Открытия в Тонгсе

Открытия в Тонгсе

Узкий портал вывел меня в темный коридор, поворачивавший под прямым углом. Новая дверь — и я оказываюсь на мощенном плитами дворе. Невозможно поверить своим глазам!

Со всех сторон поднимались фасады пяти-шестиэтажных домов. Окна и галереи, выкрашенные в пастельные цвета, смотрели во двор. Слева на ступенях крутой лестницы сидели пятеро мужчин в элегантных зелено-оранжевых кхо. На всех были обязательные внутри дзонгов белые шарфы; только тут я почувствовал, до чего изгрязнилось мое платье. Правда, я успел побриться, но после четырех часов марш-броска выглядел непрезентабельно. Во всяком случае не в таком виде мне хотелось предстать перед тримпоном Тонгсы.

Я спросил мужчин, где можно видеть властителя закона. Довольно долго они осматривали меня, наконец один велел следовать за ним. Я поднялся на несколько ступеней и оказался в другом дворе — так сказать, на более высоком уровне. Широкую платформу окаймляли изящные дома, средь которых выделялось большое квадратное здание, равное по величине… всему дзонгу Паро.

Пока я медленно шел за провожатым, за мной следило несколько десятков пар любопытных глаз. Вновь ступени, тесный коридор и новая дверь в толстой стене с узкими бойницами. Мы покинули крепость и очутились на скалистом гребне шириной метров десять, который нависал над речкой. С высоты она выглядела тоненькой белой лентой, а ее свирепый рокот не долетал сюда. Здесь стояло с десяток домиков. В одном из них жил тримпон.

В тесной прихожей толпилась группа мужчин, дружно повернувшись ко мне.

Сквозь дощатые перегородки из соседней комнаты доносились голоса. Судя по всему, разговор шел на приподнятых тонах. Вскоре из комнаты вышел молодой человек. Он сухо потребовал кашаг и тут же исчез. Прошло еще довольно много времени, пока появился другой человек, постарше, и пригласил меня внутрь.

В комнате на покрытых ковром подушках восседали десять мужчин в кхо и двое монахов в тогах. Возле стен в ожидании приказаний застыли слуги. Один из них наполнял чаем серебряные чаши, стоявшие на низеньких столиках перед чиновниками.

С моим приходом повисло молчание. Затем один из присутствующих, в котором я угадал властителя закона, широким жестом открытой ладони показал мне на место против него, рядом с очень полным гостем, меч которого я тут же неловко зацепил ногой.

Все молчали, окидывая меня оценивающим взором. Наконец тишину нарушил человек, сидевший рядом с тримпоном: он принялся с выражением читать мой кашаг. Остальные одобрительно закивали головами. Когда чтение закончилось, мне передали чашку тибетского чая. Лед тронулся, когда я поблагодарил.

— Он говорит по-тибетски! — воскликнул хозяин.

— Совершенно верно, — робко откликнулся я.

— Где ваши слуги?

— Они на подходе. Правда, не знаю, смогут ли они добраться до Тонгсы сегодня.

Мне не хотелось вдаваться в подробности. Тримпон подозвал слугу, что-то зашептал на ухо, потом встал, прицепил меч и пригласил меня следовать за ним.

Мы покинули собрание и вышли на скалистый гребень. Несколько минут спустя слуги поставили стол, европейские складные стулья и подали чай с индийскими конфетами. Мы уселись на виду у всех.

Отсюда открывался дивный вид на окрестности. Справа вниз уходил головокружительно крутой склон, слева у подножия дзонга виднелась деревня, а прямо — величественная стена крепости.

Дзонг контролировал торговые пути всей округи; ничего удивительного, что, занимая такое стратегическое положение, дед нынешнего короля — Ургьен Вангчук — сумел установить свою власть над страной. Мне не доводилось видеть более импозантного шедевра военной архитектуры. Громадными размерами он затмевал цитадели времен крестовых походов, которые показывают туристам в Европе.

Входившим и выходившим из дзонга приходилось огибать наш стол, при этом они почтительно кланялись тримпону, складывая руки под подбородком. Трое слуг ожидали малейшего знака повелителя; подходя к тримпону, слуга закрывал рот, чтобы не осквернить своим дыханием господина.

Стоя поодаль, группа крестьян пыталась привлечь внимание тримпона. Наконец, набравшись храбрости, они приблизились и стали жаловаться на несправедливый налог, испрашивая отсрочки. С аристократической непринужденностью, продолжая беседовать со мной, тримпон отправлял свои обязанности.

Волосы его были коротко подстрижены, лицо серьезно. На хозяине был великолепно сшитый тонкий шелковый халат, ниспадавший роскошными складками. От него исходила властная уверенность, которую еще более подчеркивало спокойствие тона. Приятный голос и изысканно вежливая речь отметали даже мысль о каких бы то ни было возражениях.

Ни на одну секунду он не забывал, что на него устремлены все взоры и что в руках он держит бразды правления целой области. Даже лицо тримпона призвано было символизировать власть над тысячами подданных, живущих в окружении высоких гор. Он представлял ту силу, которая затворяла с приближением ночи ворота дзонга, объявляла праздничные дни или мобилизовывала на повинности. Не только хромую лошадь, даже фунт риса нельзя было продать без его согласия.

Но этот человек, сознавая свою громадную власть, выказывал ее крайне сдержанно. Он в буквальном смысле верховодил отсюда — со скалистого гребия у подножия своей крепости — делами провинции.

В странах Запада власть слишком часто прячется за закрытой дверью, ее представляют безликие персонажи в кабинетах, скроенных по стандартному образцу. В Бутане все происходит на миру, и за безграничную власть тримпоны и сам король расплачиваются своей личной жизнью. Они никогда не остаются одни, без подданных. У самого бесправного раба есть право видеть, как они едят, пьют и спят; правители и управляемые принадлежат здесь друг другу.

Тримпон — не просто представитель правосудия, порядка и закона, он сам и есть порядок, правосудие и закон. В его лице собраны разом все общественные институты. А поскольку в Бутане мораль и закон представляют одно целое, от властителя закона ждут добродетельной жизни и проявления лучших качеств.

Я объяснил тримпону, что очень хотел попасть на фестиваль священных танцев и поэтому пришел один, мои люди должны появиться завтра. Он был удовлетворен разъяснением и лишь озабоченно спросил, как же я буду устраиваться и питаться.

Чай мы допивали уже в темноте, когда туман наползал из долины на гребень. Тримпон пригласил перейти в дом. Гости уже разошлись.

Тримпон принялся расспрашивать меня о Франции. Я отвечал очень старательно, хотя и чувствовал, что, это похоже на рассказ об иной планете. Как объяснить те или иные вещи?

Тримпон представил меня своей дочери, красивой девушке лет шестнадцати; стриженые волосы придавали ей очень современный вид. Она была одета в длинное, до пят клетчатое платье, скрепленное на плечах чеканными серебряными застежками. Я бы не отличил ее от привычных мне молодых людей, хотя ей не доводилось ни разу в жизни видеть автомобиль или слышать радио. Она не подозревала о существовании магазинов женской одежды или капризах моды, и, когда она выйдет замуж и будет рожать ребенка, ее не повезут в клинику. И все же ничто или, чтобы быть точным, почти ничто не выделяло ее из среды сверстниц на Западе.

Мы были современниками — она, ее отец и я. Мы абсолютно одинаково реагировали на жалость и сострадание, гнев и неудовольствие. Мы хохотали над одними и теми же вещами и говорили на одном языке.

На Западе часто думают, что игрушки «новой» цивилизации сделали нас другими. Это не так. Разве у этой девушки иные мечты и желания? Она тоже хочет быть счастливой и красивой, любить и быть любимой, болтать с подружками, привлекать внимание. Какое дело, что на бутанке иное платье? Какая разница, что она готовит у очага, а не на электрической плите или что музыка, которая ей нравится, не так ритмична?

Мне не приходилось искать слов, хотя собеседники в Бутане подчас и удивлялись ходу моей мысли. Удивление вызывало лишь качество одежды — я щупал их кхо, а они мяли пальцами терилен моих брюк. В остальном все было понятно и просто.

В чем же заключался так называемый прогресс? Где признаки того, что я принадлежу к более «высокоразвитой» цивилизации? Неужели в знании факта, что нитрат серебра чувствителен к свету, что очищенная нефть приводит в движение поршень цилиндра, а пенициллин убивает микроорганизмы?

Разве мог я сказать властителю здешнего закона, что мы нашли лекарство от людских невзгод, сумели придать более глубокий смысл жизни или способны ответить на все вопросы, разрешить все сомнения, которые обуревают человека равным образом в Бутане, как и в любой другой стране? Рядом с тримпоном Тонгсы я был ребенком, а знания, почерпнутые в Сорбонне и Оксфорде, бледнели в сравнении с его мудростью…

В тот вечер я разделил с тримпоном скромный ужин — рис с пряностями. Это лишний раз убедило меня в том, что, за исключением почестей, связанных с его рангом, жизнь знатного господина ничем не отличается от жизни его подданных и подчиняется тому же полумонастырскому уставу.

Обеспокоенный моим комфортом, властитель закона велел слуге отнести в домик одеяла и ковер. При свете факела я соорудил себе на полу постель и, совершенно измотавшись за день, мгновенно уснул.

Утром, когда я открыл ставни на оконцах, то увидел напротив лужайку с двумя огромными кипарисами и побеленное шале. Там, мне сказали, останавливается король, приезжая в Тонгсу; в этом доме он родился в 1925 году.

Цитадель примыкала к склону горы и кончалась полукруглой башней, выдвинутой вперед, на гребень, где мы восседали накануне вечером с тримпоном. Эта башня называется «тадзонг» (форпост) и вместе с центральной башней и четырьмя бастионами поменьше составляет в плане букву V, причем угол нацелен на гору. Неприступная твердыня сверкала на солнце побеленными стенами, подчеркнутыми широкой красной полосой на уровне крыш.

Где Тенсинг и Вангду? Я отправился к дому тримпона. Возле дверей толпился народ, внутри тоже было множество людей — часть сидела рядом с властителем закона, остальные, стоя, дожидались приказаний.

Мне подали чай. Тримпон отечески поглядел на меня и сказал, что фестиваль начнется через час. Праздник был приурочен к открытию большой ярмарки в Тонгсе — она входила в королевский план включения Бутана в систему товарообмена, при которой можно будет пустить в обращение деньги. По такому случаю тримпон пригласил тибетских торговцев и велел выстроить для них бамбуковые павильоны.

Весть о ярмарке разнеслась по всему району, дойдя до самых отдаленных долин и заброшенных монастырей. Чтобы привлечь в крепость как можно больше людей, тримпон решил устроить представление священных чамов. Это новогодние танцы, в которых духи смерти и зла терпят поражение перед носителями учения Будды. Когда двухдневное «шоу» закончится, лучшие лучники крепости Тонгса будут состязаться в благородном искусстве стрельбы.

Сотни бутанцев уже прибыли в цитадель. Мужчины облачились в свои выходные кхо. Женщины щеголяли в переливчатых шелковых блузках и узких длинных платьях, скрепленных узорчатыми серебряными пряжками, инкрустированными бирюзой. Толпа весело гомонила возле дома тримпона и на поле. Горные лошадки с колокольцами и помпонами из красной шерсти под нарядными седлами, в которых сидели пожилые люди или по двое, по трое ребятишки, степенно прохаживались по гребню. Несколько раз промелькнули кочевники; их грубые одежды из коричневой ячьей шерсти выделялись на фоне праздничных платьев остальных, за пояс были заткнуты большие кинжалы.

Приличия требовали, чтобы я выпил не менее десяти чашек чаю; только после этого можно было встать. Властитель закона, главный интендант, почтенные ламы пешком двинулись к лугу возле новой школы.

Толпа расступилась, пропуская нас, и кортеж во главе с тримпоном приблизился к палаткам нового рынка. Торговцы-тибетцы с длинными косами, заплетенными алыми лентами, приветствовали поклонами именитых граждан и всем, включая меня, вручали подарки.

В первом павильоне, где торговали кофе, негоциант преподнес пиалы для «чанга». Властитель закона отклонил дар, однако главный интендант и я приняли по сувениру. Потом мы какое-то время стояли, глядя, как тримпон вытаскивает из кармана своего пышного кхо горсть конфет и щедро одаривает детишек торговца. Затем перешли к следующему прилавку. В общей сложности их было десять. Прилавки ломились под тяжестью бумтангского шелка, луков и стрел, индийских иголок и тибетского плиточного чая.

Со стороны могло показаться, что это венецианский князь со свитой обходит средневековый рынок.

Рядом с павильонами были раскинуты белые шатры. В одном, расшитом красным узором, сидели, подогнув ноги, прибывшие из отдаленных монастырей ламы. Вскоре из дзонга показалась процессия, в которой участвовало около двухсот священнослужителей.

Праздничная атмосфера была повсюду. На краю поля мужчины повязывали бамбуковые шесты зелеными, оранжевыми и красными лентами — эти штандарты будут развеваться перед навесом, под которым соберется знать. В небольшом шатре, разбитом прямо за павильонами, на столе водрузили портрет короля Вангчука, увив его церемониальным шелковым шарфом. А в дальнем углу, возле хижины, служившей гримерной танцорам, теснилась публика.

Тримпон обходил народ, подавая советы, принимая знаки почтения, коротко отдавая приказания. Ребятишки стайками носились по лугу, приезжие привязывали лошадей к коновязи на склоне. Зубчатые горы выглядели декорацией к спектаклю. Крестьяне, не веря собственным глазам, обходили прилавки, заваленные роскошными товарами. Во всем чувствовалось радостное возбуждение торжища.

Властитель закона пригласил меня сесть по левую руку. Ньерчен, очень высокий, крепкого сложения мужчина в желто-зеленом кхо, занял место справа.

И тот и другой выглядели весьма импозантно: сверкали мечи, с пояса свисали кошели и сумки. Я чувствовал крайнюю неловкость за свой грязный костюм, но переодеться было не во что. С тоской я подумал, что мы, на Западе, вообще потеряли вкус к праздничной одежде. Наши вещи из синтетики выглядят жалким тряпьем в сравнении с пурпурными тогами и новенькими халатами бутанцев.

На середину луга вышла группа девушек — первые танцоры. Очень хорошенькие, с короткой стрижкой, они пели, водя хоровод и прихлопывая в такт ладонями. Зрители стали усаживаться на траву. Праздник начался.

Почетных гостей и меня в их числе стали обносить чаем; кроме того, крестьяне угостили своих именитых граждан персиками. Мне также досталась пригоршня, и я с удовольствием принялся уплетать их — рацион последних дней хорошо давал себя знать.

Внезапно загудели два длиннейших серебряных рога, раздался звон цимбал. Гомон смолк. Все обратили взоры на палатку танцоров. Барабан начал отбивать быстрый ритм.

Из палатки словно молния вырвалось какое-то белое бесформенное существо, за ним — три других. Тишина сковала присутствующих: это появилась грозная смерть — нелепая, отвратительная и вместе с тем величественная. Барабан замедлил ритм; он словно успокоился, породив четыре чудища в масках.

Так начался первый чам. Эти танцы играют в Бутане ту же роль, какую выполняли для средневековых жителей Европы представления «страстей». Чам — мистический спектакль, полный трагизма и глубокого религиозного смысла. В нем рассказывается, какие видения являлись святым ламам, когда они смотрели на жертвенный погребальный костер; мимически изображаются страдания мучеников.

Перед нами были четверо мужчин в белых широких балахонах с рукавами, заканчивающимися как бы громадными перчатками, разрисованными страшными скелетами. Необычно больших размеров маски изображали кошмарные черепа с проваленными глазницами и оскаленными зубами; они были увенчаны тиарами из черепов поменьше.

Танцоры медленно кружились перед нами, кивая черепами. Артисты смотрели не сквозь прорези глазниц, а через широко разверстые рты. Под звон цимбал и рокот больших барабанов они имитировали ужас, который охватывает каждое живое существо перед лицом смерти. Этот страх преследует души во всех шести гееннах, через которые обязан пройти дух, прежде чем достигнет совершенства, которое зовется нирваной, ибо лишь нирвана способна разорвать адское вращение человеческой жизни на колесе бытия, приводимом в движение богом смерти. Таким образом, свободу можно обрести, только переходя из смерти в смерть.

Целый час все нараставший рокот барабанов заставлял присутствующих хранить ледяное молчание. Обычно эти танцы устраиваются раз в году. По этому случаю священные маски и великолепные костюмы вытаскивают из молелен, воздвигнутых в честь богов войны, — «гунг кхангов»; там в потайных помещениях хранятся символы смерти.

В Стране дракона буддисты, последователи тибетского тантризма и члены древней секты «красных колпаков» верят, что страдания приносят опасные духи, которые смешиваются с людьми, следят за каждым их шагом, поглядывают за всеми поступками и ожидают их смерти, чтобы преследовать их и в будущей жизни. Так продолжается до тех пор, пока праведные поступки и заслуги в последующих перевоплощениях не помогут человеку обуздать свои чувства. Только в этот момент он оказывается в состоянии разорвать земные путы и достичь совершенства Будды — нирваны, в которой личность теряет свои индивидуальные особенности.

Первый танец закончился. Юноши и девушки вышли на луг, образовав два раздельных хоровода, и затянули старинные бутанские песни.

Мне захотелось посмотреть, что происходит в хижине, где танцоры готовятся к следующему номеру. Тридцать пять мужчин облачились в туники, сшитые из сотен ярко-оранжевых, красных, синих и зеленых шарфов, перехваченных широким поясом; грудь закрывал передник из шелковой парчи. Все танцы исполнялись босиком.

Читатель, по-видимому, поразится, узнав, что все танцоры были «запы» — принадлежащие дзонгам рабы*. Эти люди — потомки пленников, захваченных во время прежних войн, которые вела крепость Тонгса, либо уведенных после набегов во владения южных соседей.

Их «учили» танцам при помощи кнута, но и прежде и теперь праздник был днем их славы. Представление рождалось после долгих месяцев репетиций. Рты и подбородки актеров, торчавшие из-под нижнего края масок, закрывали длинные белые шарфы; смотреть можно было только через ротовые отверстия. Маски, увенчанные высохшими человеческими черепами, представляли жутких демонов с налитыми кровью глазами.

Наконец танцоры выскочили на солнце. Толпа вновь замерла. Несколько часов кряду они выделывали сложные движения под звуки необычной музыки, сражались деревянными мечами с демонами, приседали и выпрямлялись во весь рост, прыгали на одной ноге. Шуршали шелковые туники, ярко переливались краски.

День пролетел незаметно. Зрелище прерывалось лишь краткими визитами к прилавку тибетца, торговавшего пивом. Часам к четырем появился Тенсинг. «Все в порядке, — сказал он, — тюки сгрузили и сложили в бунгало возле дзонга. Вангду ожидает расчета».

Незадолго до окончания праздника властитель закона обратился к толпе. Он высказал пожелание, чтобы торговцы приходили в Тонгсу дважды в месяц — чем больше их будет, тем лучше, а крестьяне пусть несут на базар продукты, которые они желают продать.

На следующее утро мы с Тенсингом отправились в дзонг за провизией. Ньерчена нашли в маленьком помещении возле склада; для этого нам пришлось забраться на четыре лестницы, пересечь два двора и пройти узкий туннель.

Амбар, в который складывают зерно, поступающее в виде налогов от крестьян округи, представлял собой каменный мешок, ньерчен взломал печать на двери. Вдоль стен стояли деревянные лари по шесть метров в длину и полтора метра в высоту. Ньерчен звякнул толстым ключом и открыл замок. Тенсинг взял из ларя шесть бре — больших мер риса. Счет вел один из помощников.

Затем ньерчен подошел к другому ларю, в котором был рис худшего качества. Оттуда он отпустил 50 мер в деревянный бочонок, за которым явились двое монахов. Это ежедневная порция обитателей монастыря. В углу лежал большой кусок масла. Со строгим видом школьного экзаменатора ньерчен наблюдал, как монахи отрезали от него ломти и взвешивали с помощью каменной гири.

Рядом с амбаром находились прочие склады; двери их были завязаны джутовыми веревками и запечатаны серебряной печатью, которая висела у ньерчена на поясе.

Вслед за интендантом мы спустились по крутой лестнице в его контору. На желтых стенах были нарисованы крупные оранжевые цветы, резные столбы и балки покрыты красным, синим и желтым узорами. Одна стена представляла собой алтарь, напоминавший старинный буфет с несколькими ступенями, на которых стояли изящные статуэтки бронзовых лам. Вся мебель сверкала позолотой.

Ньерчен преклонил колена перед алтарем, после чего уселся, поджав ноги, на ковер перед низеньким столиком. Помощник немедленно извлек из складок своего кхо коричневый бумажный свиток и записал туда количество зерна, отпущенного со склада.

На стене за спиной ньерчена висели шесть дивных мечей в инкрустированных золотом серебряных ножнах. Некоторые были обернуты шелком. Рядом с ними — три кнута. Один сплетен из толстых бычьих жил, другой — из кожаных ремней; у третьего на древке был очень красивый серебряный набалдашник. Я вспомнил с легким ознобом время, когда учился в закрытой школе в Англии — там этот воспитательный агрегат был в ходу. Ньерчен снял самый красивый меч и прицепил его к поясу, пояснив, что делает это по случаю праздника.

Фестиваль должен был продолжиться сегодня. Танцы еще не начались, и я воспользовался паузой, чтобы осмотреть дзонг.

В главном дворе кипела лихорадочная деятельность. В одном углу 30 мужчин в обыденных костюмах приплясывали под аккомпанемент бубна — репетировали перед вечерним представлением. В другом дворе рамджам отдавал приказания толпе крестьян — те сидели на земле, положив на колени мотыги и плетеные ивовые корзины. В воротах показалась цепочка носильщиков, сгибавшихся под тяжестью деревянных балок. Материал складывали у ног плотников, и те ловкими ударами топориков расщепляли балки на доски — шел ремонт молельни.

Взад и вперед сновали посыльные, пронося барабаны, мешки с рисом и охапки соломы.

В дальнем углу я увидел странную фигуру — человека, у которого на шею был надет огромный деревянный хомут. Оказалось, это преступник; голова его торчала из невообразимого воротника так, словно уже была положена на плаху. Заметив мой взгляд, он встал; ноги у него были скованы железной палкой на уровне щиколоток. Человек медленно повернулся и пошел прочь, неловко звеня железом и поддерживая руками свой хомут.

Тягостное зрелище выглядело еще более трагическим оттого, что рядом с мужчиной бежала девчушка лет трех — возможно, его ребенок. К преступнику подошел солдат — не потому, что должен был охранять его, а просто поболтать со старым приятелем. Мне сказали, что закованный преступник тоже был до недавнего времени солдатом, но его уличили в воровстве. Вид этого мужчины в деревянном ярме напомнил мне, что правосудие в современном Бутане действует по средневековым канонам…

Это был не единственный аспект бутанской жизни, восходивший к жестоким традициям древности. Когда я смотрел репетицию танцоров, на площадке появился танцмейстер с кнутом в руке. Какое-то время спустя, сочтя, что один из артистов не проявляет должного старания, он огрел его по спине. Жертва как ни в чем не бывало заняла свое место в ряду и продолжала выделывать сложные па, быть может подскакивая чуть выше, чем раньше…

Я был шокирован. Мне приходилось видеть телесные наказания, но уж по крайней мере они назначались за проступок. А тут просто заставляли человека усерднее танцевать! Искусство и насилие — две вещи несовместимые, так мне всегда казалось. Выходит, я ошибался.

Мы, на Западе, сплошь и рядом бываем шокированы физической грубостью и в то же самое время не обращаем внимания на психологические мучения. Современный человек страшится физической боли, но моральные муки он находит абсолютно «пристойными».

Тримпон Тонгсы рассказал мне много интересного о социальной структуре бутанского общества. Если воспользоваться знаменитым изречением, то здесь все люди равны, но некоторые «равнее» других.

В Бутане нет ни торгового, ни ремесленного сословия. Есть только крестьяне. Нет даже дворянства, за исключением ближайших родственников короля.

Это общество тем не менее разделено на три общественные группы: крестьяне, владеющие землей, — их называют «треба» (налогоплательщики); затем арендаторы монастырских земель — их называют «траба» — и, наконец, дети обеих категорий крестьян, которые не наследуют родительских наделов, а поступают в монашество или идут служить в дзонг.

Первая группа крестьян — треба — владеют не только землей, но и семейными домами. Налоги они платят в форме отчислений от урожая и повинностей дзонгу; иногда эти обработки занимают два, а то и три месяца. Треба составляют подавляющее большинство бутанского населения. Они выбирают деревенских старост, а уже те выдвигают из своей среды рамджама, которого король может назначить на более высокий пост тримпона или ньерчена.

Безземельные крестьяне — траба — тоже умеют свои дома, но трудятся на монастырских землях. Речь в данном случае идет не о монастырях, расположенных в дзонгах, но о бесчисленных обителях, рассеянных по всей стране. Траба не имеют права продавать или передавать свои наделы, однако они вольны обрабатывать их по своему усмотрению, отдавая монастырю в виде ренты солидную часть своего урожая.

Третья группа состоит из тех, у кого нет ни земли, ни дома. Это младшие сыновья, на которых не распространяется право наследования. На их долю остается только служба — богу или королю.

Таким образом, главной поддержкой государства являются землевладельцы — треба. Налог им назначается не с владения, а подушно. Повинности и выплаты натурой (деньги еще не имеют хождения) крайне многочисленны.

Семья не только отдает часть собранного урожая риса, ячменя и гречихи, но еще и поставляет в дзонг дрова; их заготовляют в больших лесах, принадлежащих государству. Крестьянин обязан поставить также в крепость три мешка «домашней земли» — так называют смесь жженой глины с золой из очага, идущую на изготовление бумаги для священных книг. Крестьяне обязаны привезти в дзонг некоторое количество коры.

В каждом доме над лампой-жирником подвешен камень, на котором собирается копоть. Раз в году треба должен принести в крепость полную меру этой копоти — из нее делают чернила. В некоторых районах крестьяне делают масло, но, как правило, оно поступает от кочевников, чьи налоги включают также молоко, мясо и. другие субпродукты, такие, как шерсть и кожа.

Налоги различны в каждой долине и зависят от величины надела и количества душ в семье. Ко всему добавляется «улаг», о котором мы уже рассказывали, — извозная повинность, когда крестьянин обязан предоставлять своих лошадей и мулов.

В Бутане нет профессиональных рабочих и специфической торговой прослойки. Таким образом, крестьяне вынуждены сами изготавливать для себя орудия труда и инструменты, ткать материю, делать бумагу и ковать мечи. В каждой семье кто-то специализируется на ремесле, при этом, разумеется, не выключаясь из крестьянской работы. Бутанцы поистине мастера на все руки — плотники, маляры, каменщики, кузнецы, резчики по дереву, красильщики и т. д. Раз в год из каждой семьи отряжается один мужчина для работ в дзонге; там он получает только пищу. Работы могут длиться до трех месяцев, и эта повинность считается наиболее тяжкой. Крестьяне строят крепости, расширяют монастыри, возводят мосты и красят здания, принадлежащие государству.

Согласно народной традиции, все отцовское состояние наследует старший сын. Младшие дети поэтому остаются без крова и средств к существованию. Они могут стать монахами, как и поступают многие, поселяясь в деревенском или крепостном монастыре; в крепости, кстати сказать, они могут рассчитывать на определенную карьеру, ибо обители играют активную роль в управлении районом. Второй выход — сделаться там же, в дзонге, солдатом, чиновником или кладовщиком. Как и монахи, они получают из крепости питание и одежду, больше ничего.

Существует еще и третий путь для сыновей, лишенных прав первородства: они могут жениться на единственной дочери требы, которой после смерти отца отойдет земельный надел; таким образом, зять сам со временем становится требой.

Младший брат может также войти в дом на правах второго супруга. Обычай полиандрии, с которым я столкнулся в Мустанге, распространен в тибетском мире, но в Бутане он менее популярен. Старший брат, хотя и делит свою жену с младшим, остается хозяином в доме и отцом всех родившихся от такого «тройственного» союза детей.

Наряду с полиандрией в Бутане встречаются и случаи полигамии, когда мужчина заводит двух-трех жен*.

На первый взгляд семейная организация в Бутане, за исключением полиандрии, во многом напоминает средневековую Европу: младший сын становится священником, средние — солдатами или слугами в господском замке, а старший наследует отцовское дело.

При желании человек волен покинуть монастырь или оставить службу в дзонге: они не связаны пожизненным обязательством. К тому же хозяин их — не конкретная личность, а дзонг, то есть государственное учреждение, руководимое, как мы уже видели, выборными лицами крестьянского происхождения. Именно в этом заключена неповторимая оригинальность общественного устройства в гималайском королевстве.

Естественно, как и всюду, здесь есть исключения. В Бутане это запы и ку, как еще называют рабов. Слово «зап» в переводе означает «работник»; они не могут уйти по своей воле из крепости или владеть имуществом. Запы составляют незначительное меньшинство в Бутане. Среди них много выходцев из Дуара. Их нельзя купить или продать, поскольку хозяином является не конкретное лицо, а дзонг, то есть государство. У них есть свои дома, семьи, и они получают пищу вне зависимости от того, заняты работой или нет, больны или здоровы. Ежегодно им выдается по новому кхо.

Одетые в парчу запы танцевали на изумрудной траве под солнцем. Окрестные горы голубели вдали. Пели птицы. Монахи, чиновники, властитель закона, треба, траба, детишки, старики, женщины и сам я — все смотрели и восхищались ими.

На луг выскочил шут-аттара с красным лицом, его комические движения вызывали дружный смех. Он подтрунивал над божествами, вышучивал властителя закона, а потом вдруг подошел и на радость всем присутствующим дернул меня за нос. Да, рабство здесь облечено в яркие краски…

Что, если дать немного воли воображению? Попробуем представить над лавчонками чудовищный дирижабль с рекламными лозунгами, прожектора и ревущие громкоговорители, выровненный бульдозерами луг, срубленные деревья — они «мешают»… Так выглядел бы праздник у нас. И слово «деньги» было бы на устах у всех.

…Фестиваль продолжался. Как и накануне, маски смерти пялились на зрителей, а танцоры кружились вокруг символов всеобщего страха.

Словно в шекспировских трагедиях, шуты разряжали напряжение. Они корчили рожи позади помпезных демонов и передразнивали их походку. Знатные господа смеялись над тем, как шуты пародировали их жесты и манеру держаться, постепенно они становились центром затянувшегося представления. Шуты показали карикатуру на похороны, а под конец изобразили шарж на тримпона. Народ хохотал до слез.

Смех достиг апогея, когда властителю закона, главному интенданту, четверым другим важным лицам и мне пришлось составить ансамбль и исполнить танец. Особенно нелепо выглядел я в бутанском кхо и сапогах фирмы «Моррисон и Таттл».

— Вам не следует надевать кхо, — предупредил Тенсинг, когда я советовался с ним по поводу своего праздничного облачения.

— А что, это шокирует?

— Нет, нисколько, им понравится, что вы будете в бутанской одежде.

— Тогда почему же?

— Потому что, — ответил Тенсинг, — вы знатный господин, а ваш кхо слишком дешевый и короткий!

Я не обратил тогда внимания на это соображение. Откуда мне было знать, что длина кхо должна соответствовать рангу человека? Кроме того, мне не хотелось говорить Тенсингу, что у меня нет денег на роскошное одеяние, достойное «знатного господина». Лучшее платье делают в Бумтанге из шелка энди, теплого, как мех, и стоит такой халат столько же, сколько мул, — 150 долларов. В среднем женщине требуется полгода, чтобы выткать сложные ярко-желтые, красные и зеленые полосы с белыми значками, символизирующими долголетие…

Наши артистические потуги сменила программа тибетских танцев. Их исполнили торговцы по просьбе властителя закона: тот считал, что коммерсантам тоже должно быть весело, тогда они почаще станут приходить в Тонгсу и базар расцветет.

Со стороны гор поползли тени, пора было заканчивать праздничный день ритуальным танцем, посвященным счастью; его исполнили вместе юноши и девушки. Затем на луг вынесли столик и водрузили на него деревянный чан с ячменным пивом. По краям лежали нарезанные огурцы: в Бутане их едят, как у нас конфеты. Весь фестивальный день тримпон раздавал кружочки огурцов детишкам, усевшимся на земле у ног почетных гостей.

Первую кружку пива под мелодичную песню расплескали по земле — для богов. Следующую поднесли властителю закона: дотронулись медной ручкой до его лба и нацедили несколько капель в ладонь, чтобы он попробовал. Затем пивом обнесли всех присутствующих, танцоров в первую очередь; слуги прикатили еще несколько бочонков с чангом.

Последние звуки смолкли, упала темнота. Лошадей и мулов, прибывших из дальних мест, пустили пастись на луг. Все смотрели на тримпона. Наконец он поднялся и двинулся своим степенным шагом в сторону дзонга.

Тьма сгустилась настолько быстро, что никто не успел зажечь факелов. Властителю закона освещали путь мощным керосиновым фонарем, привезенным из Индии. Он коротко приказал слугам держать его повыше — спуск был крутой и практически невидим в ночи. Тримпон отечески следил за тем, чтобы ребятишки не потерялись и не упали вниз. Он самолично за руку сводил их по ступеням.

Мне вдруг стало ясно, что величественная цитадель, обоюдоострые мечи и все прочее существуют не как институты устрашения, а как символы покоя. Они призваны вселять уверенность и покой в человека, когда над горами спускается непроглядная тьма и холодный мир внезапно становится враждебным. Человеку нужно надежное пристанище, когда он остается один на один с безбрежностью природы…

Наступил рассвет пятого дня моего пребывания в Тонгсе. С четырьмя пони и четырьмя носильщиками мы сделали еще один шаг в глубь времени: выступили в Бумтанг (Сто тысяч долин), сердце Бутана.

Туман стыдливо прикрывал вершины. Дозорные башни исчезли из виду, едва мы перевалили через первый гребень. Впереди был Донгла, один из высочайших перевалов на территории страны. Дорогу жидкая грязь, прихваченная холодом, превратила в самый настоящий каток. К тому же сверху частенько ссыпались любопытные камни.

Наконец я с облегчением увидел трепетание флагов на ветру— перевал.

Вокруг, насколько хватало глаз, тесным строем стояли горы. Каньоны и ущелья, образованные эрозией в районе Тонгсы, уступили место альпийским лугам — никакого намека на близкие джунгли. Это край снегов и долгой-предолгой зимы.

По спине пробежал озноб: неужели придется одолевать все эти кручи? Сумеем ли? Меня предупреждали, что Восточный Бутан — грозный противник, но такого нагромождения я не представлял.

Однако необитаемых мест на земле нет. В сумерках мы с Тенсингом увидели дымки и бледные силуэты трех монастырей. Вблизи оказалось, что каждый окружен пятью крестьянскими домиками. С той стороны неслись крики, восклицания и какое-то тягучее пение. Легкая пелена поднималась над розовым гречишным полем. На краю его целая армия мужчин — человек сто, не меньше, — мотыжила землю. Они шли развернутой цепью и пели в такт. Это были рабы королевского

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8 9 101112 13 Следующая ⇒