богословского содержания.

богословского содержания.

Драматическая форма выражения Высоцкого ставит множество вопросов перед читателем. Тут трудно говорить о развитии автора, ибо читатель легко принимает духовное состояние персонажа за состояние автора.

Уже в самых ранних песнях автор выступает, как философ-богослов. Ставя основополагающие вопросы теодицеи. Вопросы, лежащие в основе нашей литературы: «Тварь дрожащая или право имею…» - то есть то «Быть или не быть» - которое не минует Высоцкого позже. Вопрос свободы, вопрос выбора – «за флажки – жажда жизни сильней…» Наличие этого права на «жажду жизни» и результат... Посмотрим одну из ранних песен:

Дайте собакам мяса –

Авось они подерутся.

Дайте похмельным кваса –

Авось они перепьются…

Картинка уже апокалипсическая - собаки, рвущие мясо – сцена военного голодного прошлого или будущего… Непохмельные люди – а других, кажется и не осталось… И пить им не осталось и чтоб забыться – одна надежда снять похмельную муку – это квас. «Ну а класс-то жажду заливает квасом…?»

Чтоб ни жиреть воронам

Ставьте побольше пугл.

А чтобы любить влюбленным –

Дайте укромный угол…

«А по полям жиреет воронье» - Окуджава про войну. И эта вечная тема «воронья» – еще от Шекспира. «Побольше пугл» - это позже выльется в «флажки». «Угол» - это видимо то, в чем он насущно нуждался в начале шестидесятых, когда образовалась и распалась первая семья, потом вторая, когда пошли дети. Но «укромный угол» - это главным образом необходимость внутреннего независимого «угла». – пространства внутренней свободы, без которой нет человека, как существа духовного – то есть само-выбирающего. А главное – знающего, что выбирать, знающего «что лживо и что свято»

В землю бросайте зерна –

Может, появятся всходы!

Ладно, я буду покорным –

Дайте же мне свободу!

«Сейте разумное, доброе вечное…» Но у автора (или персонажа – это еще надо разбираться) есть большое сомнение – появятся ли всходы и те ли зерна сеются? Можно ли огородить человека «пугалами», «флажками» от зла? Он готов (а кто он – герой, автор?) принять все условия, отказаться от собственного выбора… А на самом деле «покорность» обманчива – она чревата бунтом… – во имя свободы: «Наша роспись – мы больше не волки». Это формула юродства (да, будущего Гамлета и многих юродствующих персонажей Высоцкого, пока еще не написанных). Как в том старом анекдоте про выпущенного все же из психушки: он тащит на веревочке свою галошу: «А здорово, Жучка, мы их с тобой обманули!»

Псам мясные ошметки

Дали, - а псы не подрались.

Дали пьяницам водки –

Ну а они – отказались…

Это будущее «изобилие» - это все же «взошедшие всходы» с их парадоксальными результатами: когда пьяницы отказываются от водки! Это картинка грядущей утопии. Это будущий «рай». Но рай не настоящий – о чем ниже.

Люди ворон пугают –

А воронье – не боится.

Пары соединяют,

А им бы разъединится…

Это тупик утопии. Пережитый на личном примере. Катастрофа псевдо благой жизни – один из постоянных лейтмотивов в будущей поэзии Высоцкого:

В мире тишь и безветрие,

Красота и симметрия,

На душе моей гадостно

И живу я безрадостно…

Но вернемся к нашей песне. Это с виду она простая, коротенькая и как бы «блатная» для общей юродствующей маскировки. А это драма и она уже подходит к финалу:

Лили на землю воду –

Нету колосьев-чудо!

Мне вчера дали свободу –

Что я с ней делать буду!

Да это самое пустое занятие – лить воду на землю, «лить воду» на докладах и лекциях… И обещанные колосья… - увы! Но все же «дали свободу» - то ли выпустили досрочно (это тоже тема, о которой много будет пропето: «Да это ж математика богов – меня же на двенадцать осудили…»). То ли речь о свободе хрущевской оттепели, о первых молодежных и кинофестивалях о новых театрах и новой поэзии. О больших надеждах начала шестидесятых. Вот, казалось бы – свобода поэзии – сейчас такие «всходы», такие «колосья» вымахают… Так думали шестидесятники, но не юный совсем еще поэт с Самотеки… Нет, не в том беда выйдет, что снимут Хрущева и свернут «оттепель». Особенно ничего и не сворачивали. Это потерпевшие духовный крах шестидесятники свою внутреннею несвободу переложили на «егерей», якобы свернувших «оттепель»… Да, «свободу дали» - как в том шукшинском романе, что писал он в эту пору: «Я пришел дать вам волю». А вот что с ней делать – с этой волей? Это как раз тот самый насущный, богословский вопрос о котором «зрелый» Высоцкий напишет позднее: «А мы все ставим каверзный ответ и не находим нужного вопроса!»

Какие же литературные протообразы за этим небольшим – в шесть коротеньких куплетов, но все же – драматическим текстом? На поверхности – упомянутый уже Некрасов:

Сейте разумное, доброе вечное,

Сейте, спасибо вам скажет сердечное

Русский народ!

Эти прекрасные строки оказались утопией. Написав поэму в целый том – «Кому на Руси жить хорошо», Николай Алексеевич (с творчеством которого Высоцкий пересечется еще не раз) ответит между строк: «Никому». Но с надеждой обращается Некрасов к утопической формуле сеятеля, быть может и предвидя, как начнут «сеять» белые и красные в следующих столетиях. О чем будут писать Достоевский, Шолохов, Платонов… и Высоцкий.

Но за Некрасовым стоит, конечно, Пушкин. Его «Сеятель» трагичен в высшей степени – он отрешен от всех утопий – он предстает в своем истинном, драматическом свете:

Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя —
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды...
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.

Этот стих должен был бы предстать нам жестокой антиутопией Замятина, Хаксли, Оруэлла… Сеятель вышедшей «до звезды» - и это очевидно звезда Вифлиемская, и в этом вся разгадка. Иначе – кто же сеет по ночам?! И «порабощенные бразды» (это 1823-й год) – после оды «Вольность», после «Деревни», где «рабство жалкое влачится по полям…»

Ранняя песня Высоцкого оказывается прямым ответом на пушкинский стих:

К чему стадам дары свободы?

У Высоцкого:

Мне вчера дали свободу (и буквально «вчера» в 1953-м, в 1956-м, и в 1917-м, и в широком смысле вся русская литература – уже с пушкинских времен…)

Что я с ней делать буду?

Вот он вопрос-то: «Восстать, вооружиться, победить или погибнуть, умереть, уснуть…»

Но Пушкин вовсе не меланхоличный антиутопист, как могли бы трактовать либералы-западники и не борец с режимом, в квазисоветской трактовке. Пушкин начинает с эпиграфа, который мы намеренно опустили пока. Ибо эпиграф отсылает нас к первообразу сеятеля русской поэзии. Сеятеля, которого пишут с большой буквы. Вот пушкинский эпиграф (который осознанно или нет, опускают при публикациях до сих пор): «Изыде сеятель сеяти семена своя». Приведем евангельскую притчу целиком, что бы разобраться с «примитивным блатняком» молодого поэта шестидесятых, чтобы понять его место в русской поэзии – то есть в русском богословии. Что бы разобраться, чьи это «свои семена» сеются: Христовы или сатанинские. Те самые, что предлагает лукавый обратить в хлеба из камней и потом – «нету колосьев-чудо!»:

«Выйдя же в день тот из дома, Иисус сел у моря. И собралось к Нему множество народа, так что Он вошел в лодку и сел; а весь народ стоял на берегу. И поучал их много притчами, говоря: вот, вышел сеятель сеять; и когда он сеял, иное упало при дороге, и налетели птицы и поклевали то; иное упало на места каменистые, где немного было земли, и скоро взошло, потому что земля была неглубока. Когда же взошло солнце, увяло, и, как не имело корня, засохло; иное упало в терние, и выросло терние и заглушило его; иное упало на добрую землю и принесло плод: одно во сто крат, а другое в шестьдесят, иное же в тридцать». (Мф. 13:1-8)

И несколько позже Господь пояснят притчу в узком кругу апостолов:

«…к всякому, слушающему слово о Царствии и не разумеющему, приходит лукавый и похищает посеянное в сердце его — вот кого означает посеянное при дороге. А посеянное на каменистых местах означает того, кто слышит слово и тотчас с радостью принимает его; но не имеет в себе корня и непостоянен: когда настанет скорбь или гонение за слово, тотчас соблазняется. А посеянное в тернии означает того, кто слышит слово, но забота века сего и обольщение богатства заглушает слово, и оно бывает бесплодно. Посеянное же на доброй земле означает слышащего слово и разумеющего, который и бывает плодоносен, так что иной приносит плод во сто крат, иной в шестьдесят, а иной в тридцать». (Мф. 13:19-23)

И пушкинский сев и сев у Высоцкого это про места каменистые и про терние. Про то, куда не следует и чего не следует сеять под видом «разумного, доброго, вечного…» революционерам и тех и этих времен. Здесь поставлены «нужные вопросы» - должные призвать человека решить самому (не по наущению лукавого): что и куда сеять. Это поиск «доброй земли» - то есть «Царствия небесного»:

Укажите мне край, где светло от лампад,

Укажите мне место, какое искал.

Вот так, пожалуй, в самом кратком обзоре представим мы раннее богословие поэта Высоцкого. На этом можно было бы остановиться, но иные читатели и почитатели (что порой страшнее хулителей бывают) скажут нам о зрелом творчестве поэта – о его неверии и в жизнь вечную, и в Спасителя.

Что же, надо сказать и об этом. Надо разобраться, где, во-первых, есть прямая речь героя автора, а где он сам. А во-вторых – что он сам? Да, герой и автор порой сливаются вместе, порой трагически раздваиваются:

Во мне два я, два полюса планеты,

Два разных человека, два врага…

Поэтому всплывают частые цитаты: «Нет, и в церкви все не так, все не так, как надо…»

Мы не будем говорить о том, что вы не правильно поняли, товарищи… он ничего такого не хотел сказать. Нет, хотел и как в ранних стихах по-пушкински бескомпромиссно. А в чем же дело? А в состоянии грехопадшести мира сего. Ведь это только в западно-католической версии христианства кругом «святые отцы» и ересь святости папы и возможность им отпущения грехов. Нет, православная церковь не должна исповедовать грех «папизма». Она, так же бывает грешна и в ней часто бывает «все не так». Но именно по этому она и не лишена благодати. Ибо отпускает грехи не иерей, а Христос. И если иерей не осознает своего не совершенства – то плохи будут его всходы. Но зерна евангельские – истинные зерна должно посеять везде и на каменистую почву и в тернии. Иначе не будет надежды на спасение. Поэтому не следует видеть в «нет, ребята, все не так…» богохульство. Если это искреннее самопокаяние – это не богохульство, а необходимый этап продирания через тернии:

Вдруг возник впереди темный лес, как стена,

Кони прядут ушами – назад подают…

Где просвет, где прогал – не видать ни рожна:

Колют иглы меня – до костей достают…

Физическое ощущение прорыва через темный «лес жизни», тернии, поиск «доброй земли»

Но богохульства были – были искушения. И о них скажем.

Первая редакция «Я не люблю»:

Я не люблю, когда стреляют в спину,

Но если надо, - выстрелю в упор…

………………………………………

Высоцкому надо было, хоть раз спеть на зрителе, что бы проверить свои строки на истинность. Не думается, что кто-то из зала мог его поправить или поучить. Вряд ли «мои друзья, известные поэты» подходили после концерта – ты, мол, Володя, что-то тут не православно написал. Не было и работы с критикой. Какие там Белинские! Да, были статьи ругательные – но это из области «красных флажков», а не истинной критики. Высоцкому нужно было спеть на зрителе, чтобы услышать внутренний голос Сеятеля, «того, кому служу» и поправить неточные строки. Строки, где герой, персонаж, какой-нибудь современный Иван Карамазов пролезает в душу и начинает вещать лживое богословие от имени автора.

И эти строки исчезают навсегда, заменятся другими:

Я не люблю, когда стреляют в спину,

Я так же против выстрелов в упор.

А строки:

Я не люблю, когда ломают крылья

Нет, жалости во мне и не спроста

Я не люблю насилья и бессилья,

И мне не жаль распятого Христа.

Будут кардинально переделаны:

Вот, только жаль распятого Христа.

К образу Христа Высоцкий вернется теперь в своих стихах не раз и не два. И всегда в связи с распятием: «Но Христа распятого, в половине пятого…»

Даже малейшая неточность будет изгнана. Первый вариант «Баллады об уходе в рай»:

Ты встретишь Бога там, ведь есть какой-то Бог…

Высоцкий спел и почувствовал некоторую неловкость, переходящую в кощунство и куплет изменился. Он приобретает форму нужного вопроса, он призывает к поиску «доброй земли»:

А если Там и вправду Бог, ты все же вспомни – передай ему привет…

Получилась строка, с одной стороны вполне проходящая через все цензуры, вошедшая в фильм («Бегство мистера Мак-Кинли») и вместе с тем - верная в смысле православного богословия: «Вспомни, вспомни, человече о призвании своем, задумайся, а если вправду Бог».

Вернемся на мгновение к ранним песням. Это уместно вспомнить здесь. Ведь тема свободы там напрямую связана с темой Страшного Суда:

Жизнь без труда

Вел я всегда –

Жизнь бесшабашную…

Все ерунда,

Кроме Суда

Самого Страшного.

Опять же в ранних «блатных» песнях можно было бы считать, что речь о «народном суде» и прокуратуре. Однако, Страшный Суд в рукописи поэта – с большой буквы. Это в ту эпоху, когда «бог» все шестидесятники писали с маленькой. Что же говорить о Суде? Тема Страшного Суда – одна из главных в народных духовных стихах. Из них она проникает в несколько искаженной форме в жестокий романс, в тюремную и блатную песню. И тут подхвачена Высоцким:

Страшеннее может быть лишь Страшный Суд –

Письмо мне будет уцелевшей нитью…

Его, быть может, мне не отдадут,

Но все равно, ребята, напишите!

Или:

А жизнь мелькает, как в немом кино –

Мне хорошо, мне хочется смеяться…

А счетчик: щелк, да щелк… - да все равно! –

В конце пути придется рассчитаться!

Но вернемся к зрелому периоду. Несколько правок песен, по внутреннему слуху – их немного, но они исключительно точны в богословском смысле. Особенно к 1970 году, когда крестился… Пришел, приполз, можно сказать, в храм (по воспоминаниям – плачет, лежа на полу в храме) и крестился. В храме, где недавно было «все не так». Песни, которые не возможно переделать – ибо в целом они кощунственны, он просто перестал исполнять. Так, исчезла навсегда из репертуара «Песня про деву Марию и плотника Иосифа». Хотя и там все не однозначно. Финальная строка (и интонация с которой она исполняется): «Смейся, смейся сатана» - выдает все же замысел автора – показать, что это не просто пародия на «Гаврилиаду», а тут виден искус сатанинский. Но все же отказывается – потому что искус не всем виден и потому – одни тернии.

Несколько слов о самых известных и по-разному трактуемых песнях.

«Кони». Все бы хорошо, но иных смущает: «Что ж там ангелы поют, такими злыми голосами…

На самом деле место замечательное. Во-первых, на иконе Страшного Суда, где душа восходит по лествице на Суд, мы видим этих «злых ангелов» – это воздушные мытарства, о которых пишут святые, где раздается визг и крик бесовский. Это черные ангелы, что тащат человека вниз. Поэтому «злые голоса» - собственных грехов на момент отделения души «вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краю…» - это и художественная и богословская правда (и эти правды всегда нераздельны). А во-вторых в контексте даже четверостишия, не говоря о всем стихе, вскрывается второе дно:

Мы успели, в гости к Богу не бывает опозданий,

Но что ж там ангелы поют такими злыми голосами!

Или это колокольчик весь зашелся от рыданий,

Или я кричу коням, что б не несли так быстро сани!

В первой строке исключительно точное понимание смерти… Кстати, песня восходит к древнерусскому сочинению: «Поучения Владимира Мономаха», что начинается: «Пишу, сидя при санех…» По древнеславянскому обычаю, покойного везли в последний путь на санях (что у Есенина многократно повторяется: «Ой, вы сани, что за сани, звоны мерзлые осин…»).

И вот появляются «ангелы со злыми голосами», потом автор прислушивается и слышит в их голосах такой знакомый «колокольчик, дар Валдая», «когда я на почте служил ямщиком…» - образ песен где «то разгулье удалое, то смертельная тоска…» (Пушкин) и все это переплетается – народный романс, обряд погребения в санях, пушкинские «Бесы», лирика Блока… И вдруг автор, словно еще настроя свой слух, за злым пением слышит кого! – себя, поющего эту самую песню по-над пропастью погибели. Видит себя со стороны, как бы уже предстоящим на Суде. И тут появляется «нужный вопрос»: А есть ли что спеть, представ перед Всевышним? Ведь автор не ставит вопросов, не нравоучает, он подводит читателя к ним, он подвигает к собственной постановке вопроса. Он понимает, что бесполезно «лить на землю воду». А единственный способ удержаться «на краю» - это пока «допевается куплет».

Эти образы (как и образа в другом смысле) пройдут через все творчество: «Я из дела ушел…» - совершенно та же драматургия стиха, что и в «Конях» - уход из жизни – поиск нужного вопроса – прямое обращение к Спасителю:

Паутину в углу с образов я ногтями сдираю,

Тороплюсь, потому, что за домом седлают коней…

Тут и «Из дома, где косо висят образа» («Дом»), тут и «Что лабазники врут про ошибки Христа» («Мне судьба»), тут и седлают коней (это уже из Булгакова)… Но в итоге прямой ответ Христа: «ваша книга прочитана…» Стоит, содрать паутину с образа и он оживет и ответит:

Пророков нет в Отечестве своем,

Но и в других отечествах - не густо…

Это грустная почти цитата из Евангелия:

«И, когда окончил Иисус притчи сии, пошел оттуда. И, придя в отечество Свое, учил их в синагоге их, так что они изумлялись и говорили: откуда у Него такая премудрость и силы? не плотников ли Он сын? не Его ли Мать называется Мария, и братья Его Иаков и Иосий, и Симон, и Иуда? и сестры Его не все ли между нами? откуда же у Него все это? И соблазнялись о Нем. Иисус же сказал им: не бывает пророк без чести, разве только в отечестве своем и в доме своем. И не совершил там многих чудес по неверию их». (Матф. 13.53)

Да, ситуация такая трудная и для всякого автора, когда: «Ну и пусть свои чуждые песни пишет там про версальский дворец…», когда: «Мне это надоело, черт возьми, и я лечу туда, где принимают», где «укажите мне край, где светло от лампад, укажите мне место, какое искал, где поют, а не стонут…» «такими злыми голосами»…

Замечателен финал – он не абстрактно булгаковский – мол, где-то ждет дом со свечами и почитателями… Нет, тут: «растащили меня, но я счастлив…» - то есть ушел-таки «за флажки» - в народ, разошелся. Как фольклор изустно. И вот потому финал:

Скачу - хрустят колосья под конём,
Но ясно различаю из-за хруста:
«Пророков нет в отечестве своём,-
Но и в других отечествах - не густо.»

Тут главное не в рефрене а в том, кто говорит. Сначала просто цитата «из книжек» («значит, нужные книжки ты в детстве читал» - в данном случае «книжка» - Евангелие), затем повторяет сам автор, затем автору – Христос с ожившего образа (очищенного от «черной копоти», от «лабазников, которые врут…») и, наконец, – в финале евангельскую цитату повторяют колосья. А значит не напрасно сеял Сеятель – есть они «колосья-чудо», возможны, как результат спасения. Вот в чем «иные дела, что понагнало из-за синей горы». Гора спасения – тоже образ частый. Но мы уже писали об этом: «мы на кряж крутой на одних осях…» «А на горе стоит ольха…», «Вдоль обрыва…»…

Следовало бы разобрать подробно «Песню конченого человека» - в первоначальном варианте и в богословско поправленном. Песня поправлена не только потому, что получилась художественно длинна, но и потому, что потребовалось содержательное уточнение. Но не будем перегружать читателя. Наш очерк затягивается, а «за домом седлают коней». Эта песня достаточно ясна для прочтения. Но скажем два слова о «Райских яблоках» ибо они вызывают искушение при поверхностном прочтении. Здесь возникает искушение – ибо автор трактует рай, как зону. Это воспринимается богоборчески и входит в противоречие со всем, что сказано выше.

Но, во-первых, здесь в основе сказочный сюжет о том, как выгоняют русского солдата с того света – и из рая и из ада – обратно на землю: «Живи, де, пока не надоест!» Здесь можно указать и на средневековые источники. Например: «Притчу о бражнике». И это так, но…

Во-вторых, - разберемся по тексту (была у поэта такая присказка: «Разберемся»):

«Я когда-то умру…» - это знакомая драматическая схема: «Что ж там ангелы поют…» Или – «Когда б не страх страны, откуда нет возврата…» и все как бы по правилам – «Прискакали…» но дальше что-то не то. Уже во втором куплете: «В темных райских садах»! Темных! Это должно уже настроить, насторожить, упредить ошибку слушателя («В аду решили черти строить рай…») А в третьем куплете со всей определенностью:

Прискакали. Гляжу — пред очами не райское что-то:
Неродящий пустырь и сплошное ничто — беспредел.
И среди ничего возвышались литые ворота,
И огромный этап у ворот на ворота глядел.

Вспоминаются военные песни Анчарова:

И сказал Господь, эй, ключари,

Отворите ворота в сад!

Даю приказ: от зари до зари

В рай пропускать десант!

Но тут – не пропускают. Кого? – Всех тех, кто погиб где-то, ибо – «Наша память застекленную, надпись: все ушли на фронт» и не пускают потому, что это не настоящий рай – это «каменистая земля», где «неродящее что-то», где «сплошной беспредел», где «нету колосьев-чудо», где только мороженные яблоки и остались, ибо заморожено все «лабазниками» и «сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.» («И гвозди в лоб – чтоб ни о чем не думал») и мы оказываемся в прошлом… на Голгофе: «Всё вернулось на круг, и распятый над кругом висел». Это «рай» Антихриста – это рай, где «оградив нам свободу флажками» и здесь не место живому человеку, даже если он мертвый. Здесь есть и перекличка с Твардовским, с его забытой теперь поэмой «Теркин на том свете». Но, собственно, и теркинская тема – она из русской сказки. Словом, никакого тут карамазовского бунта нет. Его могут увидеть, взглянув под кривым углом… (Да, и между строк – песня «Про Кривую и Нелегкую» - песня-покаяние, песня о спасении, о лодке спасения.) И эта песня о том, что «привередливые кони» - на самом деле – есть кони спасения и Божьим промыслом вынесут из загробного царства Великого инквизитора на Землю, где «в рабском виде Царь Небесный, исходил благословляя». Здесь не хула на «Рай», а пророчество, что истинное спасение не в антихристовом «раю». А где?

Вот тут мы подходим к главнейшему богословскому учению – учению о спасении, о Царствии Небесном.

Повторимся – слишком примитивно представлять творчество поэта в диссидентском ключе. Мол, «за флажки» - это прочь из страны советов. Во-первых, не раз пропето: «Не надейтесь – я не уехал, и не бойтесь – я не уеду». Ну и многочисленные интервью, высказывание на Западе, про Запад. Четкое представление о западном «рае» - пророчества о грядущей глобализации (см. баллады из «Бегство мистера Мак-Кингли» и др). Это те, кто никогда не бывал на Западе, идеализировали и противопоставляли его нашему Союзу. Высоцкий бывал там часто и не идеализировал. Он не находил там той свободы о которой пел. Не идеализировал он и наше общество: «В аду решили черти строить рай, как общество грядущих поколений». Вот об этом «рае» в «Балладе о райских яблоках» и речь. Но это не о земной доле, вернее не только о земной. И противопоставление социальных систем его волновало в последнюю очередь – он ясно представлял, что в силу своей грехопадшести независимо от социальных систем, все человечество идет по пути глобализации:

Все человечество давно,

Хронически больно,

Со дня творения оно,

Страдать обречено…

Я лег на сгибе бытия,

На пол дороги к бездне

И вся история моя –

История болезни…

(«История болезни»)

Что же такое настоящий рай? Есть ветхозаветное, языческое представление о рае:

Как в нашем раю жить-то весело,

Жить-то весело, только ж некому.

Посреди рая стоит дерево

На нем листочки – атласовые,

На нем птички серафимские

Поют песенки херувимские

(«Стих о душе грешной…»)

Такой рай христианин может воспринимать только, как образ Царствия Небесного, но не как реальность. Подобные темы широко развиты в народном песнопении, а с ним Высоцкий был знаком. В Ветхом Завете уже есть различение первобытного рая и Царствия Небесного. О последнем пророчится, как о царстве справедливости на земле, установленном самим Богом. Но вот приходит Христос и проповедует о Царстве Небесном нечто, чего не было в Ветхом Завете. В этом собственно, и главная драма Евангелия: в вербное воскресение народ встречает своего чаемого царя, устилая дорогу цветами, а в пятницу уже кричит: «Распни» - потому что царствия Божьего на земле не наступило. Толпа ждет его здесь и сейчас. Да, Христос говорит о Царствии на земле – но это будет, когда мы сами сможем сделать так, что «на земли будет яко на небеси» - когда мы сами сможем исполнять заповеди до конца, когда Божий промысел (божью волю) мы воплотим на земле через свою свободную волю. А для этого сначала надо построить «Царствие Божие внутри нас» (Лк. 17.20) , а потом уже «Есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как увидят Царствие Божие, пришедшее в силе» (Мк. 9.1) Таким образом, в Евангелии говорится о двух Царствах Божиих – сначала о том, что призван человек построить внутри («Научитесь творить волю Господню»), а потом, и уже в следствии того, – устанавливается Царство Боже «на земли». В «Деяниях апостолов» подробно показана жизнь первой апостольской коммуны. Но мы не будем увлекаться описаниями духовных ожиданий человечества. Они переместились в ожидание Второго Пришествия, так как первое закончилось Голгофой и вера заключается в том, что истинно не закончилось, а через Воскресение приведет нас к всеобщему спасению и воскресению.

Меж тем великие инквизиторы и Антихристы всех времен зовут человека к своему «спасению», указывая его в построение глобального общества или в чем ином… В построении социально справедливого общества, миную Царство Божее, «которое внутри нас есть» и вот – «неродящий пустырь» - добрые семена (от высоких идей коммунизма поэт ведь не отрекается – они носят неизменный евангельский характер) упавшие на каменистую почву (нет, ребята, все не так» - не так сеем…). Как быть? В чем правильный вопрос? Где ковчег спасения?

Огляделся – лодка рядом,

А за мною по корягам

Дико охая,

Припустились, подвывая,

Две судьбы мои – Кривая

Да Нелегкая…

Греб до умопомраченья,

Правил против ли теченья,

На стремнину ли…

Или:

Мы успели, в гости к Богу…

То есть не «лечь на сгибе Бытия», - встать, выгрести, успеть к Богу, («Врывается к Богу, боится, что опоздал, плачет, целует Ему жилистую руку…») понять, а есть ли «что спеть, представ перед Всевышним». То есть что-то хоть донести внутри, там где «Царствие Божие есть», а не там - во внешнем, где «неродящий пустырь» и «мороженные яблоки». Все как в древнем народном песнопении:

Как в нашем раю жить-то весело.

Жить-то весело, только ж некому...

«Райские яблоки» на самом деле оказываются в русле народного христианского богословия – это вовсе не антиклирикальная песня, как показалось бы сгоряча. Но вопросы к Высоцкому не кончаются. Упомянутая «История болезни» (1976):

У человечества всего —
То колики, то рези,
И вся история его —
История болезни.

Всё человечество давно
Хронически больно —
Со дня творения оно
Болеть обречено.

Это о грехопадшести мира, - все так… но здесь есть строки, которые цепляют:

Сам первый человек хандрил —
Он только это скрыл,
Да и Создатель болен был,
Когда наш мир творил.

О грехопадении и лукавстве Адама – все верно, но о Создателе? Тут получается проповедь дуализма – ересь гностиков… богумилов… Так ли? Попробуем разобраться. А ведь это прямая речь персонажа (который не всегда тождественен автору!) и не просто речь, а предсмертный бред под наркозом на операционном столе (вот уж крайняя форма юродства!) и ответ врача, взявшегося исцелить… Но могущего спасти тело – на какое-то время! – но не могущего спасти душу. Замечательных врачей, не раз вытаскивавших поэта с того света, посылал Господь. Но этого мало. Конечно, «Историю болезни» надо рассматривать в контексте этого цикла (три песни) и пророческого продолжения, написанного в год смерти – «Общаюсь с тишиной я», где опять про уход и про предстоящий ответ и преодоление упомянутой гностической ереси через юродство «больного»:

Хорошо, что вас, родные, всех повесили на стенку –

Я за вами, дорогие, как за каменной стеной:

На Вишневского надеюсь, уповаю на Бурденку –

Подтвердят, что не душевно, а духовно я больной.

(«Никакой ошибки»)

Лики, как товарищи

Смотрят понимающе

С почерневших досок на меня…

(«Случай на Таможне»)

Открылся лик – я стал к нему лицом…

(«Я из дела ушел…»)

Я к микрофону встал, как к образам…

(«Песня певца у микрофона»)

Воистину: «Дай мне, Боже, видети грехи свои!..» А в широком контексте творчества поэта, мы видим, что все вращается вокруг этой темы: Ответ за грехи. Правильный ответ возможен, при правильной постановке вопроса. Творчество – это путь постановок вопросов, - человек должен суметь поставить их себе при жизни и при жизни начать отвечать. Собственно, это и есть Божий Суд, испытание бытием.

Понимал ли все тонкости богословских построенный автор? Отчасти. Отчасти он работал, как это и должно поэту, через слово, через традицию великой русской поэзии и письменной, и устной.

О «Черном человеке» мы вкратце уже сказали и о последнем стихе тоже. И можно поставить точку. Пока поставить.

⇐ Предыдущая 1 23