ТОТА ПУРИ

10. ТОТА ПУРИ

Я уже рассказывал о различных ролях, которые может брать на себя верующий при почитании личностного Бога (Ишвары). Теперь я должен подробней остановиться на этом, связав общие положения с духовным опытом именно Рамакришны.

Простейший подход верующего к Божеству — это шанта, базовый дуалистический подход поклоняющегося к объекту поклонения, творения к Творцу. Здесь нет параллели ни с какими человеческими взаимоотношениями.

Затем идет дасья, форма почитания, сравнимая с отношением ребенка с родителями, слуги с господином. Таким было отношение Ханумана к Раме (см. главу 7). Хануман рассматривал себя как слугу Рамы, и Рамакришна, как мы видели, в течение некоторого времени почитая Раму отождествлял себя с Хануманом. Большую же часть жизни Рамакришна рассматривал себя как дитя Матери Кали.

Потом — сакхья, форма почитания, когда верующий думает о себе как о друге Бога. Он может отождествить себя, например, с одним из вриндаванских пастушков, друзей детства Кришны. Рамакришна часто говорил о своем ученике Ракхале (позднее ставшим Свами Брахманандой), что тот был таким пастушком в какой-то из прежних жизней.

Ватсалья — форма почитания, когда верующий видит в себе родителя Бога. Мы уже видели, как Рамакришна и Джатадхари приняли роль родителей по отношению к Рам-лале, Раме-мальчику.

И наконец, возможна форма почитания, именуемая мад-хура бхава — нежный настрой, когда поклоняющийся относится к Богу как к возлюбленному. Наилучшим примером этого почитания является для индусов Радха, возлюбленная

Кришны. Считается, что мадхура бхава охватывает собой все другие формы отношения к Богу, — ведь любящая женщина может быть временами и служанкой любимого, и его другом и советчицей, и по-матерински поддерживать, утешать и защищать его.

Когда Рамакришна практиковал мадхура бхава, отождествляя себя с Радхой и ее любовью к Кришне, он даже переодевался в женскую одежду и держался как женщина. Вероятно, это шокирует западного читателя, которому такого рода крайности, скорее всего, покажутся ненатуральными и чрезмерными. С какой стати, спросит такой читатель, пытаться мужчине представлять себя в женском естестве — или наоборот? Разве избравшему формой почитания мадхура бхаву не проще сделать объектом своего почитания божество противоположного пола?

Однако рамакришновское толкование мадхура бхавы может быть вполне подкреплено логикой в соответствии с принципами ведантической философии. Веданта учит, что нет иной реальности, помимо Брахмана; имена и формы, как мы их знаем в физическом мире, есть не более чем иллюзия, которая должна быть осмыслена в качестве таковой для познания Брахмана. Мир физических форм есть просто выражение идей, укоренившихся в нашем тонком уме. Идея его, которая и есть основа всех иллюзий — я есмь я, а потому не есмъ Брахман, — выражается на физическом уровне через формулировку — у меня есть тело. Из идеи телесности возникают две другие взаимоисключающие идеи: либо я - мужчина, либо я - женщина.

Если искатель истины способен всерьез на некоторое время поверить, что принадлежит к противоположному полу, он проделает значительный путь к избавлению от иллюзии различия между полами, ибо уже будет знать, что иллюзия не абсолютна, как ему казалось прежде. Таким образом, попытка мужчины принять женское естество совершенно оправдана, как и те дополнительные шаги, которых она может потребовать — скажем, ношение женской одежды.

Все формы отношения к Богу, которые я описал, являются садханами секты вишнуитов. Культ Вишну предполагает почитание всех его воплощений, в число которых входит и Рама. А Рама, как мы знаем, был избранным божеством семьи Рамакришны, поэтому совершенно естественно, что после завершения тантрической садханы Рамакришна обратился к вишнуитским садханам. Несомненно, что Бхайрави, тоже исповедовавшая вишнуитский культ, поддерживала Рамакришну в этом начинании.

Рамакришне с детства нравилось изображать женщин. Иногда он просто дурачился — как, например, в том случае, когда разыграл все семейство Дургадаса Пине (см. главу 3). Но бывало, что его игры выражали настроения религиозные — например, ребенком он играл в девочку-вдову, посвятившую себя служению Кришне. Очень многие, кто знал Рамакришну, упоминая о его нежности и мягкости, называли эти черты характера женственными. Правда же в том, что Рамакришна был личностью настолько многогранной, что в разные времена казался совершенно разным человеком. Возможно, иа-за того, что у него было ослаблено ощущение пола, он мог с такой легкостью проявлять как мужские, так и женские характеристики поведения.

Живя в образе сына Бхайрави, Рамакришна демонстрировал преимущественно мужские черты характера. Более того, мадхура бхава была неприятна ему, и, когда однажды Бхайрави стала петь гимн Кришне — Божественному Возлюбленному, Рамакришна попросил ее перестать. Мы уже видели, что он всегда менял одежду в соответствии с духовным настроем, одеваясь так, как предписывалось данной садха-ной, — носил красное, белое или охряное, в зависимости от избранной формы почитания. Поэтому для него было логично надеть женские одежды, приближаясь к Кришне как его возлюбленная. Не сделать так означало бы подчиниться тирании общественного мнения, а это Рамакришна всегда осуждал. Он раз за разом повторял, что совершенная искренность должна проявлять себя как внутри, так и во внешнем поведении. По его словам, «не может быть обмана в обители ума».

Итак, приступив к садхане в форме мадхура бхава, Рамакришна попросил у Матхура женскую одежду. Матхур доставил ему красивое дорогое бенаресское сари, муслиновое покрывало, а также блузку сюбкой. Для полноты преображения Матхур купил еще парик и набор золотых украшений. О том, какой скандал поднялся вокруг новой садханы Рамакришны, можно и не рассказывать. Но они с Матху-ром просто не обращали внимания на разговоры.

Переодевшись как женщина, Рамакришна стал все глубже и глубже проникать в женские чувствования. Видевших его в те времена поражало чисто физическое преображение Рамакришны: его походка, манера говорить, жестикуляция стали женскими и были достоверны вплоть до мельчайших подробностей. Иногда он уходил в дом на Джанбазаре, который принадлежал Рани Расмани, и, как женщина, поселялся на женской половине. Женщины с трудом воспринимали его как мужчину. Когда в дом приезжал муж какой-нибудь из дочерей Матхура, то именно Рамакришна принаряжал ее и собственноручно делал ей прическу. Он вел себя, как старшая, а потому более опытная подруга, показывал, как надо держаться и о чем говорить, чтобы произвести впечатление достойной жены. Потом он за руку отводил ее к мужу, усаживал их рядом и оставлял вдвоем.

Хридай рассказывал, что «его было трудно отличить от женщин, когда он бывал в их обществе. Один раз Матхур повел меня на женскую половину и спросил: можешь показать мне твоего дядю? И я, хоть столько лет прожил бок о бок с ним и каждый день услужал ему, поначалу не узнавал дядю. Он по утрам выходил с корзинкой собирать цветы, а мы смотрели. Так вот, мы заметили, что он всегда ступает с левой ноги — как женщины делают».

В том, 1864, году Рамакришна встретил праздник богини Дурги в женском облике и участвовал в совершении почитания вместе с женщинами из семьи Матхура. После того как были закончены обряды первого дня Рамакришна углубился в себя, утратив представление об окружающем. Подошло время аратрики, вечернего ритуала, который сопровождается возжиганием светильников, колокольчиками и гонгами, пением гимнов. Джагадамба Даси, жена Матхура, была в растерянности. Ей хотелось пойти в зал и принять участие в аратрике, но она не решалась оставить Рамакришну одного — совсем недавно, в таком же состоянии, он упал на жаровню с раскаленными угольями и сильно обжегся. По наитию Джагадамба Даси принялась украшать Рамакришну самыми красивыми из своих драгоценностей, приговаривая:

— Пора обносить светильники вокруг матушки Дурги, разве ты не хочешь вместе с нами сделать ей приятное?

Окружающие давно заметили, что Рамакришну можно вывести из самой глубокой медитации, если несколько раз повторить ему на ухо имя бога или мантру, связанную с предметом, на котором он сосредоточен, — Джагадамба Даси тоже знала об этом. Через минуту Рамакришна откликнулся на имя Дурги, вернулся к обычному сознанию и пошел за Джагадамбой Даси в зал. Сразу началась аратрика, и Рамакришна принялся овевать статую Дурги чамарой, своеобразным ритуальным опахалом из хвоста яка. Тут в зал вошел и Матхур. По обычаю, мужчины стояли по одну сторону статуи, а женщины — по другую. Матхуру бросилась в глаза незнакомка, стоявшая рядом с его женой и овевавшая статую опахалом. Он отметил благородство облика незнакомки, а также ее богатое сари и дорогие украшения — Матхур решил, что жена пригласила принять участие в ритуале кого-то из знакомых дам. После аратрики Матхур подошел к жене узнать, что это за дама. Джагадамба улыбнулась:

— А ты что, не узнал? Это же был Отец!

— Никому не дано узнать Отца, — ответил Матхур, придя в себя от изумления, — если только он не дозволит, чтобы его узнали.

В этом женском образе Рамакришна совершал почитание Кришны с таким же непреодолимым влечением к нему, какое испытывали пастушки-гопи. Он плакал, страдая от разлуки с Кришной, отказывался принимать пищу, у него даже кровь сочилась из пор. Он молился Радхе как посреднице, и ему было дано видение Радхи. Вскоре после этого ему было и видение самого Кришны — и даже не один раз. Однажды Рамакришна слушал чтение «Бхагаваты», в которой среди других вещей повествуется и о жизни Кришны, и вдруг увидел луч света — луч «как шнур» протянулся от стоп Кришны и коснулся священной книги, потом луч коснулся сердца Рамакришны, и тот в течение некоторого времени видел очерченный лучом треугольник, соединявший Кришну, «Бха-гавату» и его самого.

— Так я понял, — рассказывал впоследствии Рамакришна, — что Бхагавата, Бхакта и Бхагаван — одно!

То есть что священная книга, исполненный любви верующий и Бог — одно!

Мы видели, что Рамакришна исповедовал то, что нельзя назвать ничем иным, как дуалистическим богопочитанием в крайних формах. Пройдет всего несколько месяцев, и он перейдет к столь же крайней форме недуализма — к полнейшему отождествлению с Брахманом, как тому учит недуалистическая веданта (называемая так потому, что эта философия содержится в ранних священных книгах — Ведах).

Эта новая фаза садханы Рамакришны началась к концу 1865 года с прибытием в Дакшинешвар монаха по имени Тота Пури. Пури означает его принадлежность к секте Пури, к одному из десяти монашеских орденов, основанных Шан-карой. Однако Рамакришна не мог так называть монаха: как мы увидим, монах скоро стал его гуру, а ученику не положено звать гуру настоящим именем. Рамакришна звал Тоту Пури Нангта — Голый, поскольку большую часть жизни тот провел, не нося никакой одежды.

Голыми ходят Наги, члены подсекты ордена Пури, к которой монах, собственно, и принадлежал. Он еще ребенком попал в монастырь в пенджабском городе Лудхиана, в котором находилось семьсот монахов. Устав монастыря был предельно строгим, монахи учились постепенно отказываться от всех привязанностей, жестко ограничивать себя в потреблении пищи и воды и закалять тела, не нося одежду. Тога был избран настоятелем монастыря, но недолго оставался в нем после избрания. Он предпочел жить странствующим монахом. И странствовал он уже много лет.

Наги считают священным огонь. Монахи раскладывают костры, погружаются около них в медитацию, около них и спят, никогда не переступая порог жилища. Костер носит название дхуни. Единственными пожитками Тоты были щипцы для огня — которыми он при надобности оборонялся и от диких животных — и горшок для воды. Он был человеком средних лет, рослым и сильным. Тело свое он прикрывал накидкой только на время медитации и готовясь отойти ко сну.

Тота попал в Дакшинешвар на обратном пути в Пенджаб, после паломничества к храмам в Нармаде и Пури. Он собирался провести в Дакшинешваре три дня, поскольку нигде не задерживался дольше: он верил старинному изречению, гласившему, что странствующий монах должен уподобиться проточной воде, если хочет избежать привязанностей. Нет оснований предполагать, что он заранее предвидел встречу, которой суждено было коренным образом изменить его планы. В отличие от Бхайрави, у него не было предвещания встречи с Рамакришной, скорей всего, он и не слышал о нем.

Появившись во дворе храма, Тота Пури сначала направился к лестнице, спускавшейся к Ганге. У портала оказался и Рамакришна, он ничем не выделялся в толпе, сидел в углу среди других, одетый, как и остальные, в одну набедренную повязку. Но Тота Пури сразу обратил на него внимание, увидев духовным зрением необычность этого молодого человека.

Тота отличался повелительностью манер, и к Рамакришне он обратился с резкой прямотой:

— Ты похож на человека, созревшего для ведической садханы, — хочешь?

Рамакришну будто совсем не удивило неожиданное предложение.

— Не знаю, — ответил он. — Все зависит от Матери. Если она скажет «да», я поступлю по ее слову.

— Ладно, — согласился Тота Пури, — иди и спроси разрешения. Но поскорей, я долго здесь не задержусь.

Возможно, Тота подумал вначале, что Рамакришна имеет в виду свою человеческую мать, но увидел, что тот вошел в храм Кали. Он быстро вернулся из храма — в полусознании, лучась счастливой улыбкой. Тоте он сообщил, что Мать сказала: иди и учись, монах ради этого и появился здесь.

Рамакришна очаровал Тоту наивностью своей веры, но монах наверняка посматривал на него с высокомерной снисходительностью. С точки зрения Тоты, вся Бенгалия погрязла в извращенных религиозных ритуалах, таких как тантрические садханы и вообще — в разных формах дуалистического богопочитания. Сам он, будучи недуалистом, считал единственно достойной целью духовных устремлений достижение слияния с внеличностным Брахманом через высочайшую форму самадхи — нирвикальпа самадхи, в которую неоднократно погружался. От природы гордый и независимый, он тяготел к различению, а не к восторженному почитанию; он мог логически постулировать существование Ишвары как Распределителя плодов действия — кармы, — но не испытывал потребности в приближении к нему через любовь и преданность. Что касается иных небожителей — богов, богинь и аватар, то они мало занимали Тоту. Его ничуть не волновала Мать Кали с ее Майей, с ее божественными играми. Изображение в храме Кали было для него обыкновенной статуей, а Рамакришна — жертвой грубейших предрассудков, вопреки которым, каким-то таинственным образом сумевшим все же добиться значительного духовного прогресса. Однако ничего этого Тота ему не говорил, не желая задеть его чувства, так как не сомневался, что, вступив в ведантическую садхану, Рамакришна быстро избавится от своих предрассудков.

Но для вступления в садхану Рамакришне требовалось, чтобы Тота формально посвятил его в монахи — Рамакришна должен был принять обет полного отречения от мира — санньяс, а Тота должен быть стать его гуру. При посвящении от Рамакришны требовалось снять с себя священный шнур и срезать с макушки прядь волос — освободиться от внешних примет брахминства. Рамакришна согласился, выставив только одно условие — посвящение будет тайным, потому что он не хотел бы, чтобы об этом узнала его старуха мать Чандра. Читателю может показаться странным опасение Рамакришны, что мать может воспротивиться обету сына отказаться от мира, поскольку он уже много лет назад, по сути, отказался от всего, кроме стремления к Богу. Но надо помнить, что в те времена монах в Бенгалии означал монаха странствующего. И надо вспомнить, как боялась Чандра, что монахи могут сманить из дому ее маленького сына. Узнав о посвящении в монахи, Чандра решит, что сын уходит с То-той, — Рамакришне не хотелось понапрасну тревожить мать.

Тота разложил свой костер — дхуни в Панчавати и стал ожидать благоприятного для посвящения часа. Посвящение состоялось через несколько дней, за два часа до рассвета, в хижине на востоке рощи.

Хижина и сегодня стоит, она считается одним из самых святых мест в Дакшинешваре, на картах которого она отмечена под названием «Комната медитации».

О том, что было после посвящения, Рамакришна рассказывает так:

— После посвящения Голый научил меня многим изречениям, в которых была выражена философия недуализма. Он сказал, чтобы я отвел свой ум от всех существ и предметов и полностью сосредоточился только на Атмане. Но когда я сидел в медитации, как он научил меня, я понял, что не в силах заставить ум проникнуть за имена и формы. И не могу остановить его работу, заставить быть неподвижным. Я мог понудить ум перестать осознавать существа и предметы — это было нетрудно, но тогда передо мной сразу представала Божественная Мать в той форме, которую я так хорошо знал, в форме чистого сознания. Ее живая форма и не давала мне идти дальше. Я снова и снова выслушивал наставления и садился медитировать — и все повторялось. Я почти отчаялся. Открыв глаза, я сказал Голому: «Нет, невозможно. Я не могу прекратить работу ума. Я не могу заставить его погрузиться в Атман. Это невозможно». Голый рассердился и прикрикнул на меня: «В каком смысле невозможно? Ты должен!» Он оглядывал хижину, пока ему на глаза не попался осколок стекла. Он схватил его и всадил мне прямо между бровей. Осколок был острым как иголка! «Вот здесь и сосредоточь свой ум!» — велел он. Исполненный решимости, я опять сел в позу медитации. Как только появился облик Матери, я взял знание недуализма сущего, как меч в руку, и рассек этим знанием Мать пополам. Едва я сделал это, как в уме не осталось ничего относительного, ум вступил туда, где есть лишь Один — второго не имеющий.

Рамакришна впервые познал нирвикальпа самадхи, при котором стирается различие между познающим и познаваемым. Атман есть Брахман, и нет и следа индивидуальности. Менее высокие состояния самадхи, в которые Рамакришна погружался так часто, не дают этой полноты слияния. Рамакришна всегда знал, что мать Кали есть Брахман, но великая любовь к ней мешала ему безоговорочно признать этот факт. Для него это было бы не менее ужасно, чем совершить убийство — вот почему он говорит о знании как о мече. Любовь Рамакришны к Кали была последним дуалистическим движением его ума. Освободившись, он сумел достичь соединения с Брахманом.

Сам Тота Пури достиг этого соединения через недуализм, через процесс строгого различения и отбрасывания проявлений множественности в виде имен и форм — не то, не то, не то, пока не отвергается все и Брахман не познается в виде единственной реальности за всеми проявлениями множественности. Мы уже говорили о том, как холодно относился Тота к любой форме дуалистического богопочитания. Он собственным примером доказал — как другие доказывали до него, — что богопочитание не существенно для обретения наивысшего духовного опыта.

Но это путь для немногих избранных. Большинство естественно склоняется к богопочитанию. Рамакришна на примере собственной духовной практики всем нам показал, что и богопочитание способно тоже привести к познанию единства сущего; для большинства из нас этот путь и легче и проще, ибо различение требует невероятной воли и лишений, а опасность на этом трудном пути — это гордыня. Надо полагать, что именно поэтому Рамакришна обращался к дуалистическим садханам, столь презираемым Тогой, и показывал, что и через них возможен естественный переход к недуализму.

Увидев, что Рамакришна потерял внешнее сознание, Тота Пури долго сидел рядом с ним. В конце концов он оставил хижину, но тщательно запер за собой дверь, чтобы никто не потревожил Рамакришну. Затем он сел у костра в Панчава-ти и стал ожидать зова из-за двери.

Но прошел день, наступила ночь, прошли еще день и ночь. По истечении трех дней Тота сам подошел к двери и отпер ее. Рамакришну он обнаружил сидящим в той же позе, в какой оставил его, тело выглядело совершенно безжизненным, только безучастное лицо будто светилось. Тота был поражен. «Возможно ли, — спрашивал он себя, — что эта великая душа в один раз реализовала то, на что у меня ушли целые годы садханы? Действительно ли это нирвикальпа самадхи...» Тота снова и снова ловил сердцебиение и дыхание, проверял работу других органов. Наконец звучно и нараспев стал повторять мантру ОМ. И тогда Рамакришна открыл глаза и простерся у ног своего нового гуру. Тота обнял его с любовью и благоговением. Новый ученик так радовал его, что он сразу же решил вопреки обыкновению задержаться в Дакшинешваре на неопределенный срок.

Фигуры Рамакришны и Тота Пури ярко, а подчас и забавно контрастны. Тота ошибался, полагая, будто может изменить веру Рамакришны, открыв ему доступ к недуализму. Испытав нирвикальпа самадхи, он не стал меньше любить Кали и Кришну. Рамакришна с самого детства привык провожать заходящее солнце повторением имени Кришны с прихлопыванием в ладоши и приплясыванием. Однажды вечером он проделал это на глазах у Тоты.

— Ты что это делаешь? — насмешливо спросил Тота. — Чапати печь готовишься?

Чапати, тонкие лепешки из пресного теста, готовят, прихлопывая их между ладоней.

Рамакришна посмеялся, но укорил Тоту за нетерпимость, и Тота больше не подшучивал над этими вещами.

Тота каждый день до сияния начищал свои щипцы и кувшин. И каждый день по многу часов проводил в медитации.

— Тебе это зачем нужно? Тебе, уже постигшему Брахман? — спросил как-то Рамакришна.

Тота указал на кувшин:

— Видишь, как блестит? Но если его не начищать каждый день, он потускнеет, верно? Так же тускнеет и ум, если его не начищать ежедневной медитацией.

— Но если кувшин золотой? Тогда он не нуждается в ежедневной чистке! — откликнулся Рамакришна.

Рамакришна любил рассказывать о бесстрашии Тоты.

Как-то раз, поздно ночью, Тота разложил свой костер — дхуни в Панчавати и приготовился к медитации. Было очень тихо, только изредка вскрикивали совы на верхушках храмовых куполов. Листва застыла в ночном безветрии. И вдруг что-то зашелестело в ветках дерева, под которым стоял Тота, и на землю спустилась высокая мужская фигура. Не сводя пристального взгляда с Тоты, мужчина приблизился к костру и сел. Он был совершенно наг, как и Тота. Тота спросил незнакомца, кто он такой.

— Слуга бога Шивы, — ответил призрак, — я обитаю в этом дереве и охраняю святость рощи.

— Вот и славно, — невозмутимо отозвался Тота. — Мы с тобой одно и то же, мы оба — проявления единого Брахмана. Будем вместе медитировать.

Но призрак громко расхохотался и исчез.

А Тота как ни в чем не бывало сел в позу медитации.

Наутро он описал Рамакришне ночного посетителя.

— Все правильно, он здесь живет, — согласился Рамакришна. — Я сам много раз видел его. Он иногда предсказывает будущее. Один раз он сказал, что англичане собираются скупить все храмовые сады и построить пороховой склад на их месте. Я испугался, что больше не смогу почитать здесь Мать. Но Матхур подал в суд от имени Рани, чтобы помешать англичанам купить эту землю. И тогда я опять увидел призрака. Он сидел под этим деревом и знаками мне показал, что англичане проиграют дело в суде и участок им не достанется. Так и вышло.

Был и другой случай. Рамакришна и Тота сидели у костра, обсуждая философские проблемы. Тота, выступая с недуалистических позиций, доказывал, что раз Брахман есть единственная реальность, то для постигшего Брахман, мир видимостей, Майи, едва ли имеет значение. Майя не имеет власти над ним, утверждал Тота. Рамакришна с ним не соглашался — ему было очень хорошо известно, какой силой обладает Майя. Тем временем к костру приблизился храмовый служитель, который искал огонька раскурить трубку. Он наклонился над костром, выбирая себе уголек, но Тота внезапно пришел в бешенство. Он счел поведение служителя не только наглым, но и кощунственным и замахнулся на него щипцами. Тот немедленно дал деру, Рамакришна же хохотал до слез, он с хохотом катался по земле и не мог остановиться.

— Какой позор, — выговорил он наконец — ты уже все забыл!

— Что тебя так рассмешило? — негодовал Тота. — Он же действительно нахал!

— Он, без сомнения, нахал, — согласился Рамакришна, утирая слезы. — Но ты-то! Ты же как раз мне втолковывал, что ничего нет, кроме Брахмана, и что постигший его не может обмануться Майей, а в следующую минуту ты все это забываешь и готов избить одно из проявлений Брахмана! Теперь ты видишь, что презираемая тобой Майя сильней, чем ты думал? Майя всемогуща.

Тота посерьезнел. Помолчав несколько минут, он сказал:

— Ты совершенно прав. Под действием гнева я забыл про Брахман. Гнев смертоносен, и с этой минуты я отказываюсь поддаваться ему.

Говорят, что Тоту больше никогда не видели сердитым.

Тота отличался крепким сложением и почти не знал, что такое нездоровье, боли и недуги, не позволяющие сосредоточиться уму. Но сейчас воздух и вода Бенгалии плохо действовали на него, он страдал кровавой дизентерией. Когда болезнь впервые дала о себе знать, Тота собрался было уехать, но почувствовал, что ему трудно будет расстаться с Рамакришной, к которому он успел сильно привязаться. Он несколько раз намеревался подойти к Рамакришне и проститься с ним, но стоило им оказаться вместе, как они сразу же углублялись в дискуссии на духовные темы и Тота просто забывал о первоначальной цели своего прихода. Но теперь Тота быстро слабел и лекарства, добытые Рамакришной через Матхура, явно не помогали.

Тота всегда относился с пренебрежением к телу и полагал, что если плоть вторгается в осознание Брахмана, то она должна быть отринута. Однажды ночью, оставшись в полном одиночестве в Панчавати, Тота почувствовал, что не в состоянии сосредоточиться из-за боли. Отвращение к телесной слабости переполнило его, и он себе сказал: «Надо отделаться от этой помехи, чего ради я остаюсь в этом теле и мучаюсь? Я предам мое тело Ганге».

Необходимо пояснить, что индуизм, так же как христианство, самоубийство осуждает. По представлениям индусов, родиться в человеческом теле есть великая возможность и великое благо, которое дается только после множества существований в низших формах жизни. Следовательно, отказаться от собственного тела — значит свести на нет свое духовное совершенствование. Такой поступок может привести к ужасающим последствиям — человек может опять появиться на свет в одной из низших форм жизни или на длительный срок очутиться в своего рода чистилище, в некоем промежуточном состоянии.

Однако, когда постижение Брахмана уже свершилось, то телесная оболочка выполнила свое назначение и больше может быть не нужной. Таким образом, если постигший Брахман Тота Пури решает отринуть свое тело, то его поступок не считается самоубийством в наказуемом смысле.

Сосредоточив ум на Брахмане, Тота Пури вошел в воды великой реки. Но не утонул.

Пересказывая этот случай спустя много лет, Рамакришна сказал, что Тота, вероятно, побрел вдоль мели, которая расположена чуть ниже гхата омовения, но не видна на поверхности. Тота все брел и брел, пока не различил во тьме очертания деревьев и домов и не понял, что перешел вброд чуть ли не всю Гангу. Он испытал миг ослепительного озарения. Он понял силу Майи.

— Воистину Мать всесильна! — возгласил он. — Без ее воли тело даже не может умереть!

Он вернулся на свой берег, вышел из воды в Панчавати и снова уселся у костра.

Когда утром явился Рамакришна проведать его, он увидел преображенного Тоту. Монах блаженно улыбался, его болезнь прошла. Он указал Рамакришне место у костра рядом с собой и сказал:

— Болезнь повела себя как друг. В каком же незнании провел я все эти годы!

И под звуки горнов, доносившихся с музыкальных башен, Тота впервые последовал за Рамакришной в храм Кали и простерся перед статуей.

После этого Тота счел, что двойная цель, ради которой Божественная Мать привела его в Дакшинешвар, уже достигнута. Через несколько дней он простился с Рамакришной и отправился в обратный путь. Его три дня в Дакшинешваре продлились почти одиннадцать месяцев.

Больше он не вернулся.

После ухода Тоты Пури из Дакшинешвара Рамакришна принял решение провести в нирвикальпа самадхи по меньшей мере шесть месяцев. Позднее он рассказывал:

— В течение шести месяцев я пребывал в состоянии, из которого простые смертные не выходят уже никогда. Обыкновенно тело способно вынести это состояние не больше трех недель — после этого плоть опадает, как сухой лист с дерева. Исчезает ощущение времени, человек не замечает ни наступления дня, ни прихода ночи. Мухи ползали по мне, заползая в ноздри и в рот, будто я был уже мертв. Но тут появился один святой, который, едва увидев меня, понял мое состояние. У него была с собой дощечка, наподобие линейки. Он приносил мне пищу и, ударяя меня линейкой, старался возвратить к обычному сознанию. Когда он видел, что я выхожу из самадхи, он совал мне пищу в рот. В иные дни немного пищи попадало в мой желудок, в другие — нет.

Этот период нирвикальпа самадхи закончился видением Матери, которая сказала Рамакришне, что отныне он должен оставаться в другом состоянии — в состоянии бхаватмукха, ибо у него есть миссия, которую он должен выполнить на благо мира, а не уходить от мира в нирвикальпа самадхи.

Бхаватмукха определяется как состояние, в котором сохраняется осознание внешнего мира и его явлений, но мир воспринимается не обычном образом, а в виде волн внутри Космического Сознания. Осознается не личностное начало, не индивидуальное «Я» — человек воспринимает себя как «Я» космическое, которое есть источник всего творения. Все это касается глубокого и тонкого духовного опыта, пониманию же на обычном уровне не поддается, поэтому, видимо, лучше пойти на известное упрощение и сказать, что всю оставшуюся жизнь Рамакришна обладал способностью одновременного восприятия и Бога, и физической вселенной.

Одним из результатов пережитого в состоянии нирвикальпа самадхи стала еще большая широта взглядов Рамакришны, еще большая симпатия к любому искреннему стремлению познать Бога. В Дакшинешваре появился некто Говин-да Рой — индус, кшатрий по касте, он обращался к изучению многих религий в поисках истины и в конечном счете принял ислам. Неизвестно, в какой степени он действительно следовал мусульманским обычаям и обрядам, но, без сомнения, следовал учению и садхане суфи.

Рани всегда настаивала на том, что врата Дакшинешвара должны быть распахнуты и для мусульман, и для индусов, отказавшихся от мира; администрации было дано указание и тем и другим выдавать соответствующую провизию. Говин-да Рой расположился в Панчавати, где с ним случайно разговорился Рамакришна и был очарован его верой и богопо-читанием.

«Это еще один путь к постижению Бога, — сказал себе Рамакришна. — Мать являлась многим людям и через эту садхану тоже. Я должен испытать и мусульманский путь».

В ислам его посвятил Говинда, выступая в роли муллы.

— После этого, — рассказывал Рамакришна, — я преданно повторял имена Аллаха, носил одежду мусульманина-араба, пять раз в день совершал намаз и отворачивался от индусских идолов, уже не говоря о том, чтобы почитать их. Индусский образ мыслей попросту исчез из моего ума. Я провел трое суток в этом настрое на мусульманский лад и полностью реализовал садхану их веры.

Рамакришна также говорил, что ему было видение внушительной сияющей фигуры с длинной бородой. Фигура в видении слилась с Ишварой, а Ишвара с Брахманом.

Хридай же рассказывал о том, как Рамакришна потребовал и мусульманской пищи. Матхур умолял его не делать этого, потому что мусульмане едят говядину, для индусов запретную. В конце концов было принято компромиссное решение — нанят повар-мусульманин, под руководством которого повар-индус стряпал мусульманские блюда или, скажем, приблизительно мусульманские. Рамакришна за все это время ни разу не переступил порог храма Кали. Он оставил и свою комнату, временно переселившись в Кутхи.

Сарадананда усматривает большой смысл в обращении Рамакришны к исламу. Он считает, что этим Рамакришна хотел продемонстрировать роль недуалистической веданты как исключительно действенного звена, способного соединять множество дуалистических религий. Бесполезно ведь делать вид, как из наилучших побуждений стараются показать некоторые либералы, будто различия между религиями или расами минимальны. Они очень велики — но только на поверхности. Единство между религиями можно обнаружить погружением в их глубины — до всесоединяющего Брахмана.

Рамакришна только что оправился после тяжелейшей дизентерии, и окружающие боялись, как бы недостаток чистой питьевой воды не привел к возобновлению болезни — приближался сезон дождей, в это время вода в Ганге приобретает солоноватый вкус. Решили, что будет лучше, если Рамакришна проведет некоторое время в Камарпукуре. Он отправился в деревню в мае 1867 года в сопровождении Хридая и Бхайрави. Чандра не поехала — она твердо положила себе больше никогда не покидать берегов Ганги.

Рамакришна не бывал в Камарпукуре с I860 года. Мы помним, что тогда многие сомневались в его психическом здоровье. Слухи о Рамакришне, доходившие в деревню после его тогдашнего отъезда, были достаточно тревожными: Рамакришна носит женскую одежду, Рамакришна подался в мусульмане и так далее и тому подобное. Для родни и друзей было огромным облегчением его появление в обычном виде, таким, как он был всегда. Правда, теперь его окружала аура такой явной духовной силы, что односельчане поначалу не решались на прежнее общение с ним, однако сердечность и тепло Рамакришны быстро все поставили на свои места.

Уверившись в том, что все в порядке, женщины из семьи Рамакришны послали за Сарадой-деви в Джайрамбати. Сараде уже исполнилось тринадцать лет, и Рамакришна принялся наставлять ее в долге добродетельной жены — совершенно так же, как он давал наставления дочерям Матхура. Сарада понимала, насколько необычен ее муж, и радовалась общению с ним.

Недовольна была одна только Бхайрави. С этой замечательной женщиной произошла прискорбная перемена, которая, правда, оказалась временной. Видимо, началось все с появлением в Дакшинешваре Тоты Пури. Как ни развита была Бхайрави в духовном плане, воспринять концепцию недуализма она была совершенно не в состоянии. Она изо всех сил старалась отговорить Рамакришну от посвящения Тотой в монахи.

— Дитя мое, — предостерегала Бхайрави, — не посещай его так часто, не проводи с ним так много времени. Путь его сух и каменист, ты растеряешь всю свою способность любить Бога.

Очень может быть, что Бхайрави свято верила в собственные слова, но правда и то, что она была женщиной ревнивой и самовластной. Не могла она смириться с тем, чтобы кто-то, кроме нее самой, наставлял Рамакришну.

Теперь же в Камарпукуре Бхайрави уверяла Рамакришну, что он может пасть жертвой соблазна, если будет так много времени проводить в общении со своей прелестной юной женой. Однако Рамакришна выслушивал ее предостережения вполуха, как и в случае с Тотой. Равнодушие Рамакришны еще сильнее распаляло Бхайрави. Она стала говорить тем, кто приходил посоветоваться с Рамакришной по духовным вопросам: «Советоваться с ним? Это я открыла ему глаза!» Бхайрави изображала из себя хозяйку дома и ссорилась с родственницами Рамакришны. Рамакришна сохранял спокойствие и продолжал оказывать Бхайрави знаки высочайшего почтения. Он и Сараде велел поступать таким же образом; и девочка обращалась с Бхайрави почтительно, как полагается вести себя с матерью мужа.

И все равно дело кончилось шумной ссорой — слишком тривиальной и слишком сложной, чтобы здесь описывать ее подробности, — связанной с вопросом кастовых правил. Бхайрави набросилась на Хридая, близость которого к Рамакришне наверняка давно вызывала у нее ревность. Наговорив неприятный вещей, Бхайрави, однако, сразу устыдилась и раскаялась. Она сплела цветочную гирлянду, украсила ею Рамакришну, поднесла ему сандаловую пасту и совершила перед ним обряд почитания, как перед воплощением Божества

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒