Глава 7

2 января 1991 года

Второго января я развернул бурную деятельность по материальному обеспечению многообещающего свидания.

Аспирантская стипендия — сама по себе небольшая — грянет только в конце месяца. Взяток я не беру. Точнее, не дают. А теперь и взаймы не дают — в этом я убедился после часового блуждания по корпусам. Мои обычные кредиторы чесали затылки и разводили руками. Праздники! Вместо денег предлагали прошлогодние сплетни. Цены повысят. Штаты сократят. Зловредная Молотило трахнула Моргулиса.

Значит, уже утешилась. Ей проще.

Моргулис стоял в моем списке последним.

Эдуард Ионыч — добрейшей души человек, отменный реаниматолог, примерный семьянин по третьему разу и отец двухмесячной малышки.

Когда я, стуча зубами, ввалился в ординаторскую «нейрореанимации», Эдуард Ионыч уже высыпал на «Советскую Культуру» недельный запас табака — для просушки — и прочищал трубочку.

— Олежка! С Новым годом, с новым счастьем! Проходи, садись.

Чаю?

— Спасибо, и вас также. Я на минутку. С банальной просьбой.

Не одолжите «полтинник» до зарплаты?

— Шутишь! Рублей двадцать осталось. Тебя десятка устроит?

Погоди, мне еще долг обещали вернуть. Завтра. Тебе срочно нужно?

— Да-а… Ладно, спасибо. Выкручусь как-нибудь.

Я согрелся и задумался. Эдуард Ионыч развалился в кресле и закурил.

— Ты чего такой смурной? Случилось что-нибудь?

— Да-а… Не знаю даже…

— Выкладывай.

— Эдуард Ионыч, у вас нет знакомого венеролога?

С видом заговорщика Моргулис оттащил меня в расположенный по соседству склад оборудования для научных изысканий, которое в отделении почему-то называют лабораторией.

— Что подцепил?

— Кабы знать. Рези при мочеиспускании, выделения.

— От кого? Как мужчина мужчине…

— Только вы…

— Ни слова больше! Могила! Так от кого?

— От Ленки Молотило.

Моргулис переменился в лице.

— Когда?

— Дня четыре назад. Или пять.

— Ты уверен, что от нее?

— Больше не от кого.

— Когда началось?

— Вчера утром. Подарочек на Новый год!

Моргулис присел на край стола и чуть не опрокинул осмометр.

— Все сходится. Инкубационный период, симптомы. Трихомошки.

— Или триппер.

— Бля… Я ведь с ней тоже того…

— Правда? Оба будем мазки сдавать.

Нехорошая шутка, злая.

Через пять минут после начала моего единственного на сегодня наркоза в оперблок «нейрохирургии» перезвонил Чикес.

— Где ты все утро бродишь? Второй час тебя ищу.

— Ходил с протянутой рукой. Не одолжите «полтинник» до зарплаты?

— Зачем одалживаться? Честно заработаешь.

Чикес вкратце обрисовал мои перспективы.

На рождество в ГБО перевели молодую грузинку. После родов развилось атоническое маточное кровотечение. Экстирпация матки, диссеминированное внутрисосудистое свертывание крови, трахеостомия, ИВЛ, пневмония, сепсис. Несмотря на продолжающиеся трансфузии, нарастает анемия. В кабинете переливания кровь третьей группы закончилась. А девочка — единственная дочка состоятельных родителей, которые сразу организовали у нее индивидуальный пост из свободных медсестер того же ГБО, а также отдых и питание дежурных бригад. У дверей отделения круглые сутки дежурят две «тачки» для оперативной доставки гамбургеров из «Макдональдса», «пепперони» из «Пиццы-хат», сигарет и сухого вина в ассортименте. Что покрепче — сухим пайком.

До конца наркоза досидел с трудом. Шел и боялся — до этого сдавал кровь один раз, да и то чуть не грохнулся в обморок. Не выношу вида собственной крови.

После удаления полулитра ощутил необычайную легкость.

Хотелось воспарить над землей, и в то же время хотелось гнуть подковы. Слабости не было.

Анжелика Семеновна подвесила флакон и угостила чаем. Филипп Исаич великодушно разрешил полетать на F-16.

Через пятнадцать минут девочка умерла.

Все впустую. Как всегда.

У Паши от праздников остался двухлитровый кувшин домашнего яблочного вина. Парадокс, необъяснимый ни одной из существующих наук — точных и не очень. Чудо в Кане Галилейской.

Паша встретил меня по-домашнему: в старом халате и тапочках на босу ногу.

— Давненько я тебя не видел.

— Работы много.

— У всех много работы.

Вино было отвратительное.

— Как Новый год?

— Как обычно. С предками в подмосковном городе-герое.

— А я дежурил.

— Затрахали?

— Не то чтобы сильно. Но часы сломали.

— Кто?

— Барабашка.

— То есть?

— Ну полтергейст, параллельные миры, окна во времени…

Слышал, наверное, об аномальных явлениях?

— Наверное слышал.

— Наступил год аномальных явлений. Астрологи обещают самый тяжелый год в российской истории. Нашествие черных сил, дьяволизм и прочая чертовщина.

— Дедовщина.

— Это для тебя актуально.

— И что же часы?

— Остановились синхронно с сердцем тромбоэмболической бабушки. Секунда в секунду.

— Бабушка была после какой операции?

— Только готовилась на мастэктомию[61]. И врезала. Один раз завели, вызвали сосудистую бригаду.

— Короче, бабушку не спасли?

— Не-а. После эмболэктомии[62] опять «встала». Вместе с моими часами. Загадка природы.

Мои загадки датировались старым, 90-м годом, но были еще загадочнее. Зайчук позвонил в 6-ой судебный морг, который (в частности) обслуживает Боткинскую, чтобы узнать о результатах вскрытия бедолаги-таксиста. Труп туда не поступал.

— Бывает…

— Это еще не все. После дежурства пришел домой, выпил водки и лег. Поспал, купил портвейна, но влезло только полбутылки. Закрыл пробкой — точно помню — и поставил в бар. Утром бутылка открыта, портвейна на донышке.

Пробки нету. Ни в баре, ни на полу — нигде.

— А в ведре смотрел?

— Ты на что намекаешь?

— Ни на что я не намекаю. В аномальные явления верю, у самого совсем недавно был подобный случай. Первого отец повез всех на ВДНХ.

Нашли стоянку, припарковались. Стали вылезать, ветровое стекло разлетелось вдребезги. На мелкие кусочки. Рядом крутилась бабка в платочке…

— Стреляли…

— Ни хрена. И мороз был несильный.

— И стекло было каленое?

— Каленое.

— Говно.

— Новое.

— Новое говно.

Я посмотрел на часы. «Свотч», кварцевые. Купил в Германии за тридцать марок. По меткому определению Паши, новое говно.

— Ты сегодня на тренировку не идешь? — вторник его день, — График поменяли?

— Не знаю. Третью неделю не хожу.

— Совсем забросил?

Паша пожал плечами.

— Зря. Пятнадцать лет ходить и бросить.

— Тринадцать.

— Все равно. Ты в дежурантах?

— Мой стиль.

— Стиль удобный. Можно квасить каждый день. И еще на дежурствах.

— И на дежурствах. Кого е*ет чужое горе? Ты еще вспомни про сахар, соль, сливочное масло и два яйца в неделю…

— Какие яйца?

— Куриные. Не Демиса Руссоса, конечно. Еще не забудь о вреде курения, — он смачно затянулся и закашлялся, — Диета, бег трусцой… все пустое.

В среднем наш брат еле-еле дотягивает до пятидесяти. Считай, год работы анестезиологом — за два на… на…

— На «гражданке».

— Если хотите. Причем «практически здоровые» не шибко отстают от больных.

— Старик, эти слухи циркулируют чуть не с середины шестидесятых. Американцы опровергли их в пух и прах.

— Американцы, говоришь, — Паша криво усмехнулся, — Можно поинтересоваться, сколько кубометров в минуту пропускает «кондишн» в твоей операционной?

— Какой «кондишн»?

— А-а, пардон, в Боткинской перешли на активное дренирование отработанных газов.

— Нет.

— Не-ет? А как часто вы замеряете концентрацию летучих анестетиков?

Что-о? Вообще не проводите? Мы тоже. А Национальный институт профессиональных заболеваний рекомендует… Успокойся, — Паша похлопал меня по плечу, — Там профвредностей не меньше. Одно общение с хирургами чего стоит. Только права качать нам нигде и никогда не дадут.

— То есть?

— А то и есть… Ты слышал про лондонское такси?

— Нет.

— В те же шестидесятые один чокнутый британский кардиолог заинтересовался стрессовыми ситуациями у профессиональных водителей. Навесил на таксеров холтеровский мониторы.

— И что?

— А ничего. В том-то и дело. Соискатель успел выяснить, что средний таксист за среднюю смену переживает шесть предынфарктных состояний.

Потом тему закрыли.

— Почему?

— Хороший вопрос. В мирное время обществу не нужны герои.

Тем более мученики. Придется переплачивать. Представь свою ЭКГ во время самого банального наркоза, — Паша закурил и усмехнулся, — ЭКГ, твою мать! Утром на абортах руки дрожат так, что в вену попасть не могу. Даже если в палец толщиной. Чтобы набрать калипсол[63], фиксирую кисти на бедрах. Когда кончаются лекарства — большой праздник. Травлю теток закисью. Правда, под закисью царапаются, — Паша показал красные следы на предплечьях.

— А я думал, знакомая киска.

— Киски давно не наблюдались в поле зрения. Голых баб вижу только на чистках. Тут недавно усыплял одну «блатную». Такая цаца! От греха позвал анестезистку. Ввели семьдесят пять миллиграммов. «Что ощущаете,» — спрашиваю. А она, уже отъезжая: «Запах перегара».

— Ха-ха.

— Ты тоже не больно веселый. Как с Англией?

— И ты, Брут? С Англией фуево. Батыриха оценивает мои шансы от нуля и ниже. Говорит, есть другие варианты. Какой-то м-р Кляйн из Австрии грозится отправить всех желающих в Саудовскую Аравию. Раздала отксеренные анкетки. Я заполнил, послал по указанному адресу.

— Сам виноват. Хочешь отхватить сладкий кусок — не вы**ывайся. Сиди смирно, лижи жопу. А ты: девочки, кооперативы, невыходы на работу…

— Кому нужна такая работа? Компиляция, профанация и фальсификация.

— Дарвинизм, морганизм и социал-онанизм. Терпи. Бог терпел и нам велел. До тебя же терпели!

— Терпение на исходе. Аспирантура достала. Когда вижу старушку, вспоминаю Раскольникова.

— Ой ты! Да вас не так е*ать надо! Коллектив только распусти… Анус в тонусе, когда пенис в анусе.

— Я бы ей самой засадил. Да боюсь вырвет. Когда говно попрет из августейших ушек.

— И что зря пи**еть? Надеюсь, ты ни с кем не обсуждаешь так откровенно свои проблемы?

— Только с тобой.

— Со мной можно. Но лучше молчать. Почитай Брюса. Психология боя есть психология жизни. Не намахивайся. Не обозначай удара. Никаких стоек!

Бей внезапно и наповал. Когда уже некуда отступать. Но мой дружеский совет, — он затушил папиросу и выплеснул из кувшина осадок, — Уже из японцев. Спокойно сиди на пороге своего дома, и когда-нибудь мимо пронесут твоего врага. Ногами вперед. Да хватит о грустном. Как у тебя с бабьем-с?

— Снова встретил… Может, получится.

— Обязательно получится. Все определяет положение звезд на небосклоне. Сойдутся правильно — и получится. Кровать сломаете.

— Ломать придется на сухую. В кармане шиш.

— А на сухую слабо? Боишься потерпеть фиаско?

— Чего бояться? После тебя я — лучший кунни-лизатор в Москве.

— И ано-лизатор?

— Не пробовал.

— Проанолизируй как-нибудь. Неотразимая штучка. Ладно, не кисни. Так и быть, помогу.

Он удалился. Из маленькой комнаты донесся шум расшвыриваемых в разные стороны предметов.

Приободрившись, я уже накручивал диск телефона.

— Дежурного доктора, пожалуйста.

Через минуту Аня взяла трубку.

— Здравствуй. С Новым годом! С новым счастьем! — последнее слово я произнес тихо, нежно и с глубоким, прозрачным до наготы смыслом.

— Здравствуй, Олег. С Новым годом.

Ее голос звучал строго и печально. Как дамские шпильки по могильной плите.

— Я так соскучился! Вроде всего четыре дня… Когда ты сможешь?

— Олег… мы не должны встречаться. Так нельзя. Как потом я буду смотреть Венере в глаза?

Ах, эта старая, подлая сука!

— Но в ресторане…

— Считай это затмением. Я вела себя, как последняя… Моя ошибка. Прости. И не звони мне больше. Пожалуйста!

— Но как же… — в ухо противно загукало.

Отбой. Не сошлись.

Паша протянул мне «смирновку».

— Откуда?

— От верблюда. Борзые щенки.

— В мире животных.

— В мире ублюдков.

— Спасибо.

Я убрал пузырь в сумку и встал.

— Успешно?

— Вполне.

— Сразу в бой?

— Знай наших!

— Знаю…

Воздух Марьиной рощи приятно холодил лицо. Уже стемнело.

Куда идет этот троллейбус?

В сентябрь 89-о.

Мона — это болезнь. У меня она протекает в тяжелой форме.

Бывают и ремиссии. Но как вспомнишь тот роковой сентябрьский вечер, когда Мишкины проводы самым непредсказуемым образом схлестнули нищего советского врача и темнокожую звезду авангарда, болезнь обостряется.

Четыре месяца я не мог решиться на продолжение знакомства.

Когда, наконец, позвонил, Мона без подсказок назвала меня по имени и сразу согласилась встретиться.

Мы бродили по залам ЦДХ, гуляли по зимней Москве… Я хотел ее дико. Но это не помешало мне заметить за соблазнительной оболочкой интеллект, остроумие и оригинальность.

Что ее привлекало во мне? Видимо, то же самое.

Через неделю я оказался в ее четырехкомнатной квартире на Смоленке с двумя спальнями и студией.

Мона показывала мне картины. Я в этом ни шиша не понимаю и, больше, чем картины, рассматривал Мону.

Она проста в общении и не закомплексована. Когда я хочу ее увидеть, звоню и приезжаю. Даже если работает, охотно устроит перекур. Куревом обычно дело не ограничивается. Мона — девушка нежного возраста и хрупкого телосложения, но потребляет разнообразные крепкие напитки наравне с мужчинами.

Мужчины сиживают у нее частенько. Влюбленные одиночки вроде меня, представители свободных профессий — малыми кучками.

Мона не монашка и не скрывает этого. Ругает финские «спирали» («Или я какая-то ненормальная, что залетаю даже от поцелуя?»).

Осуждает хамство в кооперативных абортариях.

Интересная девушка. Интересно рассказывает. Ее интересно слушать. И я слушал. Пока не понял, что еще неделя, и меня вы черкнут из списка потенциальных половых партнеров. Запишут в хорошие знакомые, а таковых предостаточно.

Предпринял лобовую (точнее, лобковую) атаку. Пригласил девушку «в гости к другу». Мона любит ходить в гости не меньше, чем принимать гостей, поэтому ее не испугала даже поездка за пределы МКАД.

Когда я вставил ключ в замок, Мона спросила: «А друг-то где?»

— «Вышел».

Улыбнулась.

Потом шампанское, «Мальборо лайт», фрукты с рынка, «Би Джиз» и Саймон с Гарфанкелом. «Я не люблю медленные. А быстрые не умею».

Мне все-таки удалось вытащить ее из-за стола. Она хорошо танцует. На осторожные приставания никакой реакции. Конгениальный способ поставить мужика на место.

Но у меня все на месте и уже стоит. Я упорствовал. «He надо»

— «Но почему?»

— «Я потеряла интерес к мужчинам» — (?!) — «Мне кажется во мне умирает лесбиянка».

Я просто осел. Или осёл.

В полночь девушка попросилась домой.

На последние деньги я взял такси до Смоленки и обратно.

На душе было хреново. Все «транки» куда-то подевались. Или закончились. Шампанское на меня не подействовало, а больше выпить нечего.

Заснуть не удалось. Под утро закончились сигареты.

Минуты тянулись, как резиновые.

Я поскреб двухдневную щетину. Надо бы побриться.

Из зеркала на меня посмотрел седой старик. Я встряхнул готовой. Старик дернулся и исчез. А ведь сегодня, то есть вчера, кетамина не было.

Кстати о кетамине. А почему бы и нет?

На следующий день Мона без колебаний согласилась расширить границы своего сознания.

Дверь мы заперли, телефон отключили. Зашторили окна, плюхнули в «пепси» по дозе и чокнулись. Девушка легла на ковер и погрузилась в себя. Я приглушил «Мэднесс» на ее двухкассетнике и расположился рядом. Не встретив никакого сопротивления, осторожно снял короткую кофточку. Уже расстегнул молнию на юбке, когда заплакала дочь Моны от первого брака Алиса.

В тот же миг Мона вернулась из неведомых мне далей, смерила коварного соблазнителя уничижающим взглядом, привела себя в порядок и отправилась спать к Алисе. Оставив меня догуливать по галерее Уффици.

С тех пор я больше не распускал руки. Опасался снова наткнуться на гладкий — отполированный моими удачливыми предшественниками — лед.

Действовал словом. Хвалился своими победами, пытаясь разбудить ревность. Несметное количество раз признавался Моне в любви, в том числе на коленях.

Звонил ей по пьяни. Звал замуж. Она смеялась. Я хамил.

Расставались «навсегда». Через две-три недели приезжал — выбритый до синевы и с подарками для маленькой красотки Алисы. Алиса служила эдакой палочкой-выручалочкой. Мостиком к маме.

Одна моя хорошая знакомая говорит, что мне проще дать, чем объяснить, почему не хочешь. Мона находила все новые и новые отговорки, например: «У меня очень большие запросы. Вдруг ты не сможешь меня удовлетворить!»

Сначала попробуй, а вдруг смогу?

Или: «Дружба кончается, когда начинается постель. Мне жалко терять еще одного друга».

Я на собственной шкуре почувствовал, что такое синдром Уолтера Митти. Лежа на Венере, закрывал глаза и трахался с Дездемоной.

Хороша дружба!

Последний раз я видел Мону неделю назад и в общих чертам знал ее планы на праздники. Отослать ребенка к маме и усиленно готовиться к выставке в Италии.

Прекрасная мулатка немного удивилась незваному гостю.

Обрадовалась короткой передышке. Сменила перепачканную красками робу на джинсовый сарафан. И совершенно преобразилась.

Стиль у нее своеобразный. Яркий макияж, броские «цацки», негритянские косички, ленты и банты, колготки немыслимых цветов. Все это притягивает блеклых и скучных славянских мужчин, истосковавшихся по фестивально-пампасовой экзотике (и эротике), словно магнитом.

Мона наскоро соорудила закусон. Она не соответствует расхожему представлению о «богеме», как прослойке неряшливой, бесхозяйственной, вечно полуголодной и, в целом, беспомощной.

Мона даже не пускает меня на кухню.

Я развалился в огромном мягком кресле — в нем просто нельзя не развалиться, вне зависимости от вашего душевного состояния — и тупо уставился на дверь.

Через несколько минут вошла Мона. Наклонилась к низкому столику. Поставила поднос с бутербродами.

Я с треском сорвал целлофановую обертку с кооперативного «Космоса». Руки заметно дрожали.

Мона села напротив. Поджала ноги. Как Андерсеновская русалочка.

Я щелкнул большим пальцем по торцу и протянул ей пачку. Мы закурили.

Я устало провел ладонью по лицу. Мона с интересом разглядывала меня из-под длинных ресниц.

— Что-то случилось?

— Откуда такая проницательность?

— Откуда такая колкость? Ты даже не поздравил меня с Новым годом.

— Ты наверняка выслушала десятки поздравлений. Одним больше, одним меньше… А я просто хотел тебя увидеть.

— И на том спасибо. И все-таки?

— И все-таки… Утлый челнок вышел из тихой гавани в бурное море. И потек по всем швам. На призывные крики о помощи никто не откликается.

Хотя на берегу маячат какие-то людишки.

— В тебе проснулся пессимист? Или ты снова отвергнут? Эти людишки на берегу… они в юбках?

— В килтах. Дело происходит в Шотландии.

Я нервно продегустировал «смирновку» и остался доволен. Мона последовала моему примеру.

— А может я по своей природе бисексуален. Как это заманчиво любить существо одного с тобой вида…

— Это сексизм или мужской шовинизм?

— Маразм. Все мы выродки. У остальных млекопитающих самец похож на самку того же вида. Хотя бы внешне. От соития кобылы с жеребцом получается потомство, а с ишаком нет. У нас все наоборот.

— Кто вдохновил тебя на столь глубокие мысли?

Я встал и обошел ее кресло сзади. Положил руки на хрупкие плечи.

— Ты.

Она звонко рассмеялась и откинула голову назад.

— Это занудство. Сколько можно?

— Coito ergo sum.

Мои пальцы скользили по бархатистой шоколадной коже от маленьких ушей в обрамлении жестких кудряшек до соблазнительного выреза и назад.

— Медики не могут расстаться со своей скучной латынью даже в компании очаровательной молодой женщины. Что это означает?

— Тебе правда интересно?

— Чертовски интересно.

— Перевод приблизительно следующий, — я сильно сжал тонкую шею, по возможности избегая подъязычной кости и прочих ломких образований.

Мона смотрела на меня испуганно, зло и по-прежнему вызывающе. Ее наманикюренные коготки впились в мои запястья.

Я прикусил губу и не ослабил хватки.

В затуманенных карих глазах промелькну а мольба о пощаде… и нежности.

Я припал к ее рту. Наши языки сплелись в солоновато-горьком поцелуе. Ее руки бессильно упали вниз.

Мона начала сползать на ковер. Я опустился на колени рядом.

Она судорожно хватанула воздух. Под смуглой кожей проступила бледность.

Я прикоснулся к ее щеке. Мона поймала мою руку. По пальцам сбегала кровь.

Мона прижалась губами к вишнево-красной ладони и заплакала.

Я смутно помню, как расстегнул мириады блестящих пуговиц и освободил ее от «упряжи» незнакомой, нарочито усложненной конструкции.

Мона повернула меня на спину и грубо, нетерпеливо, отрывая кнопки и заклепки, проделала со мной то же самое.

Чуть не задыхаясь от восторга, я снова опрокинул ее на ковер и вошел в бешено вибрирующее, огнедышащее чрево.

До последнего вздоха не забуду наших ритмичных криков, наверняка перебудивших всех соседей. Дикой пляски осатанело колотящихся друг о друга лобков и неожиданной силы тонких рук, рвущих на себя мои ягодицы.

Феерического, нет, термоядерного экстаза.

Вокруг падали звезды, в ушах шумело. В Мону выплеснулись моря и океаны недосказанного, несделанного, потерянного за эти долгие месяцы.

Как бы я хотел, чтобы она сейчас забеременела! О, проклятая спираль!

Меня распирало от благодарности и нежности. Мои губы сами поползли вниз.

Но Мона осторожно отстранилась и, быстро прошагав пальчиками по моему животу, принялась ласкать и трепать поникшую плоть. Добившись желаемого результата, она оседлала меня и не слезала до полуночи.

Трахалась Мона методично и однообразно. Даже не пыталась разнообразить секс какими-либо ухищрениями. Кончала регулярно, шумно и агрессивно. Расцарапала мне всю грудь и плечи.

В конце концов я сломался.

Окинув распластанное на ковре тело скептическим взглядом, Мона пружинисто встала и ушла в спальню. Куда-то позвонила. Вернулась уже при параде. Дернула «смирновки».

— Ключи в двери. Утром забросишь в почтовый ящик.

— Ты уходишь?

— Начало неплохое, но требует продолжения. И не шути так больше, Отелло.

⇐ Предыдущая 23 24 25 26 27 28 293031 32 Следующая ⇒