Климов Григорий - Песнь победителя 40 страница

С этим клочком бумажки мы пошли в немецкую полицию и мой таджик стал получать для меня новые документы. Но он говорил по-немецки так, что полицейский его не понимал. Тогда я пришел на помощь американской разведке и объяснил полицейскому, что документы нужны не этому таджику, а мне, герру Вернеру. Так я получил новую кеннкарту, разрешение на прописку и продуктовые карточки.

Так победитель избрал судьбу побежденных.

Распрощавшись с таджиком, я сел на скамейку в парке и открыл запечатанный пакет, который таджик сунул мне в последний момент – от имени своего начальства. Там должны быть мои документы и деньги, отобранные при аресте. Но все документы исчезли. Вместе с ними исчезла и половина моих денег – 20.000 оккупационных марок, цена новой кеннкарты.

Работая ведущим инженером СВА, я получал 8.000 марок в месяц на всем готовом. Потому не удивительно, что к моменту избрания “свободы” у меня оказалось около 40.000 оккупационных (и инфляционных) марок.

Немецким проводникам, которые вели меня через границу, я заплатил 1.000 марок. И это был честный гешефт. Но теперь американская разведка взяла с меня за “свободу” 20.000 марок и все профессиональные документы, включая и диплом инженера, который может еще пригодиться мне в будущем. И этот американский бизнес особого восторга во мне не вызывал.

В переводе на американские деньги 20.000 марок были тогда чепухой – что-то около 100 долларов. Но офицеры американской разведки не побрезгали и этим. Однако, для меня, беженца, эта сумма выглядела иначе. Ведь тогда немцы, среди которых мне предстояло жить, получали 400-500 марок в месяц.

Если бы американская разведка обокрала только меня, если бы это была случайность, то я просто плюнул бы и не описывал бы этого так подробно. Но это была не случайность, а система. Так тогда, в 1945-50 годах, поступали почти со всеми советскими людьми, кто “избирал свободу”. Позже, будучи председателем Центрального Объединения Послевоенных Эмигрантов из СССР, то есть людей, прошедших подобный путь, я слышал от них много подобных историй.

Американскую разведку официально называют the intelligence arm of the U.S.Government. Но я должен сказать дяде Саму, что эта его рука не столь интеллигентная, как воровливая.

Должен заметить, что воровство или грабеж в Камп-Кинге производились вполне организованно и предусмотрительно. За день до того, как меня выпустили, в мою камеру вошел американский сержант и сунул мне для подписи бумажку, где говорилось, что настоящим я подтверждаю, что я получил назад в целости и сохранности все документы, ценности и вообще все, что было отобрано у меня при аресте.

Поглядев на пустые руки сержанта, я спросил:

– А где же все это?

– Вы получите это завтра, когда вас будут выпускать, – ответил сержант.

После трех месяцев в одиночке, да еще с перспективой выдачи назад – на расстрел, мне не особенно хотелось спорить с сержантом из-за каких-то бумажек. Поэтому я взял и подписал подсунутую сержантом бумажку.

Так американская разведка меня не только обокрала, но еще и получила расписку, что мне все вернули. Может быть, только для этого меня и держали три месяца в одиночке – в качестве психологической подготовки, чтобы запугать человека. Никакой другой логической причины я не вижу.

Пожив несколько дней в Штутгарте, я стал думать, что же мне делать дальше. По Штутгарту тогда еще разгуливали советские офицеры из репатриационной миссии. И герру Вернеру было как-то немножко странно смотреть на эту форму, которую еще недавно носил и он сам.

Мне почему-то вспомнился Союзный Контрольный Совет в Берлине, где я встречался с американцами. Там ясно чувствовалось, кто настоящие победители гитлеровской Германии. Советская сторона вела себя явно бесцеремонно, а американцы явно заискивали. Там они щупали мои пуговицы, погоны и льстиво улыбались. Тогда за моей спиной стояли советские танковые дивизии. Тогда они думали, что я советский, а я думал, что они джентльмены. Теперь советский стал русским, а джентльмены стали жуликами. Конечно, не все, но...

Но у меня еще не выветрилась психология победителя из Контрольного Совета. А что, подумал я, если я просто пойду к американскому консулу в Штутгарте и попрошу у него совета, что мне делать? Ведь в Контрольном Совете американцы лопались от желания со мной поговорить. Но тогда я не мог. А теперь я могу. Ну, вот, давайте поговорим. Ведь вы здесь хозяева. И мне от вас скрывать нечего. Если даже американская разведка и засорена жульем, то уж американские дипломаты должны быть настоящими джентльменами.

Итак, я сижу у консула. На вид – симпатичный джентльмен с брюшком. Но этого джентльмена почему-то больше всего заинтересовало, где и как я получил свою кеннкарту. – В немецкой полиции, – отвечаю я. – Но с помощью американской разведки.

– А вы что-нибудь за это платили?

Вопрос довольно щекотливый и даже немножко провокационный. Если я умолчу, то консул может проверить, и тогда меня спросят: А почему вы это скрываете? Может быть, вы и еще чего-нибудь скрываете?

– И да – и нет, – отвечаю я.

– То есть? – настаивает консул.

– Я-то сам не платил, но у меня взяли.

– Сколько?

– Двадцать тысяч марок.

– Кто? – Американская разведка.

Выяснив этот финансовый вопрос, джентльмен с брюшком сразу потерял ко мне всякий интерес. Может быть, это и правда, что американцы интересуются только деньгами? – подумал я. Прощаясь, консул пообещал, что он что-то сделает.

И, действительно, – уже на следующее утро меня подняла из постели американская военная полиция. Посадили в джип – со всеми вещами – и повезли. Привезли в тот же самый лагерь Камп-Кинг около Франкфурта. Отобрали мою новую кеннкарту и опять заперли в одиночку.

В этой одиночке я просидел еще три месяца. Без единого допроса. Только один раз за все это время в мою камеру зашли, – так, как будто промежду прочим – три джентльмена: полковник, майор и сержант, служивший в качестве переводчика с английского на немецкий, вернее, опять на идиш, где я с трудом понимал только отдельные слова.

Укоризненным тоном полковник сообщил мне, что они хотели мне помочь, но, поскольку вместо благодарности я доставляю им только неприятности – трабл, то теперь они просто не знают, что со мной делать: по-видимому, им просто придется отправить меня назад. После этого, укоризненно качая головами, джентльмены удалились.

Поскольку полковник является, по-видимому, одним из начальников лагеря, думал я, то, значит, это не проделки отдельных офицеров, а система: вся Главная Квартира американской контрразведки в руках гангстеров. И американский консул в Штутгарте тоже не лучше. Все они одна шайка – джентльмены с большой дороги.

Мое личное мнение, конечно, чепуха. Но так думал не только я, но и сотни советских людей, которые избрали свободу и прошли идеологическое перевоспитание в Камп-Кинге.

***

Как-то ночью я проснулся от грохота в одной из соседних камер. Сквозь стены доносился шум борьбы, как будто там кого-то связывают, и громкая матерная ругань... По-русски... Топот и голоса американцев... Потом кого-то тащат по коридору.

Эх, подумал я, значит, кого-то из наших потащили... На выдачу...

После этого мне стало так противно, что из чувства протеста я решил объявить голодную забастовку и утром отказался брать поднос с завтраком. Но сержант поставил поднос на верхнюю койку и запер дверь. Там завтрак стоял до обеда. В обед другой сержант поставил другой поднос, который стоял там до ужина. А ужин стоял на верхней койке до утра. И так каждый день. В течение двенадцати дней.

Если кто подумает, что это танталовы муки, то ничего подобного. Хотя пища все время стояла у меня над головой, есть мне совершенно не хотелось. Потом даже перестаешь пить. Только появляется усталость и сонливость. И все это абсолютно безболезненно. Кто хочет похудеть – может попробовать. Но сначала нужно сесть в камеру смертников.

Наконец, после двенадцати дней голодовки, ко мне в камеру пришел американский майор с трубкой в зубах и спросил, в чем дело. Дело в том, сказал я, что я сам хочу знать – в чем дело? И почему меня здесь держат?

Глядя на трубку в зубах майора, я вспомнил, что я уже несколько дней не курил, и попросил у него закурить. Майор пошарил по карманам, потом заглянул в свою трубку, которая была пуста и даже без пепла, и сообщил, что у него нет ни сигарет, ни табаку. Он сосал пустую трубку. Просто для фасона.

Подражает Шерлоку Холмсу, – подумал я.

Кроме того, с точки зрения фрейдовского психоанализа, который столь популярен в Америке, пустую трубку любят сосать импотенты – чтобы казаться мощными мужчинами. А импотенция частенько связана с садизмом. А садизм в свою очередь частенько связан с патологической жаждой власти над другими людьми. И такими типами кишат все злачные места – Чека, Гестапо или американский концлагерь – где один человек может безнаказанно поиздеваться над другим.

Посасывая свою пустую трубку, майор сквозь зубы процедил, что завтра меня отправляют, и порекомендовал прекратить голодовку, чтобы набраться сил на дорогу.

– А куда меня отправляют? – спросил я.

– Этого я не знаю, – ответил майор.

– А это точно, что завтра?

– Даю вам честное слово американского офицера, – сказал майор, видимо, слегка задетый тем, что я не верю ему с первого слова.

Ну, что ж, подумал я, если завтра отправляют и неизвестно куда, то лучше, действительно, запастись силами на дорогу – чтобы продать свою жизнь подороже.

Не вынимая изо рта своей пустой трубки, майор пожелал мне приятного аппетита и ушел. Но, поскольку забастовка кончалась на довольно туманных условиях, несмотря на двенадцать дней голодовки, аппетита у меня не было. На верхней койке стоял поднос с остывшим обедом. Но я подождал до ужина, когда принесли теплую смену, и только тогда поел. И тоже без аппетита.

Следующий день прошел безо всяких изменений. За ним второй. И третий. Итак, честное слово американского офицера оказалось такой же ложью, как его пустая трубка!

До этого меня, как особо опасного преступника, выводили на прогулку одного. Теперь же я прогуливался в компании эсэсовского генерала и гестаповского полковника. Сначала я стеснялся сказать им, кто я такой. Мне было стыдно не за себя, а за американцев. Когда же я наконец раскрыл свою тайну, мои тюремные коллеги чуть не лопнули от смеха. Они ожидали все что угодно, но не такого абсурда.

Но мне было не до смеха. Что же все-таки делать? Ждать, пока тебя ночью свяжут, как барана, и выдадут назад? А по советским законам бегство за границу официально считается государственной изменой, и за это полагается расстрел. И подобные приговоры я не раз читал в приказах по Штабу СВА.

Из чувства бессильного протеста я решил испробовать самоубийство. Конечно, я вряд ли собирался самоубиваться всерьез. Но когда тебя вскоре могут убить другие, то почему не попробовать это удовольствие сначала самому. Есть хоть то преимущество, что в последний момент можно передумать. В этом пока моя единственная свобода.

После ужина я принялся за дело. Разорвал свою рубашку на полоски, скрутил из них жгуты и смазал их мылом. Потом связал эти жгуты в веревку и сделал на конце петлю. Единственное, куда эту веревку можно было прицепить – это решетка в потолке, за которой была спрятана электрическая лампочка.

В камере уже полутьма. Я уселся на верхнюю койку, привязал веревку к решетке – и посмотрел на потолок. Потом надавил на потолок рукой. Для инженера, изучавшего сопротивление материалов, было ясно, что игра не стоит свеч: моя шея была значительно крепче, чем тонкий фанерный потолок.

Чтобы не заниматься самообманом, я решил сначала проверить потолок. А чтобы не тратить свою шею попусту, я взялся за петлю обеими руками и прыгнул вниз.

Мои расчеты по сопротивлению материалов оказались правильными. Я мягко, как в гимнастическом зале, приземлился на полу. А сверху мне сыпались на голову всякие строительные материалы и осколки электрической лампочки.

Поскольку спать мне еще не хотелось, то я решил испробовать другой метод самоубивания. В темноте я нащупал на полу патрон от электрической лампочки с острыми, как пила, обломками стекла по краям. Усевшись на нижнюю койку, я принялся пилить этим инструментом вены на левой руке. Там, где бьется пульс.

Мне было вовсе не жалко перепилить вены, откуда течет кровь. Крови у меня много. Во время войны я часто давал свою кровь для переливания – просто так, поскольку у меня ее много. Но, как ни странно, мне почему-то было жалко перепилить в темноте сухожилия, которые где-то совсем рядом. Ведь потом, думал я, в случае чего и кулака не сожмешь.

По руке, как говорят писатели, текло что-то теплое и липкое. Пилка с осколками стекла была довольно неудобная и рвала мясо. В конце концов эта скучная процедура мне надоела и захотелось спать. Я лег на койку, опустил руку вниз (пощупал – течет) и заснул.

Потом сквозь сон слышу, как открылась дверь, заскрипели на полу обломки стекла и строительных материалов. По камере метнулся луч карманного фонаря, уперся в лужу крови на полу. Потом в коридоре раздался сигнал тревоги. В общем, ни спать, ни умереть мне не дали: вызвали доктора, перевязали руку, отобрали очки и перевели в другую камеру. Конечно, опять в одиночку. Как полагается для опасных преступников.

На следующий вечер в мою камеру пришел посетитель. В военной форме, с объемистым животиком преуспевающего рантье, с огромным пистолетом на столь же объемистом заду, а на рукаве черная повязка с белым крестом. Я смотрел и недоумевал: что это – пират или доктор? Но оказалось, что это протестантский священник.

Единственное, что я понял, это то, что когда-то и почему-то он тоже самоубивался. Кажется, когда он был миссионером в Африке, а его ученики решили, что его лучше сварить и съесть.

То, что людоеды собирались съесть пастора, в этом была какая-то логика. Пусть и каннибальская, но все-таки логика. Пастор был жирный, и голодным каннибалам была бы от него определенная польза. Но какая польза была американцам от того, что они делали со мной? – Этого я понять не мог.

Ведь тогда я считал себя таким же искренним сторонником Запада, как, скажем, в обратном случае, те американские коммунисты, которые перебегают на советскую сторону. Но если бы советская разведка встречала этих коммунистов так, как меня встретили американцы, то всех этих жуликов и воришек перестреляли бы как собак. Не за воровство, а за вредительство интересам государства. А здесь? Что же это за демократия?

Иногда в камеру приносили обтрепанные книги по-английски. Все это были романы про уголовщину или шпионаж. Я читал и думал: видно, по этим книжкам американские разведчики и учатся как работать.

Но иногда приносили и немецкие газеты. В одной из них я прочел маленькую заметку о советском солдате, который бежал на Запад и потом лежал в американском госпитале в ожидании, пока его выдадут советским властям.

Вряд ли этот солдат попал в госпиталь от расстройства желудка, подумал я. Вероятно, тоже пытался покончить с собой, когда узнал, что его выдают назад.

Дальше в заметке сообщалось, что, когда в госпитале появилась группа американцев в сопровождении советских офицеров, обреченный солдат вырвал у кого-то автомат, перестрелял вокруг себя восемь или девять человек, а потом сам застрелился.

Я аккуратно вырвал эту заметку и засунул ее в карман.

Через несколько дней меня разбудили среди ночи, отвели в душ и сказали побриться. Потом меня посадили в джип в сопровождении двух военных полицейских. У одного из них был пакет с моими бумагами.

На рассвете мы выехали на автостраду, и я прочел дорожный знак: “До Лейпцига столько-то километров”. Итак, мы едем к советской границе. Осталось еще четыре часа.

Один солдат сидел за рулем, второй рядом с ним, а меня посадили сзади. Это были простые американские парни с выбритыми розовыми затылками. Чтобы показать свою демократию, они даже предлагали мне жевательную резинку. Потом второй из них заснул, а его крупнокалиберный кольт болтался сзади и соблазнительно постукивал меня по колену.

Взять этот кольт, подумал я, прострелить эти пустые розовые затылки и бежать. Кругом лес и кустарники. Но куда бежать? На Восток мне путь закрыт. А если я убью этих солдат, то мне будет закрыт путь и на Запад.

Джип бойко катился по направлению к советской границе, а я старался в уме предусмотреть все возможности передачи – и как заполучить в руки оружие. Я вспомнил заметку, лежавшую у меня в кармане. Тому солдату повезло, что ему попался в руки автомат. В автомате 72 патрона, а в этом паршивом кольте только 8, и из кольта такого фейерверка не устроишь.

Самое главное – вырвать оружие. Хорошо хоть, что меня не связали, как того искателя свободы, который ма-тершился, когда его тащили ночью по коридорам Камп-Кинга.

Мне даже не особенно хотелось стрелять советчиков. За что? Ведь это могут быть такие же люди, как я сам – рабы системы. А вот перестрелять побольше американцев – это да... Что я вам – жить мешал? Почему вы отдаете меня на убой?

Конечно, эти американские солдаты, что везут меня, не виноваты. А в чем я виноват? Ведь я просто затравленное животное. Эх, вот если бы перестрелять тех лейтенантов, майоров и полковников, которые остались в Камп-Кинге...

А потом бросить автомат, поднять руки и пойти к своим – на расстрел. Но перед расстрелом я попрошу только одну милость: сказать речь перед советскими солдатами и офицерами. Ведь когда-то, школьником, я был первым оратором. А потом, когда вырос, молчал. Совесть мешала. Но теперь я закачу такую речугу, такую речугу, от души, от чистого сердца:

– Товарищи, братцы, бейте американских гадов до последнего патрона! Я сам бы первым пошел, да вот, видите, не получается... Не верьте ни одному американскому слову. Все они воры и лжецы. Я сам это испытал. А ихняя хваленая свобода – вот она, смотрите на меня! Видите!?

Я так разошелся, что перед расстрелом был даже готов вступить в компартию. Так и скажу:

– Товарищи, братцы, теперь мне терять нечего. Так я вам уж всю правду-матку скажу. Да, я увиливал от вступления в компартию, так как считал всех коммунистов идиотами или сволочами. Но теперь я убедился, что американцы еще большие идиоты и сволочи. А раз нет правды на свете, так уж записывайте меня в компартию. Хочу умереть коммунистом!

Да, закачу я им такую пропаганду, какой ни один политрук не выдумает. И все это от чистого сердца. И как это они потом будут расстреливать человека, из которого американцы сделали пламенного коммуниста?

А про себя я думал: И будет меньше одним идиотом, который поверил в свободу... Эх, крылья холопа...

Нечто подобное происходило с советскими солдатами, которые в начале войны сдавались в немецкий плен. Пройдя немецкие лагеря смерти, если эти солдаты снова попадали в Красную Армию, то тогда уж они действительно дрались до последнего патрона.

Тем временем джип подкатил к пограничной станции железной дороги Бебра-Вест. Та самая станция, где полгода тому назад я избрал “свободу”, чтобы провести эти полгода в американской тюрьме.

Один из конвоиров взял пакет с моими документами и пошел к американскому военному коменданту. Я сидел и ожидал, что сейчас начнется это... Вместе с американским комендантом выйдет советская стража с автоматами и... Только бы вырвать автомат... Оттянуть скобу, спустить предохранитель и, не спуская палец с курка, бить по американцам...

Через некоторое время конвоир вышел один и сделал мне знак рукой – вылезай. Значит, они решили взять меня там. Я вылез из машины, чтобы идти в комендантуру.

Но конвоир сел за руль и завел мотор, как будто собираясь уезжать. Мне не оставалось ничего другого, как спросить:

– А куда ж мне идти?

– Куда хотите, – ответил солдат, жуя резинку. – Хотите, идите туда, – он махнул рукой в направлении советской стороны. – А не хотите, идите куда хотите...

Солдат лихо развернул джип и дал газ так, что на меня посыпались камушки из-под колес. В точности, как в гангстерских фильмах. И я остался один.

Я оглянулся кругом – не следят ли за мной? Ярко светило солнце, кругом ходили немцы – и никто не обращал на меня никакого внимания. Итак, кажется, я опять свободен. Я сел на камень у входа в вокзал и вытер со лба пот. Внутренне я подготовил себя ко всем возможностям – кроме этой.

Я уже так распрощался с жизнью, что теперь возврат к жизни выбил меня из колеи. Вместо радости или облегчения, я не чувствовал ничего, кроме холодного бешенства. Опять какие-то подлые штучки! Что это за игра в кошки-мышки?

Пограничная станция. Кругом прохаживаются немецкие полицейские и проверяют документы. Тут же снуют и американские МП. Полгода тому назад меня арестовали здесь при проверке документов. Теперь же, чтобы научить меня благодарности и хорошим манерам, джентльмены из Камп-Кинга отобрали у меня даже ту кеннкарту, за которую они взяли у меня 20.000 марок. И теперь у меня не было вообще никаких документов. Если сейчас ко мне подойдет полицейский и спросит документы, то меня опять отправят для выяснения личности в Камп-Кинг, откуда я только что приехал.

Ближайший поезд на Штутгарт отходил только на следующее утро. Поскольку ночевать на вокзале было опасно, то свою первую ночь на свободе я провел по-фронтовому: просто зашел в разрушенный бомбами дом подальше от вокзала, улегся на кучу кирпичей, положил кулак под голову и заснул, разглядывая звездное небо над головой.

Приехав в Штутгарт, я отправился в полицейский участок, где я до этого получал мою кеннкарту, и заявил, что ее у меня украли. Конечно, наученный печальным опытом с американским консулом, на этот раз я уже благоразумно промолчал, что воры, укравшие мою кеннкарту – это Штаб-квартира американской разведки в Европе. Так герр Вернер получил дубликат кеннкарты и начал новую жизнь.

• • •

Тогда, в 1947 году, полуразрушенная Западная Германия была переполнена миллионами иностранцев-ДП изо всех стран Восточной Европы и миллионами немецких беженцев, выселенных из тех же стран Восточной Европы. Работать по специальности не было никакой возможности. Прочел я как-то в газете, что американцы ищут электрика, чтобы следить за электрическими печами для жарки кукурузы в Пи-Эксе. Подал я заявление, где честно сказал, что до этого я был ведущим инженером в Советской Военной Администрации и руководил десятками крупнейших электрозаводов, работавших на репарации, а посему я надеюсь, что справлюсь и с несколькими электропечками для жарки кукленой кукурузы. Но мне отказали. И даже честно сказали, почему: как политически неблагонадежному.

Черт бы вас подрал, думал я. Я сбежал из Советского Союза, поскольку там меня считали политически неблагонадежным. И тут я тоже политически неблагонадежный!

Чтобы как-то убить время, я написал несколько очерков из жизни в берлинском Кремле, то есть в Главной Квартире СВА, и послал их в редакцию “Посева”. Прочитав мои очерки, там решили, что я профессиональный газетный работник, и долго уговаривали меня признаться, где я писал раньше – в “Правде” или в “Известиях” – и под каким именем.

Жил я тогда в чердачной комнатушке в дешевеньком отельчике “Белый Олень” на окраине Штутгарта. На одной кровати спал я, а на другой одноглазый немец-коробейник, который зарабатывал себе на жизнь тем, что ходил с коробом на шее по окрестным деревням и торговал шнурками, ваксой, нитками и булавками. Пока он ходил, я сидел у маленького чердачного окошка и писал о берлинском Кремле

Осенью я переселился в маленькую каморку у одной русской вдовы Когда вдова убедилась, что я предпочитаю не русскую старуху, а молоденьких немок, начались патриотические осложнения Я сидел и писал свои очерки, а обиженная старуха сидела и писала повсюду доносы, что я советский шпион Потом зять этой старушки выпрыгнул в окно с 5-го этажа и убился. Представляете себе, что это была за старушка?

Зимой моя каморка не отапливалась, и внутри было так же холодно, как на дворе Единственным отоплением были сигареты из черного крестьянского табака-самосада, более крепкого и вонючего, чем махорка Папиросная бумага была слишком большой роскошью для моего бюджета, и я крутил сигареты из “Посева”, в котором печатался, и который мне посылали в качестве авторских экземпляров. Так за неделю я выкуривал весь “Посев”.

Весь день я сидел и писал – в пальто, в перчатках и со шляпой на голове Правда, иногда приходилось делать перерывы – когда замерзали чернила в чернильнице. Единственным источником дохода были гонорары от “Посева”. Тогда в Германии было довольно туго с продовольствием, и иногда я целую неделю питался одной селедкой с водой и хлебом Другую неделю – одним искусственным медом, тоже с водой и хлебом.

Пробовал эмигрировать во Францию – отказали. Пробовал в Австралию – отказали. Как политически неблагонадежному. При этом в третий раз таинственно исчезли все мои документы, включая и дубликат злосчастной кенн-карты. Опытные ДП уверяли меня, что все американские чиновники УНРРА и ИРО, которые заведовали эмиграцией – это международная шантрапа, коммунистические попутчики, советские агенты или просто воры, которые продадут на черном рынке даже свою родную мать, и которые, без сомнения, продали все мои документы и анке-гы, где от меня требовали всю правду, в советскую разведку.

Пришла вторая зима, а я все сидел в своей каморке и писал. Зато на Рождество я получил трогательный подарок. Один из читателей “Посева”, зарабатывавший себе на жизнь воровством (честным воровством), стащил где-то пишущую машинку и притащил ее мне в подарок:

– Пишешь ты так, – объяснил он, – что в слезу кидает. А ведь это самое главное, когда за сердце берет. Ведь все мы этот путь прошли. Ну вот и решил я помочь общему делу...

Уходя, он по-солдатски щелкнул каблуками и отдал под козырек фетровой шляпы: – Товарищ бывший командир, ты тут, вижу, голодный и холодный. Так даже мы, воры, не живем. Так ты того, не стесняйся... Если что нужно – только скажи... Мы поможем...

Да, кстати, говоря о воришках. У меня из чемодана пропали фотографии Китти, одной из моих берлинских знакомых. Эти фото я недавно получил по почте Потеряться они не могли. Но кому они нужны? Только какой-то разведке. Но советская разведка, если нужно, возьмет не фото, а живую Китти. Итак, по теории вероятностей, остается только одно – американская разведка, те же самые джентльмены из Камп-Кинга.

Забавно. Пока русские воришки предлагают мне свою помощь, американская разведка шарит у меня по чемоданам. И в это же самое время я уже второй год каждую неделю печатаюсь в “Посеве”, который служит одним из главных источников информации для американских экспертов по советским делам Этот эпизод вспомнился мне позже, после очередного провала и публичной порки американской разведки CIA, когда по Вашингтону продавали значки с надписями: “Наша работа такая секретная, что даже мы сами не знаем, что мы делаем”.

Говорят, что Америка – страна чудес. Поэтому настоящие русские бест-селлеры пишутся в Америке писателями-призраками. А если кто написал свою книгу сам, то это явление ненормальное.

Нормально русские книги пишутся в Америке так. Вот появилась книга “Тайный мир” Петра Дерябина, бывшего подполковника советской разведки. На обложке честно указано, что она написана со слов Дерябина кем-то другим. Затем появляется следующий боевик – “Записки Пеньковского”, которого расстреляли в СССР за шпионаж. И на обложке сообщается, что вместо Пеньковского эту книжку оформил Дерябин. Тот самый Дерябин, который даже свою собственную книгу написать не мог, теперь бойко пишет вместо трупа Пеньковского. Чудеса!

А я, как идиот, сидел два года и писал свою книгу сам. Да еще в таких условиях, что когда я закончил свою работу, то был твердо уверен, что заработал туберкулез.

Будучи сыном доктора-гинеколога, я с юношеских лет любил лазить по медицинским книгам отца. Может быть потому, что это были книги по женским болезням со всякими интересными картинками, столь откровенными, что таких сейчас в Америке даже в порнографических журналах не найдешь. Потом, насмотревшись этих картинок, я считал себя специалистом и, когда у меня что-нибудь болело, любил ставить себе диагноз.

Так и теперь, пойдя на медицинский осмотр, я авторитетно заявил, что у меня должен быть туберкулез. Но доктор покачал головой и сказал, что я здоров как бык. Сначала я очень удивился. Потом я с благодарностью вспомнил своего отца: видно, он недаром был доктором-гинекологом, сделал меня по всем правилам науки и техники.

В 1950 году маятник американской политики качнулся в другую сторону. Из одной крайности в другую. На смену эре Рузвельта пришла эра Мак-Карти. В Америке один за другим шли процессы атомных шпионов. Из Госдепартамента сотнями гнали педерастов. Из правительственных учреждений убирали коммунистических попутчиков. Американская пресса кричала об охоте на ведьм. А в немецких газетах писали, что американский консул в Штутгарте, мой приятель, ото всего этого так разволновался, что умер от разрыва сердца.

Одновременно на советском фронте американцы начали то, что называется психологической войной. В Мюнхене появился Гарвардский проект, занимавшийся всякими психологическими исследованиями, потом радио “Голос Америки”, радио “Свобода” и некий Американский Комитет, который так часто менял свое название, что я даже и не знаю, как он сейчас называется.

Все воробушки на крышах Мюнхена чирикали, что за всем этим стоит американская разведка CIA. Потом это довольно ясно подтвердила и сама американская пресса. Американский персонал этого комплекса псих-войны, как ни странно, состоял в основном из чиновников, которых почему-то повыгоняли из Госдепартамента, и которых почему-то подобрало под свои крылышки CIA.

⇐ Предыдущая 33 34 35 36 37 38 394041 42 Следующая ⇒