От автора 4 страница

Я дала слабину.

Я прибегла к помощи амфетамина.

Из университета меня в конечном счёте не отчислили ( ещё бы: за те последние две ночи я выучила больше, чем за весь семестр). Хотелось горы свернуть. Речь еле поспевала за супербыстрым потоком мыслей. Я опоздала на автобус и пробежала шесть километров за полчаса. Хотелось много жестикулировать, махать руками, быстро шевелить пальцами, обгонять ветер и ощущать его лёгкие касания на сверхвосприимчивой коже. Я чувствовала всё. Каждую пылинку в воздухе.

Через минут двадцать после того, как я вышла из аудитории, яркие цвета поблекли. Мышцы ныли, как никогда. Все до единой. Еле-еле добралась до общежития, чувствуя, что сухожилия едва держатся на местах их прикрепления. Дикая усталость и тошнота скрывали желание принять ещё.

На следующее утро я, будучи наконец-то выспавшейся, чувствовала себя гораздо лучше. Ноги почти не болели, тошнота прошла… Но осталось желание повторить фокус с волшебным порошком.

В те дни меня спасла наша очередная встреча с Руки. Я доверила ему свой страх стать зависимой, пусть и преподнесла его как что-то не слишком значимое. Я не хотела, чтобы он видел мою бесконечную слабость. Но и тут всё оказалось не так, как я думала.

Руки тоже употреблял вещества. Самые разные. Опасные и, казалось, не очень. Наш опыт был примерно равноценен, когда мы нашли тот состав, который, казалось, приносил минимальный вред организму и максимальное удовольствие разуму. Мы попробовали его вместе с женой Руки. Тогда я впервые увидела её: взрослую женщину в теле девочки, сотканную из аскетизма и спокойствия. У неё были причудливые маленькие зубки-клычки, чуть повёрнутые вперед так, что её верхняя губа становилась очень интересной формы. Она была вся в веснушках, как и Руки. Мы с ней сразу друг другу понравились. Я крайне редко по-настоящему доверяла девушкам, но эта, казалось, была лишена всех типичных женских пороков: она не была ни завистлива, ни эгоистична, ни капли не ревновала Руки к другим. Были дни, когда мы нечаянно засыпали вместе. Одна моя рука вплеталась в длинные, другая – в короткие рыжие волосы.

Порой меня охватывали переживания на тот счёт, что я могу против своей же воли разрушить их брак. Но оба, к счастью моему, с молниеносной скоростью отвергали такой вариант развития событий. Я была их странным другом. И теперь я как никогда радовалась за Руки.

Но счастье не может быть бесконечным. Однажды, уже по дороге в Варшаву, я набрала Руки, чтобы оповестить его о моем приезде. Голос у него был такой, будто по моему другу только что проехал бульдозер, а потом водитель ещё и сдал назад, чтобы получше рассмотреть получившуюся кровавую лужу. Я сразу же перезвонила жене. Она попросила меня передать ей некоторые вещи и папку с документами. Грудная клетка будто камнями наполнилась. Они разошлись.

Руки нельзя было оставлять в таком состоянии. Я примчалась. Квартира опустела без неё. Онемела. Мёртвая тишина. Воздух слишком густой для распространения звука. Руки обрадовался моему визиту. Казалось, он очень долго молчал, вторя тишине комнаты, в которой нас теперь стало двое.

Двое.

Это слово зажужжало в четырёх ушах, постепенно усиливаясь и заполняя тишину. Однажды, очень давно, я спросила жену Руки о том, что для неё определяет ценность момента. Она ответила: созвучие всех и всего вокруг тебя. И теперь, когда она покинула эту комнату, мне стало понятно – зачем: она хотела, чтобы здесь появилась новая гармония из одной максимально распространённой частоты. Сейчас с этой частотой колеблется та струна, которую я в себе всю жизнь пыталась заглушить. Руки превратил этот пронзительный звук в прекрасную мелодию из одной ноты, когда наши плечи соприкоснулись. Мы стояли на коленях друг напротив друга. Так близко, что умещались в единую тень на стене. Впервые я не стыдилась и не боялась своей симпатии. Руки показал мне, что этого делать не нужно. У него тоже были чувства, которые он не показывал. В отличие от моих, у него они ударили в голову мгновенно, при первой же встрече. Как-то раз, будучи пьяным, он сказал мне: «Я увидел тебя, тогда и влюбился…- вкладывая в последнее слово больше, чем кто-либо. – Бывало, ты месяцами не отвечала мне. Я много нервничал». Теперь стало ясно, что то были не хмельные преувеличения. А я всегда отшучивалась, когда речь заходила о моей симпатии, чтобы не выдать подлинную её глубину.

Сердце щемило от прикосновений. Всё наше существование было сосредоточено друг на друге. Кожа, казалось, стала тоньше для того, чтобы души были ближе. В тот момент я начала понимать строчку из мантры:

«…Я хочу, чтобы сердце
Расширяя свой небосвод,
Поместило в себя Вселенную…»

Лёгкие казались слишком маленькими, сердце – слишком огромным. Занавески дышали вместе с нами. Ни один наркотик не приносил мне такой эйфории, поэтому я решила, что сегодня будет последний день, когда я приму запрещённые вещества. Руки поддержал идею: его жена уже бросила, Он тоже собирался отказываться от этого увлечения, и тогда мы опробовали неизвестный мне ранее состав. Галюцинации были слишком красивые, чересчур яркие. Потом мне начало казаться, что Руки желает мне зла. Я закричала. Сознание вышло из под моего контроля. Я понимала это и яро стремилась изменить, но уже было поздно. Прежде чем я совсем перестала как-либо воспринимать происходящее, помню, как Руки судорожно звонил жене, искал какие-то таблетки. В голове огромным роем пчёл гудел вопрос: должна ли я поддаться этому миру или он враждебен, и мне необходимо сопротивляться?

Отпускало меня долго и тяжело. Полный контроль над собой вернулся ко мне в отделении реанимации для пациентов с психическими отклонениями, но прежде я успела до полусмерти испугаться. Думала, что меня разберут на органы (отчаянно глупые мысли наркоманки Бастиславы).

Есть в больницах один значительный плюс: навалом свободного время для того, чтобы подумать обо всём что ранее по каким-то причинам откладывалась в долгий ящик. Именно в этой противной заблёванной палате, где по одну руку от меня лежал полумёртвый опиумный наркоман, а по другую – загнувшаяся от спайсов тридцатилетняя проститутка с сифилисом. Я, будучи привязанной ремнями к койке, начала петь.

Из-за отсутствия нормального общения речь стала такой нестройной, что мне стало противно открывать рот даже при психиатре. Музыка для меня оказалась гораздо лучшим средством связи с внешним миром, чем слово. Я слышала мелодию аппарата для искусственного дыхания, скрип подошв фельдшера, и на эти незамысловатые ритмично повторяющиеся звуки накладывались мои бессловные напевы. Музыка построила зону комфорта для моего ума, она стала моей железобетонной шестиметровой стеной, за которой было лишь умиротворение, приправленное мудрым спокойствием. Непоколебимое счастье объяло меня и затмило бесконечное невежество медиков, окружавших меня, которые, к слову, раньше казались мне интеллектуальной элитой общества, а теперь едва ли вызывали у меня что-то, кроме отвращения. У меня появилась моя музыка: та, что записана в подсознании под диктовку души.

Уже чуть позже, вспомнив маленький фрагмент прошлого вечера, я пришла в ужас. Вдруг я нечаянно убила Руки? Моей агрессии на тот момент хватило бы для того, чтобы сделать это. Хуже всего было то, что я не могла ни подтвердить, ни опровергнуть свои догадки, лёжа на привязи к койке. То, что раньше казалось зависимостью, открыло мне новую свою сторону - запрещённые вещества выпускали наружу тех демонов, о существовании которых внутри я и не догадывалась. В тот момент параллельно с осознанием того, что я, возможно, лишила жизни близкого человека, во мне проснулось желание, противное всему, что я чувствовала раньше.

Мне не хотелось жить.

Столько страшных вещей было сделано, что я просто не заслуживала дальнейшего существования. Но чем больше нагнетали мысли о возможном убийстве, то и дело всплывающие воспоминания, тем больше я осознавала, что нельзя просто взять и сбежать от моральной ответственности. Перед самой собой в первую очередь. Я выстою. Я смогу пережить это всё.

Всё, кроме известия о смерти Руки...

Я пыталась не накручивать себя раньше, чем узнаю правду, но что если мои догадки подтвердятся? Я боялась своих мыслей.

Я должна была узнать, что с ним.

Врачи тянули время. Их раздражало то, что для меня случившееся не было величайшим горем на свете, поэтому каждый новый доктор, оставшийся в ночном дежурстве, считал своим долгом подержать наркоманку в реанимации подольше. «Не переводить же её в простое терапевтическое отделение», - говорил как-то раз один из них другому, выходя из палаты. Мне необходимо полежать «хотя бы до утра» для того, чтобы я больше не баловалась запрещёнными веществами. Кретины. Я не обязана зацикливаться на том, что произошло, чтобы понять, что моя дальнейшая жизнь не должна быть связана с наркотиками.

Но, конечно, здесь никто не верил в моё желание менять жизнь к лучшему. Мне пора было домой. «Больше ничего хорошего я от этого места не возьму», - думала я, пытаясь привязанной рукой расковырять двойной узел. Спустя минут двадцать и ноги были свободны. Мочеполовой катетер я вырвала ещё в самом начале, когда меня, буйную, ещё только привезли. С горем пополам, выдернув из руки капельницу, я перевернулась набок, сползла с койки и вместе с простынёй бросилась бежать.

Уже в коридоре меня заметила санитарка. Я не остановилась, и она закричала. Пришлось прибавить газу. Уже на лестничной клетке к её визгам присоединились вопли фельдшера. Он уже бежал. Несколько секунд – он почти догнал меня… Понимание того, что иначе я никак не спасусь, заставило меня кинуть ему в лицо простыню, которой я всё это время пыталась хоть как-то прикрыться. Это задержало его, но не настолько, чтобы побег оказался удачным. Фельдшер заломил мне руки и прижал к стене. Пользуясь единственным оружием, что у меня осталось, я изо всех сил ударила ногой назад и, воспользовавшись моментом, подалась в сторону, но не удержала равновесия, подскользнулась. Упала. Покатилась по лестнице вниз. В глазах потемнело.

Я не помню момента, когда я очнулась. Помню, как прибежал главврач. Орал, ругался матом. Но все его оскорбления и переходы на личности казались мне просто жалкими, до мозга костей смехотворными.

Ничто не могло разрушить мою веру в то, что я смогу выбраться отсюда. И уже через девятнадцать часов я снова отвязала себя от кровати, выдернула из затёкшей руки катетер и выбралась из больничной койки вместе с простынью.

Прокравшись в коридор, почти дойдя до выхода на лестницу, я поймала на себе взгляд той санитарки. Нет, неужели мне уготовано второе такое позорное поражение? Я против своей воли остановилась, сжав свои руки в умоляющем жесте. Всё тело натянулось, как струна. Воздух застрял в лёгких. Санитарка, женщина лет шестидесяти, тоже застыла. Губы её сжались, швабра в руках едва заметно тряслась. В её влажных морщинистых глазах я узрела невиданное для реанимации явление – сухие слёзы сочувствия. Я не смогла сделать ничего лучше, чем последний шаг на лестничную клетку.

Коридоры. Двери. Палаты. Запах стриженного газона. Деревья ещё не отбрасывали теней. Край моего белого одеяния зацепился за забор и остался слегка надорванным.

Вы когда-нибудь видели человека, идущего по улицам Варшавы в одной лишь простыне? Никто не видел. Время было полпятого утра, я шагала домой по совершенно пустым тротуарам и мостовым. Ноги еле держали – отвыкли. После спёртого больничного воздуха пыльное утро города пьянило грудь. Голыми стопами ступая по ещё не прогретой земле я чувствовала себя более чем прекрасно. Кровь-то теперь чистая. Цвета вокруг были прекрасны в своей непритворной, естественной яркости. Здания не двигались – они, торжественно статичные, высились над моей головой, целовали жёлтое рассветное небо. Варшава – большой город. Здесь нелегко искать людей, но вместе с тем почему-то очень сложно заблудиться. Именно поэтому я быстро отыскала направление, в котором находился дом Ру́ки. Ноги несли меня, полуголую, вперёд. Я будто бы ощупывала стопами каждый камушек, попавшийся мне на дороге. Какое же всё-таки счастье – непривязанные конечности! Теперь обязательно научусь танцевать чечётку или что-нибудь похожее.

Когда сонный Руки открыл дверь, меня переполняли эмоции. Я влетела в эту комнату как в почти волшебное убежище, в котором до нас не доберутся ни сомнения, ни врачи и почти скороговоркой выпалила:

«Я всё осознала! Я всё-ё-ё осознала! Возьму академический отпуск в университете (а может быть и вообще сменю учебное заведение), буду жить рядом с родителями и помогать им. Никаких веществ теперь: это самое лицемерное счастье из существующих ныне. Начну наконец-то заниматься танцами, заведу рыбок, кошку, канарейку… И ты, ТЫ… Руки, тебе не хватает семьи. Не жены, а конкретно цельного очага. Поехали со мной. Обязательно поехали. Так много всего ещё хочется тебе сказать, открыть,.. но прежде всего – я в душ!»

И юркнула в следующую дверь слева по коридору. Долго и тщательно отмывала я четыре дня, проведённые без зубной щётки и любых других средств гигиены. Руки, всё так же молча, зашёл в ванную, сел на корточки, опершись спиной и головой на дверь и, в сонном недоумении наблюдая за мной, принялся обрабатывать только что обрушившийся на него шквал информации. Он минут пятнадцать смотрел на то, как самозабвенно я намыливаю голову и оттираю ноги. Я поймала его взгляд, скользивший до этого момента по моим синякам и в мясо разодранным коленкам и локтям. Я постаралась улыбнуться, но вышло неуклюже, и я не придумала ничего лучше, чем плеснуть в Руки мелкими капельками с мокрых пальцев. Ну как объяснить человеку эту прекрасную дисгармонию прошедшего через огонь и воду тела и поющей, сказочно вдохновлённой души?

И чем дольше Руки смотрел на меня этим магнитизирующим взглядом, чем реже мне самой удавалось оторвать глаза от него. Четыре дня, проведённые не вместе, казались четырьмя бесконечностями в четырёх разных вселенных. И в каждой из четырёх мы тянулись друг к другу. И в каждой из них мы неминуемо встретились бы в эту секунду. Не глядя, я закрыла кран с водой и вылезла из ванной, держась за стену рукой, на которой виднелось четыре следа от катетера. Руки поймал меня полотенцем и завернул в него, словно чуть не утонувшего котёнка. Через махровую ткань я чувствовала его веснушчатые руки, самые тёплые в мире. И теперь они обнимали меня крепче, чем обычно. Наклонив голову к моим мокрым волосам, Руки шумно выдохнул в них и, кажется, впервые за эти четыре дня расслабился. Для него произошедшее было не менее трудным, чем для меня. И теперь он, кажется, решил не противиться моему неземному воодушевлению и рискнуть.

Мы уехали в Гданьск и где-то около месяца жили одни, а когда убедились, что полиция больше не ищет меня, чтобы поставить на учёт и сообщить о случившемся в университет, переехали к моим родителям. Я думала, им будет сложно принять в свой дом такого нетривиального человека, как Руки (он привёз с собой кучу аппаратуры к компьютеру, ночью работал, а днём спал; мог по несколько суток не выходить из квартиры). Но я ошиблась – Руки оказался связующим звеном семьи, которого нам не хватало раньше. Они были так не похожи друг на друга и вместе с тем почему-то удивительно ладили. Наверное, дополняли друг друга.

Варшава для меня закончилась. Вся боль, все наркотики, бесконечные дороги, сидячие места в поездах, учебники и конспекты на коленях, тысячи нервных клеток, убитых в бессонных ночах – всё осталось там. На эту тему было много противоречий и у нас с Руки, и у меня самой внутри. Но о них не хотелось говорить: мы оба понимали, что будет лучше уехать.

В те дни медленно, но верно свершалось чудо: человек, который никогда не любил Польшу, а её провинцию так вообще считал малопригодной для жизни, теперь ехал со мной в Гданьск. Никто из нас двоих не думал о том, останемся ли мы там или снова сменим локацию через пару дней / недель / месяцев / лет. Нам было необходимо держаться вместе: Руки – для того, чтобы не сорваться в бездну воспоминаний о том вечере, когда ему пришлось отправить меня в больницу, мне – для того, чтобы не думать о том, что было в течение нескольких дней после.

Первое время мы вообще боялись друг от друга отходить, и даже когда не говорили – молчали в один голос. О произошедшем не беседовали: было не до того: на наших глазах, как солнце на рассветном горизонте, рождалась новая жизнь, в которой мы гордо опровергли утверждение о том, что бывших наркоманов не бывает.

Поразительным теплом домашнего очага наполнилась трёхкомнатная квартира на двенадцатом этаже в центре города, где за окном всегда бурлила, суетилась вся культурная жизнь Гданьска. У нас с Руки появился маленький мир шириной с комнату, который был открыт только нам двоим. Ни сестре, ни родителям в него доступа не было (даже не стучали в дверь – они понимали, как каждому человеку дорого его личное пространство). В открытые окна часто доносились отдалённые ноты из песен уличных музыкантов, еле слышные на такой высоте. Занавески колыхались на ветру. Комната пахла свежей выпечкой и волосами Руки.

Мы часто гуляли вместе. По бульварам, скверам, по центральным улицам и по спальным районам… Напротив публичной библиотеки часто выступал симфонический оркестр, а в наших любимых барах играли джаз и рок-н-ролл. Мы с Руки танцевали. Просто бесились, трясли головами, кружа друг друга в выдуманных смешных и нелепых па.

Параллельно я решила всё-таки освоить чечётку. Оттаптывала себе все ноги каждое занятие, будто боялась, что их снова привяжут.

Со временем я перешла на бальные танцы. И даже перетянула на свою сторону Руки, хотя он долго отказывался поначалу. В итоге убедила его в том, что стоит попробовать: если такое бревно как я уже может более-менее динамично двигаться, попадая в музыку, то и у него получится.

И получилось же.

Никогда ранее я не представила бы себе Руки танцующим. Но вот уже через пару месяцев мы как стекляшки в калейдоскопе зеркально двигались, кружились, почти отражая друг друга. Начиналось всё с линди-хопа, но позже захотелось его-то более захватывающего. Латино-американские танцы были тем самым. Импровизация на порядке. Захватывающая неизвестность последующих движений. Сложность и слаженность взаимодействий, лёгкость и радость оттого, что наконец-то всё выходит как надо. Интересно было попробовать то, для чего ты явно не был создан.

И да, я не ушла из университета. Мои стремления в учёбе, казалось, повернулись на 180 градусов: я закрыла последнюю сессию с поразительной лёгкостью. Удивительно просто становится учить, когда больше не боишься быть отчисленным.

После пар я всегда возвращалась в свой уютный мир на двадцати двух квадратных метрах, где в объятиях Ру́ки растворялась усталость. Рядом с ним даже изнеможение после девятичасового учебного дня казалось сонным довольствием.

Руки трудился дома, как и раньше: писал программы для разных сайтов. Я же пока что не могла работать по специальности (ну кто позволил бы девчонке-второкурснице проектировать здания?). Первые полтора месяца основной доход мне приносили чертежи, рефераты и курсовые, которые я делала для студентов на заказ. Когда же удалось устроиться на полставки продавцом-консультантом в один сетевой магазин мебели, мы с Руки стали полностью финансово независимы от родителей. Кто-то скажет, мол, ничего подобного, все равно жили в одной квартире и всё такое. Но у этого была совсем другая причина. Вместе мы чувствовали себя самой дружной в мире семьей. Скажем так: могли позволить себе переехать, но не хотели.

Мне нравилась новая работа. Приходишь туда каждый день, как к себе домой: мягкие кровати с балдахинами, ковры с высоким ворсом, многочисленные шкафчики и полочки, светлые занавески.

Правда, в "Икее" я задержалась ненадолго. Очень скоро в моей жизни появилось дело, которое постепенно вытеснило все другие.

Меня часто преследовали плохие воспоминания о больнице. Конечно, многие люди порой испытывают нечто, называемое дежавю, но мои флешбэки порой были просто невыносимо тяжкими. Если вдруг они накатывали на меня в университете, я становилась совсем неработоспособной. До того времени я думала, что знаю, как сильно эмоции могут преобладать над разумом. Я ошибалась. Никто не знает наверняка максимальную глубину печали, которую может испытывать человек. О некоторых событиях, произошедших со мной в больнице, я никогда и никому не смогла бы рассказать, если бы не одна бессонная ночь, подарившая мне немного вдохновения.

Если не считать кошмаров, вылезавших из моего подсознания с определённой периодичностью, спала я хорошо, крепко, уткнувшись в спину Руки и зарывшись в его длинные рыжие волосы. Но в ту ночь я долго лежала, разглядывая люстру. Ни с того ни сего маленькая творческая часть меня нашла выход , причём весьма необычный. Лёгкость моего нынешнего бытия вперемешку с тяжестью воспоминаний о больнице заставили меня взяться за ручку и бумагу.

Я сублимировала на полную катушку. Выставила грубость в комичном свете. Насколько могла смешно обрисовала недовольство врачей своей работой. Санитары и санитарки пели песни вроде:

"Этот из седьмой палаты

Снова простынь обосрал.

За чтоооо же, Боже,

Ты нас так наказал?"

Фельдшера на просьбу "Можно воды?" весело отвечали: "Хуй тебе, а не вода!", а главная героиня отвязала ногу от кушетки и описывала ею в воздухе разные чудные фигуры, как в синхронном плавании. Все плохое, увиденное мною в реанимации, было вытеснено смешным. Как в моей голове, так и на бумаге. Этакая письменная индульгенция.

Поток сознания был настолько силён, что противостоять ему или как-то худо-бедно фильтровать то, что я строчила, было бесполезно. Я просто писала и писала, сокращая многие места, чтобы ни одна мысль не дай Бог не ускользнула от меня. Слова и мелодии крутились в моей голове, и я старалась фиксировать и то, и другое, притом совершенно не зная нотной грамоты. Я была далека от музыкальной теории, но в состоянии запомнить парочку навеянным вдохновением мотивов. Я полностью расписала полуторачасовую раскадровку того, что происходило в моей голове, и в тот момент чувствовала себя максимально хорошо, насколько может чувствовать человек, не спавший почти сутки.

Занятия в университете я в тот день прогуляла (точнее сказать прописáла). Легла спать только тогда, когда в доме закончились все пишущие ручки.

Проснулась в седьмом часу вечера. Первым, что я увидела, открыв глаза, был стол Руки, захламленный вчерашней писаниной, и он сам, читающий мои излияния.

- Лучше не смотри. Они же не отредактированные ещё.

Руки повернул голову на мой ещё не проснувшийся голос:

- Ты серьёзно писала это всю ночь?

Я почувствовала, как против своей же воли заливаюсь краской. Он перевернул лист и прочёл фрагмент с обратной стороны. Я тихонько пропела те же слова, хрипловато затянув последнюю ноту, что спросонья далось мне с трудом.

- Знаешь, а это стоило бы поставить в театре, - сказал Руки.

Так в моём мюзикле появился первый актёр.

Я была одержима этой задумкой. Каждый день добавляла новые детали, прописывала схемы движения людей на сцене. Позвала старых знакомых из театральной студии, которую посещала, учась в колледже. Все они были старше меня в среднем лет на десять-пятнадцать, но остались помогать в поддержку самобытной идеи.

Кто-то сказал бы, что этот цирк – делать комедию из того, что долгое время мучило тебя. Но для меня это было настоящей исповедью, хоть я и не афишировала то, что постановка не выдумана.

Помнится, один проницательный человек из нашей театральной группы, догадавшись о том, что сценарий был написан по реальным событиям, тихонько отвёл меня в сторону и сказал, что ирония над собственным горем - удел сильных. Эти слова окончательно убедили меня в том, что я всё делаю правильно.

Мы репетировали у меня дома, чтобы не снимать помещение. Пришлось научиться говорить громко, чтобы все семь человек, с которыми я работала, слышали меня. С удивлением наблюдая то, как многие сцены начали получаться такими, какими они были задуманы, я всё больше верила в исполнимость моей идеи. С актёрами мы собирались два раза в неделю, остальное время я рисовала декорации. Клеила, резала, шила, вновь резала. Переделывала всё, что казалось хотя бы чуть-чуть неинтересным. Так же со сценарием: относясь ко мне с долей понимания, Руки часто шутил о том, что я не могу остановиться на чём-то одном, потому что я девушка. Но дело здесь было не в женской непостоянности. Я хотела показать на сцене лучшее, что могла придумать и воплотить.

У Руки был необычный музыкальный вкус, поэтому я не стала грузить его просьбами помочь мне с песенным оформлением постановки, а вместо этого позвонила знакомой женщине, преподававшей в местном музыкальном колледже, которая уже третий год сидела в декретном отпуске. Удивительно, но она охотно поддержала меня. Может оттого, что семейная жизнь надолго оторвала её от творчества и общения с людьми, а может потому, что я дала ей полную свободу импровизации. Так, не особо привязываясь к уже придуманному, легко варьируя мелодии, мы заставили постановку звучать.

Я всё не уставала удивляться такому везению: люди поддерживали меня просто так, жертвовали личным временем за идею. Для них, вероятно, это была возможность проявить себя, и всё же меня иногда чуть ли не до слёз пробивало, когда я видела, с каким энтузиазмом они это делают.

Репетиции продолжались. Позже встал вопрос о том, кто будет помогать управляться со светом, реквизитом и с экраном, который с определённой периодичностью выползал откуда-то сверху и показывал пятисекундные ролики с визуализированными мыслями героев. Здесь на помощь мне пришли (внимание!) одноклассники моей младшей сестры. Как-то раз они вечером сидели у нас дома и играли в настольные игры в то время, когда должна была начаться очередная репетиция. Попытка освободить помещение и отправить школьников в другое место оказалась тщетной, и я предложила им потанцевать и попеть вместе с актёрами. Они так серьёзно отнеслись к задаче, которую я им придумала ради развлечения, что с того дня не прошло ни одной репетиции, на которой они не помогали бы нам.

Маленькие, стройные, юркие, они, словно листья на ветру, удивительно быстро передвигались по сцене. Даже в чёрных джинсах и водолазках, белых кедах, они были не тенью, а очень важным связующим звеном всей постановки.

Интересно совпало, что один из одноклассников сестры с малых лет занимался академическим вокалом. Его голос очень пригодился нам. В паре мест он даже солировал громогласным баритоном рассказчика.

Убеди ребёнка в важности дела – и он будет выполнять его со святой ответственностью. Они никогда не сидели сложа руки: кто-то из них отвечал за перемещение декораций, кто-то - за бэк-вокал и подтанцовку, кто-то - за свет и тот самый экран, выезжающий сверху. Иногда они менялись ролями, чтобы не было скучно. Даже было у них маленькое соревнование: кто выразительнее произнесет вступительное четверостишие в самом начале мюзикла.

По мере репетиций наша постановка видоизменялась. Порой и удачная импровизация становилась частью сценария. Мы ничего не стеснялись, нецензурной брани в том числе. Когда же я пригласила на прогон актёра, который некогда был наставником в нашей театральной студии, он, впечатлившись, воскликнул:

- Матерный мюзикл в Гданьске! Поверить не могу, кто-то решился играть здесь подобные вещи. Да вы, ребята, просто… Великие!

Пришло время выносить наше детище с импровизированной сцены на настоящую. Только один театр в городе допускал нецензурные постановки. Наставник, вдохновленный тем, что его студийцы самостоятельно что-то поставили, использовал все связи, какие были у него и его знакомых, работавших в этой сфере, заверяя руководство театра в том, что мюзикл будет иметь успех, чтобы абсолютно безымянных актёров выпустили на сцену. Мы с Руки, договариваясь об аренде помещения для предпоказа, поняли, что независимый театр – это только название. Было нелегко убедить их в том, что наша постановка – не студенческий одноразовый вариант.
И всё же надежда не оставляла нас. Меня, Руки и еще 12 человек.

Тихий ноябрьский вечер. Вернулась с занятий в универе и застала дома одного Руки, задремавшего на диване. Юркнула в другую комнату, открыла шкаф со старыми вещами… Я несла ему хорошую новость, впоследствии вспоминая о которой Руки говорил: «Просыпаюсь, значит, я оттого, что эта дама, слегка шизанутая и жуть какая загадочная, нарядилась в бабушкино зелёное платье в пол и, напевая и пританцовывая что-то вроде шимми, вскочила на диван, перекинула одну ногу через лежащего меня, на секунду замерла и рывком задрала юбку с криком, что директор театра согласился сотрудничать с нами.

А там – бутылка шампанского».

Руки потянул за свисавший вниз край платья, и я упала в тёплый плед его объятий. Даже утопая в такой нежности, я чувствовала себя прежде всего его другом. У людей, которые пережили вместе столько, сколько мы с Руки, нет шансов окончательно стать любовниками. Но никому в пределах нашей комнаты это не казалось чем-то плохим. Нам было приятно проводить время вместе в любых форматах. Ощущения затмили все мысли. Руки целовал мои закрытые глаза, лоб, щёки, губы. Ладони медленно скользили по спине. Тонкие пальцы стягивали бархатную зелёную ткань с плеч и ключиц. Я не хочу не описывать это, дабы неловким словом не преуменьшить то, что происходило на самом деле.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 Следующая ⇒