Губин Андрей Тереньтьевич 16 страница

- Дозвольте, ваше высокопревосходительство, нам первым войти в станицу, - попросил Спиридон. - Посчитаться за нонешнее.

- Нет, вперед батьки в пекло не лезь. Первым войду я сам.

В ночь Шкуро выбил полк Михея из станицы, разгромил гарнизоны в соседних станицах, с Кубани подошли войска добрармии - "доброй армии", как иронически называли ее сами казаки.

Белое море надолго, до двадцатого года, затопило Северный Кавказ.

Бесшумные, как туманы, в стремительно медленных днях всадники Апокалипсиса мчатся на черных конях.

Свои библейские угрозы дядя Анисим адресовал теперь белым:

- "Вы, съедающие народ мой, как едят хлеб!.. Растерзаю тело ваше терновником пустынным и молотильными зубчатыми досками... Смерть будет пасти этих овец, человеков... Хватает пса за уши, кто, проходя мимо, вмешивается в чужую ссору... Посели в доме твоем чужого, и он расстроит тебя смутами, и сделает тебя чужим для твоих... И шли они крича: - Меч господа!.. И преследовали их, как делают пчелы..."

Не мех барашка - волчий мех покрыл казачьи шапки.

...Ночь. Ветер. Река неожиданно выходит из берегов, коварно плещется у порогов хат, жадно лижет двери. И какие-то тени неслышно крадутся к спящим хатам.

Ночь. Выстрелы. Истекающие кровью крики...

Михей Есаулов и Денис Коршак ушли с отступавшей армией на Волгу через злые астраханские пески. Рядом с Михеем его жена - Ульяна, больше не осталась в станице, боясь Алешку Глухова.

Долго держались друзья, Михей и Денис, вместе. Потом приказами их разбросало. Денис стал комиссаром в дивизии, а Михея послали в родные места - поднимать народ на войну с белогвардейцами.

В тех балках и над теми кручами, где бедовала сотня Спиридона, пытал свой жребий и Михей с горсткой партизан. Из старых бойцов у него Игнат Гетманцев, Афоня Мирный и два чекиста - Васнецов и Сучков. Пробовал Михей привлечь на свою сторону брата Глеба, что остался хозяйствовать при белой власти, - ничего не получилось. Спасибо и на том, что Глеб не выдал белым, что в горах появились партизаны. Вскоре к отряду прибился Федька Синенкин.

Летом девятнадцатого года белые и сами узнали о партизанах. И хотя сердце России было в огненном кольце белых, затопивших две трети России, с партизанами приходилось считаться. Они налетали с самой неожиданной стороны, жгли обозы, рвали железнодорожное полотно, убивали офицеров, не давали спокойно хлеборобить в степях. На какое-то время у белой власти станицы создалось впечатление, что тут орудует крупный красный отряд. В горы послали парламентера с белым флагом. Михей встретил его, дал понять, что у него действительно в глухих бекешевских лесах два полка, и принял предложение атамана о трехдневном перемирии - созрели хлеба, надо народу дать спокойно убрать их.

В те дни Спиридон Есаулов, подлечившийся в своей семье, встретился с Михеем - без оружия.

Михей из своего отряда разрешил только Федьке Синенкину помогать белой родне косить хлеб. И сам он, отчаянный рубака, близко подошел к хлебам.

Федька прискакал на родовой загон убирать пшеницу вместе с отцом. Федор махал косой. За ним другой косарь - дядя Спиридон. Мария и Настя вязали снопы. Дети Марии и сын Спиридона Васька кашеварят.

- Звезду хоть сыми с шапки, нехристь! - плюнул Федор в сторону Федьки.

Звезду Федька снимать не стал, но покосился: за какое дело браться?

- Запрягай коней, ирод! Снопы вози!

Под вечер Синенкины и Есауловы хлебали в степи кулагу из общей чашки. Федька не лез ложкой раньше отца и Спиридона. Федор и сыну налил кружку дымки - парень растет. Ночью съездил в станицу, привез сыну новые сапоги и теплую одежду - война никак не кончается, а дело идет к холодам.

К балагану Федор вернулся не один - с Михеем, встретившим его на лунной дороге. Федор шепнул Спиридону, и тот вышел к Михею.

Тихо и долго разговаривали братья, сохраняя перемирие. Бабы в балагане чутко прислушивались, но долетали только отдельные слова, фразы.

- Советам теперь не устоять...

- Белые генералы не удержатся... Юденича выкинули в Эстонию...

- А Колчака уже не остановить...

- Это по воде вилами писано...

- Уже известно, кого Деникин будет короновать на царство...

- Не удержится...

- Дай-ка твоего табачку...

На заре к балагану подъехал третий брат.

Спиридон спросил:

- Ты за белых или красных, Глеб?

- Я сам по себе, самостоятельный. Мне всякая власть - нож острый. Шкуро тоже хлебушек подметает подчистую. Опять же мобилизации. И когда это кончится?

- Дело говоришь, Глеб Васильевич, - закурил Спиридон. - Это жизнь райская: ни белый, ни красный - сам себе господин. Да только где же ты такую жизнь видал?

- Верно гутарит Спиридон: на два стула не сядешь, разве что промеж них, наземь. Два и есть только цвета: белый и красный, - поддерживает брата Михей.

- И собирается белый цвет на Москву несметной силой! - говорит Спиридон.

- Вот увидишь, обломают они зубы о рабочие штыки: московский да питерский пролетариат - железный. Два года уже удерживают столицы. И мой тебе совет, от души, не ради агитации: бросай, Спиридон, косу, захватывай верных тебе казаков и чеши к нам в полк - командовать будешь ты, я буду комиссаром.

- Где он, полк? - насторожился сотник.

- Ушлый ты, братец! Приезжай - увидишь.

- Так куда ехать?

- Не хитри, не с бабой, приезжай в любую балку - встретим. Решайся перемирие кончается. Не вернется Россия к старому, попомни мои слова.

- Не могу. Вроде измены получится.

- Нет тут измены для народа. Наоборот, получишь от народа награду.

- Нет, чужой буду у вас... как чужой и тут.

- Поедем, Спиря, - горячо просит брата Михей.

- Я уеду, а Фольку с Васькой повесят.

- Бери их с собой!

- А мать?

- Скроется.

- Поедем, Глеб? - повеселев, спрашивает Спиридон.

- А скотину на кого оставлю? Нет. Воюйте уж вы, командиры.

Спиридон, однако, оседлал своего коня. Михей тоже взял седло и стал ловить свою белоногую кобылу, резвую и норовистую. Она не давалась даже Глебу, коноводу.

Невдалеке послышались выстрелы. К балагану подлетел Федька.

- Дядя Михей, спасайся, за мной скачут белые!

Кто-то нарушил перемирие. Белые всадники приближались. Михей беспомощно стоял с седлом в руках.

- Не судьба, Михей! - сказал Спиридон. - Скачи живо. Брось кобылу. Садись на моего, твоей не уступит. Месяцем зовут!

- А мою Зорька! - Михей вскочил на коня и помчался за Федькой.

Глеб держал своего коня, который мог увязаться за Михеем, а Спиридон уже ласково потрепал гриву Зорьки - кобыла неожиданно присмирела, услышав топот, и новому хозяину далась.

- Кто тут был? - подскакали белые конники.

- Два пацана, станичники, - ответил Спиридон.

- Вот мать иху так! Ночью прибыл какой-то полковник и разматерил атамана и есаула за перемирие - красных, говорит, тут на одну понюшку не хватит, а вы с ними миры заключаете.

- Что за полковник?

- По фамилии Арбелин.

- Эге, - свистнул Спиридон, - знакомая фамилия, служили мы у него в полку. Где он квартирует?

- Наверное, в "Бристоле", а может, и в "Гранд-отеле".

- Это шишка крупная, тут он неспроста, надо с ним повидаться.

- Уже слышно: всем идти на Москву - и больным, и легко раненным, до пятьдесят лет - всем под ружье.

- Всю жизнь казаки шли на Москву - и ни разу не взяли! - говорит Спиридон.

- Ты к чему это, сотник? - покосился волчьей сотни казак. Запорожская Сечь разве не грабила Москву?

- К тому, что теперь непременно возьмем, - опустил глаза сотник.

- Выпить есть? - спросил волчак.

- Вон у хозяина спроси, - Спиридон показал на Федора.

- Ваши бабы? - облизнул губы волчак, видя Марию и Фолю.

- Наши, жены, с левого края моя, а с правого брата.

Услышав это, Глеб направился к Марии и завел с ней разговор. Казаки повернули в станицу.

УЧЕНИЕ О ЧЕРЕПЕ

По причине болезни печени князь Арбелин прибыл в станицу подлечиться целебной водой. Заодно возглавил тощий гарнизон, инвалидную команду. Все боеспособные силы ушли на северный фронт. Наступал самый решительный момент гражданской войны - поход Деникина на Москву.

За последние годы Арбелин почти не изменился, по-прежнему не сделал никакой карьеры и даже чином не вырос. Служил он давно по инерции. Его княжеское происхождение и философия - а он был философом - никого не интересовали. В белой армии была масса офицеров из низов, взводных ванек, и им вряд ли пришлись бы по душе аристократические теории князя.

Белый комендант занял люкс в "Гранд-отеле", свез туда половину курортной библиотеки, запасся винами, толковым поваром и искал хорошее общество. В станице он встретил знакомого Александра Синенкина. Арбелин принадлежал к тому типу людей, о которых сказано, что их сгубило салонное остроумие. Его конек - фраза. Похлебывая из тонкого бокала, в мерцании свечей и золотых корешков книг, князь просвещал станичных собеседников. Кроме Александра, к нему приходили по вечерам новоиспеченный директор курортов, несколько медиков, имеющих частные лечебницы, две-три дамы сомнительной репутации, занесенные сюда ветром войны.

- Господа! Главное: происхождение. Вот и наш уважаемый агроном Александр Федорович утверждает, что все дело в корне. Однажды мы с ним оказались в чужом городе и изучали по книгам древнейшее дно моря, некогда плескавшееся на месте Кавказа. Мы "штурмовали" с ним белые твердыни Эльбруса, "разыскивали" в старых моренах стоянки первых людей и пришли к выводу, что Кавказ - легендарная, оставшаяся лишь в преданиях родина, праколыбель человечества.

Поскольку это был главный постулат новой теории князя, тут станичный философ возбуждался, начинал ходить по яркому ковру, поднимая палец к голове.

- Я допускаю, что цветные расы действительно произошли от обезьяны. Что касается меня и, вероятно, вас, господа, то мы произошли не от обезьяны, а от белого бого-человека, прилетевшего из глубин Вселенной. Богочеловек поселился, естественно, на горах, дал начало горному человеку-гиганту, от которого пошел европейский мир, германцы, отслоившие от себя франков, саксов, бриттов, скандинавов.

Арбелин старался говорить красочно, воздействуя на слушателей своего салона.

- Господа, ясно, как день, нет никакого бога, иначе бы он вмешался в богомерзкие людские дела...

- Но позвольте, ведь хорошо известно из Писания, что господь отрекся от людей и миром правит сатана, - возражали ему.

- Нет, не было и не будет никакого бога, - утверждал Арбелин, радуясь тому, что скажет дальше. - Но, господа, тот, кто отрицает бога, выбивает у людей, идущих в кромешном мраке, последнюю свечу!

С этим были согласны все.

Гости князя с удовольствием поглощали баранину, паштеты и фрикассе, временами поддакивая из вежливости. Они заметили, что к своим обязанностям комендант нескольких городов и станиц относился спустя рукава, и решили, что князь посчитал дело очищения России от большевизма уже решенным, телеграф приносил вести о беспримерном победоносном движении казачьего войска на север. Но князь и телеграммы просматривал вполглаза. Он спешил высказаться, прослыть гением салонным.

- Возьмите жизнь горца, аборигена Кавказа. Сложенная из каменьев сакля, очажный дым из-под котла, привешенного на цепях, выходит через дыру в крыше. Тут же дети, животные, оружие. Ложе - охапка сена. Случается, что тут же и конь, главная радость, нескончаемое богатство горца. Да, женщина у них угнетена. С неприступных круч носит она на себе вязанки дров, возделывает клочки земли, вручную мелет зерно, одевает и кормит всю семью. Горец стыдится сказать ей ласковое слово даже наедине, а она не может лечь спать раньше, чем вернется муж.

- Какие варвары! - томно лепечет дама полусвета, кокетничая сама с собой.

Казалось, князь ждал этого замечания. С победоносным видом обращается он теперь к даме:

- На Кавказе нет ни прокуроров, ни адвокатов, ни демократии. Здесь все решает клинок и могучий инстинкт здоровья расы. Здесь представления о чести и морали просты, как грани кинжала, который носят все. И режут им не только баранов и обидчиков. Мораль горца не наслаждение, а свобода. Европеец не может соединиться с любимой, переживает, говорит монологи, посматривая, слушают ли его, и в конце концов женится на другой - и доволен. Горец в таком случае ставит кинжал на землю и падает грудью на острие.

- Да, это гордый народ, - вставляет директор курортов.

- Одна горянка при людях назвала своего сына лентяем и трусом. Он тут же закололся - от обиды и признания собственной непригодности. Другой не мог перестать пить шайтан-воду. Понимая, что жизнь пьяницы уже наполовину смерть, он, трезвый, вышел к мечети и закричал: "Мой желудок не может жить без водки - пусть он покушает еще и железа!" - и кинжал, вонзенный в живот, вышел со спины. Некий горец взял третью жену. Она утопила его сына от первой жены. Весь аул подошел к сакле джигита. Ждали правосудия, по шариату. Горец вывел преступницу. Надо сказать, он любил ее страстно и не хотел убивать. Он смотрел в глаза стариков - смерть, женщин и детей - еще беспощаднее - смерть. Удар - и толпа разошлась.

- Вы говорите о жизни со слов смерти, - пролепетала дама.

- Жизнь без войны - гнилое болото, плодящее гадов.

- Нет уж, позвольте, князь, - иронически поклонился директор курортов, - это пещерная категория. Война - парад смерти.

- Я знал девушку-горянку. Она полюбила. Мать сказала "нет" - по ее мнению, о н был худого рода. Вот вам Ромео и Юлия. Сколько бы тут накрутили наши российские курсистки - и бунтовали бы, и в аптеку с криками об эмансипации за ядом бегали бы! А горянка вышла и со смехом сказала джигиту, что воровать ее не стоит, она не будет его женой.

- Это рабство, - говорит директор курортов.

- Нет, - рад спору Арбелин, - исторический прогресс не совпадает с нравственным. Я за развитие человека, только в ином порядке - я за граненую этику клинка, за ясность отношений ради здоровья расы, разумеется, расы сильных.

- Но этими кинжалами они убивают и невинных! - в ужасе стонет дама. Возьмут и зарежут нас!

- Вы, князь, хотите все остановить, а все движется...

- Это вы по Марксу, - морщится философ, - нельзя же брать его всерьез!

- Я тоже слыхала, что отец закалывает дочь и ее жениха, если застанет их в поцелуе хотя бы за час до свадьбы!

- Это то, что отличает человечество от публичного дома! Да, горцы могут зарезать нас - и не ради грабежа или газавата. Виной тому их воинский образ жизни. Посмотрите на их жилища - и вы поймете склад их ума. Здесь властвуют вершины. Сильные ставят крепости высоко Не хотите попасть в когти - ставьте свой замок еще выше! И так вечно. Война неизбежна. И слабых щадить нечего, сколь ни прискорбна их гибель для гуманитариев. Щадить надо сильных. Тут не губернская канцелярия, где ложь, навет, взятка проложат вам путь в жизни. Тут решают судьбу ваши личные качества.

- Личные качества ничего не стоят в определенных обстоятельствах! светски поддерживает беседу директор курортов.

- Я буду прям, как апостолы, не уподобляясь нынешним говорунам. Никакой демократии, никаких конституций. Монарх, дворянская каста, священник, крепостное право, государство и частная собственность - все, больше ничего не надо во веки веков. Это и есть м и р о в а я и д е я, ш е с т в и е б о г а п о з е м л е.

Имущество князя помещалось в медных сундуках. В самом маленьком княжеские грамоты и золото. В самом большом - археологическая коллекция, собранная за тридцать лет в горах. Тут были зубы носорога, череп и рог вымершего зубра, челюсть южного слона, раковины третичных моллюсков, останки тюленя сарматского периода. Главная, редкостная находка - череп пещерного человека. По словам Арбелина, пещерные гиганты спустились с гор в прирейнские степи. Гипотеза подтверждалась строением височной кости черепа. Арбелин прилежно переписывал немецкие учебники по краниологии, учении о черепе.

По субботам комендант выезжал в горы с отрядом казаков и приглашенными господами. Однажды в такую экспедицию попал Глеб Есаулов, мобилизованный в конюхи при гарнизоне. Он сокрушался, озирая раздольные пастбища, - сколько скотины можно развести! Этих бы молодцов косить заставить - сколько бы сена наворочали! Арбелин выпил стакан водки, поужинал из общего котла, по-суворовски, и задумался. Щемящее чувство осенней тоски подтачивало мысли о собственной гениальности и роли в историческом процессе.

Казаки стали набрасывать на палатки сено, приваливая его камнями. Арбелин пошел на дальний утес и смотрел на угасающий запад. С востока наступал сумрак и нес на крыльях бледную лампаду месяца. Пронизывал холод вершин.

Горы, теснящие небо. Мерцают голубые льды. В медленном, как ход туч, величии стынут старые морены, кратеры, ложа глетчеров. Как на лунных горах, как на Море Дождей, безжизненно и угрюмо. Горы, как спящие мамонты. Как скифские божества. Оскаленные языки висячих ледников. Жутью веет от этих спин, лбов, клыков.

- Жалок есть человек, - прошептал князь. Ему представилась залитая огнями жизнь мировых столиц, откуда он, по его представлениям, ушел на вершины духа. - Прах и тлен!

Показалось, за спиной стоит некто безликий. Князь резко обернулся. Шорох в кустах, осыпавшиеся камни полетели вниз. Он достал револьвер.

Вошел в палатку. Ветер не продувал сено. Вздул светильник. Лег на койку-шезлонг, пытаясь согреться. Ледяной лунный свет лежал на необъятной горечи вселенной. Светлый холодный ветер трепал полы палаточной двери. Казаки за стеной играли в подкидного и громко смеялись.

Князь достал потайную сумку, отвинтил флягу и отпил наркотической водки. Мир преобразился, встал под радужным углом. Хотелось петь, кружиться, отламывать скалы от гор. И он блаженно улыбался, растянувшись на собачьих шкурах.

Так проводил свои дни Арбелин-князь.

ПОСЛЕДНИЙ АТАМАН

Победоносное шествие казачества на Москву остановилось. Начать с того, что такие, как Глеб Есаулов, вообще не хотели воевать. Дюжего конюха приметили, и когда делали последнюю, поголовную мобилизацию, Глеб дезертировал и спрятался в стогу. Там его и нашли, прокалывая сено клинками.

- Пятьдесят плетей и отправить догонять генерала Шкуро! - сказал станичный атаман.

Генерал Шкуро был уже под Воронежем. Глеб под Воронеж не попал - в пути удалось скрыться. Шкуро в станице ужинал. У Кинжал-горы завтракал. Пообедать в Москве не пришлось. Под Воронежем красные пролетарские полки учинили белым кровавый полдник. А тут главнокомандующий белыми войсками юга России генерал Деникин издал манифест российскому народонаселению.

- "...Земля помещикам, а власть дворянам!" - доканчивает чтение манифеста воинский писарь перед тучей белоказаков на площади маленького воронежского городка.

Тихо стало. Слышно, как лошадь писаря чешет зубами ногу. Оборванные, в грязных бинтах, прочерневшие от многих походов и злодейств, стоят казаки, недавно разбитые наголову. Мелкой рябью покатился шепоток.

- Землю помещикам?

- Власть дворянам?

- Да мы сами паны и атаманы!

- Долой дворян!

Заволновался, загудел казачий сход. Уже Роман Лунь, грамотей, строчит верховному главнокомандующему казачью басму от Терской армии.

В бешенстве рвет ее генерал Шкуро.

Депутацию из стариков перепороли.

И повесили носы казаки, недобро оглядывая автомобиль с украшениями кованого серебра, в котором Деникин намеревался въехать в Кремль и короновать нового императора в Успенском соборе.

Саван Гарцев и Спиридон Есаулов чистят коней. Саван зло ткнул кулаком в ребро маленькой киргизской лошаденки:

- Стой, падла!

Лошаденка тоскливо переминается с ноги на ногу.

- Видать, ошиблись мы, Спиридон Васильевич, что на Москву полезли, власть дворянам! Моего отца, царство небесное, атаманом выбирали не за чин и богатства, а за голову и доблесть!

Спиридон яростно трет железной скребницей Зорьку:

- Передай станичникам: ночью уходим. Будя! Повоевали - на царя, на помещиков, на дворян! Пускай правят хоть Советы, хоть кадеты! Ошиблись мы, Саван, не теперь, а тогда еще!

В полночь снялись - не звякнула шашка, не топнуло копыто. Караулы, стоящие на слуху, ничего не заметили. Когда отъехали десяток верст, увидели других конников, тоже бросивших белый фронт.

Пошли слухи об измене. Заколебалась, дрогнула казачья армия Юга, покатилась под натиском рабоче-крестьянских дивизий мутной волной назад, грабя и убивая.

Больше белые не поднялись - высший гребень волны упал. Генералы спешно грузились на иностранные корабли, покидая родину. Много и рядовых хлеборобов ушло за кордон. Афоня Мирный, попав в белые как пленный и мобилизованный, побежал с ними в Румынию. Прославленная в белой армии волчья сотня осела в конце концов в городе Берлине. Волки пошли служить банщиками, кучерами, официантами, стали киноказаками, прирабатывая на съемках в полной казачьей сбруе. Волчий мех пообтерся. Проступила собачья угодливость, мышиный пот. Шкуро занимал высокие посты у новых хозяев и после второй мировой войны был повешен в России.

Но долго еще после лета девятнадцатого года вспыхивали костры мятежей на Волге, Дону, Кубани и Тереке. Долго носилась по степям поредевшая сотня Спиридона Есаулова, встречаемая огнем в красных станицах за деникинскую службу. Наконец добрались домой, где еще правили белые.

После решительного поражения белых авторитет белой власти пошатнулся. Арбелин решил вернуть в станицы видимость довоенной, мирной жизни, заигрывал с казачьими низами, советовался со стариками. Он не мог простить Деникину его манифеста и при случае говорил офицерам:

- Надо и землю, и власть обещать всем вахлакам и пошехонцам, а потом, постепенно, вернуться к монархии и крепостному праву!

Атаман нашей станицы Усиков по старости попросился в отставку. Арбелин удовлетворил его просьбу. Удостоил беседы рядового хлебороба Федора Синенкина, сказал, что с его сыном Александром они приятели.

Федора кинуло в пот от намека об атаманстве. Стало быть, Синенкины не последние люди в станице, если мир нуждается в них. Атаманил же и сын Федора Антон, правда, при красных. Быть атаманом - верх доблести для казака, а казак и жив только доблестью. Моисей Синенкин был уже "как глупой", но о предложении князя услыхал и высказал последнюю волю:

- Федька! Атамань! Мы сроду попереди ишли!..

В смутное время принял Федор из сиятельных рук атаманскую насеку, не ведая, что это его смертный посох.

Поцеловал фамильный меч Арбелина, присягая на верность не помещикам и дворянам, а Старому Тереку. Федора удивляло, что Арбелин, раздавая серебряные палки простым казакам, сам оставался в тени, не брал себе никаких чинов и званий, а как бы состоял при высших чинах советником. И атаман спросил князя:

- Ваше сиятельство, почему бы вам не стать войсковым атаманом?

- Я не казак, - улыбнулся князь. - Наше дело дворянское - в Сенате потеть, мужиком править. А куренями, станицами, войском должны править вы, казаки!

Ну как тут откажешься от атаманства!

На пиру в честь нового атамана Спиридон Есаулов пел:

Он на бочке сидел,

Он на крепость глядел

Сквозь прозрачные волны-туманы.

Вот поднялся туман,

Прискакал наш атаман,

И забили кругом барабаны...

Он на сером коне,

Грудь сияет в серебре,

По бокам пистолеты двойные...

Он коня осадил,

Черны усы закрутил

И сказал: - Ну, здорово, ребята!..

С утра атаман сел за стол в правлении. По правую руку положил насеку. Хотел перекреститься, но на месте иконы висел портрет Керенского - кто-то принес новой власти. С тоской посмотрел на чернильницу, полную мух, Буквы Федор знал, умел и читать, но только по-печатному, а по-письменному не разбирал. Увидел на площади парнишку, веснушчатого, стриженного бобриком Саньку Тристана, призвал к себе:

- Будешь писать атаманские бумаги, самому недосуг, поважнее дела есть. Зови стариков на сходку.

А дел за войну накопилось уйма. Казна станичная пуста, пока и атаману жалованье не идет. С казны и начинать решил. Обмозговал и предложил гласным старикам продать карачаевцам под выпаса Голубую балку - там одни каменья да маки растут.

Еще вопрос: кому будут присягать молодые казаки - Деникину, Шкуре (казакам чуждо несклоняемое окончание) или, по старинке, династии Романовых, перебитых в подвале Екатеринбурга?

- Народу, - разъяснил посмеивающийся в сторонке Арбелин. Он же предложил третий вопрос: принять в казаки всех желающих мужиков, иноверцев.

Старики не поверили ушам, попросили повторить, складывая ладони в слуховые трубки.

- Мужиков надо принимать в казаки, - не заспесивился князь.

- Ваше сиятельство, - нахмурился атаман. - Казак есть божьей, особой царской милостью человек. Как архангелы при боге на небеси, так казаки при земных владыках. А ежели вы шуткуете, мы это понимаем - не пальцем деланы!

Князь объяснил, что казаки тоже вышли из мужиков, хотя когда-то говорил другое, припомнил Спиридон, командир станичной сотни. Сейчас же выгодно копить силы разными путями. Став казаками поголовно, народ русский спасет себя и веру от коммунизма. Старики посопели носами, но делать нечего - стратегия! В душе гласные решили не принимать всерьез новоказаков, если таковые пожелают быть. Таковые пожелали, душ сорок среди них несколько греков, армян, немцев, евреев. Атаманский писарь Санька Тристан внес их в Казачью книгу, родословный свиток станичников, документ о жизни и смерти.

Устроив дела станицы, Федор в чихирне за кружкой кислого вина решил устроить наконец судьбу дочери. Тошно смотреть, как изнывает молодая, здоровая баба. Надумал атаман повенчать дочь с отцом ее детей, Глебом Есауловым. А будет упираться, поганец, миром посечь, слава богу, теперь они, Синенкины, правят станицей.

И время свадебное подошло - зимние святки.

И вот в полном блеске атаманских регалий вошел подвыпивший Федор в хату Есауловых. Чтобы показать свою власть, не стал сметать снег с валенок, так и вошел в снегу. Глеб и Прасковья Харитоновна вечеряли. Чарочки по столу похаживали.

- Хлеб-соль! - грозно рявкнул с порога атаман, покручивая ус.

- Милости просим, батюшка, - поклонилась атаману мать.

- Спаси бог, только от стола. Гутарить буду, сукин сын! - нагонял страха на Глеба Федор. - Нашкодил, кобель, и в кусты? Цыть! - И стукнул насекой по столу - чашки-ложки подпрыгнули.

- Ты чего, дядя Федор? - поднялся Глеб.

- А то, что судить тебя будем, мамая проклятого! Прасковья, дай-ка выпить чего, вот в мою кружку, - кружка у атамана на цепочке укреплена за серебряный пояс.

Выпил. Стал говорить тише.

- Глеб Васильевич, - заплакал Федор, - истерзал ты нас, душу вынул! Мы ведь Маруську за тебя прочили, Петра не хотели. Что есть у нас в доме возьми все, владей, только живите в законе, или тебе зятем атаманским мало?

- Да я разве против? - отлегло от сердца Глеба - думал, дознался атаман про его махинации с конями, которых дважды продал белой армии. Сами же вы отдали ее за Глотова.

- Прасковья, приведи Маруську, я их сейчас сам повенчаю заместо попа!

Когда Мария и Прасковья Харитоновна вошли в хату, Федор уже пел песни.

- Манька! Богом святым соединяю вас с Глебом и благословляю на долгую жизнь! - голос Федора стал торжественным, дрожащим, и дочери до слез жаль отца - гордость переборол, на поклон пошел!

- Поздно надумали, папанька! - отрезала Мария.

- А, недаром люди говорили, с Денисом-партизаном путалась, сука? Убью, нечистое племя! - поднял серебряный костыль.

Глеб перехватил костыль - и все замерли: в эту минуту ударил набат, тревога. Атаман побежал из хаты, за ним и Мария ушла.

- Господи, Сусе Христе, - крестилась Прасковья Харитоновна, - уж не Миша ли возвращается домой, дай-то бог!

Миша! Дивизия, где комиссарил Коршак, последний раз отвоевывала Предгорье. Командир головного полка Михей Есаулов поднял коня, вжикнул шашкой из ножон - и понеслась казачья лава в буденовках. Белые бежали до Эльбруса - красные не отстают. Белые перескочили перевал, скатились к Черному морю. Арбелин-князь отбыл в неизвестном направлении. Спиридон с остатками своей сотни отсиживался в глухих горах. Атамана взяли в плен. Федька-пулеметчик пытался вырвать из рук отца знак власти, насеку. Федор простодушно хлопнул по лбу святотатца, прикоснувшегося немытыми руками к атрибуту, освященному в храме при большом молении. Красноармеец вскипел и влепил отцу пощечину. От такого неслыханного позора Федор заплакал - и этого подлеца он нянчил, учил джигитовать! И ожесточился сердцем. Денис Коршак назвал его атаманом-куклой, пытаясь спасти от расстрела.

Федор выплюнул красную слюну и громко крикнул:

- Кто кукла? Брешете. Я атаман! Вот Хавронька и взаправду кукла.

Февронья пришла в ЧК, затянулась цигаркой, говорит Быкову:

- Интересный человек дивизионный комиссар. Атаман кроет по матушке Советскую власть, а комиссар его уговаривает! Вот так комиссар!

- Он уже предревкома, - говорит Быков, не поднимая головы.

- Вот так предревкома!

- Сядь, не мельтеши перед глазами, дай документы досмотреть.

- Я настаиваю на расстреле атамана!

- Ты не член трибунала, твое дело вести следствие.

- Вы что, забыли астраханские пески? Цацкаться будете с белыми контрами? Предупреждаю: сообщу куда следует, до самого товарища Ленина дойду! - истерически всхлипнула Горепекина.

⇐ Предыдущая 11 12 13 14 151617 18 19 20 Следующая ⇒