января 1962 14 страница

28 ноября

В густой, плотно засаженной казуариновой роще рядом с тихой и спокойной дорогой была большая вырубка; к вечеру роща была тёмной, пустынной, и эта вырубка приветливо принимала небеса. Дальше по дороге стояла тонкостенная хижина с крышей из переплетённых пальмовых листьев; в хижине горел тусклый свет, фитиль, зажжённый в блюдечке с маслом, и два человека, мужчина и женщина, сидели на полу за ужином, громко переговариваясь и иногда смеясь. Двое мужчин переходили рисовое поле по узкой тропинке, которая разделяла поля и сдерживала воду. Они несли что-то на головах и беседовали, речисто и многословно. Была здесь также группа крестьян, которые с резким смехом и усиленно жестикулируя что-то объясняли друг другу. Женщина вела телёнка нескольких дней от роду, за ними шла его мать, нежно подбадривая малыша. Стая белых птиц с длинными ногами летела на север, они летели, медленно и ритмично взмахивая в воздухе своими крыльями. Солнце село при ясном небе, и окрашенный розовым луч пересекал небо почти от горизонта до горизонта. Это был очень спокойный вечер, и огни города были далеко. Именно этот небольшой открытый участок в казуариновой роще вмещал в себя вечер; проходя мимо него, осознавал его необычайное спокойствие; забыт был весь свет и блеск дня и суета приходящих и уходящих людей. Сейчас он был спокоен, окружённый тёмными деревьями в быстро угасающем свете дня. Он был не только спокоен, но в нём была радость, радость безмерного одиночества, — и когда проходил мимо него, пришло, подобно волне, то всегда незнакомое иное, заливая и затопляя сердце и ум своей красотой и своей ясностью. Всякое время прекратилось, следующий момент не имел начала. Только из пустоты появляется любовь.

Медитация — не игра воображения. Любые образы, слова, символы должны прийти к концу для расцвета медитации. Ум должен освободиться от своего рабства у слова и его реакций. Мысль — время, и символ, пусть даже древний, значительный, должен потерять свою власть над мыслью. Тогда мысль не имеет продолжения, она существует только от момента к моменту и поэтому теряет свою механическую устойчивость; мысль тогда не формирует ум, не замыкает его в рамках идей, не обусловливает его культурой и обществом, в котором он живёт. Свобода — это свобода не от общества, а свобода от идеи; при свободе отношения и общество не обусловливают ум. Всё сознание остаточно, оно изменяется, модифицируется и приспосабливается, а его перемена возможна лишь тогда, когда время и идея пришли к концу. Конец — это не умозаключение, не слово, которое можно истребить, не идея, которую можно отвергнуть или принять. Его надлежит понять через самопознание; знать или приобретать знание не означает учиться, познавать; ибо знание и его приобретение есть опознание и накопление, которое препятствует тому, чтобы учиться, познавать. Учиться, познавать, можно только от момента к моменту, ибо «я», «эго» постоянно меняется, никогда не бывая постоянным. Накопление, знание искажает и прекращает познание, тот процесс, в котором человек учиться. Накопление знания, даже расширяющее его границы, становится механичным, но механичный ум — это не свободный ум. Самопознание освобождает ум от известного; постоянная жизнь в условиях активности известного порождает бесконечный конфликт и несчастье. Медитация не является личным достижением, личным поиском реальности; она становится такой, когда ограни-ничена методами, системами; тогда рождаются и иллюзии, и обманы. Медитация освобождает ум от узкого, ограниченного существования для вечно расширяющейся, вневременной жизни.

29 ноября

Без чувствительности, чуткости, не может быть сердечности; личная реакция вовсе не означает чувствительности; вы можете быть чувствительным относительно своей семьи, своих достижений, своего статуса, своих способностей. Этот вид чувствительности — реакция, узкая и ограниченная, и это деградация. Чувствительность не есть хороший вкус, потому что хороший вкус имеет личный характер, а свобода от личной реакции есть осознание красоты. Без понимания красоты и без чувствительного, чутко-восприимчивого её осознания нет любви. Это чувствительное, чуткое осознание природы, реки, неба, людей и грязной дороги означает сердечность. Сущность сердечности — чувствительность, чуткая восприимчивость. Но большинство людей боится быть чувствительными; для них быть чувствительными означает быть уязвимыми, и потому они делаются бесчувственными и черствеют, сохраняя тем самым свою скорбь. Или они укрываются во всякого рода развлечениях, в церкви, в храме, в болтовне, кино, социальных реформах. Но быть чувствительным — это не нечто личное, если же это имеет личный характер, то ведёт к несчастью. Прорываться через эту личную реакцию значит любить, а любовь — и для одного и для многих; любовь не ограничивается одним или многими. Чтобы быть чувствительными, нужно, чтобы все чувства были вполне живыми, активными, страх же стать рабом чувств — это просто стремление уйти от естественного факта. Осознание факта не ведёт к рабству, это страх перед фактом ведёт к зависимости. Мысль исходит из чувств, и мысль ведёт к ограничению — но вы всё же не боитесь мысли. Наоборот, её почитают респектабельной и тщеславно лелеют. Чувствительно осознавать мысль и чувство, мир вокруг себя, свой офис и природу — значит каждое мгновение вспыхивать сердечностью. Без сердечности всякое действие становится тягостным и механичным — и ведёт к упадку.

Было дождливое утро, и небо было плотно закрыто облаками, тёмными и беспокойными; дождь начался очень рано, и вы могли слышать его шум среди листьев. И было так много птиц на маленьком газончике, больших и маленьких, светло-серых и коричневых с жёлтыми глазами, больших чёрных ворон и маленьких, меньше воробья; они скреблись, толкались, трещали, щебетали неугомонно, жалуясь или выражая удовольствие. Дождь моросил, и они, похоже, ничего не имели против этого, но когда полило сильнее, они все улетели, громко сетуя. Но кусты и большие старые деревья радовались; их листья были дочиста отмыты от многодневной пыли. Капли воды висели на кончиках листьев; и одна капля падала на землю, а уже появлялась другая, готовая упасть; каждая капля была дождём, рекой и морем. И каждая капля была яркой, блестящей; она была роскошнее всех алмазов и прекраснее их; капля формировалась, пребывала некоторое время в своей красоте и исчезала в земле, не оставляя следа. Это была бесконечная процессия, исчезающая в земле. Это была бесконечная процессия за пределами времени. Шёл дождь, и земля наполнялась на все жаркие дни многих месяцев. Солнце было скрыто за массой облаков, и земля отдыхала от жары. Дорога была очень скверная, с множеством глубоких рытвин, заполненных бурой водой; небольшой автомобиль то переезжал их, то объезжал, но продвигался вперёд. Там были розовые цветы на ползучих растениях, вившихся вокруг деревьев и по заборам из колючей проволоки, буйно разрастаясь над кустами, и дождь делал их окраску более мягкой и более нежной; такие цветы были повсюду, и их нельзя было не принять. Дорога прошла мимо грязного посёлка с грязными лавчонками и грязными закусочными, но когда она повернула, появилось рисовое поле, окружённое пальмами. Они окружали его, как бы присваивая его себе, чтобы люди его не испортили. Рисовое поле следовало изгибающейся линии пальм, а за ними были рощи бананов, большие блестящие листья которых были видны сквозь пальмы. Это рисовое поле было как бы заколдованным; оно было таким изумительно зелёным, таким роскошным и восхитительным; оно было невероятным, оно захватывало ваш ум и сердце. Вы смотрели на него и исчезали, чтобы уже никогда не быть прежним. Этот цвет был богом, был музыкой, был любовью земли; небеса приближались к пальмам и покрывали землю. Это рисовое поле было блаженством вечности. Дорога шла к морю; море было бледно-зелёное, с огромными катящимися валами, они обрушивались на песчаный пляж; волны были грозные, насыщенные яростью множества штормов; море выглядело угрожающе спокойным, а волны демонстрировали его опасность. Лодок на море не было, этих непрочных катамаранов, очень грубо связанных куском верёвки; все рыбаки находились в тёмных и крытых пальмовыми листьями хижинах на песке, очень близко к воде. И облака продолжали накатываться, гонимые ветрами, ощутить которых вы не могли. И снова придёт дождь, с приятной улыбкой.

Для так называемых религиозных людей быть чувствительным — грех, зло, присущее мирскому; для религиозного человека прекрасное есть искушение, которому надлежит сопротивляться, пагубное отвлечение и помеха, которую следует отвергнуть. Добрые дела не заменят любовь, без любви же любая деятельность ведёт к страданию, или возвышенному или низменному. Сущность сердечности — чувствительность, и без неё всякое поклонение есть бегство от реальности. Для монаха, для саньяси, чувства — путь страдания; исключение делается для мысли, которая должна быть посвящена богу их воспитания, их обусловленности. Но мысль происходит от чувств. Это мысль создаёт время, и это мысль делает чувствительность грешной. Выйти за пределы мысли — добродетель, эта добродетель — повышенная чувствительность, которая есть любовь. Любите — и греха нет; любите — и делайте, что хотите, и тогда нет скорби.

30 ноября

Местность без реки пустынна. Это маленькая река, если её вообще можно назвать рекой, но на ней довольно большой мост (Эльфинстоун-бридж через реку Адьяр. Дом, где он остановился, находился на северо-западной стороне моста) из кирпича и камня, не слишком широкий, автобусам и автомобилям приходится здесь ехать медленно; на нём всегда есть пешеходы и неизбежные велосипеды. Она и претендует на то, чтобы быть рекой, и во время дождей выглядит и глубокой и полноводной, но теперь, когда дожди почти закончились, она выглядит широкой полосой воды с большим островом и множеством кустов посреди него. Она течёт к морю прямо на восток, с большим воодушевлением, радостно. Но теперь здесь широкая песчаная отмель, и она ждёт следующего сезона дождей. Коровы вброд переходили на остров; немногочисленные рыбаки пытались поймать хоть какую-нибудь рыбу, и рыба всегда была мелкая, примерно с большой палец; когда её продавали поддеревьями, от неё шёл ужасный запах. Этим вечером в спокойной воде стояла большая цапля, застывшая в полной неподвижности. Это была единственная птица на реке; по вечерам вороны и прочие птицы обычно летали через реку, но в этот вечер не было ни одной, кроме этой одинокой цапли. Вы не могли не увидеть её; она была такая белая, неподвижная под солнечным небом. Жёлтое солнце и бледно-зелёное море виднелись на некотором удалении, а на простиравшемся в их направлении участке суши лицом к лицу с рекой и морем стояли три пальмы. Вечернее солнце освещало их и море за ними, беспокойное, опасное, отливавшее приятной голубизной. С моста небо выглядело таким огромным, таким близким и чистым; аэропорт отсюда был далеко. Этим вечером та единственная цапля и три пальмовых дерева были всей землёй, временем прошлым и настоящим, и жизнью, у которой не было прошлого. Медитация стала цветением без корней и потому умиранием. Отрицание есть чудесное движение жизни, а позитивное есть реакция на жизнь, это сопротивление. При сопротивлении нет смерти, а только страх; страх порождает новый страх и деградацию. Смерть — это расцвет нового; медитация — это умирание известного.

Удивительно, что человек никогда не может сказать: «Я не знаю». Чтобы действительно это и сказать и почувствовать, необходимо смирение. Однако человек никогда не признаёт факт своего постоянного незнания; это тщеславие питает ум знанием. Тщеславие — это удивительная болезнь, вечно возбуждающая надежды и вечно ввергающая в угнетённое состояние. Но признать, что не знаешь, — это остановить механический процесс приобретения знания. Есть несколько способов сказать: «Я не знаю», — притворство со всеми его тайными и хитрыми методами, желание произвести впечатление, приобрести какую-то значительность и так далее; есть «Я не знаю», которое по сути указывает на время, необходимое для того, чтобы узнать, и есть «Я не знаю», которое не ищет способа узнать; в одном состоянии никогда не учатся, только накапливают и потому никогда не учатся, а другое — всегда состояние человека, который учится без всякого накопления. Нужна свобода учиться, и тогда ум может оставаться молодым и невинным; а накопление заставляет ум деградировать, стареть и увядать. Невинность — не недостаток опыта, но свобода от опыта; это свобода умирать для всякого переживания и не позволять ему пускать корни в почве скапливающего богатства мозга. Жизнь не бывает без переживаний и опыта, но жизни не может быть и тогда, когда почва полна корней.

Однако смирение не является сознательным очищением от известного — это тщеславие достижения; смирение — та полнота незнания, которая и есть умирание. Страх смерти присутствует лишь в том, чтобы знать, но не в том, чтобы не знать. Страха неизвестного нет, страх есть лишь к изменению известного, к окончанию известного.

Но привычка к слову, эмоциональное содержание слова, его скрытые значения, подтексты, препятствуют свободе от слова. Без этой свободы вы — раб слов, выводов и идей. Если вы живёте словами, как многие, внутренний голод оказывается ненасытным; это значит всё время пахать и никогда не сеять. В этом случае вы живёте в мире нереальности, лицемерия и скорби, что не имеет смысла. Верование, убеждение — это слово или мысленный вывод, состоящий из слов, и это то самое, что извращает и портит красоту ума. Разрушить слово — разрушить внутреннюю структуру безопасности, которая всё равно не обладает никакой реальностью. Небезопасность, происходящая от насильственного лишения безопасности, ведёт к разнообразным недугам, но небезопасность, исходящая из цветения медитации, — смирение и невинность, и её силы человек самонадеянный и гордый никогда не сможет узнать.

1 декабря

Дорога была очень грязная, с глубокими колеями, многолюдная; дорога эта проходила за городом, где постепенно строился пригород, но сейчас она была невероятно грязна, с множеством рытвин, собак, коз, бродячих коров, автобусов, велосипедов, автомобилей, но больше всего было людей; магазины, торгующие разноцветными напитками в бутылках, магазины, продающие ткани, еду и дрова, банк, мастерская по ремонту велосипедов, опять еда, козы, но больше всего людей. По обе стороны дороги здесь тихая сельская местность, пальмы и рисовые поля и огромные лужи воды. Солнце выглядывало из облаков за пальмовыми деревьями, которые взрывались красками и отбрасывали огромные тени; пруды блестели, и каждый куст, каждое дерево изумлялись небесному простору. Козы занимались обгладыванием их корней, женщины стирали одежду у крана, дети продолжали свои игры; повсюду какая-то деятельность, и никто не давал себе труда посмотреть на небо или на эти облака с их красками; это был вечер, которому предстояло вскоре исчезнуть и никогда больше не появиться снова, но, похоже, никого это не заботило. Безотлагательное было важнее всего, то безотлагательное, которое можно распространить в будущее, за пределы видимости. Дальнее видение — видение безотлагательного. Загрохотал мчавшийся автобус, никому не уступая ни дюйма, уверенный в себе; и все уступали ему дорогу, но огромный буйвол остановил его: он шёл прямо посередине, он передвигался своей тяжёлой поступью, не обращая никакого внимания на его сигнал, и сигнал раздражённо умолк. В глубине души каждый человек — политик, озабоченный безотлагательным и пытающийся всю жизнь превратить в безотлагательное. И позднее, там, за поворотом, будет скорбь, — но её можно будет избежать, так как существуют таблетки и выпивка, храм и целое семейство разных видов безотлагательного. Вы могли бы покончить со всем этим, если бы горячо верили во что-то или ушли с головой в работу или стали ревностным приверженцем какого-нибудь образа мысли. Но вы всё это уже испробовали, и ваш ум оставался таким же бесплодным, как и ваше сердце, и вы перешли на другую сторону дороги и затерялись в безотлагательном. Облака в небе теперь сгустились, пятно света осталось только там, где было солнце. Дорога шла дальше, мимо пальм, мимо казуарин, рисовых полей, всё дальше и дальше, и вдруг, как всегда неожиданно, пришло то иное с той чистотой и силой, которую ни мысль, ни безумие не могли бы выразить, и оно было здесь, и ваше сердце, казалось, взрывалось в экстазе в пустые небеса. Мозг был совершенно спокоен и неподвижен, но чутко-чувствителен и бдителен. Он не мог войти в пустоту, он связан с временем, но время остановилось, и он не мог переживать; переживание есть опознание, а то, что опознано, оказалось бы временем. Поэтому мозг был неподвижен, просто спокоен, он не спрашивал и не искал. И эта полнота любви — или чего хотите, слово не является самой реальностью, — вошла во всё и пропала. Всё имеет своё пространство, своё место, но у этого не было ничего такого, и поэтому его нельзя найти; что бы вы ни делали, вы этого не найдёте. Этого нет ни на рынке, ни в каком-либо храме; всё должно быть разрушено, ни один камень не оставлен неперевернутым, ни один фундамент не сохранён, но даже и в таком случае эта пустота останется неповреждённой, и тогда, возможно, непознаваемое сможет пройти. Оно было здесь, и с ним красота.

Любой продуманный, сознательно разработанный способ изменения — это не-изменение; такое изменение имеет мотив, цель и направление, и потому это просто продолжение — видоизменённое — того, что было. Такое изменение бесполезно; это всё равно что менять одежду на кукле, которая остаётся механической, безжизненной и непрочной и которая, после поломки, будет выброшена. Смерть — неизбежный конец изменения; экономическая, социальная революция есть смерть в форме перемены. Это вообще не революция, просто видоизменённое продолжение того, что было. Перемена, всеобъемлющая и полная революция, имеет место только тогда, когда изменение как структура времени осознаётся как ложное, и в самом этом полном отказе происходит перемена.

2 декабря

Море было бурным, громко ревели приходившие издалека валы; поблизости находилась деревня, построенная вокруг большого глубокого пруда, водоёма, как они его называли, и разрушенный храм. Вода в водоёме была бледно-зелёная, и со всех сторон к ней спускались ступени. Деревня была запущенная, грязная, без каких бы то улиц, дома же стояли вокруг этого водоёма, и с одной стороны от него находился древний храм в руинах и другой храм, сравительно новый, с красными полосами на стенах; дома обветшали, но деревня эта вызывала ощущение чего-то знакомого, дружественного. У дороги, ведущей к морю, группа женщин громко торговалась, обсуждая какую-то рыбу; казалось, что их всех всё это очень волнует; это было и их вечерним развлечением, поскольку они также ещё и смеялись. Сметённый с дороги мусор кучей лежал в углу, и грязные деревенские собаки совали в него свои носы; расположенная поблизости лавочка продавала напитки и еду, и бедная женщина с ребёнком, одетая в лохмотья, просила милостыню у её дверей. Суровое и безжалостное море грохотало совсем близко, но за деревней простирались восхитительные зелёные рисовые поля, полные мира и надежды в вечернем свете. Облака неторопливо шли над морем, освещённые солнцем, но повсюду была суета, и никто не смотрел на небо. Мёртвая рыба, шумная группа, зелёная вода в этом глубоком пруду и полосатые стены храма, казалось, скрывали и прятали от вас заходящее солнце. Когда вы идёте этой дорогой через канал, вдоль рисового поля и казуариновых рощ, все прохожие, которых вы знаете, очень дружелюбны; они останавливаются и говорят вам, что вам следует приехать и пожить здесь среди них, что они будут заботиться о вас, а небо темнеет, зелень рисовых полей исчезает, и звёзды очень ярки.

Во время прогулки по этой дороге, в темноте, при свете города, отражающемся в облаках, эта несокрушимая сила приходит в таком изобилии и с такой ясностью, что у вас буквально перехватывает дыхание. Вся жизнь была этой силой. Это не была сила тщательно воспитанной, укреплённой воли, сила защиты и сопротивления; это не была сила смелости, сила ревности, смерти. У неё не было никаких качеств, никакое описание не могло вместить её, но всё же она была здесь, как те тёмные отдалённые холмы и те деревья у дороги. Она была слишком огромна, чтобы мысль могла вызвать её или рассуждать о ней. Это была сила, у которой нет причины, и потому ничего нельзя было добавить к ней или отнять от неё. Эту силу знать нельзя; она не имеет очертаний, формы, и к ней нет подхода. Знание и его приобретение есть опознание, она же всегда новая, нечто, что не может быть измерено во времени. Она была здесь весь день, неопределённо, ненавязчиво, как шёпот, а сейчас она присутствовала с такой настойчивостью, в таком изобилии — не было ничего, кроме неё. Слова затасканы, и они сделались обыденными — слово «любовь» есть и на рынке, но во время прогулки по этой пустынной дороге это слово имело совсем другой смысл. Она пришла вместе с той непостижимой силой, они были нераздельны, как лепесток и его цвет. Мозг, сердце и ум были полностью поглощены этим, не осталось ничего, кроме этого. И всё же автобусы тарахтели, проезжая мимо, крестьяне громко разговаривали, и Плеяды стояли прямо над горизонтом. Это продолжалось, шёл ли один или же с другими, и это продолжалось всю ночь, пока среди пальмовых деревьев не началось утро. Но и сейчас оно присутствует здесь, как шорох среди листвы.

Что за необычайная вещь медитация. Если есть какое-то принуждение, попытка заставить мысль соответствовать, подражать, она становится скучной, утомительной нагрузкой. Безмолвие, которого желают, перестаёт бы просветляющим; если это погоня за видениями и переживаниями, то она ведёт к иллюзиям и к самогипнозу. Только в цветении мысли и поэтому лишь в окончании мысли медитация имеет смысл; цвести мысль может лишь в свободе, а не в постоянно расширяющихся шаблонах знания. Знание может давать дополнительные возможности переживания более сильных ощущений, — но ум, который ищет переживаний, всё равно каких, — незрелый ум. Зрелость есть свобода от любого переживания, любого опыта; на неё уже никак не влияет быть или не быть чем-то. Зрелость в медитации означает освобождение ума от знания, так как именно он формирует и контролирует все переживания, всякий опыт. Ум, который сам себе свет, не нуждается в переживании и опыте. Незрелость — это стремление ко всё более значительному и более широкому переживанию и опыту. Медитация — это странствие через мир знания и освобождение от него, чтобы войти в неизвестное.

3 декабря

Они ссорились в этой маленькой хижине, с масляной лампой, на этой славной дороге; она пронзительно, визгливо кричала что-то о деньгах, их осталось недостаточно для покупки риса, он же тихим, испуганным голосом что-то мямлил. Вы могли слышать её голос, находясь очень далеко, и только переполненный автобус заглушил его. Пальмовые деревья были безмолвными, тихими, и даже пушистые верхушки казуарин прекратили своё мягкое движение. Луны не было, и было темно, солнце уже село среди собиравшихся на небе облаков некоторое время назад. Проехали автобусы и автомобили, великое их множество, все они ездили посмотреть древний храм у моря, и теперь дорога снова стала тихой, уединённой и заброшенной. Редкие крестьяне, проходившие мимо, разговаривали тихо, усталые после трудового дня. Это удивительное беспредельное приходило и было здесь с невероятной мягкостью и ласковой любовью; подобно нежному молодому листку весной, который так легко разрушается, оно было абсолютно уязвимым и потому вечно несокрушимым. Все мысли и чувства исчезли, и всякое опознание прекратилось.

Удивительно, насколько важными стали деньги, — и для дающего и для получающего, и для человека у власти и для бедняка. Они постоянно говорят о деньгах, или избегают говорить о них, ибо это дурной тон, но постоянное них думают. Деньги для добрых дел, деньги для партии, деньги для храма и деньги для покупки риса. Если у вас есть деньги, вы несчастны, и если у вас их нет, вы также несчастны. Вам говорят, чего человек стоит, когда рассказывают о его положении, о степенях, им полученных, о его уме, его способностях, о том, сколько он зарабатывает. Зависть богатого и зависть бедного, борьба за то, чтобы выделиться знаниями, одеждой, блестящим разговором. Каждому хочется произвести на кого-либо впечатление, и чем больше компания, тем лучше. Но деньги важнее, чем что-либо другое, за исключением власти. Эти две вещи образуют замечательную пару; у святого есть власть, хотя нет денег; он влияет и на богатого и на бедного. Политик будет использовать страну и святого и богов и что угодно, чтобы забраться на вершину и говорить вам об абсурдности честолюбия и безжалостности власти. Деньгам и власти нет конца; чем больше у вас есть, тем больше вам хочется, и конца этому нет. Но за всеми деньгами и властью стоит скорбь, от которой невозможно избавиться; вы можете отодвигать её в сторону, пытаться забыть о ней, но она всегда здесь; вы не можете переспорить её, она всегда здесь, глубокая рана, которую, похоже, ничто не вылечит.

Никто не хочет быть свободным от скорби, слишком уж сложно понять её; она по-всякому объяснена в книгах, и книги, и слова, и выводы стали самым важным, но скорбь всё равно здесь, хотя и прикрытая идеями. И важным становится бегство; бегство — самая суть поверхностности, хотя степень его глубины и может различаться.

Но от скорби не так-то легко жульнически увернуться. Чтобы покончить с ней, вы должны войти в самую её сердцевину и исследовать её; вы должны провести очень глубокие раскопки и исследования в самом себе, ни одного угла не оставляя незамеченным. Вы должны видеть каждый изгиб и поворот хитрой мысли, каждое чувство, чего бы оно ни касалось, каждое движение каждой реакции, без ограничения и без отбора. Это всё равно что проследить реку до её истока, сама река и приведёт вас к нему. Вы должны проследить каждую линию и каждую путеводную нить к сердцу печали. Вам нужно только следить, видеть, слушать; всё это здесь, ясно и открыто. Вам нужно совершить путешествие, не на луну, не к богам, а в себя самого. Вы можете шагнуть в себя быстро, так же быстро покончив со скорбью, или продолжать путешествие, лениво, праздно и без горячего интереса. Чтобы покончить со скорбью, вам нужна страсть, но страсть не приобретается бегством. Она есть, когда вы перестаёте убегать.

4 декабря

Под деревьями было очень спокойно; здесь было так много птиц, зовущих, поющих и щебечущих бесконечно и неугомонно. Ветви были огромные, красивые, гладкие, вид их совершенно потрясал, в них были такой размах и такое изящество, что слезы навёртывались на глазах и вы изумлялись чудесам плодов земли. На земле не было ничего прекраснее этого дерева, и когда оно умрёт, оно всё равно будет прекрасным, с голыми ветвями, открытое небу и выбеленное солнцем, и птицы будут отдыхать на его безлиственной обнажённости. Здесь будет убежище для сов, в этом глубоком дупле, и яркие, крикливые попугаи станут гнездиться наверху, в дупле той ветви; прилетят дятлы с красными хохолками перьев, торчащими прямо из головы, чтобы занять некоторые дупла, и конечно, здесь будут эти полосатые белки, бегающие по веткам, вечно жалующиеся на что-то, но всегда любопытные; и прямо на верху, на самой верхней ветке усядется белый с красным орёл, обозревающий землю с достоинством и в одиночестве. Здесь будет и множество муравьев, красных и чёрных, взбирающихся вверх по дереву, и других, что спешат вниз, и их укусы будут весьма болезненны. Но сейчас это дерево было живым и чудесным — оно давало много тени, и палящее солнце совсем не могло коснуться вас; вы могли просидеть здесь час, видеть и слышать всё, что есть живого и мёртвого, внутри и снаружи. Вы не можете видеть и слышать внешнее без обращения к внутреннему. На самом деле внешнее есть внутреннее, а внутреннее есть внешнее, и очень трудно, почти невозможно разделить их. Вы смотрите на это величественное дерево; вам трудно понять, кто кого наблюдает, а вскоре наблюдающего и вообще нет. Всё такое интенсивно живое, и есть только жизнь, а наблюдающий мёртв, как этот лист. Нет разделяющей границы между деревом и птицами и тем человеком, что сидит в тени, и самой землёй, такой обильной. Добродетель присутствует здесь без мысли, так же как и порядок; порядок не существует постоянно и прочно, он здесь только от мгновения к мгновению, и это беспредельное приходит с заходом солнца так непреднамеренно, с таким свободным радушием. Птицы умолкли, так как становилось темнее; всё постепенно успокаивалось, подготавливалось к ночи. Мозг, этот чудесный, чувствительный, живой инструмент, полностью спокоен, только наблюдает, слушает без малейшей реакции, без регистрации, без переживания, он только видит и слушает. С этой беспредельностью приходит любовь и разрушение, и разрушение это — неприступная сила. Всё это слова, как то мёртвое дерево, символ того, что было и чего больше нет. Оно ушло, устранилось из слова; слово мертво, безжизненно, оно никогда не охватит этого всеобъемлющего ничто. Только из этой беспредельной пустоты и выходит любовь, с её невинностью. Как может мозг осознать эту любовь, мозг, который так активен, переполнен, отягощён знанием и опытом? Всё должно быть отвергнуто, чтобы это имело место.

Привычка, даже удобная, разрушительна для чувствительности; привычка даёт ощущение безопасности, и какая же может быть чуткость, чувствительность, когда культивируется привычка; это не означает, что небезопасность приводит к чуткому осознанию. Как быстро всё становится привычкой, скорбь, так же как и удовольствие, и тогда появляется скука и то особое состояние, которое называется праздностью. После следования привычке, которая работала сорок лет, у вас есть свободное время или досуг в конце дня. Есть очередь привычки, теперь же наступает очередь праздности, которая в свою очередь превращается в привычку. Без чувствительности нет сердечности и той искренности, которая не является принуждённой, управляемой реакцией противоречивого существования. Механизм привычки — сама мысль, которая всегда ищет безопасности, какого-либо комфортабельного состояния, которое никогда не будет нарушено. Но именно этот поиск постоянства исключает чувствительность. Чувствительность никогда не ранит, не наносит вреда; только то, в чём вы нашли убежище, причиняет боль. Быть полностью чувствительным означает быть полностью живым — а это и есть любовь. Но мысль очень хитра; она будет ускользать от преследователя, которым является другая мысль; мысль не может проследить другую мысль. Только цветение мысли может быть увидено и услышано, и то, что цветёт в свободе, приходит к концу, умирает, не оставляя следа.

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 13 141516 17 18 Следующая ⇒