей не пришлось бы вскрывать себе вены.

Разумеется, мне её не показали. Никто не говорил о том, что произошло, но я ловила обрывки шёпота. Я представляла себе мамочку с бритвой в руках, бледное тело в алой воде. Это была их вина — папочки и Сильвии.

Когда он уехал на похороны, меня оставили с Сильвией. Я ещё не знала, что такое похороны, и не просилась с ним. Папочка купил мне новую Барби, большой набор карандашей, цветную бумагу и книжки с картинками, но я к ним даже не притронулась. Я попросила ножницы и взялась за журнал. Сильвия была помешана на моде, и я аккуратно, высунув от усердия кончик языка, вырезала из её журналов длинноногих, худых моделей. Я старательно обводила ножницами их костлявые запястья и острые колени, то и дело случайно лишая девушек рук и ног.

Сильвия принесла мне старый альбом и тюбик клея, но я не хотела сажать моделей на бумагу. Мне хотелось, чтобы они остались свободными. В журнале их звали Наоми, Кейт, Элль и Наташа, но теперь они стали моими, и я дала им новые имена: Роза, Фиалка, Нарцисса и Колокольчик. Я смягчилась, взяла карандаши и разрисовала их модные черно-белые наряды ярко-красными, лиловыми, жёлтыми и синими цветами под стать именам.

— Очень в стиле «Вог», — раздражённо сказала Сильвия.

Большую часть дня она молчала. Она приготовила мне обед, а затем просто наблюдала за мной из своего угла. Должно быть, не забыла, как ей пришлось отстирывать костюм. Но, видя, что бутерброд с арахисовым маслом и газировка не лезут из меня наружу, она успокоилась и включила телевизор. А затем, ближе к вечеру, вернулся папочка.

— Как выглядела мамочка? — спросила я.

Папочка нахмурился, не зная, что сказать. Я не хотела его смутить. Я не понимала, что мамочка мертва и лежит под слоем земли. Мне сказали, что она спит, что она не вернётся домой, но когда-нибудь я встречусь с ней в раю. Мамочка часто читала мне сказки, и я представляла себе, что она спит в замке, окружённом шипами, далеко-далеко, в месте, которое называется Рай.

Папочка не ответил.

Он подолгу шептался с Сильвией. Иногда они ссорились и переходили на крик. За этим следовало страстное примирение, и я заставала их друг у друга в объятиях. Я старалась делать вид, что ничего не замечаю. Я крепче стискивала бумажных девушек и мысленно играла с ними во взрослых, представляя, как мы танцуем в клубе — я, Роза, Фиалка, Нарцисса и Колокольчик.

Я не могла танцевать круглыми сутками. По ночам, когда мне было положено спать, я плакала. Я рыдала днём в туалете, а затем вытирала лицо жёсткой бумагой и высмаркивала нос, чтобы никто не заметил.

Воспитатели ходили вокруг меня на цыпочках. Детей, наверное, предупредили, чтобы они не заговаривали со мной о маме. На всякий случай они вовсе перестали со мной разговаривать — даже Бетси, моя лучшая подруга. Она вела себя так, будто самоубийство заразно. Мы по-прежнему сидели за одной партой, но она отодвигалась от меня на самый край и, стоило прозвенеть звонку, убегала подальше, чтобы не играть со мной. Она нашла себе другую подругу — Шармен. Они ходили по двору под ручку и делились секретами. Я попыталась отвоевать Бетси назад, подарив ей свою новую Барби, но она сказала, что куклы для малышей. Я прекрасно помнила, что у неё дома целая куча Барби. Когда-то я приходила к ней на чай, и мы в них играли.

Я больше не могла пригласить её к себе, потому что у меня не было дома.

А затем он у меня появился. Мы вернулись в наш старый дом — вместе с Сильвией.

— Это мамочкин дом! — сказала я. — Она не пустит Сильвию.

— Не глупи, Эйприл. Мамочка нас покинула. Это мой дом, и я буду в нем жить. Вместе с Сильвией. Она будет твоей новой мамочкой.

Я отказалась наотрез. Сильвии это тоже не понравилось.

— Ненавижу этот дом. Я постоянно ловлю на себе осуждающие взгляды! — кричала она. — Я не стану здесь жить. Не стану заботиться о твоей ненормальной дочери. Я хочу весёлой жизни! Я ухожу.

И она ушла. Какое-то время мы с папочкой жили вдвоём. Он не знал, что со мной делать. Он попросил миссис Стивенсон водить меня в детский сад и присматривать за мной, пока он на работе. Миссис Стивенсон ясно дала понять, что согласна сидеть со мной лишь изредка, в виде исключения. Я умоляла папочку попросить маму Бетси, надеясь помириться с лучшей подругой, но она тоже отказалась брать на себя ответственность.

— Ты можешь вести себя хорошо? — спросил папочка.

Я старалась вести себя хорошо: папочка был очень, очень раздражительным, и я стала тихой, как мышка. Я мысленно говорила с Розой, Фиалкой, Нарциссой и Колокольчиком. Мы играли весь день и танцевали ночи напролёт. Мы были самостоятельными. Мы не нуждались в мамах и папах.

Папочка нанял пожилую даму, чтобы та за мной присматривала. Она заявилась в наш дом и по-хозяйски заняла место перед телевизором. Я не могла вынести того, что она сидит в мамочкином кресле, погрузив огромный зад в её лавандовые подушки. Я свернулась в кресле и отказалась вставать. Она больно шлёпнула меня пониже спины. Я её лягнула. Она от нас ушла.

Тогда папочка нанял молоденькую студентку Дженнифер. Она была полной, розовощёкой и доброй. Она показала мне, как наклеить бумажных девочек на картон, чтобы они не порвались. Я полюбила Дженнифер. К несчастью, папочка тоже её полюбил. Она явно умела клеить не только картонные фигурки. Дженнифер переехала к нам. Она заняла не только мамочкин стул. Она заняла её кровать.

Теперь меня не пускали в спальню. Я слонялась по коридору, чувствуя себя одинокой и несчастной. Роза, Фиалка, Колокольчик и Нарцисса не смогли меня утешить.

Я пошла в ванную комнату и уставилась на квадрат, где когда-то была ванна. Папочка поставил на её место душевую кабинку, потому что Сильвии было страшно в ней мыться. Ещё одна перемена. Я хотела, чтобы ванна вновь оказалась на месте. Мне хотелось забраться в неё и представить, что я лежу рядом с мамочкой. Я бы насильно открыла ей глаза, и она бы больше никогда не уснула.

Как же мне было плохо без неё!

Я прошептала её имя. Я шептала все громче и громче, пока не начала кричать. Папочка и Дженнифер барабанили в дверь. Мне казалось, я задвинула щеколду, но папочка навалился всем телом, и дверь распахнулась. Он вцепился пальцами мне в плечи, оторвал меня от пола и затряс. Моя голова моталась из стороны в сторону, ванная плыла, как на американских горках.

— Прекрати орать!!! — закричал он на весь дом.

Я не могла прекратить, так я была напугана. Я не слушала просьбы Дженнифер. Я не слушала просьбы миссис Стивенсон, которая прибежала, решив, что меня убивают. Пришлось вызвать врача, который вколол мне лекарство. Он сказал, что теперь я усну, и от этих слов я развопилась ещё громче.

Врач сказал, что я страдаю от «нервного потрясения». Вообще-то ничего удивительного. Он добавил, что мне нужна любовь и забота.

Думаю, папочка пытался доказать мне свою любовь. День или два.

— Не грусти, Эйприл. Папочка с тобой. Папочка тебя любит. Ну же, улыбнись. Хочешь, я тебя пощекочу? Ха-ха-ха! — Он тыкал жёстким пальцем мне в подмышку или шею, пока я не кривила губы в некоем подобии улыбки.

Но чаще он просто не обращал на меня внимания. У меня разладились дела в детском саду. Воспитательница спрашивала папочку, высыпаюсь ли я по ночам. Уж что-что, а спит она как убитая, отвечал он. Я не успевала вовремя проснуться и добежать до туалета. На заднем дворе постоянно сушились мои простыни. Папочка злился и говорил, что я веду себя как младенец. Дженнифер заступалась: это не моя вина, у меня просто слабые нервы, я в мать.

— Она ей не мать, — сказал папочка.

Что ж, он не был мне отцом, и я просто счастлива, что в моих жилах нет ни капли его крови. Он тоже был этому рад. Со смерти мамочки не прошло и нескольких месяцев, а ему уже надоело со мной возиться, и он сдал меня социальным работникам. В приют.

Вот теперь до меня точно никому не было дела.

Интересно, мамочка бы тоже во мне разочаровалась? Сколько я ни стараюсь, не могу вспомнить её лица. Лишь тепло, лёгкий запах лаванды да печальный вздох.

И все же мне надо её увидеть. Я знаю, где её найти.

Кладбище Гринвуд. Так говорится в моем деле. Я представляла себе зелёный лес, сказочное кладбище в готическом стиле, высокие тисы, плющ и мраморных ангелов. Гринвуд оказался районом в предместье Лондона. К кладбищу ведёт длинное шоссе. Я подхожу к воротам и ищу кого-нибудь, кто мог бы мне помочь. Никого нет.

Мне не по душе, что здесь так пусто. Мне тревожно одной. Мне хочется убежать на станцию, но бросать начатое слишком поздно.

Я могла бы попросить Мэрион…

Нет. Я уже здесь. Все в порядке. Я достаточно взрослая. Я не верю в призраков, несмотря на то что прошлое не прекращает меня преследовать.

Я бреду куда глаза глядят. Вижу ангелов с отломанными крыльями и отбитыми головами. Глажу каменные ноги, поросшие мхом, провожу ладонью по мраморным одеяниям, беру за руку крошечного безносого херувима. Мне страшно, оттого что эти могилы никто не навещает. Хулиганы разбили статуи бейсбольными битами, желая посмеяться. Мне хочется плакать, хотя я знаю, что люди под этими плитами давно обратились в прах. Сотню лет назад или даже больше. Мамочка должна быть в другой стороне.

Я иду по тропинке и уже боюсь заблудиться. Под ногами хрустит гравий. Время от времени я останавливаюсь: мне слышатся чужие шаги. Я оглядываюсь по сторонам. Деревья шелестят свежей листвой, качаются ветви. Здесь может прятаться кто угодно. Вандалы с дубинками, бродяги, бездомные…

Глупо. Здесь никого нет. Мне слышится эхо собственных шагов. Я глубоко вздыхаю и иду мимо могил Викторианской эпохи в богатую часть кладбища, где много памятников, надгробий и мавзолеев. Кто-то может проследить свою семейную историю далеко в прошлое, притронуться пальцами к золочёным буквам на могиле прапрабабушки. Моя прапрабабушка с одинаковым успехом могла быть дамой в шёлковом кринолине и побирушкой в лохмотьях. Мне никогда этого не узнать.

Я поспешно иду к строгим рядам свежих могил, на которых лежат венки. Я хожу среди них, мечтая, чтобы их можно было расположить по алфавиту. А может быть, у мамочки нет даже надгробного камня? Захотел ли папочка тратиться? Да и что бы он велел высечь? «Спящая красавица»? «Любимая жена Дэниела, почти что мать Эйприл»?

Я брожу по дорожкам. Глаза слезятся от ветра. Мне её не найти. Но мне и не нужно видеть её могилу. Лучше я буду думать, как в детстве: Белоснежка, спящая в зеленом лесу, нарисованном моей фантазией…

Вот она! Дженет Джонсон. Яркие золотые буквы на чёрном камне — слишком пёстро и кричаще. Фотография в рамке в виде сердца. Я подхожу ближе, силясь унять дрожь.

Это не она.

Как это может быть не она?

Наверное, это другая Дженет Джонсон. Не такое уж редкое имя. Но даты рождения и смерти совпадают. Значит, это она.

Она совсем молоденькая. В волосах замысловатый бант. Нет, глупышка, это же фата. Свадебный снимок. Очень показательно, папочка! Ты считаешь, что день, когда она вышла за тебя замуж, стал самым счастливым в её жизни. А может, так и было. Мамочка сияет. Так всегда говорят о невестах, но её лицо в самом деле озаряет внутренний свет, глаза блестят, рот приоткрылся, улыбка ослепительна.

Я её такой не застала. Её свет погас. Бедная мамочка.

Почему же я её толком не помню? Интересно, она меня хоть немного любила? Не так, как папочку, а нежно, по-матерински. Или я так и осталась для неё ребёнком со свалки, который не принёс им счастья?

Я плачу. Лезу в рюкзак за платком.

— Что случилось, крошка?

Я замираю на месте.

Между могил идёт мужчина. Его волосы всклокочены, одежда перепачкана, в руке бутылка. Я оборачиваюсь. Кроме нас, ни души. Только он и я. А ворота остались далеко, далеко позади.

Я разворачиваюсь и иду прочь.

— Эй! Не уходи! Я просто хочу помочь. Дать платок?

Он вытаскивает из кармана штанов засаленный лоскут и машет им.

Может, он и правда хочет мне добра? Непохоже. Я мотаю головой и испуганно улыбаюсь:

— Спасибо, не надо. Мне пора идти. До свидания.

— Постой! Давай поговорим. Что ревёшь, а? Может, выпьешь? Тебе сразу полегчает.

— Нет. Не нужно.

— Ради бога. Мне больше достанется. — Он поднимает бутылку и пьёт.

Я ухожу, а мужчина, прихрамывая, идёт за мной.

— Что, кто-то умер?

— Да. Моя… мама, а мой отец — он там, ждёт меня. — Я машу рукой в сторону могил. — До свидания, мне надо бежать.

И я бегу. Не думаю, что он мне поверил. Он окликает меня, но я не останавливаюсь. Я слышу за спиной его шаги. Сжимаю кулаки и бегу так быстро, как только могу. Рюкзак колотится о спину. Я несусь, мчусь, спотыкаясь о дёрн, петляя, как заяц, среди могил, уже не понимая, в какой стороне ворота. Мужчина вот-вот догонит меня, достанет своими костлявыми руками — но впереди уже виднеется арка. Почти спасена! Я выбегаю на шоссе, где мчатся машины.

Прислоняюсь к каменной стене и пытаюсь отдышаться. Я готовлюсь позвать на помощь, если из-за надгробий появится его силуэт. Но незнакомец исчез. Отчаялся меня догнать и остался на кладбище. Моё сердце бьётся ровнее. Я возвращаюсь на станцию. Я все ещё дрожу, мне страшно, но я чувствую себя в относительной безопасности.

Я не знаю, сообщать в полицию или нет. Он мне ничего не сделал. Возможно, он искренне желал мне добра, но я ещё не сошла с ума, чтобы проверять. Мне не понравилось, как он на меня смотрел. Мне было неприятно слышать от него слово «крошка».

Я думаю о маме, не о мамочке, лежащей под чёрной блестящей плитой, нет — о моей настоящей маме. Может быть, её изнасиловал пьяный незнакомец, и поэтому она не могла на меня смотреть?

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 Следующая ⇒