Губин Андрей Тереньтьевич 11 страница

Перед великим постом запой Ваньки Хмелева кончился. Ранним подмерзшим утром плотник, выпив напоследок глоток огненной зубровки, вышел во двор. Мычали коровы. Кони покусывали звонкую воду. Пахло свежим хлебом и кизячным дымом. Горчайший пьяница Ванька Хмелев славился смолоду как краснодеревщик. В своем пьянстве он винил господ: часто подносили за хорошо выполненную работу.

Поев с похмелья снежку и поплевав на черные ладони, Ванька отесывал сухие бревна, звонко тюкая острым цыганским топором по сучкам. Потом перешел в мастерскую, Затопил стружками печурку и красиво тесал спицы, ступки, "подушки".

И вот в таинство огня погрузилось железо. Рослые молотобойцы плющили и осаживали красные комки и полосы. Молоты били глухо, с кряком. От ручника мастера звонко заливалась наковальня, укрепленная на пне срубленного здесь дерева. Земля от окалины синела. В углах кузни железный, на вес золота, хлам. У горна в языческом огне разбойные лица кузнецов, чьи династии строго хранят секреты железного дела, и будь Глеб хоть семи пядей во лбу, здесь, в кузне, он чувствует свое несовершенство и не осмелится поставить себя рядом с владыками огня и железа.

Как монета нового чекана, стояла арба в кузне. Оковали се по совести, чтобы век сносу не было. Глеб долго любовался тяжелой красотой арбы, расплатился с мастерами, выставил бутылку и повез сам арбу по смерзшимся кочкам.

На улицах царило оживление, странное для станицы. Пробежала, не глянув на Глеба, Февронья Горепекина. Она активистка - понятно, опять митингует, а куда ковыляет атаман?

Но его это не касается. Колеса стучат ладно, тем особенным пристуком, что позволяет и ночью узнать своих за версту. Секретом этим владел тульский кузнец мужик Сапрыкин, что был подручным у казака Филина. Он же по просьбе хозяина вытаврил на колесах его фамилию.

И Сапрыкин куда-то спешит, обгоняя Глеба. Тихон Бочаров, брат мыловара, соединился с Сапрыкиным. Опять промелькнула Горепекина. А ведь ночь на дворе. Черти их бал а мутят!

Молод Глеб. Легко ему тащить арбу по мглистой, месячной улице. Туманные дали скрывают пути арбы. Сколько этим колесам предстоит впереди верст?

А за парным окном чихирни Зиновея Глотова гомонят казаки - собрание, ровно побесились все! В тусклом свете плошек качается тень и слышен голос дяди Анисима:

- Грядет антихрист под словом "Маркс"...

Вдруг показалось - она, Мария, тоже спешит куда-то.

- Маня!

Но она не остановилась, растаяв в лунных сумерках зимней ночи. Тоскливо оборвалось сердце.

Потом успокоился. Ощутил всем телом лад и силу чудесно сработанной арбы. Вращение колес напоминало движение мельничных жерновов. Хотелось крутить и крутить их. Даль зачаровывала. Чуть не промахнул мимо дома. Так человек, смертельно раненный, сгоряча не чувствует пули и продолжает бежать.

В Петроград от старинного казачьего полка послали атамана узнать, что и как. Вернувшись, атаман рассказал:

- Господа старики! Господа казаки! Нас эта революция не касается. Из-за чего она произошла? Рабочие решили отобрать фабрики и заводы у хозяев-капиталистов, набивших мошну на рабочей крови. У нас, господа казаки, нет ни рабочих, ни фабрик, а капиталы наши - конь добрый да шашка острая. Теперь российские мужики вознамерились отобрать землю у помещиков и поделить между собой. У нас нет помещиков, а земля спокон веку наша, казачья. Стало быть, господа офицеры, нам нечего выступать против петроградской революции, против рабочих и крестьян.

И первым разоружился Волгский полк - сдал новой власти орудия, пулеметы, снаряды, оставив себе, по старинке, лишь винтовки и шашки. Впоследствии, когда казачья верхушка спохватилась и стала организовывать на землях Дона, Кубани и Терека казачье государство, независимое от России, то главнокомандующий белых Антон Деникин понял это по-своему: как измену в борьбе с большевиками, и повесил все казачье правительство славнейших и именитейших атаманов юга России, и тем немало ослабил свои поход на Москву.

В этот холодный вечер постоялец гостиницы "Метрополь", назвавший себя при вселении господином Семеновым, на что был у него соответствующий паспорт, постучался в дверь хозяина гостиницы Архипа Гарцева. Хозяин занимал лучший номер с балконом и видом на Пятачок - городскую площадь. На стук вышла жена Архипа, красивая, полная грузинка. Хозяина не было. Постоялец, живший три дня в гостинице, показал хозяйке мандат на право проведения собраний и митингов и попросил разрешения воспользоваться балконом, с которого уже не раз выступали разные агитаторы. Перепуганная хозяйка заперла спальню и показала, как пройти на балкон. Но постояльцу нужен был и телефон, который стоял в спальне. Хозяйка бросила ему ключи и ушла.

Денис Коршак, это был он, позвонил в учительскую соседней гимназии, где ожидали его пятнадцать выбранных им станичников. По пути в гостиницу они оповестили людей, что на Пятачке состоится митинг.

Но митинга в тот вечер не получилось. Неожиданно в номер вошел атаман с командой и арестовал Совдеп. Депутатов поместили в подвальное помещение с решетками. Пока Совдеп обдумывал свое положение, в соседней станице арестовали казаков нашей станицы и предложили обменять их на арестованный Совдеп. Атаман согласился при условии, что полномочия Совдепа отменятся.

Ночью отпущенные депутаты ушли в соседнюю станицу и попросили вооруженной помощи. Им выделили отряд пеших пластунов и бронепоезд с двумя платформами.

Утром под орудийными стволами бронепоезда станица капитулировала. Богач Мирный Николай Николаевич вышел с хлебом-солью. Командовал бронепоездом Антон Синенкин, пробившийся с боями через кубанские степи из Ростова. Он принял хлеб-соль как военный комендант города и станицы высшая законодательная и исполнительная власть. Рядом с ним стоял начальник пулеметной команды ростовский рабочий, матрос Андрей Быков. Командир пеших пластунов уже пил молоко у какой-то бабы-торговки. Над зданием вокзала взвился красный флаг.

Атаман бежал. Через день его взяли вместе с сыном Архипом в Юце. Совдеп постановил: аннулировать обоих как злейших врагов. Этим репрессии ограничились. Но события опережали распоряжения. Назначенный начальником вооружения депутат Тихон Бочаров собирал по станице оружие для формирующегося отряда - пластуны ушли, отозвали и бронепоезд. В одном дворе Бочарову оказали сопротивление - мельничный дед Афиноген Малахов наотрез отказался отдать свои клинки и старинную винтовку. Науки ради пришлось шлепнуть станичного слагателя песен и стихов. Под выстрелом молодого солдата Васнецова он упал в воду, белобородый, в длинной белой рубахе, давно бессильный перед людской силой.

Васнецов получил выговор от своего командира Андрея Быкова. Но Быков понимал солдата. Пермский крестьянин Васнецов люто мстил казакам за свою нищенскую деревню, за беспросветную российскую глушь, за урядников, исправников, губернаторов и прочих мироедов. Быков и сам лишь привыкал к казакам и был немало удивлен, узнав, что большевик Синенкин бывший царский есаул, и был рад, что получил приказ Синенкина отстать от бронепоезда, остаться в станице.

У них сразу как-то не заладилось. Быков верно почувствовал, что комендант Синенкин свысока смотрит на т о в а р и щ е й, в том числе на Быкова и его команду, что остался Синенкин в душе есаулом - казачьим капитаном. А почему это, если Синенкин по доброй воле стал красным, Быков объяснить не мог, чужая душа потемки. Были даже мысли; не лазутчик ли Синенкин из стана белых?

Смолоду Синенкина не признавали офицеры как неродовитого, как белую ворону. На германской положение выровнялось - шквальным огнем пулеметов, кровью. Антон выбился в офицерский круг, его отметил сам генерал Корнилов, потому что родовитых, дворян, Синенкин давно обошел умом, знаниями, личной отвагой. В нем рос духовный эготизм - чувство превосходства над другими людьми, будь они хоть королевской крови.

В шестнадцатом году уже в офицерских кругах говорили о бессмысленности русско-немецкой бойни, о революции, подпольщиках, свержении правительства. Сочувствовали императору, окруженному хамами, подлецами, карьеристами. Потом и авторитет царя пошатнулся. Вера в бога оказалась детской привычкой. Не молитва, а штык и пулемет выручали солдата. Посты и мясоеды определял не календарь, а поставщик, интендант, снабженец. Смешно стало говеть и исповедоваться у полкового священника, который пил горькую и поклонялся мамоне, брюху.

В семнадцатом отрекся от престола царь Николай Второй. Антон вошел в группу солдат и офицеров, принявших Февральскую революцию.

В Октябре Антон стал большевиком, участвовал в захвате петроградского почтамта и был направлен партией на Кавказ провозглашать Советскую власть - в марте восемнадцатого года это свершилось.

И тут духовный аристократизм Синенкина вновь пустил ростки: мандат на право свершения революции в родных краях ему подписал председатель ВЦИК Свердлов. В Ростове же Синенкин очутился под началом командира, который в военном деле, по мнению Антона, разбирался, "как свинья в апельсине". Главным качеством этого командира было его крестьянское происхождение. А крестьянин Антон Синенкин такого происхождения уже не имел, что иные товарищи хорошо помнили при распределении должностей, и Синенкин все чаще оставался в стороне, сам по себе, один.

После успешной операции с бронепоездом его направили военным комендантом нескольких городов и станиц, в числе которых и наша.

Над Совдепом, бывшим станичным правлением, вился красный флаг. Гостиницы, частные лечебницы, магазины, заводики реквизированы. На телеграфе, железной дороге и мельнице стояла охрана. Члены Совдепа послали депутатов на съезд народов Терека, который учредил Советскую власть на Северном Кавказе. Классовые враги или бежали, или в гостинице "Бристоль" ожидали следствия и революционного суда. Началась новая жизнь.

КАЗАКИ

Не слит Михей Есаулов - ждет посланных в станицу разведчиков Афоню Мирного да Игната Гетманцева.

Не спит Роман Лунь - палочку стругает.

Переговариваются кашевары и коноводы. Гадают, как теперь станут делить землю, - говорили, что отныне и мужикам будут давать. Прибрала ли станица Чугуеву балку, на которую исстари зарилась соседняя станица?

Казаки с детства знают эти чуткие склоны. Стоит только закрыть глаза, забыться - и видится луна над лесом, то снежная крупа шуршит по серым стволам бука и неопадаюшим до весны листьям дуба, то молнии уходят змеиными хвостами в самую чащу, туманную от полосы дождя, то кружатся в солнечной лени бабочки над высокими травами поляны. Коренастые, круглые кусты дубняка вразнобой бегут со взгорий вниз, где стоят плотно, как толпа в несчастье, но уже разномастно - смешанные с кизилом, дикими грушами, бучиной. Там, где течет родник, царствуют могучие ивы, гигантские лопухи и кувшинки. Колючий шиповник с ягодами, точно розовые желуди, топорщится отдельно от всех - то ли в силу своей витаминной исключительности, то ли колючести.

От всех прочих казак отличался не только военно-трудовым укладом жизни, но и одеждой. Долго думать над цветами и покроем формы терцев не пришлось: покрой одежды заимствовали у горцев, а цвета рядом - Синие да Белые горы, серые скалы, темные дубравы, серебро рек, а ведь и зверь и птица окрашены местностью, где обитают. Потому форма терских казаков была такова: серого каракуля шапка с синим верхом и белым галуном, черпая как ночь бурка, серые черкески, синие и темные бешметы, синие и белые башлыки, тонкие бесшумные сапоги, на оружии, поясах и газырях - серебро с чернью. Постепенно точная масть не стала соблюдаться - появились алые башлыки, рыжие шапки.

За то, что казак являлся на службу на собственном коне, при своем оружии, получая от казны лишь винтовку и порох, сам обмундировывался, а зачастую и харчился сам, он освобождался от всех российских налогов и поборов - даже станичных и войсковых атаманов содержала казна. Это и была, помимо вольной земли, царская привилегия казакам. Вернувшись со службы, казак не имел права продать строевого коня и оружие. Был он обязан всегда держать торока снабженными: в одной седельной суме - овес и патроны, в другой - смена одежды, котелок, подковы и гвозди-ухнали, три фунта сухарей, цибик чая и тридцать три золотника сахара. Годами висели торока на сухих чердаках как знак готовности выступить в любую минуту за веру, царя и отечество, посягни на них враг внешний или внутренний.

Была еще одна привилегия любимцам царя - запрещалось селиться в казачьих станицах иноверцам и иноземцам. Однако с течением лет "расовая" чистота казачества утратилась. Цари не только любили казаков, но и боялись, чтобы не получилось государства в государстве, республики в монархии, ибо случались атаманы, которые Терек и Кубань ставили превыше Москвы и Петербурга. Поэтому после крестьянской воли 1861 года началась усиленная колонизация Кавказского края. На плодородные земли потянулись тысячи российских мужиков. Жить им тут не возбранялось, но земли не давали, брали налоги за "посажённое" место, воду, дороги. Сбоку станиц выросли немецкие колонии, в самих станицах - греческие и армянские кварталы, горские окраины, где сакли еще лепились к скалам. Смешанные браки стали не редкостью. Появились у казаков фамилии Гейзлер, Акопян, Филиди - окончания, понятно, в казачестве трансформировались: Гейзлеров, Акопянов (Акопов), Филидев. Многонациональность обогащала язык и понятия станичников, православных, старообрядцев, баптистов, мусульман, иудеев. Семь церквей, мечеть, синагога. Одна церковь, Пантелеймону Целителю, стояла на источнике минеральной воды, в здании бил "чудотворный" ключ, исцеляющий немощных. Православных большинство. Все под защитой закона. Но религиозная резня случалась.

Казачество не было единым, монолитным и в своей среде. Замкнутый казачий круг внутри делился на множество кружков вплоть до семьи. На Кавказе селились донские, хоперские, уральские, волжские казаки, не смешиваясь с терскими, гребенскими, кизлярскими, моздокскими и кубанскими станицами. Волжский атаман Савельев, выбившийся на Кавказе из рядовых в полковники, получив дворянское звание, не мог рассчитывать на славный прием в соседней станице, если она не из волжцев.

Неприветливы и грозны были чуждые горы первым поселенцам. Долго пели полуссыльные казаки; "Да все-то мне немила чужая сторона..." Их дети уже веселее, с присвистом пели в такт конской рыси: "Полно вам, снежочки, на талой земле лежать, полно вам, казаченьки, горе горевать..." Мачеха-земля кормила щедро, стала матерью. И на службе в дальних странах пели сытые казачьи сотни: "О тебе тут вспоминаючи, как о матери, поем, про твои станицы вольные, про родной отцовский дом". Мчалось время на терских скакунах. Ползло на медленной арбе. Земля засевалась хлебом, виноградом и человеческой зернью - земля дорогих могил. И как из зубов дракона выросли железные воины царя и отечества, вспоенные молоком вольности, навеки влюбленные в цветущие балки Предгорья и бурные реки Эльбруса. И уже ревниво смотрели на новых пришельцев-мужиков, иногородних, старались не смешиваться с ними. Мужики Колесниковы отыскали среди старожилов казаков родственников по воронежскому селу. Родственники открестились: спаси бог, мы сроду мужиками не были. Сестра атамана Марфа Жданова вышла за мужика так уж случилось, но детей ее брат поверстал казаками. Выросшие дети вместе с матерью с презрением смотрели на отца в мужичьем одеянии - как на батрака. Оплошает отец в хозяйстве - град, недород, ящур, - они говорят: да у вас, у мужиков, сроду ничего не было, вам бы спать да лежать, матушка Расея! И появилась у казаков худшая степень сравнения: р о в н о у м у ж и к о в! Высокомерие аристократов к смердам во все времена понятно. Но поразительно: в терских казачьих станицах наблюдалось редчайшее высокомерие темных, неграмотных землеробов и скотоводов по отношению... к аристократам, особенно интеллигенции - "Кому чего, а барыне зонтик!". С чиновными, знатными, богатыми считались, кланялись им, но и посмеивались над их одеждой, культурой, словами, считая все это несерьезным для истинного человека, то есть казака. Как в первую ночь у гор укрылись в кругу телег, так потом замкнулись от других казаки в кругу своих традиций, песен, трудов, веры, не смешиваясь с русским народом, лишь свято блюдя, не щадя жизни, границы Российского отечества, раздвинутые ими же, казаками, так, что Россия занимала одну шестую часть земной поверхности.

Роман Лунь сильно поизносился на войне, горячится по всякому поводу, а тут тронули больное - землю делить. Поправил очки - глаза необыкновенной голубизны, стекла как осколки южного неба. Жадно слушает, что говорит Михей:

- Земля дана всем, она одинаковая к человеку.

- Нет, господин хорунжий, - отзывается Роман, - краше казачьей земли нету!

- Верно, Ромаша, - оглядывает дали Михей.

- Только скопом, коммуной селиться не резон. Надо вразброс, поодиночке жить, там хуторок, там церковка, я бы пошел в новую пустынь, благой Афон основал тут.

- Придут и сюда люди, - соглашается Михей и чует: непростой разговор затевает Лунь.

- Какие люди? Фабричные хамы ваньки? Тут надо ставить казачье царство на божьих началах, а коли нет царя, китайской стеной отгораживаться от России - сами паны да атаманы!

- И мы от ванек пошли! - рубит Михей наперекор вечным истинам казачества.

- Эх, Михей Васильевич, кабы не знал вашу матушку Прасковью Харитоновну, так подумал бы: не от залетного ли коробейника произошел ты? Слухайте, братцы! - привлекает Роман кашеваров. - В древности еще было. Завелся под Киевом-градом...

- Матерью русских городов, - вставляет хорунжий.

- Соловей-разбойник. Пожирал он людей несчетно. Взял меч-кладенец богатырь, привез на княжеский баз того разбойника в тороках и ссек головы поганищу. А сделал то казак муромский, дедушка Илья.

- Сказка, что ли? - спрашивает толстый Саван Гарцев, недолго пробывший кучером при ставке царя. Верный себе, он и сейчас жует что-то. На поясе две баклажки привязаны.

- Сказка! - повысил голос Роман. - Печенеги да половцы, тмутаракань разная налетала на русичей. Забирали куниц, мед, скотину. Убивали мужей. Жен и детей в полон угоняли. В княжеских гридницах, в храмах коней держали. А гнали их прочь воины святорусские, что на дальних заставах жили на свой особый манер - вольной казацкой жизнью! Били и викингов скандинавских, и ханов восточных, крепко стояли за землю русскую!

- По истории тогда казаков не было, - молвил Михей и оробел: ученый Лунь и не таких, как он, за пояс затыкал.

- Ты, Миша, историю учил по книжке генерала Караулова, а мы читали римских и готских авторов, что нашу жизнь знали лучше нас. Были казаки, но слово было другое. Святой Александр Невский стоял с ними в Ледовом побоище и потопил крестоносцев и их рогатых магистров. И под щитом князя Дмитрия Ивановича Донского вывели они землю русскую из беды на поле Куликовом. Воевали царю Сибирь. В Аляске фортеции ставили. Чертов мост перешли с генералиссимусом Александром Васильевичем. И никакой награды себе не требовали, окромя воли. Конь, клинок, парус - вот владенья казака. Потому и селились на дальних окраинах, расширяя Русь плечом, плугом и "вогненным боем".

- Потому селились на окраинах, - морщит лоб Михей, - что горькой была мужицкая доля. Бежали из помещичьей крепости на рыбные реки, в богатые леса, ставили городки и станицы, обносили их частоколом из колючек, жили в землянках, лаптем щи хлебали - зато сами себе атаманов и попов выбирали.

- И стояли те городки и станицы как крепости духа византийского!

- Нашел верующих! - спорит Михей. Замолчи Лунь, и Михей многое не сказал бы и не узнал сам - ведь говорил такое впервые, хотя немало передумал за войну, многое узнал из книг. - Кто бежал в казаки? Каторжники, ярыжники, раскольники, разная наплывь. Вавилонское столпотворение. Приходили из земель польских и литовских, просились казаковать. Их били при народе плетью, дух иноземный вышибали, брали с них бочку зеленого вина, и погибшие души становились казаками. Поставил на Сунже или Кубани армянин купецкую кибитку - и тоже, глядишь, в казаки записался. Какой-нибудь Гасан, украв в ауле Фатьму, вихрем скакал в терский городок, и наутро он уже Иван, а она Машутка.

- Ну и что же? - кричит тонкогубый Лунь.

- А то, что казаки сроду бунтовали против царей! - сам себя уговаривает Михей, опаляясь червонной новизной слов. - Наши терцы участвовали в Булавинском бунте. Ходили с Иваном Болотниковым брать Москву, все полегли под Каширой, а им предлагали спокойно вернуться на Терек, о стойкости их написано в донесениях царских полковников того времени. В царских указах обязывалось называть казаками только "прямых атаманов и честных слуг", а кто шел против престола, "называть бы ворами и, бив кнутами, ссылать в рудные ямы". Ножницы палачей не раз стригли казацкие чубы. Бывал и дураком казак. Запорожская Сечь вместе с польскими интервентами разоряла Россию, а наши терцы, как быки, уперлись за Лжедмитрия, насмерть стояли за Марину Мнишек с сыном, "воруху и воренка".

- Ты и Марину Мнишек знаешь! - усмехнулся ученый Лунь, в душе не признающий офицерский чин Михея.

- Казаки сами ходили со Стенькой Разиным и сами выдали его властям!

- Потому вор! - выкрикнул Роман. - И Омелька Пугачев вор!

- Это каких Пугачевых? - спросил Петька Яицкий. - Что на горе жили?

Лунь с сожалением посмотрел на него:

- У тебя, Петр, фамилия от тех времен идет, от реки Яик, - и продолжил:

- Сей вор, донской казак станицы Зимовейской, дезертировал из Пруссии, обретался в подземных кельях, явился спасаться на Терек к войсковому атаману Павлу Татаринову, и записали того вора в Терско-Семейное войско. А ему, видишь ли, насеку хотелось заполучить, самому атаманить. Терцы-молодцы побили паршивца. Бежал он в станицу Моздокского полка. Там такие же воры выбрали его атаманом-ходатаем, выдали двадцать пять рублей серебром и послали к матушке государыне бить челом, просить вольностей, словно не были они вольными. Брухачей корове бог рогов не дал. В пути Омельку арестовали правильные казаки, отобрали денег двенадцать с полтиной - остальные пропил, фальшивую свинцовую печать якобы Донского войска, шелковый кушак и лисий малахай. Сей беглый казак был неграмотен. На допросе за него руку приложил сотник. Приковали его к лавке. Ночью он открылся часовому как благочестивейший, почивший в бозе император Петр Третий, обещал часовому пост министра и бочку виноградной водки, и тая бочка соблазнила пакостного часового. Зажег Омелька пожар на Яике-реке. Пришлось самому Суворову разрабатывать план поимки вора. В железной клетке привезли "царя" в Москву и "короновали" топором на Болотной площади. За бунт Пугачева указом Екатерины река Яик стала называться Уралом, станицу Зимовейскую хотели сжечь дотла, потом переименовали в Потемкинскую, дом Пугачева сожгли - пепел развеял палач, двор окопали на вечное запустение, плугом провели борозду, как место, проклятое богом и навеки разрушенное, и посыпали солью.

- Во как расправлялись цари с бунтовщиками, - говорит Михей. - Потому что Пугачев воевал за народ, а не только за казачью волю. А что он императором себя объявил, так это и в разведке бывает - мы с Гарцевым не раз выдавали себя за мужиков-лесорубов.

- Царь Грозные Очи - Петр Великий, - не слушает Михея Лунь, узаконил казачье войско. Люто боролся он с двоеперстием и бородами, а терцев самолично прибыл жаловать старым крестом и бородой. Как же казак мог бунтовать против государя, если виноделие, ловли, соль, лес, промысел монастырской икры не облагались налогами! Поработал казак лето - и мог табун кабардинских коней купить.

- Это было при царе Горохе! И соль, и вино, и морской промысел давно стали царской монополией! - Михей уже спорит спокойно, осмысленно.

- Ладно, - соглашается Лунь. - Но взамен этого монархи поставили казаков на казенный кошт как первых защитников отечества. Выдавали порох, свинец, денежное довольствие, хлебное жалование - столько-то четвертей муки, четвериков овса и крупы, столько-то фунтов соли и водки, каждому по чину. Давали и казачьим вдовам, если растили царю сынов. Из Оружейной палаты нам отправляли бердыши, палаши, стрелецкие знамена, польские жупаны, шведские камзолы да мантии, хотя и секиры, и камзолы казаку ни к чему - вот она, шашка острая! Даже и пик поначалу не было. Наши деды с шашками против пик ходили, развеют татарву, как мякину, потом пики рубят и кашу варят на них!

Казаки засмеялись - знай наших!

- Складно говоришь, Роман, - не сдавался Михей. - А почему в наших семьях родится по двадцать душ детей, а выживают трое-четверо?

- На то господня воля!

- Потому что лечимся молитвами, свяченой водой, шептанием. А о казачьем богатстве один генерал-инспектор писал: "Бедность их ужасающа, офицеры вынуждены продать серебряные знаки и шарф".

- Там же написано: "Его спартанская бедность позолочена лучами военной славы", - воспрял Лунь. - Главное богатство казака не дом, а верность присяге, войску. Живи под плетнем, а церковь чтоб восьмиглавая. В старых письменах нас именуют горстью. Сто человек всего держали однажды Азово-Моздокскую Линию, от моря до моря. А налетали на Линию разные хангиреи тысячами конников. Или ты бабу-казачку сравнишь с мужичкой? Про наурские щи слыхали?

- Чего, чего? - придвинулись к рассказчику казаки.

- В станице Наурской было. Налетели Магометы. На валы бросились и бабы, в нарядах, монистах - стоял годовой праздник. Орудовали вилами, топорами, вар лили и - туда же! - поспевшие щи со свининой. Так потом и спрашивали обожженных горцев: "Не в Науре ли щи хлебал?"

- А казаки не пробовали на вкус, какой он, карачаевский или чеченский кинжал? - заступился за горцев Михей. - Только посинелые языки вываливались. Горцы - это тоже казаки, что остались на кручах со времен Великого переселения народов. Перемешали тогда гунны котел человечий медными мечами. Кто уцелел, прижился в горах, привык видеть тучи снизу, отбивался от всех, пускал корни в камни. У нас крест и станица, а за спиной Москва. У горцев Коран и аул - отступать некуда. Потому и верит в своего магометанского бога так, что молитву не могли прервать наши николаевские солдаты. Потому и блюет весь аул, если ветром принесет запах свиной каши от наших биваков. Земля у них богатая, а за пшеничный хлеб с яра сигнут - только и знают мамалыгу кукурузную. Яблоки ели лесовые. Налетела конница Шамиля на славный садами Кизляр. Сады и помешали штурму. Муллы и беки орут - бесполезно: солдаты ихние полезли на ветки, набивают пазухи грушами да виноградом, известными им лишь по Корану. Виноград-то лучше пороха на вкус...

Из соседней балки быстро бежал по земле туман. Кони, седла, бурки, трава повлажнели. Казаки подбросили сушняку в огонь, открыли баклагу с общим спиртом и продолжали беседу в теплом дыму, с погорячевшей кровью в жилах.

- Виноград, он, конечно, сладкий, - как бы соглашается Лунь. - Но сам говоришь, что молитву горца не прервет ни русская шашка, Ни смерть матери. Потому что война тут была священной, религиозной. Бедный горец пастух Ушурма увидел во сне двух на белых конях мусульманских ангелов. Они велели ему идти проповедовать мюридизм, войну против неверных. "Кто поверит мне?" - спросил Ушурма. "Иди! - сказали ему. - Сам аллах, великий, вечный, будет вещать твоими устами!" И Ушурма стал Ших-Мансур - святой проповедник. В первом сражении ему неслыханно повезло - с горсткой всадников он перерезал двухтысячный русский отряд. Тогда все аулы поверили и встали под зеленое знамя пророка. Ших-Мансур называл себя пастухом. Наши деды дразнили его "пастух-волк", потому что настоящий бог наш Иисус Христос.

- Богами всегда прикрывали войны.

- Михей Васильевич, помнишь того пленного чеха, который сказал старую чешскую поговорку: "Не видать Праге свободы, пока русский казак не напоит коня из Влтавы". У русского народа есть миссия: спасти мир, утвердить христианство. Народ наш богоносный, избранный. Вот скажи, для чего Иван Грозный женился на черкешенке?

- Он семь раз женился!

- Чтобы обратить малые народы на путь истинный, Так и Петр Великий посылал за границы не только арапов, но и горских князей, женил их на высокородных фрейлинах, поручал командование полками.

- Войной не обратишь, а озлобишь.

- Война - казачья пашенка.

- А теперь Россия решила: долой войну навсегда!

- Был такой греческий философ Гераклит Темный из Эфеса, знаешь, конечно? - спросил Лунь, постругивая палочку.

- Нет, - Михей смутился.

- Так вот он раз и навсегда определил: в о й н а е с т ь о т е ц в с е г о. Не было на Кавказе войны - и не было сел, хуторов, станиц, и даже названия им дала война: Безопасное, Незлобная, Недреманная, Пикетная, Преградная, Сторожевая... Есть и по истории названные: Вавилон, Спарта, София, Воронцовская, Суворовская...

- Мне по душе другие, - кидает сучья в огонь Михей. - Виноградная, Ореховская, Сладкая, Благодатное, Отрадная, Прохладная, Дивное, Изобильное... Только за этой красотой всегда были пуля, аркан, колодка так и носи с собой чистую рубаху. А чего бы, братцы, и нам, и горцам, и всем народам не пахать сообща, земли хватит...

- А товарищество? - вскипел Лунь.

- Так я же за товарищество!

- И какой тебе дурак, прости, господи, хорунжего жаловал! Что есть станица? Отряд, легкий или зимний. А мужик с коня упадет! Есть же всякая Кострома да Псковщина - вот и пускай мужики там сидят по берлогам!

- Я казак, а казаков боюсь, - строго говорит Михей. - Покойный наш командир Павел Андреевич рассказывал вроде бы притчу, как в древности образовался человек. Сперва все - ну, рука там, глаз - жило отдельно, самостоятельно. Потом в темных болотах сплетались кое-как. И бывало, хвост змеи срастался с человечьей головой, получались разные чудовища. А уж потом отделился человек. Так и казаки получились - того-сего отовсюду. Казак голову дитячью погладит со слезой - и тут же срубит другую голову. Песню так пропоет, что заплачешь сам не свой, - и тут же сулемы в чужой колодезь подсыплет.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒