Вершигора Петр Петрович 35 страница

На шоссе уже хозяйничали разведчики. На переезде немецкой охраны не оказалось. Но раньше чем наш авангард перескочил через шоссе, из Рожковцев, поблескивая огненными глазами машинных фар, выползла другая колонна. Немцы! Они выходят на север, огрызаясь от четвертого батальона огнем. Похоже было, что Кучерявский, Подоляко и Платон неплохо начали. Наш заслон еще не успел развернуться. Он встретил передние немецкие машины всего в нескольких десятках метров от колонны хотя и сильным, но не особенно организованным огнем. Сразу погасли фары машин, но через несколько секунд со стороны немцев раздались отдельные, разрозненные выстрелы. Их становится все больше и больше. Начавшиеся в селе пожары бросали красные отблески на машины. Медленно, как железный червяк, выползали они из горящего села. А заслон все рубил голову зверю, но на ее место выползала из туловища другая, третья. Фашисты, подгоняемые Кучерявским, ползли и ползли. Слышны были их крики, вопли и команда.

Как раненый конь, скашивая налившиеся кровью глаза набок, из последних сил на галопе мчался через шоссе ковпаковский отряд. Над горящим селом скрещивались тонкие нити разноцветных трассирующих пуль.

Немцы усиливали нажим вдоль шоссе.

Штаб мчался через переезд. На ходу спрыгнув с коня, стоял под огнем на переезде Ковпак. Заслон, прикрывающий переезд, под натиском врага начинает отходить. Выскочила, запряженная цугом, шестерка артиллерийских коней. Им наперерез бросился Ковпак. Он поднял руку с автоматом над головой.

- Стой! Разворачивайся на шоссе! Картечью! И осколочными! Действуй! Быстро!

Кони сделали крутой поворот на шоссе, и короткорылая семидесятишестимиллиметровая наша пушчонка, круто разворачиваясь, уходила в сторону. Вот она уже устремила свой тупой хоботок вдоль шоссе, и только успели снять ее с передков, как наводчик Вася Алексеев быстро, наугад навел пушку на шоссе.

Первый выстрел. Неокопанная пушка откатилась назад и загородила переезд. Номера снова выдвинули ее вперед. Небольшая поправка, и снова прогремел выстрел по черной голове автомобильной колонны. Картечь сметала на своем пути все живое: она с воем и визгом неслась вперед. От басовитого выстрела пушки шарахнулись кони. Но весело становилось на душе. И когда раздался третий выстрел, санчасть помчалась через переезд. Раненые матерились и махали костылями.

- Давай, давай, артиллеристы!

Нащупав цель, Вася Алексеев слал вдоль шоссе снаряд за снарядом. Они рвались в двухстах метрах от нас. Прямой наводкой работала пушчонка. Вой, визг и смятение в рядах фашистов.

Повеселел конь партизанской колонны Ковпака. Закусив удила и лизнув свой раненый бок, колонна скрылась в спасительную темень. Позади остался в ночи лишь огромный огненный хвост.

Догорали крайние избы села. Пылали немецкие машины на шоссе. Вскоре колонну догнал Воронько. Держась обочины дороги, рядом с тачанкой комиссара, он вскинул руку к козырьку и перегнулся в седле:

- Разрешите доложить: четвертый батальон выполнил задание. С боем заняли село и разгромили два батальона и штаб тринадцатого эсэсовского охранного полка. Часть эсэсовцев разбежалась в степь в темноте. Уничтожено свыше сотни немецких машин.

А затем, склонившись ниже:

- Убит Валя Подол яко...

- Что? Что ты сказал? Убит?

- Так точно, - ответил из темноты ездок. - В самом начале боя... наповал... убит... Валя Подоляко. Остальные потери подсчитываются. Разрешите выполнять задание дальше?

Комиссар молча махнул рукой. Воронько, круто повернув коня, поскакал вдоль колонны назад.

Никто не видел лица Руднева. И лишь ездовой Дудка изредка озабоченно оглядывался. Ему чудилось, что комиссар про себя шептал слова солдатской песни:

- Если смерти, то мгновенной, если раны - небольшой...

На тачанку вскочил Радик и спросил у отца:

- Папа, слыхал? Убит Валя Подоляко.

Комиссар молча кивнул ему головой. Положил руку на плечо семнадцатилетнего сына, прижимая его к себе...

- Если смерти, то мгновенной...

А всхрапывающий конь партизанской колонны Ковпака уже переходит на рысь, на шаг. Он устало вздымает боками, позванивает сбруей и шагает на запад уже по галицкой земле.

Рассвет застал нас на марше, километрах в тридцати пяти западнее Збруча. Протянуть хотя бы еще с полчаса. На небольшом пологом бугре, где на карте обозначена роща, лишь невысокий дубняк прикрывает плешину. Но делать нечего - это единственное место в степи, где можно замаскировать колонну. Вместе с Васей Войцеховичем, Горкуновым и Базымой мы быстро осмотрели этот зеленый пятачок. Базыма и Войцехович дали указания связным, где размещать роты.

Связные, почуяв власть, покрикивали на ездовых. Все понимали: быстро втянуть колонну в лес, спрятать ее от появления корректировщиков - единственное спасение. Если же немцы узнают с утра, что мы скрываемся здесь, жиденькие ветви дубняка не спасут нас.

Я остался на опушке. Пропуская мимо колонну, передавал на ходу командирам рот и батальонов указания начштаба и подгонял их. Последним втянулся в лес батальон Кучерявского. По выходе из боя он двигался в арьергарде. За повозкой комбата медленно ехала телега. На ней, покрытое плащ-палаткой, лежало тело Вали Подоляко. Рядом сидела дочь комбата-четыре - Женя Кучерявская.

Она пришла в отряд Ковпака добровольно. Совершенно неожиданно встретила здесь отца. Ковпак послал ее в батальон Кучерявского. Батьку ее недолюбливали в батальоне. Глядя на ее скорбную фигуру, я вспомнил вечер где-то в Пинских болотах. Мы с Ковпаком приехали в четвертый батальон, стоявший заслоном от Ровно. Там и заночевали. Женя просилась тогда, чтобы ее перевели из четвертого батальона. Ей, видимо, хотелось быть просто партизанкой, а не дочкой комбата. Но затем она перестала просить об этом. Стороной я узнал, что молодое девичье сердце осталось в батальоне отца, на привязи у лихого Вали Подоляко. Вот еще одна трагедия мелькнула перед глазами. Телега, тихо громыхнув колесом по корневищу дубовяза, скрылась за поворотом лесной дороги.

Я сижу на пне срезанного дерева. Невидимая сила земли гонит вверх зеленые побеги. Буйная листва шевелится над ухом задумчиво и печально.

На женщин и девушек смотрели у нас по-разному. Были такие, которые, как голуби, паровались в этих бесконечных походах и, может быть, боясь, что бродящая вокруг смерть вот-вот заденет и их крылом, наскоро свивали свое непрочное семейное гнездо; были и такие, которые хранили память о своих женах и долгими вечерами у партизанских костров вспоминали синие, серые, карие глаза, помнили тепло рук и ласковые губы; были и такие, которые, не сдержав зова плоти, находили себе на дорогах войны зазнобушку - и сразу забывали, а если и вспоминали, то одни с горькой усмешкой, другие со стыдливой печалью; а были и такие, которые глубоко в сердце хранили память о своем родном, единственном: эти стонали по ночам, а днем были угрюмы с чужими женщинами и ласковы с чужими детьми, где-то глубоко в груди своей подавляя жалобный крик. А были и такие, что умирали в пятнадцать-семнадцать лет. Исчезали, как чистая роса, так и не изведав, что есть на свете радость и печаль женской ласки, так и не изведав, что такое жаркие объятия любимой. Этих особенно было жалко. Жалко было всех, кого сразила неумолимая спутница войны, но этих особенно.

Может быть, только для того и свил Валентин свое хрупкое партизанское гнездо, чтобы в последний путь провожала его женщина.

А где-то у каждого из нас есть мать. Есть она и у Вали Подоляко. Вещует ли ей материнское сердце, что другая женщина провожает ее сына в последний путь?

От этой мысли сразу невесомым показалось только что прошедшее перед глазами девичье горе.

"Жена найдет себе другого..."

А ведь придется же нам, тем, которые останутся в живых, встречать матерей. Получать их письма. Они будут спрашивать: "Где мой сын?" Что мне ответить матери Вали Подоляко? Чем утешить ее материнское горе?

Да и можно ли утешить его?

Но если можно, то лишь тем, что в эту звездную ночь в далеком селе Рожковцы, где сложил свою буйную голову ее Валя, был разгромлен тринадцатый эсэсовский полк фашистов, да тем, что бойцы, которые были под командованием ее сына, уничтожили свыше сотни машин, полтысячи фашистов остались там навеки.

Батальоны прошли. Колонна втянулась в лесок. Кончали маскировку. Авиация не показывалась. Похоже было, что мы успели упрятать свое громоздкое тело на весь длинный летний день. Он обещал быть ясным и солнечным.

В лощине виднелась не то церквушка, не то кирха, не то костел. Белели хаты. В село направлялась наша застава.

Село оказалось польским. Не поп, а ксендз жил рядом с костелом. Я попросил разрешения остановиться у него. Бритое лицо, длинная сутана с кожаным поясом. Он любезно и, как мне показалось, униженно кланяясь, проводил меня в горницу. Молодые парни с прическами, похожими на те, которые носят у нас футболисты, повели под уздцы моего неказистого коня. Кожаные пояса охватывали их осиные талии. Подрясники были похожи на юбку клеш. Странные люди!

- Как ваше село зовется, пане ксендз? - спросил я сонно, так, чтобы что-нибудь спросить у собеседника.

Я даже ахнул, когда услыхал в ответ:

- В?ска называется Старая Гута.

- Опять Старая Гута?!

Сколько их уже пройдено на нашем пути!

Из Старой Гуты двинулись мы с отрядом Ковпака в этот бесконечный рейд. Старые Гуты на Черниговщине, в Белоруссии, под Киевом, и вот снова она - где-то у предгорий Карпат - неизвестная Старая Гута. Как спасительная веха вдруг возникаешь ты. Старая Гута, на завьюженном моем пути. А может, ты - восклицательный знак в конце жизни?

Для одного из нас ты уже - последняя Старая Гута. Его похоронили под корневищами дуба.

Оправившись от первого смущения, ксендз, подмигивая мне, поводит шаловливо бровью в сторону куцего шкафчика.

"В чем дело? Ага! На столе стоят маленькие рюмочки".

Он вынимает из шкафа графинчик. Наливает, кланяется.

Услышав слова партизана, обратившегося ко мне "товарищ подполковник", ксендз с изумлением смотрит на меня. Быстро меняет наперстки на большие рюмки, разглядывает ордена и медали, прикрепленные к лацкану штатского пиджака.

- Пане пулковнику! Чекнемось за здоровье вашего войска, пане пулковнику!

Улыбочка не покидает его лица.

- Что знает пан ксендз о немецких гарнизонах?

Ксендз также подобострастно, но уже более точно отвечает мне.

Затем спрашивает:

- А ве, пан пулковник, пшед вчорай и тамтего дня через мястечко Бучач великой валкой [большой колонной (польск.)] двигались немецкие машины?

- Куда?

- На захуд, проше пана пулковника.

- Войско? - спрашиваю у ксендза и лезу за картой.

Отрицательно замахал он руками и захихикал тихо, угодливо.

- Не, нет, проше пана пулковника. То не войско. Цивильдейч, утекали до Львова.

По карте Бучач в пятнадцати километрах от Старой Гуты. Ага! Гебитскомиссары, ландвирты, сельскохозяйственные офицеры и вся эта полуштатская саранча, высасывающая из народа кровь, снимается с насиженных мест и мчится на Львов. Позабыв об осторожности, "поддаюсь" любезному тону своего собеседника.

- А не может ли пан ксендз узнать, что делается в Бучаче?

- Тераз?

- Сегодня. Да.

Остановившись на секунду и впившись мне в переносицу каким-то белесым взглядом, ксендз вдруг произнес польское слово, впервые услышанное мною.

- Так. Пан пулковник делает мне честь и просит провести для него вывьяд?

Не понимаю. Несколькими словами, сопровождавшимися жестом лисы, он поясняет:

- А-а... Вывьяд - это по-нашему разведка?

И глядя в глаза уже твердым, откровенным взглядом, он повторил:

- Пан просит провести вывьяд?

- Да, если можно.

Ксендз преобразился.

- Можно!

По-военному щелкнув каблуками, он повернулся к двери:

- Вацек, ходзь тутай!

В голосе его звучал приказ. Из боковых дверей выбежал молодой монах, подстриженный под монашеский "бокс". Стал у двери, ксендз прошелся по комнате, что-то обдумывая. Вацек следил за хозяином, не сводя глаз. Подойдя вплотную к молодому монаху, ксендз медленно и внушительно прошипел:

- Вацек! Ты тераз поедешь до Бучача. Вацек! Ты зробишь для пана пулковника вывьяд. Так зробишь, як бы зробил то для войска польскего.

И он поднял руку с двумя пальцами вверх.

Ей-богу, если бы не темные сутаны на них, я дал бы голову на отсечение, что передо мною стоит офицер армии, для которого внешний лоск и шик, и металл в голосе, и поворот, и щелк каблуков, и умение вскинуть руку с двумя пальцами - выше всего.

Внимательно выслушав приказ ксендза, Вацек повернулся и, щелкнув каблуками, скрылся. Чуть-чуть сгорбилась фигура ксендза, опустились плечи, и он вихляющей, бабьей походкой подошел к столу. Налил из графинчика и захихикал.

Мне уже не хочется спать. Наблюдая за своим собеседником, я думал: "Как же вывести тебя на чистую воду?"

Он поднял руку. Я остановил его руку и сам поднял высоко рюмку.

- Первый раз, пане ксендз, вы выпили за наше войско. А позвольте и мне, тут, на земле, которую топчут оккупанты, удирая от нас через Бучач на Львов, сказать вам свое слово. Удерут и за Краков, и за Варшаву. "Еще Польска не сгинэла!" - и, чокнувшись, залпом выпил.

Казалось, ксендз бросится обнимать меня. Уже не хихикает, а громко хохочет он басом. В голосе его снова зазвучал металл.

Я следил за ним.

"Кажется, я размягчил тебя".

- А как же пан ксендз посылает простого монаха и поручает ему такое важное дело, как разведка?

- Цо то ест развьедка? - переспросил мой захмелевший собеседник.

Я напомнил:

- Разведка то же самое, что вывьяд.

Закивав головой и наклонившись ко мне через стол, он тяжело задышал.

- Hex пан пулковник вежи мне. Вацек носит сутану сейчас, когда швабы топчут нашу землю. А когда тшеба, Вацек - капрал войска польскего.

- Это все может быть. Вацек - капрал! Но почему же капрал войска польского слушает вас, служителя господа бога?

- Потому что для капрала ксендз есть его командир.

- Будущий? - спросил я.

- И бывший, и будущий, - отвечал он, уже не скрываясь.

"Так вот откуда военная выправка и командный голос у человека в сутане и с бабьим лицом".

Я спокойно лег спать, попросив ксендза разбудить меня только через два часа.

- Если ничего не приключится, - добавил я с улыбкой.

Приключений никаких не было, и, проснувшись, я почувствовал себя бодрым и здоровым.

Еще один ночной марш на запад, и еще один день в степи, где только небольшие лесные пятачки. Рыскают над Тернопольщиной "мессеры", шарят по лощинам и лесочкам, сваливаются из облаков, обстреливают наугад села и скопления помольцев у мельниц. Но теперь им не найти Ковпака. Маскировка идеальная.

Мы знаем - начальство галицийского дистрикта серьезно обеспокоено нашим появлением. Но разгромленный тринадцатый полк уже не в силах преградить нам путь. Значит, нет больше у губернатора Франка и львовского генерала полиции Кацмана войск под рукой. Вот почему "прикомандировали" они к нам авиацию. Расчет простой: если даже не удастся нанести потери, то она должна сковать наше движение, замедлить ход, расстроить планы и измотать нервы.

Начиная с рассвета до позднего вечера, беспрерывно сменяя друг друга, висит над нами эскадрилья "мессершмиттов-110". Они действуют то парами, то тройками. Одна пара кружится полчаса - час, нащупывает, выбирает цели, бомбит; на бреющем обстреливает лесочки. Они не видят нас и не знают, где, в каких кустах замаскирован наш обоз. Но пущенные наугад снарядики нет-нет да и выводят людей из строя. Особенно достается коням. Отбомбившись, звено уходит на запад. Тогда сразу зависает над рощицей корректировщик - "стрекоза". Через полчаса приходит новая тройка. И снова - то же самое.

И так весь день, пока сумерки не окутают галицкую землю...

Ковпак, расстелив свою шубу под кустом, исподлобья смотрит на беснующихся в небе "мессеров".

- Добре було Денису Давыдову партизанить. Его авиация не чипала. А хай бы отут покрутывся. А про маскировку той твий гусарын и не чув, мабуть? Ну, куды ты замаскируешься от того проклятого "костыля"? О, бачишь, хвоста задрав. Завис. Выглядае, чертяка.

Я как-то подсунул деду "Дневник партизанских действий" Дениса Давыдова. Оседлав нос очками, он долго и внимательно читал его. Затем вернул.

- Наче псалтыр. Про войну, а по-церковному писано. Не разберу разучився.

Но в самые трудные минуты он все чаще тревожит память своего предшественника и с подковыром дискутирует с ним:

- Как чертяка за тобой хвостом ходит. А боевая - як защучить в голом степу. Куда денешься? Не весело тоби буде, хочь ти и сам Кутузов будь. А не только Давыдов... Ага?

Ночь короткая, мимолетная. Всего пятнадцать - двадцать километров можно сделать под ее крылышком. Чуть забрезжит на востоке рассвет, и снова лопочет немецкая "стрекоза". Надо сидеть целый день в зелени листвы. Изматываются и к вечеру падают с ног охрипшие от ругани дежурные рот и батальонов. Их дело следить за маскировкой. Они весь день гоняют ездовых. Но те, даже под угрозой самолетов, водят своих коней к водопою.

А немецкой пехоты все нет и нет.

Это еще больше внушает нам тревогу. Ковпак и Руднев понимают, что нами уже заинтересовалось крупное немецкое командование. Неизбежен бой, серьезный бой. Хотелось бы, чтобы он был поскорее, пока не измотались в непрерывных маршах люди. Но, видимо, это понимает и тот, другой. Тот, по чьей воле воют над головой самолеты.

- Он выматывает нас авиацией, - задумчиво говорит Руднев.

- А может быть, определив наше движение в сторону Львова, он уже где-то там, на хорошем рубеже, подготовил нам встречу?

- Милый мой, все это только догадки. Для того чтобы провести дальнюю разведку, нужна остановка. Хотя бы на день, на два. А останавливаться негде: степь и небольшие зеленые пятачки среди равнины.

Только на пятый день решено круто свернуть к югу. Мы уже вышли в район древнего Галича. Извилистой лентой петляет быстрый Днестр. Там, за Днестром, другая область - район Станислава. У Галича несколько мостов.

Воспользовавшись тем, что к вечеру самолеты оставили нас в покое, мы за час до сумерек взяли курс на местечко Большовцы. Боя не было. Только короткая перестрелка, и вот уже гремит по мостовой и тротуару наш обоз.

В километре от днестровского моста - остановка.

Разведка принесла не особенно утешительные вести. Мост охраняется. На нем слышна немецкая команда. Это либо местная полиция с немецкой жандармерией, либо какое-нибудь подразделение из дивизии СС "Галиччина". Ее формируют в Галиции "профессор" Кубийович и "генерал" Карманович. Это старые прожженные петлюровские волки. Они по заданию немцев в содружестве с бандитами и полицаями проводят мобилизацию в Галиции. Я уже вторую неделю регулярно читаю "Львiвськi Вiсти". Смешная газета, набитая всяческой дребеденью. Там и про брачные и коммерческие дела. И про "разрешение фюрера" галичанам иметь свою дивизию СС.

Разведчики доложили:

- На том, южном, берегу копают окопы.

- Устанавливают пулеметы.

Базыма сделал вывод:

- Немец только под вечер нащупал наше движение и подбросил на машинах войска. Значит, занимают оборону наспех.

Руднев скомандовал:

- Ударить по не успевшему окопаться врагу!

- Третьей роте в разведке двигаться по обочинам шоссе!

Базыма, при свете фонарика, нанес распоряжения на карту.

- Ударить огнем на фланги. Мост с этой стороны шоссе оставить свободным. Его брать кавалерийскому эскадрону. Так и быть - в конном строю! - разрешил комиссар.

- Конная атака! - Усатый торжествовал.

- Не мало будет, Семен Васильевич? - тихо спросил Базыма.

- Охотников бери. Только быстро, не копаться!

Сегодня в авангарде третий батальон.

Комбат Матющенко до сих пор незаметно стоял позади начальства.

- Да где охотников наберешь? - развел руками Базыма.

Матющенко кашлянул в рукав.

- А зачем тебе охотников, старик? Мой батальон в авангарде.

- Батальон? Многовато. Каша будет.

- Это дело поправимое. Дам две роты. Хватит?

Базыма молчал. Матющенко обратился к Рудневу:

- Разрешите, Семен Васильевич!

- Хорошо!

Матющенко хлопотал у своих рот. Приглушенная команда, и вот они бесшумно исчезают по левой стороне шоссе. Так же по правой растаяли и третья рота и разведка.

Комиссар смотрел на светящийся циферблат часов.

- Двадцать - двадцать пять минут нужно, чтобы пехота добралась по лугу к реке.

Через четверть часа дал знак Ленкину.

Эскадрон тронулся тихим шагом. Пройдя полкилометра и почти поравнявшись со своей пехотой, Ленкин остановил коня. Прислушался. Уже слышны крики немцев и звон лопат. Роют окопы. Ленкин поднял плеть над головой. "Эх, ночка темная..." - и сразу перешел на галоп. Разведка, третья рота и роты Матющенки одновременно поднялись в атаку. Минута, вторая - и эскадрон уже на мосту. Еще миг - и он будет на правом берегу. Но тут немцы опомнились. Злобно выдувает из ствола смертельную малиново-синюю морзянку их пулемет.

Разведчики и автоматчики Карпенко уже у воды. Конникам пора бы проскочить на тот берег. Но на мосту каша. Половина эскадрона только вырвалась на дощатый настил и сразу же повернула обратно. Десяток коней попадали посреди пролета. Трещат перила под напором лошадиного крупа. Конь с седоком полетел в воду. Карпенко в тревоге подбежал к насыпи и закричал мне:

- Что же это такое? Неужели одного пулемета испугались конники Ленкина?!

Ко мне прибежал без седока с болтающимися стременами всхрапывающий тонконогий конь. Схватил его под узды. Это конь Саши Ленкина.

- Неужели убит Усач?

Конь дрожит и всхрапывает. Немного успокоившись, нагибает голову и трется мордой о мою грудь.

На мосту горячий бой. Видно, не взяли его с ходу. На насыпь выползли раненые.

- Товарищ подполковник... Вы? Эх, беда. На полном ходу выскочили на мост... А посередь его - такая хреновина...

- Эскадрон напоролся на ежи. Деревянные крестовины. Поставили возы поперек дороги.

- Колючим дротом все опутано...

- Где командир?

- Усатый? Он впереди скакал... Так и влетел через голову коня в эту проволоку...

Ленкин напоролся на баррикаду... Он за ней... между своими и чужими. А по всей этой каше хлестал немецкий пулемет.

Вот когда пригодились роты Матющенки. Это - настоящие пехотинцы. Ужом, по-пластунски, они ползли между повозками, трупами коней. Полетели в воду ежи.

- Карпенко! Огнем поддержать эскадрон!..

Но Карпенко и сам уж догадался. Его минометчики наладили свою "карманную" артиллерию. Были у него особые хлопцы - это минометчики ротных минометов. Все ближе и ближе к вспышкам немецкого пулемета подбирались огненные шлепки мин. Пулемет замолк.

Возы, опутанные проволокой, полетели в быстрину Днестра. Еще немного - и путь расчищен. С моста раздался крик Ленкина: "По коням! За мной!" Почти добежав до края, он упал и застрочил из автомата по мечущимся на том берегу врагам. А вдоль настила стучал галопом эскадрон.

Ленкин прижался к перилам моста. Мимо него мелькали и грохотали по доскам копыта коней.

Срывая голос, Ленкин заорал в нашу сторону:

- Карпенко! Прекрати огонь! Мои орлы на этом берегу...

Я отдал Ленкину коня.

- Вот спасибо. Думал - погиб мой Васька.

Следом за промчавшимся эскадроном мимо нас пробежали разведчики Бережного и Черемушкина, веселые и возбужденные. А скромная пехота Матющенки шире расчищала прорыв. Тихо поднимали с моста убитых и раненых и относили в сторону.

Медсестры наложили жгуты, сделали перевязки. Ранен в руку и комбат-три Матющенко.

А назад, к штабу, вихрем пролетел Михаил Кузьмич Семенистый.

- Товарищ генерал-майор! Командир эскадрона приказал вам доложить, что мост взят!

И добавил:

- ...лихим кавалерийским наскоком!

- Так и сказал доложить командир эскадрона? - переспросил Руднев: "лихим кавалерийским наскоком"?

- Нет, это я от себя, - уже тише ответил Михаил Кузьмич. - Не удержався... товарищ комиссар, - добавил он виновато.

Он знал - не любит комиссар пышных слов. Не хочет смышленый Семенистый подводить своего любимого командира.

Позади уже слышна команда. Затарахтели колеса. Обоз двинулся по занятому мосту через Днестр.

Я вспомнил мельком прочитанные в дневнике Руднева слова: "А люди все идут и идут... Вот уже два года, не имея ни крова, ни землянок. Идут все вперед".

Вот они идут через Днестр. Он бежит, извиваясь, туда, на родину.

Уже светает.

Смотрю вперед: голова колонны с конниками Ленкина исчезла за туманным поворотом извилистой реки. Равномерно проходили возы с боеприпасами, тачанки с ранеными. Они медленно выползали на мост, как бы рождаясь из предрассветной дымки Заднестровья.

Семен Тутученко замешкался на мосту, он собирал трофеи: ящики с гранатами, патроны. Обыскивал убитых по долгу службы: штабной архивариус!

Мы ехали рядом. Всегда веселый Тутученко был сейчас задумчив. Он смотрел на загорающуюся зарю, изредка оглядываясь назад.

- Ты что, Сэмэн? Чего зажурывся?

Взглянув на меня недоверчиво, Тутученко потрепал по ушам своего конька.

- Хотите, скажу. Увидел город. За два года - в первый раз. Это моя стихия. Я ведь архитектор! Я же мечтал строить красивые уютные дома, клубы, театры, парки, санатории, дворцы. Новые советские города.

Солнце выглянуло из-за Днестра. Оно осветило его возбужденное лицо. "Он не пьян ли? - почему-то подумал я. - Да нет, не похоже. Что-то очень нужно высказать человеку".

- Говорят, Киев разрушают. Я знаю его планировку, хотя никогда в нем не был. Я изучил много городов мира; я не заблужусь в Париже, Лондоне, Риме, Венеции, Милане, Генуе - я знаю их планировку до мельчайших деталей. Но Киев! Это же город-сад. Хоть вырос я в Москве, но если останусь жив, то обязательно Киев буду строить! Ох, какие удобные и уютные дома я буду строить. Для наших людей, что идут и едут перед нами... Честное слово, товарищ подполковник, они этого заслуживают!

И снова задумался. Я смотрел, как его руки, руки будущего зодчего, перебирали гриву коня. Дождутся ли они своего дела?

И уже совсем другим, веселым голосом архитектор продолжал:

- ...А на мосту было жарко. Вот еще чего придумала фашистская сволочь... рогатки. Поливал их пулемет жарко. Старшина эскадрона рядом упал. Прямо в сердце. А меня - чиркнула.

Он показал простреленную полу черного клеенчатого плаща.

Воздух сотрясли взрывы.

- Все в порядке. Все наши переправились, - совсем уже весело заключил Тутученко. - Все в порядке. Пускай теперь львовские полицаи сидят на своих рубежах! Пускай...

Люди устали. Но все были возбуждены и веселы. На ходу - разговоры.

Володя Лапин, задержавшийся на мосту со своим отделением, пристроился к штабу. Он торопился рассказать радистке Анютке Маленькой, как брали мост.

А люди все идут и идут.

Кроме гитлеровцев и прочей швали, с которой приходилось нам схватываться, был у партизан еще один враг. Руднев называл его: "враг номер два". Выпьет партизан перед боем лишнее, то ли для храбрости, то ли просто подвернулась она, проклятая, не вовремя, и погибнет нелепой смертью. Да оно и понятно. Бежит пьяный человек вперед смелее, но видит врага хуже, глаза у него неверные, внимание рассеяно, слух притуплен. Трудно "под мухой" заметить замаскировавшегося противника. Вот почему называл комиссар водку - "враг номер два".

Особенно требователен он был к командирам. С них взыскивал за пьянку вдвойне.

Когда после боя в обоз санчасти принесли раненого, распевавшего в бреду пьяные песни, судорога гнева исказила лицо комиссара. Он вызвал командира роты и строго ему выговаривал:

- Не командиром тебе быть, шляпа. Не умеешь людей воспитывать. Если у тебя бойцы пьяные идут в бой, значит, трусят. Только трусы хотят водкой одурманить себя.

В дремучем бору, на берегу Днестра, мы хоронили убитых конников Саши Ленкина. Хоронили без слез. Только "мессеры" завывали на этой тризне.

В этот день по просеке медленно проезжали три повозки с ранеными. На четвертой, словно обнявшись, лежали два убитых партизана. Руднев остановил повозку. Он приподнял голову старшины эскадрона Гриши, долго смотрел в его мертвые глаза. Затем, резко повернувшись к уныло стоявшему рядом Ленкину, процедил сердито сквозь зубы:

- Если еще раз от бойца спиртом разить будет, я с тобой не так поговорю! - и пригрозил ему плетью.

Ленкин отшатнулся. Как будто не взмахнул плетью, а ударил его Руднев. Твердо глядя в лицо комиссара, Ленкин крикнул:

- Оставьте, Семен Васильевич! Не тревожьте душу. Не надо, понимаете, не надо...

Они стояли друг против друга, оба высокие, стройные, один с черными, другой с каштановыми пышными усами. Казалось, услышь Усач еще одно слово упрека - и сдадут его измотанные нервы: не выдержит своенравный кавалерист.

Мы замерли, увидев глаза Ленкина. Но в этот миг над лесом возник быстро нарастающий звук. На нашу длинную, узкую просеку с воем несся бомбардировщик.

- Ложись, - крикнул комендант Петро Скрыльников. - Пикирует.

⇐ Предыдущая 30 31 32 33 343536 37 38 39 Следующая ⇒