Губин Андрей Тереньтьевич 35 страница

Прибывали новые толпы людей на машинах, конях, волах. Места на восток брались с бою. Военный комендант не показывался без усиленного конвоя, отбивающего сотни рук с мандатами и пропусками. Спиридон взял дыню из чьей-то авоськи. Ел, спокойно наблюдая за суматохой с наслаждением освободившегося человека. Спешить ему, собственно, некуда. Кончив дынку принялся за арбуз. Ему теперь все трын-трава.

Со смехом наблюдал, как два рабочих паренька сажали на переполненную товарную платформу старуху грузинку с множеством чемоданов и узлов. Они раскачивали старуху и забрасывали прямо на людей. Ее, как мяч, швыряли обратно. С пятого заброса старуха насмерть вцепилась в чьи-то волосы и осталась. Теперь ей бросали вещи. Один чемодан старухе, другой - себе на тачку. Старуха отчаянно вопила, призывала кару на головы пареньков, но с платформы сойти не пожелала.

К Спиридону подошел человек в помятом полувоенном костюме, открыл портсигар с "Пушками":

- Закуривай, браток. Отступаешь?

- Домой иду.

- По ранению?

- По брони.

- Ты с конями умеешь управляться?

- Да, видно, лучше, чем ты.

- Видишь в сквере зеленый фургон, кони серые, скаковые. Садись и езжай. Я их бросаю, а кони - золото. Ты их напои, Сингапур и Певунья, первые призы брали. Там и вещи на фургоне. Хотел армии сдать - отступила. Через час тут будут немцы.

- А чего сам не едешь?

- Много знать будешь - скоро состаришься. Погоняй, да напои!

Спиридон познакомился сначала с Певуньей, охлопал шею Сингапура, напоил пивом - бочка еще не почата, а торговец уже отступил. Погнал весело захмелевших скакунов. На заре отметил: сто двадцать верст за восемь часов - добрые кони. Засыпал им зерна, сам ел мед на брошенных пасеках, спелые кавуны, стрелял колхозных гусей. Передохнув, гнал опять. Возле одного сельсовета группа начальствующих машет: стой! Спйридон показал кнут коням - и село скрылось разом, как в сказке.

Какой-то мотив слышался в мерном цоканье копыт. Много песен знает Спиридон, и этот мотив знакомый, а вот слова вспомнить не может. Остановился в красивой, утопавшей в садах кубанской станице. У колодца попросил ведро у печальной молодайки. Накормила она его пышками со сметаной, молодой картошкой с малосольными огурчиками. Ночью небо багровело - сзади горели города и станции, слышались взрывы. Молодушка всплакнула - хозяин на фронте. Как мог, утешил. Утром оставил ей два чемодана с фургона, не поинтересовавшись, с чем они.

Встречались какие-то старцы. Крестили ездока, советовали свернуть с дороги, "потому как на каждом столбе пять повешенных будет".

- Веревок у них не хватит! - смеялся запыленный ездок.

Добрые кони у Спиридона, а все-таки немецкие танки обогнали его пришлось уступить дорогу и поглубже припрятать наганы. Потом снова шли наши отступающие части. Только что покурил с конным разъездом красноармейцев - и минут через двадцать от той папиросы давал прикуривать немцам - разведчикам. Когда-то воевал и Спиридон. Но так на германской не отступали. Наконец зигзаги линии фронта кончились - Спиридона обгоняли только немцы.

Тяжкий опыт жизни развил в Спиридоне талант сразу сближаться с людьми. Ему верили. В лагерях назначали старшим. Даже коней ему, а не другому предложил незнакомый человек, а когда-то следователь Малахова выбрала именно его в свидетели.

Оружие, мундиры, знамена волновали Спиридона с молодости.

Новая немецкая армия ему знакома. И похоже, что остановить ее невозможно - стальными реками заливали Кавказ тридцать танковых дивизий рейха. Пехоте нашей и казачьей коннице тут делать нечего, тут надо бежать, бежать. Но понятие "немец" для Спиридона всегда означало "враг". По истории он не помнил, чтобы немцы доходили до Кавказского хребта. И, еще не зная для чего, хотелось раздобыть оружие поновее наганов - очень нравился немецкий пистолет-пулемет.

В эту ночь он пировал с бывшими зеками в пустой овчарне на тростниковых матах. Закололи вилами несколько колхозных баранов, раздобылись спиртным. Но Спиридон задерживаться не стал, в звездном свете погнал коней уже знакомыми балками на Юцу. Слова преследующего несколько дней мотива вспомнились - под стук копыт проступила песня времен гражданской войны.

Сигналисты заиграли:

"Вынуть шашки наголо!"

Три дня в станице и в городе не было никакой власти - наши отступили, немцы обошли.

В городском холодильнике хранились тысячи тонн продуктов.

Вышедшая из тюрем шпана и нечисть, катившаяся перед валом немецкой армии грязной пеной, кинулась в морозильные камеры. Выкатывали трехпудовые бочонки сливочного масла, тащили мешки с рисом, мукой, сахаром, Выносили длинных, как лодки, осетров, балык, икру в сияющих банках, тюки лаврового листа, ящики чая, бараньи и говяжьи туши. По свиному салу ходили. Шоколад хрустел под ногами.

Уже перед войной хлеб был внатруску, за год войны наголодались, а тут стихия толпы - все берут, отставать нельзя. И нельзя оставлять врагу! Престарелая бабуся тянет чувал с сахарным песком и куль макарон. Не под силу. Бросила макароны. Выскочит из размороженной камеры добрый молодец с окороком, посмотрит - тощеват, бросает, мчится за другим. Мальчишки несут конфеты, печенье, ногами катят красные головы голландского сыра. Хозяйственный мужичок везет на тачке ярус мешков. Другой везет на подводе - на конях работал и не отступил. Интеллигентного вида мужчина резво бежит третьим рейсом - на шее кровяное ожерелье колбас, под мышкой мороженая птица.

На маслозаводе отвернули краны стотонных баков - потекло подсолнечное масло в бидоны, канистры, ведра, фляги, в реку. В винных погребах ходили-плавали по пояс в вине - кое-кто и утонул. Были жертвы в цистернах с патокой - оступились с лесенки, вытаскивать их некогда, надо успеть зачерпнуть таз или ведро и бежать дальше. Гибли в магазинах, на мельницах, элеваторах.

Ни убивать, ни грабить не было смысла. Но потешиться можно. На консервном или молочном заводе невообразимая давка. Вдруг выстрел и крик "Взрывают!". Бедный народ взвоет, плеснется железной волной плеч, грудей и животов к дверям, притолока хрустит, а выйти ни один не может.

Партизаны закапывали НЗ. Мария Есаулова таскала, чтобы кормить раненых бойцов. В госпиталях осталось много лежачих, в гипсе. Эвакуировать их не успели - столь стремительно прорвались немцы через Ростов, ворота Северного Кавказа. Врачи продолжали их лечить, но надо и кормить. Жители разобрали раненых по домам. Мария привезла троих безнадежных. Вместе с ранеными разобрали имущество госпиталей.

Август был жаркий, продукты портились, люди страдали животами. Страшно подорожали соль и лед. За мешок соли давали пять мешков сахара. Во дворах запылали летние печи - топят масло, пекут пироги с убоиной, коптят и вялят рыбу.

Ловили бродячий скот, рыли колхозную картошку, обносили сады, дальновидные хозяева обзаводились конями, быками, телегами и плугами. Потом открыли новую жилу. Дорога, по которой отступали беженцы, крута и камениста. Вещи беженцы бросали. По мере подъема в горы можно проследить последовательность, с которой люди расставались с вещами, безжалостно распятыми на раскаленной дороге. Ванны, сундуки, кровати, диваны. Дальше швейные машины, стулья, утюги, шубы. Выше - книги, картины, фотоальбомы, безделушки. Попадались сломанные костыли, гипсовые и бинтовые повязки, черные от гноя и крови.

Фоля Есаулова в эти дни измоталась - везде поспеть надо! Рабочие совхоза технику испортили, попрятали важные гайки-винтики, а скот и корма разобрали. Пригнала и Фоля три коровы, штук двадцать овец, смоталась в город - принесла "сюрвиз" чайный и мешок таранки.

От красавицы казачки осталась высохшая, костлявая женщина, измученная трудами и горем. Волосы побелели, проредились, лицо стало скупым на улыбку. Прожила вдовой при живом муже. Жила редкими письмами, посылками Спиридону, лепилась к богу. Потом, когда Спиридон пропал совсем, еще одного бога выкормила, в сундуке - золотого, чулок с деньгами, ему и молилась.

Полюбовавшись сервизом, Фоля навострилась опять бежать в город десять верст, вышла из хаты. У сарая стояла подвода. Мужчина разнуздывал серых коней-львов. Глянул искоса на нее, сказал просто, по-хозяйски, будто с загона вернулся:

- Обедать пора, бабка!

Гукнуло в голове Фоли, кони, сарай, горы перевернулись в глазах, пошла вперед, а получилось вбок. Муж к ней, а она от него, боком, боком...

- Спиря... Спиридон Васильевич...

- Чего ты, Фоля? - Спиридон вроде не понимает.

- Долго как! - прорвалось с рыданиями.

- Долго? Чуток задержался, верно, а к сроку не опоздал - вот он!

Фоля прижалась к колючему, небритому лицу, ноги не держали - сползла наземь, обнимая колени мужа, начала голосить.

Всхлипнул и Спиридон: из горючих причитаний жены понял - сын Васька убит под Москвой, а сноха гуляет с лейтенантами. Сына он представлял подростком. Детьми оставил и Сашку, что учился сейчас в бронетанковой спецшколе на Урале, и Ленку, которая прибежала на крик матери и вплела свой голос в причитания.

Вдоволь наголосившись, бабы начали стряпать - отца кормить. Отец дергал носом, с наигранным интересом осматривал подворье, игрался с внучатами - у Василия были уже дети. Елена крепкая, румяная, приземистая, как капуста.

Отметил: картошку Фоля чистит, выбирая самую дрянную, а похвасталась, что ожидается картошки у нее пудов триста. Сало принесла брюшное, которое обычно перетапливают на смалец, а кадка хорошего сала забита в подвале. Ублажала золотобрюхого бога. Рубила в лесу запретный бук и ясень, носила на себе продавать в станицу. Молоко ела только в гостях, свое продавала, все гондобила. Она и со снохой не ужилась потому, что сноха хотела жить на широкую ногу, сливки попивать - "а то чего же!". Любила Фоля крепкий чай, но кипяток заваривала вишневым листом. Дети пристыдили ее, рассказывала Елена, она купила фунтовую пачку крымского чая, но пачка та сохраняется в сундуке - найдут эту пачку лет через двадцать, после смерти Фоли. Богомольная до самоистязания, она не пропускала ни больших, ни малых служб в станице, а идти пешей. Вещи, привезенные Спиридоном, отрезы материи, костюмы, платья пересмотрела, замкнула в сундуке, повесила ключик на гайтане рядом с нательным крестом. А смолоду укоряла свекруху за скупость. Позарастали стежки-дорожки.

Велик бог собственности, бог своего живота. Глядя на жену, Спиридон припоминает забавные и страшные станичные истории. Приходит к нотариусу с гостинцем проситель, просит узаконить его наследником своего дяди. Нотариус спрашивает, когда дядя преставился? А дядя, оказалось, всего лишь приболел. Или вот: передали сыну, что его отец при смерти, надо проститься. Сын наследник заторопился. Отец сидел в хате и хлебал ложкой молоко. "Э, да он еще исть! Только обувку зря бил!" - буркнул сын и зашагал восвояси.

Пока поспевал обед, Спиридон рассматривал фотографии убитого сына: школьную, четвертый класс, свадебную - Василий рядом с дородной женой, и самую дорогую - эскадрон, где сын держит знамя. Сохранились и фотографии Спиридона - с великим князем, с красным маршалом, - Елена отыскала у родных. Мать и дочь рассказывали о станичных новостях. Для него новостей накопилось много, по всему видно, стал он чужим. От хозяйства отвык. Правда, помнилось и, другое: когда-то он подавал команды и ни одной из них не забыл.

НА РОДИМОМ ПЕПЕЛИЩЕ

Между Синих гор, по высоким лесным дорогам грохотали немецкие броневые машины. Стояло раннее утро, ослепительно чистое, с побегами созревающей рябины.

По справочникам немцы знали, что Синие горы - лакколиты - образования из прорвавшейся магмы, закоченевшей в объятиях великого европейского ледника. От магматического бассейна, от пламенных гор вулканического района ледник отступил на север, к вершинам Главного Кавказа. Синие горы, каждая в одиночку, остались на зеленой долине, покрылись травами и лесами, населились волками, оленями, птицами. По склонам слезятся струи минеральных источников. В одном месте сохранились остатки вечной мерзлоты и карликовой тундровой флоры - очаги ледниковой и растительной контрреволюции.

За Синими горами поднималось Предгорье - первый этаж Кавказского хребта. Его венец - отвесные ледяные пики. Здесь, в самом высоком месте Европы, пролегал путь немецких дивизий. Когда перед их глазами на сотни верст встала непривычно высокая стена гигантских кристаллов, немцы в приказы включили слова бога немецкой мысли Георга Вильгельма Фридриха Гегеля: "Вечные горы не имеют преимущества перед мимолетной розой".

Немцы наступали с северо-востока. С юго-запада в станицу спешил Глеб Есаулов, проработавший год по мобилизации грузчиком в горном карьере. В предзакатный час сизым отчуждением куталась Дубровка. Замкнуто темнела Долина Очарования. Под листками шалфея, золотобородника, подорожника оживали ночные насекомые. Дневные убирались на покой. Какой-то припоздавший жук оголтело совался в жучьи норки, но из них свирепо ощеривались рогатые жуки-броненосцы - в том мире незыблемо продолжал действовать извечный закон единоличности и самостоятельности.

Текла синяя прохлада гор. По чистой грунтовой дороге катилась цыганская телега, свернула, остановилась. На траву посыпались пестрые цыганята и женщины. Становились табором. Стелили на земле кошмы и одеяла. Мужчины распрягали пегих коней. Закурился дымок костра. Из узла вылезла кошка с котятами и повела их на охоту за мышами в зеленя. Низины затопил туман, и утесы Синих гор поднимались, как из моря, окутавшись древней печалью наступающей ночи.

Горы оставались равнодушными.

Утром немцы и Глеб встретились.

У Подкумского моста стояла толпа. Через мост шли танки. Не вылезая вперед, Глеб думал, как теперь начнет хозяиновать, если разрешат частную собственность. Мысли прервал истошный визг собачонки, попавшей в стальную челюсть танка. Смазанная кровью шестерня гусеницы сыто смирила грохочущий лязг, зарокотала глуше. На танке нарисован ягуар.

- Гля, кошка! - громко удивилась маленькая девчушка с белыми косичками.

За танками стрекотали мотоциклы с пулеметами. Люди попятились. То ли от солнца, то ли рассчитывая на жуткое психическое воздействие, мотоциклисты были в огромных зеленых очках, пятнистых камуфляжах и касках с тропическими козырьками. Они были страшнее придуманных марсиан и потому, что уже залили кровью пол-России.

Пожилой казак, имя его не сохранили анналы, вышел на шоссе, положил земной поклон и поднес командиру первого танка хлеб-соль - на буковом славянском блюде, где вырезаны серп и сноп и слова молитвы "Хлебъ нашъ насущный даждъ намъ днесь". Видя, что немцы не стреляют, несколько городских шлюх уселись на колени мотоциклистов, - некоторых из них наши моряки видели после войны в Австралии.

Головной танк остановился. На дороге стояла огненнокудрая девушка с белым афишным щитом - на нем стихи старого французского поэта:

Городок наш мал, а не дается

Он полиции ни в сети, ни в капкан.

В нем нас две-три тысячи найдется

Самых буйных и отважных горожан.

Люди замерли, ожидая выстрела. Смело высунувшийся из люка капитан долго читал стихи и сказал почти без акцента:

- Это оригинально. Я сам не люблю полиции.

Подъехавшие мотоциклисты оттеснили девушку с дороги. Спиридона поразили волосы девушки - такие же красные, как у него, и он запомнил ее. После этого очки и козырьки уже не пугали - ни тех, кто ждал немцев, ни тех, чьи имена после войны будут выбиты золотом на траурных обелисках. Почти все население враждебно немцам уже потому, что в каждой семье есть фронтовики. А на бороду Барбароссы в станице есть красная борода Спиридона, который в Испании уже щипал Р ы ж е б о р о д о г о.

Выстрела в красноволосую девушку не последовало потому, что немцы, зная, что здесь были наиболее яркие очаги контрреволюционной Вандеи, проводили "политику дружбы". Ни расстрелов, ни повешений в первые дни не последовало. Наоборот, солдаты альпийской дивизии "Эдельвейс" ходили с приветливым видом, женщинам уступали дорогу, подвозили пешеходов на машинах, не ожидая просьб, и только отечески ударили одного подростка по мягкому месту, который позволил себе курить в присутствии взрослых. Немецкий комендант не захотел занимать прекрасный санаторный особняк в "Красных камнях", а поселился за плату у одинокой женщины - так сообщалось в газете "Свободный Кавказ".

Газета вышла в первый же день оккупации. Оповестила, что можно хозяевам вселяться в дома, отобранные Советской властью. Писала об "ужасах двадцатипятилетнего ада". О том, что танковая армада "Кленовый лист" ощутила на горных вершинах ветер призрачной Индии. Цитировались немецкие и русские философы прошлого века. Расписывались подвиги гренадеров и егерей-скалолазов, "успешно идущих по линии Берлин - Баку - Бомбей". Мелким петитом упоминались "сталинские бандиты" - на Кубани начинали действовать партизаны.

Старики, сражавшиеся с отцами нынешних завоевателей в первую мировую войну, овладевали бронебойным оружием. Дети, играя, подкрадывались к машинам, ставили гвозди под скаты, оставляли в кузовах под грузами тлеющие веревки. Женщина пригласила немца отведать свежего казачьего пирога, немец ел, пока кинжал, пролежавший четверть века на чердаке, не остановил трапезу. "Политика дружбы" не получалась. Но в станицу вернулась старая жизнь.

На свет божий вылезали клопы-частники. Волей "нового порядка" мир возвращался к лопате и ручной тачке. Открывались скобяные лавочки, шорные мастерские, бани, кузни, моленные дома, юридические конторы, опирающиеся на римское право. В ряду этих островков эгоизма, трусости и предательства можно было прочесть вывески: "Свой труд", "Жомов и К°", "Щетина и кость Иванова"... Хозяйчики сих заведений вкупе с вернувшимися белоэмигрантами устроили в Английском парке банкет по случаю "освобождения родины от иноземных захватчиков". На тот пир приглашены Есауловы: Спиридон и Глеб. Там они встретились с новым станичным атаманом Алешкой Глуховым.

Бросив Спиридона, Савана Гарцева и Романа Луня в Чугуевой балке, Алешка бежал на Кубань, потом подался в город Курск, какими-то путями связался с полковником Арбелиным и ушел за кордон. Теперь, на пиру, Алешка доверительно толковал Спиридону:

- Господин есаул, темные мы люди, славяне. Истинно навоз. Германия последний бастион западной цилизации перед нашествием с востока. Сошелся я в Штутгарте с одной дамочкой, цилизованная такая, по пауке, в закон вошел. Разве сравнишь ее с нашими мокрохвостками? Кофий пил по утрам, коньяк вечером. Если и вспоминал станицу, то матерком. И скажу тайно: не радуюсь я войне. Добьем коммуну, вернусь к Эльзе, магазин у нее парфинерный, кремы" пудры. Деньжат я прикопил, слава фюреру. Прошение мне заготовил один адвокатишка, чтобы записали меня в немцы, - это, брат, люди самого господа бога, посланные им для установления мирового порядка. Если желаешь, и за тебя слово молвлю. А пока принимай под свою руку колхоз.

- А разве колхозы остаются? - удивился Спиридон.

- С колхоза шкуру драть легче в военное время, это и мы, немцы, понимаем!

Спиридон кивнул - согласен. Опротивел ему Алешка, как червивый махан. Даже с блатными в лагерях было сподручнее, чем с этими возвращенцами. Брат Глеб тоже без фальши - никак не отойдет от коней Спиридона, любуется, завидует, сам он о сказочной грабиловке только слыхал, а пограбить не пришлось. Глеб чуть не упал, услыхав, что Спиридон идет в колхоз и, стало быть, туда же запишет своих коней.

Эмигранты упились скоро, изблевали темную траву Английского парка школьником Спиридон сажал этот парк. Глеб тоже разошелся до лезгинки. Спиридон оставался трезв. После третьего стакана ясный, как месяц, казак, офицер, русский, он принял решение: идти на немца войной, как шел сын Васька, как сам Спиридон с особой ударной сотней на германском фронте в первую войну. Немецкий интендант поздравил его с должностью председателя колхоза, и Спиридон весело засмеялся и звонко чокнулся с интендантом. И уже за столом прикидывал, как формировать сотню.

Глеб тоже не праздно пил за столом - составлял список контрибуции, что причиталась ему с Советской власти, Список получился длинным. Атаманский писарь, змееглазая девка-сербиянка, вычеркнула коней, трактор, Зорьку, посуду, мебель - перечеркнула все и написала с некоторыми погрешностями в русском языке: "владеться домом". И то хлеб! Ляпнулась тевтонская с имперским орлом печать.

И день второй пришел. Большой день Глеба. В нем нет запаха скошенной травы, журчанья вод, волнующей скачки коней. Он не томил чарующей неизведанностью далей. Он весь страх и пустыня, которую надо пробежать. Поначалу шел не спеша. Тело после вчерашней выпивки гудело, нервное и бессильное. Пустыня ширилась. Приходилось поторапливаться. Чуть не раздавил курицу, что купалась в горячей золе на дороге.

Улица стала старинной. Вновь обозначились дома-сундуки, дома-лабазы, с болтами на ставнях, с глухими стенами на фасад, с воротами, крытыми кирпичом и тесом, с битым стеклом на стенках. Ржавели на купецких табличках имена сгнивших хозяев, даты постройки домов, бойцовские петухи из кровельного железа. Неистовый собачий телеграф сопровождал путника. Изредка мелькнет во дворе человек, увидит идущего и тут же скроется в трущобах владенья. Осадное положение самостоятельной жизни. Мираж блаженной страны двоился, струясь колокольными звонами Николаевской церкви. Глеб уже шел увереннее, как деды на Шамиля, пошевеливая пиками усов. Ветерок раздувал космы волос. У последнего поворота стал диким и патлатым, как бог языческих времен.

Острыми бугорками бурунов бежит синий Подкумок. Осыпанные птичьим пухом, спят кудрявые берега. В переулке дебри крапивы, развалины стен. За ними редкие кривые деревья. Равнодушная синева неба. Древние, вросшие до окон в землю хатенки, крытые камышом. Горечь. Тишина. Д о м в о л ч и ц ы. Всего год не видел его хозяин, а так отощали сосцы бронзовой матери! Облупились карнизы. Зарастает лебедой гранит парадного крыльца. Жемчуг улиток. Изумрудный мох. Грусть давних дней.

Как Одиссей после плена, бурь, жажды, вернулся он на родовое подворье. Шатаясь, подошел к хозяину седой немощный пес, лизнул руку. У Глеба горох по спине посыпался - Фингал, отпрыск волкопесьих собак. Узнал через десять лет или ласкался к каждому? Шкура в струпьях, глаза затянуты пленкой. Все рассыпается прахом. И заторопился хозяин в дом - воцаряться, выкидывать мужиков и евреев, обрастать салом, заводить, бог даст, семью, родить наследников, ковать копейку.

День стал сереньким, легкооблачным, предосенним. Хозяин поднялся по искривленной лестнице с провалами на месте сгнивших ступеней. Постучал в сухую филенчатую дверь. Не отвечают. Потянул медную в краске ручку барыня Невзорова заставляла прислугу чистить ее ежедневно. Обдало нежилым сквознячком. Комнаты пусты. Валяются бумажки, разбитый стакан, детская скамеечка, эмалированный таз с мыльной водой, этажерка из гнутого бамбука. Видать, жильцы отступили, бежали в чаянии грозного суда.

Скрипнула половица. Вошла полная в коротком бордовом платье девка. Прямые черные волосы. Испуганные, как под ножом, глаза. Поманила вниз и пошла первой. Спустились в полуподвальную комнату, бывшую кухню, Там еще одна девка, разительно похожая на первую носом и скулами, только волосы лунный пух одуванчика. В углу, в окружении рваной обуви, чеботарил худой мужчина с нездоровыми пятнами на щеках. Сидел он на складной скамейке с полотняным сиденьем. Острыми коленками сжимал сапожную лапку и ловко вгонял дубовые шпильки в подметку из автопокрышки. Вытер руку о жесткий фартук, но Глеб не стал замечать руки мужика.

- Насчет обувки? - спросил чеботарь.

- Погутарим, сапоги разваливаются.

Девки поставили ему стул. Присел на краешек. Скатерть на столе накрахмалена - как лист тонкого серебра. На дородных розовых подушках кружевные накидки. Некрашеный пол выскоблен до желтизны. На стенах вышивки крестом, гладью, аппликацией - парусные кораблики, замки с подъемными мостами, аркадские пастушки, котята и птенцы - жалкий, трогательный уют человеческого гнезда. Это непредвиденный оазис в пустыне его дня. Он не душегуб, не изверг, но пришел с топором на эти пальмы и паруса. Тут хотелось остаться. Пить холодный квас, что стоит в деревянной бадейке. Неторопливо беседовать с чеботарем, нежась в лучах девичьих глаз. Колоть дрова с сиреневыми узорами и запахом сирени. Скирдовать сено. Считать гусят. А когда звездный хмель закружит голову, лежать высоко на стогу, чувствуя рядом дыханье темноволосой девы... По-человечески жить...

Недостижимо это. Потому что в стене комнаты, со стороны подвала, спрятано золото. Всего несколько монет древней чеканки, кажись, семь штук. Да верный сторож дремлет, синий маузер. Чеботарь, не вставая, может дотянуться до золота, только стену пробить ломиком. Не знает, заколачивает гвозди в каблуки. И Глеб почувствовал нежность к старому дому, что, должно быть, хранит хозяйские тайны.

- Вы заказать что? - прервал молчание сапожник.

- Сапоги бы мне надо в аккурат.

- Товар какой - брезент, сыромятина?

- Брезент! Что я, мытарь, злыдарить буду? Хромовые надо, шевро!

- Шевра теперь и на погляденье нет, брезента не достать! - стучит молотком мастер.

- Хозяин я, - помрачнел Глеб. - Вот документ на дом.

Жилец понял. Отложил работу. Набил трубочку зеленой крошкой. Положил парусиновый кисет перед хозяином. Глеб достал длинную пачку французских "Рококо", постучал заскорузлым ногтем по раскрашенной коробке.

- К жизни то есть приступаю. Так что выкуривайтесь с площади.

- Сколько сроку даешь?

- Не гоню, - косится на здоровых девок, - но и время не ждет.

- Семья у тебя?

- Весь тут пока.

- Дом один занимать будешь?

- Хочешь, снимай. Жакту сколько платил?

- Десять рублей.

- Значит, одну марку. Места тут лечебные, пользительные, живи за двадцать марок - двести рублей.

- Дорого, подвал ведь!

- Ради бога, не держу!

А душа рвется - цел ли тайник? Сапожник задумался. Хозяин понимает пусть подумает, поднялся, пошел осматривать владенье. На пороге обогнала его светловолосая, с ведром, к колодезю идет. Чем не жена? Конечно, черная приятнее.

- Скажи отцу: пятнадцать марок! - спустил цену бывалый торговец.

Девушка беспомощно улыбнулась, промолчала.

- Сестры, что ли?

Уходит, не оборачивается, будто не слышит.

- Заплачу, хаты выбелите?

Молчит, только ведро позванивает у ноги.

- Гордые, черти! Мужитва сиволапая!

На подвальной двери ржавый замок. Вышла черноволосая.

- Как звать тебя? Оглохли, что ли? Подвал отомкните!

- Чего спрашиваешь? - показался сапожник.

- Подвал, говорю, отоприте! - Молчание девок бесило, а третье сердце зашевелилось сухими алыми лепестками - эта черная такая домашняя, ручная, а хозяйка Глебу нужна - теперь он не будет кланяться Марии. - Я тебе цену сбавил, а вы косоротитесь! Вот тебе срок: до темноты выбраться отсюда! Понаехала матушка-Расея на казачьи хлеба. Хватит - попили кровушку. Я с вами как с людьми, а девки морды воротят - жаль с дармовым добром расставаться! Вы его строили, этот дом?

- Не кричи на них, хозяин.

- Хватит мне рот затыкать!

- Они не слышат.

- Как?

- Глухонемые.

- Вот оно что! За грехи родителей, стало быть. Так бы и сказали сразу. Чудны дела твои, господи! - отмяк Глеб. - Такую красоту дал, хоть в плуг запрягай, а языка лишил.

Тут же подумал, что шансы его возросли - калека без памяти рада будет выйти за самостоятельного человека, с домом. А ему что - руки-ноги и прочее, видать, в сохранности. Оно и вообще бабам язык ни к чему - все равно путного слова не скажут.

Или зачем, к примеру, язык работнику или азиату какому? Да, вот работника нанимать надо, дела предстоят большие. Ванька Сонич живет у Михея, его и брать.

И Глеб подобрел еще:

- Слышишь, чеботарь, десять марок плати, а там видно будет, может, и за так будешь жить.

- Договорились, хозяин.

- По батюшке как?

- Николай Трофимов Пигунов.

- Трофимыч? Это каких же Пигуновых?

- Мельника, что первую мельницу держал.

- Трофима сынок? Господи! Да я с твоим папашей пуд соли съел! В работниках у него ходил, скотину пас, мирошничал. Вот был человек, царство небесное! Так вы тот самый Колька-матрос, что сбежал из дома?

- Тот самый.

- Вот так сурприз! С батюшкой вашим я жил душа в душу, давай и с тобой друзьяками быть. Девок как звать?

- Черная Маша, белая Роза. Они по губам имена понимают.

- Ишь ты, Маша, Маруся, Маня, Мария Николаевна. Ласковая, должно быть, слова поперек не скажет.

- Не скажет, - усмехнулся Коршуновыми глазами сапожник и подал хозяину ключ от подвала.

- Стало быть, внучки Трофима. Я ведь вашу сестру хроменькую сватал, да заяц дорогу перебежал. Ты девкам скажи, с душой, мол, я к ним, не в обиде, славные девки, чистые кобылицы!

Отец позвал дочерей, сказал пальцами. Девки улыбнулись.

- Чего? - ощерился улыбкой Глеб.

- Смеются, что кобылами обозвал.

- Ежели по правде судить, кони - это божьи ангелы, посланные нам на подмогу. При нэпе, царство небесное, была у меня слепая кобыла, тоже Машкой звали. Слова, как и девки, понимала. Сколько хочешь наклади - не заноровится, вывезет, себя не жалела, а полевой травой питалась. С ней и приобрели этот дом, хлебом торговали. Не дали мне жить с конями и коровами. Потому и прожил без смысла, как татарин. На этом дворе жеребенком бегала Машка. Подойдет, бывало, голову на плечо мне положит и смотрит, смотрит - оторопь берет, насквозь пронизывает. А в революцию ослепили ее картечью. Все перевели - и людей и коней. - Провел ладонью по увлажневшим глазам, достал из кармана бутылку немецкой водки. Употребляешь?

⇐ Предыдущая 30 31 32 33 343536 37 38 39 Следующая ⇒