Самолеты летят в бой

Самолеты летят в бой

Двадцать второго июня 1941 года на рассвете меня разбудил неожиданный телефонный звонок. Он дребезжал долго, зло, настойчиво. Чертовски не хотелось просыпаться. Впервые за весь месяц после напряженных ночных полетов удалось как следует заснуть. Но звонок продолжал яростно трещать. Я нащупал стоявший у постели телефон и снял трубку. В тот же миг меня словно окатило ледяной водой: звонила Москва. Началась Великая Отечественная война.

Сон сбило мгновенно. Лихорадочно переспрашиваю. Разум не в силах сразу воспринять ошеломляющее сообщение.

Через тридцать минут мирно отдыхавший авиационный городок, в котором была расположена руководимая мной Высшая офицерская авиационная школа, стал похож на встревоженный улей. В квартирах начальствующего состава зазвонили звонки, захлопали двери, зазвучали голоса.

По асфальтированным дорожкам, ведущим к штабу и на аэродром, засновали машины, наполняя воздух резкими гудками сигналов. У казарм и общежитий собрались группы бойцов, слушателей. Все расспрашивают друг друга, все полны тревогой.

В 12 часов дня городок погружается в суровую тишину. Радиорупоры передают речь Вячеслава Михайловича Молотова.

Сообщение о наглом и вероломном нападении немецких фашистов люди встречают в гневном молчании. Лица напряжены. В сердце каждого — чувство негодования, страстного возмущения. [154]

Речь товарища Молотова окончена. Но никто не расходится. Вспыхивают митинги. Выступают старые опытные командиры, молодые летчики — слушатели, бойцы технических служб. У каждого — свои слова, но у всех мысль одна и та же: не щадя жизни, грудью встать на защиту любимой Родины. Ни минуты промедления. Сейчас же в бой!..

Я слушаю, испытывая гордость за боевых друзей, за моих молодых питомцев, за нашу авиацию, за отважных Сталинских соколов. Нет! Не смять, не сломать никому такие могучие крылья.

Война захватила всех. С первого дня люди стали жить единой мечтой — сразиться с врагом.

В то же время именно сейчас, как никогда, каждому стало понятно, какое громадное значение в настоящей войне имеет подготовка летных кадров. Лишь теперь с удивительной четкостью и наглядностью предстала перед всеми нами великая сила Сталинского гениального предвиденья. Задолго до разразившихся событий мудрый вождь настоял на организации специальных высших учебных заведений, в которых готовились бы авиационные кадры высшей квалификации. По инициативе и при непосредственной помощи товарища Сталина была создана и наша Высшая школа штурманов и летчиков. В ней шлифовалось мастерство самолетовождения ночью, в дальних полетах и сложных метеорологических условиях. Из нее выходили воздушные воины самой современной, сталинской формации — высокообразованные специалисты своего дела.

Начало Отечественной войны совпало с очередным выпуском школы. Надо было слышать разговоры между счастливцами-выпускниками и теми, кому надлежало еще пребывать в стенах школы.

— Ты хоть напиши, не загордись, — обращался к отбывающему другу остающийся, с трудом скрывая завистливые нотки.

— Обязательно напишу. Да что там! Скоро все в Берлине увидимся.

Уже тогда, в самую трудную пору войны, когда Красная Армия под напором превосходящих сил противника испытывала жестокие неудачи, советские летчика свято верили в победу, в несокрушимую силу своих крыльев. [155]

Многие из этих первых предвозвестников победы не дождались радостных дней. Сверстники героя Николая Гастелло, они так же, как и он, отдали без колебаний свою молодую жизнь за мать-родину в самую тяжкую для нее годину. Память о них бессмертна...

А сколько приходилось получать рапортов с настойчивыми просьбами: «Отправьте на фронт. Прогоним немца — вернусь, доучусь»...

Иной раз в атмосфере этого жадного нетерпения, исходящего буквально от всех, начиная со старых кадровых летчиков-инструкторов и до безусых бойцов из наземной службы, — у самого начинало, как говорится, «сосать под ложечкой». Ведь и у меня на сердце жгло от тех же неотступных мыслей: «вырваться бы на фронт, сразиться с врагом».

Но фронт требовал кадры. Требовал летчиков, штурманов — смелых, отважных, в совершенстве владевших искусством современного воздушного боя. В этом был залог победы. И мы готовили эти кадры упорно, настойчиво, непреклонно. День и ночь рокотали самолеты над летным полем школы, над чудесными лесами, над прославленными Левитаном приволжскими пейзажами.

Сроки выпуска экипажей все уплотнялись. Люди работали безустали, без сна, полные гнева к немецким захватчикам.

И вот — свершилось. Как-то рано утром в мою рабочую комнату на командном пункте зашел начальник штаба. Уже по одному его внешнему виду я понял, что произошло что-то необычное. Всегда невозмутимо спокойный, подчеркнуто сдержанный, полковник был на этот раз возбужден до крайности.

— Что случилось? — спросил я, принимая из его рук бланк шифровки.

Но едва прочитав первые слова, понял все. Приказом из Москвы наша высшая школа с сегодняшнего дня превращалась в боевую часть Действующей армии. Весь личный летно-подъемный состав, от слушателей и инструкторов до преподавателей дисциплин, призывался на выполнение боевых заданий. Действовать приказывалось непосредственно с места, т.-е. с аэродромов школы.

Не выпуская из рук шифровки, я стоял в глубоком радостном волнении. Трудно было переоценить всю значительность происшедшего. В скупых словах приказа [156] заключался огромный смысл, отражались события исторической важности.

...Враг у Смоленска. Сегодня по радио было передано: «наши войска отступили перед численно превосходящими силами противника». Ударами клинка по сердцу отозвались эти слова. Значит, очень тяжело там, на фронте. Нехватает сил. Нехватает людей. Нехватает авиации. Вот что означает эта бумажка. Вот в чем ее истинный смысл.

Забыв о присутствии начальника штаба, я почти в голос произношу последние слова. Потом спохватываюсь и оборачиваюсь к нему. Встречаю проницательный, серьезный взгляд. Полковник, видимо, наблюдал за мной, и я по его глазам вижу, что он отлично все понимает, что в его душе такая же боль за Родину, как и у меня.

Мы не говорим об этом ни полслова. Я кладу документ на стол, даю приказ созвать всех командиров на экстренное совещание.

Так начинается новый этап в жизни Высшей школы штурманов и летчиков.

Лунная летняя ночь. Полная тепла, соловьиных трелей, мерцающих звезд. Сколько связано с ней воспоминаний юности, но в этот грозный год мы восхищались лунными ночами по-иному. Прозрачные, ясные, они были нашей удачей, помогали нам в суровой боевой страде.

И все же, мы невольно поддавались иной раз волшебству этих ночей, любовались ими. Бывало, в передышку между полетами, отойдешь на край летного поля, посмотришь вокруг и только вздохнешь от восторга: красавица ночь! Лес будто залит серебром, вековые сосны тихо колышутся, каждую ветку видно, хоть считай, а под ногами — мягкий зеленый ковер.

Вновь вспыхивают погасшие ненадолго прожекторы, рассекают полосами слепящего света тихую ночь. Снова неистовый гул моторов, вихри пыли из-под винтов, предостерегающие сигналы автозаправщиков, снующих позади самолетов.

Без суеты, сосредоточенно, четко движутся в этом хаосе звуков люди: механики, техники, оружейники готовят новую группу самолетов к вылету. Боевые экипажи тут же: летчики, штурманы, стрелки-радисты. В кинематографическом свете прожекторов их лица выглядят призрачно-бледными, как на экране. Меховое обмундирование [157] — шлемы, комбинезоны, мохнатые унты — делает их фигуры причудливыми. Будто в эту теплую ночь пришли неожиданно обитатели ледяных просторов арктики. Но там, на высоте, куда сейчас пойдут машины, пожалуй, будет не теплее.

Я стою несколько поодаль с группой командиров, слушаю последние донесения и смотрю на лица людей, уходящих в полет. Вот сейчас они взлетят и уйдут в ночь, в бой. Сколько раз уже провожал я своих питомцев. Трудно счесть. Но я не помню, чтобы, напутствуя, я когда-нибудь мог заметить хотя бы тень малодушия или страха на их лицах. Всякий раз глаза мои встречались со взглядом твердым, уверенным, полным решимости.

Было радостно, сердце наполняла гордость за чудесное крылатое племя, выращенное нашей страной.

Но вот сказаны последние нужные слова, закончены все приготовления. Экипажи расходятся по своим кораблям. Могучие машины, бороздя землю, бегут к стартовой линейке. Стартер дает команду на взлет, — и стальные птицы взмывают в воздух, серебрясь в лунном сиянии ночи. Пологий разворот и, тая в прозрачной дали, боевые эскадрильи уходят на запад.

Я ворочаюсь на узком диване в своей рабочей комнате на командном пункте. Сейчас затишье. Можно часок отдохнуть. Но куда девался сон? Глаза упорно тянутся к стрелкам часов. Время идет нескончаемо долго. Четыре. Значит, скоро у цели. Как-то будет там? Все ли Задастся, как намечалось? В назначенном ли пункте присоединились истребители? Сумеют ли пройти экипажи вслепую самый опасный отрезок пути? Ведь там низкая сплошная облачность. Это и хорошо, и плохо. Вывалиться из облаков на врага, — удачный маневр. Но тут нужна предельная точность...

Чем ближе к часу возвращения из боя — тем больше напряжение и тревога. Под конец нехватает терпенья оставаться на командном пункте, и мы — я и мои помощники — возвращаемся на аэродром. Здесь также царит нетерпение и тревога. Техники, механики, бойцы наземной службы, — все, кто готовил и отправлял машины, — ждут. Иные лежат в траве и переговариваются шопотом. Другие заняты делом, чтоб время шло скорей. У всех одна мысль: как там, все ли удачно? [158]

Наибольший накал на радиостанции. Склонившись над аппаратурой, радисты усиленно ищут в эфире свои самолеты.

— Та-а, та-а, та-та-та, — выстукивают морзисты, посылая во все стороны условные позывные. На них должны ориентироваться радисты самолетов, по этой звуковой дорожке машины должны прилететь на аэродром. Но лица радистов попрежнему хмуры и упрямо-сосредоточены. Приема нет. На позывные никто не откликается.

Вдруг кто-то из них дергает плечом, будто от электрической искры. Кивнув торопливо соседу, он шепчет в азарте: «Стой, слышу». В тот же миг замирают все кругом.

— Слышно, слышно, — переходит из уст в уста.

Весть мгновенно облетает всех. Вскоре на аэродроме движение, суета. Пущены в ход бинокли, к глазам приставляются козырьки ладоней. Все ищут в уже совсем светлом, нежно розовом от восходящего солнца небе заветную точку, далекий силуэт самолета.

Но вот кто-то первый улавливает смутный отдаленный гул. Все ясней он и ближе. Общее нетерпение достигает предела. Наконец, вдали показывается черная точка. За ней еще и еще...

— Летят... Топают, — слышны громкие восклицания.

Это техники, мотористы, оружейники, — все, кто оснащали в бой грозные машины, — встречают свои детища подобно счастливым матерям, дождавшимся возвращения своих первенцев.

Один за другим приземляются самолеты. Во что превращены их стройные, совсем недавно нарядно сверкавшие свежей покраской камуфляжа крылья, фюзеляжи. Иные принесли свыше двух сотен пробоин. Среди них осколочные, бронебойные различного калибра. А есть и зияющие рваные дыры от прямых попаданий зениток.

Глядишь и просто диву даешься, как живуча эта чудесная машина, как могла она снести такой удар!

Снова людно, шумно, оживленно на летном поле. Хлопочут возле кораблей, вновь ставших на свои якорные стоянки, бойцы аэродромной службы.

Один за другим выходят из своих боевых машин экипажи, разминают отекшие ноги, жмут любовно протянутые руки встречающих друзей, торопливо затягиваются долгожданной папиросой. [159]

Торопливый подсчет еще до рапорта командира группы радует. Завтра в сводке информбюро прозвучит на всю страну лаконичное: самолеты Н-ской авиачасти вернулись на свою базу. Как много будут значить для нас эти скупые слова...

Невольно режет по сердцу ворвавшийся в эту многоголосую оживленную суету мрачный, всем знакомый сигнал «санитарки». Она остановилась около семерки. Кто был на седьмом самолете? Быстро припоминаю состав боевого экипажа: летчик Буданцев, штурман Корин, стрелок-радист Морозов.

«Кто же из них? Жив ли?» — проносится в голове.

Через короткое время начальник санитарной службы докладывает: тяжело ранен прямым попаданием штурман.

Корин? Весельчак, балагур, красавец Корин? Тяжелое известие омрачает настроение.

Подъезжаю к самолету Корина. Его самого уже нет, увезли в лазарет. Возле корабля, сплошь покрытого пробоинами, в группе товарищей нервно курит летчик Буданцев. Лицо его бледно, покрыто копотью, рукав комбинезона разорван, пальцы левой руки замотаны шарфом, на котором пятна почерневшей крови. Увлеченный рассказом, он не сразу видит меня, потом смолкает, вытягивается во фронт. Лицо совсем юное, худощавое. Из-под шлема, сдвинутого на затылок, видны слипшиеся от пота льняные, как у детей, волосы.

Я прошу повторить рассказ. Стараясь говорить сжато, по уставу, Буданцев в нескольких фразах рисует картину боевого вылета семерки. Как все скромно, как скупо в его рассказе. И как уже стало привычно восприниматься подлинное геройство. Слушаю Буданцева и ловлю себя на этой мысли. Почему это так? Да потому, отвечаю сам себе, что героизм стал стилем нашей авиации, что рассказ о Корине есть только вариант ежедневного и многократно повторяющегося. Поступок его, поистине достойный памяти потомков, сегодня на фоне массового героизма наших войск, почти «нормальный» эпизод. Выпестованный Родиной, воспитанник ленинско-сталинского комсомола, героической армии советского народа — мог ли он поступить иначе?

Вот что рассказал Буданцев. [160]

Штурман Корин привел корабль точно, на цель. Бомбежка объекта — скопление мотомеханизированных частей противника — прошла отлично. Экипаж с радостью наблюдал эффект своей работы — море огня под собой. Как спичечные коробки, взлетали в воздух фашистские машины.

Уже развернулись на обратный курс. В это время начался ураганный обстрел зенитной артиллерии. Штурман Корин невозмутимо прокладывал путь своему и двум ведомым кораблям звена. Зенитки неистовствовали.

Советские летчики, применяя противозенитный маневр, увертывались и уходили.

Все кончилось бы хорошо, как вдруг зенитный огонь прекратился и навстречу появились три «Мессершмитта». Фашистские истребители атаковали уже сильно обстреленные советские корабли. Под натиском врага звено едва не рассыпалось.

Это могло стать пагубным, все три самолета могли быть перебиты поодиночке, на что, очевидно, и рассчитывал противник. Корин, высунувшись по грудь в верхний люк своей кабины, не обращая внимания на обстрел и сильный поток ветра от предельной скорости самолета, сигналами требовал от ведомых не отставать и прижаться к ведущему еще плотней.

При второй атаке истребителей он быстро нырнул во внутрь кабины к пулемету и сам открыл огонь по противнику.

Умелым прицельным огнем советские бомбардировщики зажгли два и повредили третий вражеский самолет. Но в последний момент случилась нежданная катастрофа: шальной снаряд зенитной пушки прямым попаданием угодил в кабину штурмана, разворотил нижний и верхний люки, разбил вдребезги приборную доску, изрешетил все осколками. Взгляду летчика Буданцева предстала страшная картина: штурман Корин лежал в этом хаосе, обливаясь кровью.

Минутная растерянность, боль за друга и жажда мести к врагу охватили летчика. Сам не зная как, он вел самолет, глядя вперед невидящими глазами. Охватила тревога за два ведомых корабля. Найдут ли дорогу? Сумеют ли без лидера прийти домой. Впереди предстоял трудный участок. [161]

Обуреваемый этими мыслями, Буданцев вновь оглянулся на мертвого, как ему казалось, друга и в тот же миг едва не выпустил из рук штурвала от прилива бурной радости: он увидел Корина рядом с собой. Лицо его было обмотано окровавленным бинтом, конец которого, выхлестнутый струей ветра из разбитого люка, мотался по всей кабине, как алое знамя. Один глаз штурмана был закрыт кожаной перчаткой, привязанной телефонным шнуром, разбитые распухшие губы почернели.

Огромным напряжением сил Корин дотянулся неповрежденной рукой до карты летчика и, всматриваясь в нее единственным глазом, жестом стал указывать:

— Довернуть влево... Теперь сюда. Теперь вот так.

Летчик понимал друга с полуслова. Он точно вел по его указаниям машину. Ведомые на близких дистанциях уверенно шли за ними. На разбитых губах Корина появилось подобие улыбки.

Два с половиной часа! продолжался этот полёт. Два с половиной часа смелый сталинский сокол держал витавшую рядом смерть в повиновении.

И лишь на исходе третьего часа этого нечеловеческого напряжения, когда вдали, в. дымке, появились знакомые очертания родного города, комсомолец Корин «позволил себе» потерять сознание.

Эпизод за эпизодом возникают в памяти, сплетаясь в яркую, непрерывную цепь. Август, сентябрь, октябрь 1941 года... Смоленск, Духовщина, Калуга, Калинин... Бой над Москвой.

Сколько можно рассказать, сколько нужно рассказать о тех незабываемых днях, о беззаветной отваге и мужестве сталинских летчиков, о блестящем мастерстве штурманов, о меткости воздушных стрелков, о воле командиров. Слова о них должны поднимать, волновать, учить, потому что это слова о лучших сынах сталинской эпохи, о храбрейших из храбрых, о витязях сталинской авиации.

Я мечтаю о новой книге, которая была бы достойным памятником тем, кто лег в родную землю во имя ее славы и чести в самую тяжкую годину Отечественной войны. Я мечтаю о книге, в которой были бы описаны героические подвиги тех, кто дожил до нашей великой победы. Я мечтаю о книге, в которой было бы рассказано о великом и мудром учителе и друге летчиков, [162] о том, кто выпестовал нашу непобедимую авиацию. — о Сталине.

Такую книгу написать нелегко. Но такая книга будет написана. А эту я закончу так: если бы мне, как в древних легендах, дано было бы прожить еще одну жизнь и меня спросили бы, кем бы я хотел быть в этой второй раз данной мне жизни, я ответил бы — летчиком сталинской авиации, потому что, оглядываясь на пройденный путь и глядя на уже реально ощутимое будущее, я могу с полным правом сказать: нет большего счастья, чем счастье быть советским летчиком.

Примечания

{1}Специфическое выражение полярников. «Куропатить» — значит оторваться от зимовки без достаточного снаряжения и питания.

{2}Позиционная линия, или линия Сомнера, есть отрезок прямой, проводимой на карте в результате астрономических наблюдений. Она показывает, что где-то на этой линии находится наблюдатель. Пересечение двух линий дает место точно.

⇐ Предыдущая 17 18 19 20 21 22 23 24 2526