Глава третья

Глава третья

Тронхейм, сентябрь 2010 года

Старый деревянный дом в Тронхейме на Киркегата — подходящее место, чтобы пустить корни, решил Ваттен и остался в нем жить, несмотря на все уговоры переехать. Друзья и родственники с завидной регулярностью советовали ему оставить дом — чтобы освободиться от груза прошлого, как они говорили. Многими комнатами он больше не пользовался. Из прихожей он проходил прямо в кухню, а оттуда — в спальню и ванную на первом этаже. В остальных комнатах этажа он хранил книги и газеты. На второй этаж он не поднимался уже несколько месяцев — или даже год? Как этот этаж выглядит, Ваттен представлял смутно. Когда они въезжали, архитектор, его школьный приятель из Хортена, помог ему сделать эскизы всего второго этажа. Он помнил почти дословно, как они обсуждали планировку, расположение окон и освещение. Так же ясно он мог восстановить в памяти рабочие чертежи и пустячные споры — из-за плинтуса или дверных проемов. Он не забыл даже цвет краски, заляпавшей старые спортивные штаны, которые носил еще студентом, — он посадил эти пятна, самостоятельно наводя последний лоск, когда закончились выделенные на ремонт деньги. Но это все, что он помнил. Окончательный интерьер комнат, фотографии на стенах, раздавленные кирпичики «Лего» на полу, чудесный вид на собор, на который уже почти не обращали внимания, телескоп у чердачного окошка, ежегодные рождественские елки, грязные подгузники, следы рвоты, знаки любви и пререкания — то есть всю жизнь, которую они прожили там, наверху, все воспоминания поглотила тьма.

Этим утром он сидел на кухне, обоими локтями упираясь в стол, грел застывшие руки о чашку кофе и смотрел, как на подоконнике умирает муха. Где-то после третьей кружки она сдалась, крылышки больше не трепетали. Он налил себе еще кофе, сел и уставился на мертвое насекомое. Допив кофе, он осторожно взял муху и выбросил ее в мусорное ведро. Часы показывали без пяти девять. Время выходить.

«Выходить» означало, как всегда, отправляться в Библиотеку Гуннеруса. В других местах он не бывал. А если его не оказывалось ни дома, ни на работе, значит, он ехал на велосипеде из библиотеки домой или наоборот — всегда по одним и тем же улицам, разве что надо было заглянуть за покупками в «Буннприс»^[6] у моста Бакке Бру. Но если бы кто-нибудь, например коллега, упрекнул его в замкнутом образе жизни, Ваттен возмутился бы и рассказал о своих воскресных прогулках, которые совершает. Иногда через Маринен и дальше, вдоль Нидэльвы, через Смоберган к крепости и даже совсем наверх, к Кухауген, как они гуляли раньше — сколько же лет назад, три, четыре или уже пять? — словом, когда еще были все вместе. Он имел право возмутиться. Он действительно совершал эти прогулки.

Шел дождь, отчего деревянные дома на Киркегата лоснились. Сегодня суббота, и в центр города текло слишком много людей и зонтов. Сворачивая на Асюльгата, Ваттен сбросил скорость — на мокрых и холодных осенних улицах может быть скользко. Велосипед у него, что называется, распонтованный, такой стоит три-четыре средние зарплаты, если новый. Но сейчас он выглядел неважно. Прискорбно, но он дал ему превратиться в ржавую развалюху с разболтавшимися тормозными тросами, дыркой в сиденье и «неродными» крыльями.

В безопасной низине Баккланнет Ваттен прибавил скорость. Если поблизости не оказывалось толпы, он с разгону мчался по лужам и из-под колес во все стороны летели брызги. Он намочил даже отвороты брюк под непромокаемыми штанами, и онемение, обычно чувствовавшееся в ногах, уступило место легкому покалыванию. Но даже эти ребяческие выходки не вызывали в нем восторга и буйного веселья — он всего лишь чувствовал себя наполовину живым, словно какая-то его часть еще сохраняла связь со страшным миром взрослых.

Собор был темнее собственной тени. Гигантское надгробие под дождем. Глядя на собор, Ваттен забыл и думать о том, есть ли еще жизнь где-то в недрах его тридцативосьмилетнего тела. Ему нравился собор, несмотря на всю его мрачность, но любовался он им редко, только пересекал на велосипеде его тень, сосредоточившись на дороге и тяжело дыша. Это, конечно, преувеличение, но иногда ему казалось, что именно тень собора каждое утро настраивает его на работу.

Больше всего он любил субботы. То есть вообще-то лучше всего были воскресенья, но по воскресеньям он приходил в библиотеку не на работу, а просто побыть наедине с книгами. А из рабочих дней лучше всех оставались субботы, поскольку они являлись рабочими только наполовину, они предваряли воскресенье: меньше студентов, меньше вопросов, меньше коллег на рабочих местах. Служебный этаж, как правило, пустовал, и никто не поднимался в библиотечную башню. В башне он мог, если захочется, мирно просидеть всю субботу с книжкой. И бывали дни, когда ему только этого и хотелось. Тогда он по большому счету не работал. Просто находился на месте и мог заниматься чем душе угодно. Иногда он проводил в башне всего час или два. Но все чаще и чаще пребывание там затягивалось на долгие часы. На самый верхний этаж библиотечной башни он поставил очень удобное кресло. Случалось, он оставался там и ночевать.

Самый лучший вид на Библиотеку Гуннеруса из всех возможных открывался в тот момент, когда он проезжал на велосипеде через парковку Высшей школы и дальше, между Музеем естественной истории и Музеем Средневековья имени Петера Сума. Прочно вросла в землю библиотечная башня. Архитектор выбрал для облицовки плитку цвета ржавчины, видимо, для того, чтобы издали она напоминала книжные корешки из телячьей кожи, вот только издали на библиотеку никто не смотрел. Ее загораживали здания, между которыми она была втиснута. А вблизи облицовочные плиты скорее вызывали ассоциации с проржавевшими цехами заброшенного завода. Странно, но слегка отталкивающая имитация упадка, ветхости и разрухи подчеркивала, какими ценностями обладает библиотечная башня. Глядя на нее, человек со стороны почти ощущал тяжесть всех хранящихся в башне томов. Ваттену казалось, будто земля под башней ежедневно проседает на несколько миллиметров. Через какие-нибудь сто лет башня окажется целиком под землей, а те, кто будет в ней работать, ничего и не заметят. Остальное здание библиотеки, построенное из стекла и металла, в сочетании с башней приобретало неповторимую прелесть: легкость и грузность, древность и юность.

Ваттен слез с велосипеда. Запер его на два замка, дважды проверил каждый и только после этого зашел в здание библиотеки. Вероника, студентка-старшекурсница с отделения археологии, дежурила в зале. Она ему улыбнулась. Он кивнул в ответ. Отпирая дверь служебного этажа, подумал, что ему тоже следовало улыбнуться. Но он достаточно хорошо знал свою репутацию, чтобы понимать — улыбка или ее отсутствие ничего не меняют.

В тесном гардеробе, если можно назвать гардеробом ряд вешалок в коридоре, он снял с себя непромокаемый костюм. Куртку и штаны надо обязательно повесить на некотором расстоянии друг от друга и проследить, чтобы рукава и штанины не завернулись и не образовались складки, в которых могут остаться капли воды, иначе ткань не высохнет, прокиснет, и от костюма пойдет неприятный запах. Поэтому Ваттен потратил еще немного времени. Уже от двери кабинета он вернулся, чтобы проверить, не остались ли на рукавах куртки отвороты. Рукава были ему длинны, и время от времени он их подворачивал. Как раз такие отвороты собирают много воды. Оказалось, сегодня он рукава не трогал. Лучшее событие за день.

Служебный этаж состоял из коридора, на каждую стену которого приходилось по три двери. За каждой дверью прятался тесный кабинетик. В конце коридора располагалась большая комната с шероховатыми бежевыми обоями и уродливым зеленым линолеумом на полу. Этот пол мыли ежедневно, но он все равно выглядел грязным. Центр комнаты занимал массивный стол с металлическими ножками, который редко сервировали чем-нибудь отличным от стопок книг и одиноких чашек кофе. Из этой комнаты двери вели еще в пять кабинетов. Эти кабинеты выглядели больше и светлее, поскольку окна в них были шире. Шестая дверь, выполненная из стали, имела двойной замок с кодом. Вела она в книгохранилище. Там находились сокровища библиотеки: фрагменты средневековых пергаментов, старинные молитвенники, первые издания трудов Тихо Браге, Декарта, Хольберга, Ньютона и другие редкости. Ценностей на много миллионов.

Кабинет Ваттена, оборудованный панелью управления, мониторами и прочими деталями системы наблюдения, располагался в конце коридора, перед входом в общую комнату. Ваттен остановился и прислушался. Он думал, что на этаже, кроме него, никого нет, но теперь было ясно: в помещении в конце коридора кто-то есть. Ваттен выругался про себя. Осторожно подошел к двери, из-за которой доносились звуки, остановился и почесал нос. Набрав в грудь побольше воздуха, словно приготовившись нырнуть, он сделал последний шаг и вошел.

У стола стояла молодая женщина лет двадцати пяти. Светлые волосы вились, лицо ее покрывали почти незаметные веснушки. На ней было темно-зеленое платье под цвет глаз, декорированное по плечам полосами с мексиканским узором. В руке она держала дымящуюся кружку с кофе или, может быть, с чаем. Другой перелистывала лежащую перед ней на столе книгу. Когда Ваттен вошел, она подняла глаза и улыбнулась. Умный взгляд разил наповал.

Он дернул головой, криво улыбнулся и поднял руку. Вообще-то он намеревался поздороваться, но вместо этого рука очутилась у него в волосах. Он так и остался стоять, разглаживая пробор. «Я должен что-то сказать», — думал Ваттен, глядя на женщину. Ее определенно нельзя было назвать ослепительно красивой. Если в Норвегии взять случайно выбранную тысячу мужчин, большинство из них при виде ее равнодушно пожмут плечами. Но найдутся в этой тысяче и такие, которые не согласятся с большинством; Ваттен оказался из их числа. Она очень ему понравилась. Едва ли он встречал глаза зеленее и проницательнее. Слегка асимметричное округлое лицо. И наконец, эти веснушки, которые никак не могли определиться: есть они или их нет. Он просто обязан был что-то сказать, пока положение не сделалось совсем отчаянным.

— Вы кто? — наконец спросил он.

Она засмеялась. Очевидно, она давно почувствовала его неуверенность и не сочла его невоспитанным. «Такая любого раскусит в два счета», — подумал он. Нравится ему это качество или нет, он до конца не решил.

— Сири. — Она беззлобно рассмеялась, обошла стол и протянула руку для приветствия. — Сири Хольм.

Тут до него наконец дошло.

— Так вы — наша новенькая? — Он изобразил на лице нечто напоминающее улыбку. — Догадался. Обычно в эту часть библиотеки мы посторонних не пускаем, вы наверняка уже в курсе. Скажите, вы здесь одна? Вы разве не с понедельника на работу выходите?

Она взглянула на него с напускной суровостью.

— Доктор Ваттен^[7], я полагаю?

— Совершенно верно. Йун Ваттен. Я здесь отвечаю за безопасность. — Ваттен настолько привык к своему прозвищу, что не удивился, когда новая знакомая так его назвала. Он и вправду защитил диссертацию, и не абы какую, о самом Архимеде, однако работал по большому счету сторожем в университетской библиотеке. Прозвище свое он рассматривал как проявление уважения, сочувствия и своеобразного трендского юмора.

— Я о вас слышала, — сказала она с улыбкой, по которой никак нельзя было догадаться, что же именно она о нем слышала. — Вы не библиотекарь.

Он не нашелся с ответом.

— Зовите меня просто Йун, — не к месту ляпнул он.

— Хотя вы похожи на библиотекаря, — продолжала свою мысль Сири Хольм. — Из всех, с кем я тут познакомилась, вы похожи на библиотекаря больше всех. Забавно, что как раз вы им и не являетесь.

У Ваттена закружилась голова. Он поискал глазами стул. Возле стола ни одного не оказалось. Тут никогда никаких стульев не стояло. Ему страшно захотелось развернуться и уйти к себе в кабинет, чтобы присесть, но вот так ретироваться без единого слова он не мог. Это выглядело бы слишком недружелюбно даже для него.

— А как должен выглядеть библиотекарь? — спросил он, не сомневаясь, что вопрос прозвучал неразборчиво.

— Дело не во внешности. Эти ваши движения, жест, которым вы ерошите волосы… не знаю, как сказать точнее.

Она засмеялась. И этот ее смех со всей убедительностью говорил, что ему не следует придавать большого значения ее словам, это простая болтовня, а они по-прежнему два чужих друг другу человека, которые только что познакомились, если, конечно, им не захочется, чтобы здесь началась какая-нибудь история. Его этот смех покорил. Он так и остался стоять, внутренне мечтая научиться тому же. Мелочам социального взаимодействия. Общение никогда ему не давалось — ни раньше, ни теперь.

Дурнота и желание побыстрее убраться к себе в кабинет куда-то пропали.

— Вы так и не ответили на мой вопрос, — только и осмелился он сказать.

— На какой вопрос?

В этот миг дверь одного из кабинетов раскрылась и появился ответ на вопрос, который он собирался повторить. Сири Хольм была не одна. Гунн Брита Дал во всем своем великолепии, библиотекарь, на чье место заступала Сири Хольм, вошла в комнату. Она укоротила свои рыжие волосы? Сегодня определенно с ней что-то было не так.

— А, привет, Йун, — сказала она не глядя, уткнувшись носом в какой-то каталог. — Я как раз ввожу Сири в курс дела. Приходится заниматься этим сегодня, поскольку в Ротволле я уже приступила к своим обязанностям.

— Понятно. А я просто шел к себе в кабинет, — отозвался Ваттен и направился было к двери. Он уже развернулся, когда почувствовал, как Сири Хольм хлопает его по плечу. Она снова засмеялась и сказала:

— Мы будем часто видеться.

Он не ответил. Просто вышел из комнаты и прикрыл за собой дверь. Войдя к себе, он торопливо опустился на стул. Он не знал, что и думать, поэтому просто разгладил отвороты штанов, которые еще не просохли с дороги.

У Тронхеймсфьорда, 1528 год

Францисканец сошел на землю в Хитре, в нескольких дневных переходах от Тронхейма. Его это устраивало — в лодке он долгое время сидел почти неподвижно и уже мечтал размять ноги. Первая часть пути пролегала через остров к переправе, откуда ходил паром до большой земли. На другой стороне пролива раскинулось поселение. Если идти вдоль фьорда, то рано или поздно он придет в город. Предстоящая дорога нисколько его не смущала. Напротив, по пути он рассчитывал делать долгие остановки. Он собирался провести несколько дней в лесу, прежде чем начнет искать себе пристанище. И не потому, что в этих краях трудно найти хозяев, готовых приютить монаха вроде него. Лютерова ересь в этих землях охватила в основном знать. Богатым и власть имущим она нужна, чтобы, прикрываясь ею, выдавать свою жадность за добродетель. А простой народ по-прежнему блюдет истинную веру. Он это твердо знал. Однако важнее всего сейчас были покой и тишина, не нарушаемые даже любезными расспросами доброго хозяина. Во время остановок в пути он будет работать, работать не покладая рук.

Хочется, чтобы пергамент получился безупречным. Он его еще даже не выскреб толком. Сначала нужно соорудить раму.

В первый вечер он сделал привал на холме. С холма видно было темное море, от которого он успел довольно далеко уйти. Чтобы согреться, монах развел костер. В купленной в Бергене кожаной сумке лежали ножи цирюльника. При свете огня он взял один и стал внимательно его рассматривать. Представил себе этот нож в руках цирюльника, на вид таких мясистых и грубых, однако способных выполнить самую тонкую работу. Цирюльник все делал руками. Резал, любил, наказывал. Монах хорошо помнил, как эти руки работали. Знал, как груба кожа на подушечках пальцев. Отцовское похлопывание по плечу, нечаянную ласку у рабочего стола и дьявольскую хватку на горле. С этими мыслями он и заснул.

На следующее утро монах взял нож и пошел в лес за основой для рамки. Порядком устав, вернулся с четырьмя прямыми и мягкими в это время года ясеневыми прутьями. Концы он обстругал в форме клиньев, соединил прутья между собой и закрепил углы крепкой пеньковой веревкой, которой запасся еще в Бергене. Согнул и подергал раму, испытывая на прочность. Результатом он остался доволен. Теперь можно натягивать кожу.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒