![]()
|
|||||||
Глава четвертая. МудрецыГлава четвертая Мудрецы От глиняного пола тянуло холодом. Шеравкан завозился, пытаясь упрятать ноги под куцую курпачу, и в конце концов разлепил глаза. Ни черта не видно, только тут и там будто мукой припорошено: а это сквозь щелястую дверь и прорехи крыши просыпался в келью лунный свет. Где все? Спросонья представилось что-то совершенно несуразное. Джафар сбежал!.. Господин Гурган мчится сюда, маша саблей!.. Крики, топот, факела! “Где слепец?! Куда смотрел?! В яму его, мерзавца малолетнего!..” Обулся, приоткрыл дверь, выглянул на двор. Слава богу, было светло: огромный ковш луны висел над западным краем земли, проливая серебряный свет на все сущее; серебрилась листва, серебрились камни и стебли травы, вода в хаузе лежала серебряным слитком. Серебряный воздух звенел голосами сверчков. Со стороны кухни доносился негромкий бубнеж. В поблескивающих гранях лунного света толком не разглядишь: все слоится и мерцает. Там они, что ли? Сидят у прогоревшего очага? Ну да, скорее всего. Сидят, болтают. Подойти? Покидать жилье было боязно — ночь есть ночь. С другой стороны, светлая лунная ночь — это, конечно, совсем другое дело, чем, скажем, глухая осенняя тьма, в которой, как ни берегись, то и дело задеваешь ладонью шмыгающих вокруг зловредных аджина. Самому не приходилось, а отец рассказывал: говорит, такое ощущение, будто мышь по пальцам пробежала... легкая, пушистая... бр-р-р! Пошел быстро, собранно, да и локти прижал к бокам, чтобы руками попусту не махать: береженого бог бережет. Сидевшие у очага смолкли и повернулись; Джафар, впрочем, только наклонил голову, прислушиваясь. Угли дотлевали. — О! — негромко сказал Бухари. — Разбудили мы тебя? — Нет, сам проснулся. Можно? — Садись. — Это ты? — спросил слепой. — Я, — сказал Шеравкан. — Дайте парню чаю. — Да ладно, зачем. Но Бухари уже нашарил пиалу, потянулся к одному из кумганов. — Держи. Старик-паломник покивал, приглаживая бороду: — Ну, слава Аллаху! Шеравкан присматривался к четвертому участнику полуночной компании и никак не мог понять, кто же это. — В общем, я что говорю, — сказал Бухари, видимо продолжая начатое ранее. — Я ему в тот раз помог, а он потом меня же и высмеял — дескать, зачем совался, и без тебя хлопот хватает, только под ногами путаешься. У него в Пешаваре друг — начальник базара. Вот я и попросил, чтобы он за меня словечко замолвил. Как же! Скорее от шакала благодарности дождешься. Человек добра не помнит. Человек как устроен? Зарежь барана, тушу раздели, дай каждому поровну и себе возьми столько же... что будет? Сожрут, засалят все вокруг, расшвыряют свои поганые объедки, уйдут, рыгая, а потом раззвонят по всей округе, какой ты сквалыга: и баран-то был тощий, и соли-то пожалел, и вонь-то у тебя в доме такая, что кусок в горло не лезет. Купец хмыкнул, как будто приглашая собеседников к одобрению; в лунном блике его черная борода блестела как намасленная. Не дождавшись реакции, продолжил: — А если барана съешь сам, а гостям бросишь вонючие кишки и обглоданные кости — вот тогда все будут благодарить, улыбаться и почтительно кланяться! Разве не так? Кого палкой бьешь, тот тебе сапог целует. А к кому с уважением, тот сам норовит плеткой перетянуть. — Во как, — пробормотал слепец. — Что? — Ничего, да только после твоих рассуждений жить не хочется. Купец, при последних словах поднесший ко рту пиалу, чтобы промочить горло после длинной речи, поперхнулся; судя по черноте потекшего по бороде, это было вино. Поставив пиалу и утираясь, сдавленно пробасил: — Почему же? Я правду говорю! Джафар вяло махнул рукой. Поднял голову, учуяв, должно быть, запах пролитого. — Налей глоток. Неожиданно за купца вступился старый паломник. — Видно, вы, уважаемый, горькую жизнь прожили, — с искренним сочувствием сказал он. — Тяжелые мысли и носить тяжело... да что делать. Вы правы, добрых людей стало мало на свете. Не то что в прежние времена. Однако Бухари почему-то не принял его поддержки, а, напротив, неожиданно ощетинился. — Это в какие же такие “прежние времена”? — сухо поинтересовался он. Похоже, старик почуял в его голосе скрытую угрозу. Не желая затевать спор, он только глубокомысленно развел руками. Вместо него инициативу взял тот, кто был четвертым. — Ну в какие, — сказал он. — В древние времена. Во времена Пророка. Теперь Шеравкан узнал: это был тот самый жулик, что выдавал себя за Царя поэтов. После своего шумного разоблачения он куда-то делся; Шеравкан грешным делом решил, что вовсе ушел из караван-сарая, чтобы не мозолить глаза людям. Не напоминать о собственном позоре. И на поминальном угощении его видно не было. А он, оказывается, вон чего: здесь. Еще и рассуждает. Бывают же такие бесстыжие! — Ах, во времена Пророка, — саркастически протянул купец. — Это откуда же известно? — Да известно уж, слава Аллаху... такое не спрячешь. — Во времена Пророка больше было добрых людей? — напирал Бухари. Самозванец примирительно хихикнул, но все же не уступил: — Гораздо больше. — С кем же Пророку тогда воевать приходилось? — Как “с кем воевать”? — переспросил самозванец, снова хихикнув. — Да вот так: с кем воевать? — Было с кем воевать! — не сдавался тот. — Я же не говорю, что плохих людей вовсе не было. Плохих людей и тогда хватало. А теперь от них просто спасу нет. — Спасу нет? — Ну да. — А добрых мало? Шеравкану показалось, что купец слишком уж напирает на этого неудачника. У него самого он тоже не вызывал никакой симпатии, но все же Бухари чрезмерно бычился и вращал глазами, будто хотел напугать. А дела не говорит. Кажется, ему просто пошуметь хочется, погрохотать. А о чем греметь — неважно. — Мало, — вздохнул самозванец. — Это еще смотря кого добрым считать, — упрямился Бухари. — С этим понятно. — Что понятно? — Понятно, говорю, кого добрым считать. — Ему понятно! — саркастически восхитился Бухари, после чего шумно выглохтал новую пиалу вина. — Кого же? — Того, кто способен куском хлеба поделиться. — Вот как! — с той же мерой напора и насмешливости пробасил Бухари, готовясь, вероятно, к новому наступлению. — Много ж тогда вокруг нас добрых людей бродит! Если всего куском хлеба! — Ну да... только этот кусок должен последним быть. Купец фыркнул. — Да, — снова вступил в разговор старик хаджи. — Так и есть. Молодой человек правду говорит. Вот, например, под Багдадом есть одна пещера, где похоронено семьдесят святых. Почему они святые? У них была лепешка. Однако каждый уступал другому свое право отломить от нее. И этот хлеб переходил из рук в руки, пока все они не умерли — да благословит их Аллах! Пещеру так и называют — Голодная. Повисло то, что можно было бы назвать тишиной, если бы не оглушительный грохот сверчков, поставивших своей целью распилить-таки к рассвету подлунный мир на мелкие части. — Вы были в Багдаде, уважаемый? — поднимая голову, спросил слепец. — Где я только не был! — хаджи махнул рукой. Жест определенно показывал, что о его странствиях не стоит и заговаривать: их так много, что устанешь перечислять. — Говорят, в одной тамошней мечети есть камень, который Али расколол во сне. — Ну да, — хаджи кивнул. — Есть. Большой такой валун... с баранью тушу примерно. Трещина — в палец. Одни говорят, что Али — да будет доволен им Аллах! — саблей рубанул. Другие — что просто рукой провел. — Рукой? — уточнил Бухари. — Не саблей, а рукой? — Шахбаз, дорогой, — мягко сказал Джафар. — Ты не тому удивляешься. Дело не в том, что рукой. А в том, что во сне. — Вот именно, — подтвердил хаджи. — Учитель правильно говорит: во сне. Помаргивая, Бухари в немом изумлении перевел взгляд со старика хаджи на Царя поэтов. — Учитель, как такое может быть? — в конце концов спросил он со сдержанным негодованием в голосе. — Эта мечеть — шиитская, — пояснил хаджи. — Понимаете? — При чем тут мечеть! — возмутился купец. — Будь она хоть капищем идолопоклонников! Как человек мог расколоть камень во сне?! — Уважаемый, — встрял самозванец. — На все воля Аллаха. И потом что же: вы сами никогда снов не видите? — Сны я вижу! Но те камни, что я колю во сне, во сне и остаются! А когда просыпаюсь, все камни вокруг меня целые! — Состояние сна внушает человеку большую уверенность, нежели состояние бодрствования, — вздохнул слепой. — И потом, Шахбаз: ты же все-таки не Али. — Да будет доволен им Аллах, — сказал хаджи, подводя черту. Недовольно сопя, Бухари наполнил пиалу вином. — Держите, учитель. — Поставь. Они помолчали. — Скажите, учитель, — несмело начал самозванец, которого, судя по всему, прежде сказанное навело на новые размышления. Шеравкану показалось, что он усмехается с выражением какой-то загадочности. — Как по-вашему, что в человеке самое главное? Джафар хмыкнул. — Я вам чужими словами скажу. Спросили об этом одного мудреца. Он ответил: самый большой дар — это природный ум. “А если Господь не наделил человека умом?” Тогда знания, — сказал мудрец. “А если и знаний маловато?” Тогда правдивый язык. “А если и того нет?” Тогда надо молчать, — сказал мудрец. “А если нет сил молчать?” — спросил этот несчастный. Тогда умри! — крикнул мудрец, потеряв терпение. Самозванец рассмеялся. Потом сказал: — Я так и думал, что вы этим ответите. Это ведь из... В эту секунду Бухари бранчливо перебил: — Нет, а что это значит: умри? — То и значит, — буркнул Рудаки. — Умри, чтобы не докучать людям бессмысленной болтовней. Все молчали. Бухари обиженно сопел. — Ты чего? — спросил Рудаки, когда молчание затянулось. — Это мудрец так сказал, а не я. Слышишь? Купец буркнул что-то, потом сказал хмуро: — Да ладно вам... разве я не понимаю? — Умереть трудно, — вздохнул хаджи. — Как ни страшна жизнь — а все равно тяжело оторваться. Жизнь — будто морская вода: чем больше пьешь, тем сильнее жажда. Самозванец кинул на угли несколько хворостин. Одна из них скоро зачадила и вспыхнула. Все смотрели на разгорающееся пламя. Шеравкан взял пустой кумган и пошел к колодцу. От ворот обернулся. Фигуры мудрецов в лунном сиянии казались вылитыми из серебра. Когда он вернулся, разговор шел о совершенно иных вещах.
|
|||||||
|