января 1962 11 страница

Было совсем раннее утро и всё ещё темно. Ночь была с дождём и громом; окна хлопали, и дождь заливался в комнату. Не видно ни одной звезды, небо и холмы закрыты тучами, и дождь лил шумно и яростно. При пробуждении дождь уже прекратился, но было всё ещё темно. Медитация — не практика и не следование системе, методу; всё это ведёт только к затемнению ума, и это всегда движение в границах известного; в этой деятельности — отчаяние и иллюзия. Было очень тихо столь ранним утром, ни одна птица или листок не шевелились. Медитация, которая началась в неведомых глубинах и шла со всё возрастающей интенсивностью и размахом, погрузила мозг в полное безмолвие, вычерпывая глубины мысли, искореняя чувство и опустошая мозг от известного, от его теней. Это была операция, но не было оперирующего; она шла так же, как хирург оперирует рак, отсекая каждую поражённую ткань, чтобы поражение не смогло распространиться снова. Эта медитация продолжалась в течение часа, по часам. То была медитация без медитирующего. Медитирующий вмешивается со своими глупостями, тщеславием, честолюбивыми устремлениями, жадностью. Медитирующий есть мысль, которая вскормлена конфликтами и страданиями, а мысль в медитации должна полностью прекратиться. Это основа медитации.

30 октября

Повсюду стояла тишина — холмы неподвижны, деревья спокойны, речные русла пусты; птицы нашли укрытие на ночь, и всё утихло, даже деревенские собаки. Прошёл дождь, и облака были неподвижны. Безмолвие росло и становилось всё интенсивнее, всё шире, всё глубже. То, что было снаружи, было теперь и внутри; мозг, который прислушивался к безмолвию холмов, полей, рощ, и сам теперь тоже стал безмолвным; мозг уже не прислушивался к себе, он через это уже прошёл и стал спокойнее, естественно, без всякого принуждения. И всё же он был готов встрепенуться мгновенно. Он был безмолвен и глубоко погружён в себя; и как птица, сложившая крылья, он сложился, он свернулся в самом себе; он не был ни сонным, ни ленивым, но, свёртываясь в себе, он вошёл в глубины, которые были вне его пределов. Мозг, по своей сути, поверхностен; и его деятельность поверхностна, почти механична; его действия и реакции немедленны, хотя эта немедленность и переводится в термины будущего. Его мысли и чувства лежат на поверхности, хотя он может думать и чувствовать далеко в будущее и назад, в прошлое. Весь опыт и память глубоки только в пределах своей ограниченной ёмкости, но мозг, и безмолвный и обращённый к самому себе, уже не переживал, внешне или внутренне. Сознание — эти фрагменты великого множества переживаний, принуждений, страхов, надежд и отчаяния прошлого и будущего, противоречий человечества и своей собственной эгоцентрической деятельности — полностью отсутствовало; его не было. Всё существо было абсолютно безмолвным, и поскольку оно стало интенсивным, для него не было ни «больше», ни «меньше»; оно было интенсивным, и это было вхождение в глубину или появление глубины, в которую мысль, чувство, сознание войти не могли. Это было особое, новое измерение, мозг не мог охватить его, мозг не мог понять его. Не было наблюдающего, того, кто видел эту глубину. Каждая часть всего человеческого существа была живой, чувствительной, но интенсивно спокойной. Эта новизна, глубина расширялась, взрывалась, расходилась, развивалась в собственных взрывах, но вне времени и за пределами времени и пространства.

31 октября

Был прекрасный вечер, воздух чистый, а холмы голубые, фиолетовые и темно-пурпурные; рисовые поля получили достаточно воды, они были окрашены в разные оттенки зелёного, от светлого к металлическому и к тёмному, мерцающему зелёному цвету; некоторые деревья уже отошли к ночному сну, тёмные, безмолвные, но другие всё ещё оставались раскрытыми, они удерживали свет дня. Облака над западными холмами были чёрные, а на севере и востоке полные вечерним солнцем, которое уже ушло за тёмно-фиолетовые холмы. На дороге никого не было, редкие прохожие молчаливы, на небе ни пятнышка голубого неба — к ночи собирались облака. Тем не менее, всё, казалось, бодрствовало: скалы, сухое русло реки и кусты в угасающем свете. Медитация на этой спокойной и пустынной дороге пришла как лёгкий дождь над холмами; она пришла легко и естественно, как приходит ночь. Не было в ней никакого усилия, никакого контроля с его концентрациями и отвлечениями, не было порядка и стремления, не было отрицания, принятия или какого-то продолжения памяти. Мозг осознавал своё окружение, но спокойно, без отклика и не испытывая его воздействия, но узнавая его без отклика. Он был очень спокоен, и слова замерли вместе с мыслью. Здесь была та необыкновенная энергия (назовите её как-либо иначе, не имеет значения), глубоко активная, без объекта и цели; она была творением, без холста и без мрамора, и она была разрушительна. Она не была чем-то, входящим в сферу человеческого мозга, выражения, упадка. Она была недоступна классификации и анализу; мысль и чувство — не инструменты для её понимания. Она не связана абсолютно ни с чем, она совершенно одна в своём величии и беспредельности. И здесь, во время прогулки по этой темнеющей дороге, был экстаз невозможного — не осуществления, достижения, успеха и всех этих незрелых потребностей и реакций, но единственности невозможного. Возможное механично, и невозможное, которое можно рассматривать, пытаться его достигнуть и, может быть, достигнуть, в свою очередь, становится механичным. Но этот экстаз не имел ни причины, ни объяснения. Он просто был, и не как переживание, а как факт, и не для того, чтобы его принимали или отвергали, обсуждали и анализировали. Он не был чем-то, к чему можно стремиться и что можно искать, ибо пути к нему нет. Всё должно умереть, чтобы тот экстаз был; смерть, разрушение, которые и есть любовь.

Бедный, усталый работник в рваной и грязной одежде возвращался домой со своей тощей, костлявой коровой.

1 ноября

Небо пылало фантастическим цветом, огромными вспышками невероятного огня; небо на юге полыхало облаками взрывающихся красок, одно облако интенсивнее другого в своём неистовстве. Солнце село за холм, напоминающий по форме сфинкса, но там красок не было — небо хмурое, пасмурное, никакой безмятежности прекрасного вечера. Но запад и юг сохраняли всё величие угасающего дня. К востоку цвет был голубой; то была голубизна утренней славы, цветок такой нежный, что тронуть его значило повредить нежные, прозрачные лепестки; он был интенсивно голубым, с невероятным отсветом бледно-зелёного, фиолетового и резкостью белого; он посылал с востока на запад лучи этой фантастической голубизны через всё небо. И юг был теперь прибежищем великих огней, которые никогда не погасить. Через густую зелень рисовых полей шла полоса цветущего сахарного тростника; она была пушистая, бледно-фиолетовая, с нежным светло-бежевым оттенком тоскующего голубя; пронизываемая вечерним светом, она тянулась через ароматные зелёные рисовые поля к холмам почти такого же цвета, как цветок сахарного тростника. Холмы были в союзе с цветком, красной землёй и темнеющим небом, и в этот вечер холмы пели от радости, ибо это был вечер их восхищения. Стали проступать звёзды, и вскоре не осталось ни облачка — и каждая звезда сияла с поразительной яркостью в промытом дождём небе. Рано утром, задолго до рассвета, Орион владел небом, и холмы были безмолвны. Только через долину на глухой, низкий крик совы на более высоких, лёгких тонах откликалась другая сова; в чистом спокойном воздухе их голоса разносились далеко, и они подлетали всё ближе, пока не устроились, похоже, где-то в отдельно стоящей группе деревьев; потом они ритмично пере кликались друг с другом, одна на более низких тонах, чем другая, — пока не закричал человек и не залаяла собака.

Это была медитация в пустоте — в пустоте, не имеющей границ. Мысль не могла следовать за ней туда, и она осталась там, где начинается время; не было и чувства, которое искажало бы любовь. Это была пустота без пространства. Мозг никак не участвовал в этой медитации; он был совершенно спокоен, уходя в себя и выходя наружу в этом спокойствии, но никоим образом не становясь причастным этой безграничной пустоте. Весь ум воспринимал или ощущал или осознавал происходящее, и всё же он не выходил за свои собственные пределы, был чем-то посторонним, чуждым. Мысль — препятствие для медитации, но только медитация может устранить это препятствие. Мысль рассеивает энергию, и сущность энергии — свобода от мысли и чувства.

2 ноября

Стало очень облачно, все холмы были покрыты облаками, и облака громоздились во всех направлениях. Моросил дождь, и нигде не было голубых просветов; солнце село в темноте, и деревья выглядели уединённо и отстранённо. Здесь есть старая пальма, выступающая на фоне темнеющего неба, и весь свет, какой был, удерживался ею; речные русла были безмолвны, их красный песок намок, но песни не было; птицы умолкли, найдя убежище среди густой листвы. Ветер дул с северо-востока, и с ним пришло ещё больше тёмных облаков и моросящего дождя, но всерьёз дождь ещё не начался, он придёт позже, с накопившейся яростью. Дорога впереди была пуста; она была красная, неровная, песчаная, и тёмные холмы смотрели на неё сверху; это была приятная дорога, почти без автомобилей, и крестьяне со своими бычьими упряжками добирались по ней из одной деревни в другую; они были грязными, тощими, как скелеты, в тряпье, с втянутыми животами, но крепкими и выносливыми; они жили так веками, и никакое правительство не сможет изменить всё это враз. Но эти люди улыбались, хотя глаза у них были усталые. Они могли танцевать после тяжёлого дневного труда, и в них был огонь, они не были безнадёжно придавлены. Земля не получала дождей уже много лет, и этот год может оказаться одним из тех благоприятных лет, которые приносят больше еды для них и корма для их тощего скота. Дорога шла дальше и у входа в долину выводила на большую дорогу с немногочисленными автобусами и автомобилями. На этой большой дороге, много дальше, были города с их грязью, с фабриками, богатыми домами, храмами и тупыми умами. А здесь, на этой открытой дороге, было уединение, было множество холмов, исполненных древности и равнодушия.

Медитация есть опустошение ума от всякой мысли, потому что мысль и чувство рассеивают энергию; они занимаются повторением, производя механические действия, которые являются необходимой частью существования. Но они — всего лишь часть; ни мысль, ни чувство не могут войти в безмерность жизни. Нужен совсем иной подход — не путь привычки, ассоциации идей и известного; нужна свобода от всего этого. Медитация означает опустошение ума от известного. Этого нельзя достигнуть ни мыслью, ни скрытыми побуждениями мысли, ни желанием в форме молитвы, ни гипнотизмом слов, образов, надежд, тщеславия. Всё это должно прийти к концу, легко, без усилия и выбора, в пламени осознания.

И здесь, когда прогуливался по той дороге, была полная пустота мозга, и ум был свободен от всякого опыта, знания вчерашнего дня, хотя были тысячи вчерашних дней. Время, входящее в сферу мысли, остановилось; и не было, совершенно буквально, никакого движения «до» или «после», не было таких действий, как «ходить», «приходить» или «стоять на месте». Пространства как расстояния не было; были холмы и кусты, но не как высокие и низкие. Не было отношений ни с чем, но было осознание моста и прохожего. Весь ум, в который входит интеллект с его мыслями и чувствами, был пуст, и поскольку он был пуст, была энергия, углубляющаяся и расширяющаяся энергия без меры. Всякое сравнение, измерение принадлежит мысли, то есть оно принадлежит времени. Иное было умом без времени; оно было дыханием невинности и необъятности. Слова — не реальность, они только средство сообщения, но они не невинность, не безмерное. Была одна только пустота.

3 ноября

День был пасмурный, облачный, тучи всё приходили и приходили, и неистово лил дождь. В красных речных руслах сколько-то воды набралось, но земле требовалось гораздо больше дождя, чтобы заполнились большие водохранилища, баки и колодцы; несколько месяцев дождя не будет, жаркое солнце будет жечь землю. Вода была совершенно необходима для этой части страны, и каждая капля была желанной. Весь день просидел дома, выйти было приятно. По дорогам бежала вода; здесь прошёл сильный ливень, и под каждым деревом стояла лужа; с деревьев капала вода. Темнело, но можно было разглядеть холмы; они выделялись лишь своей темнотой на фоне неба, цвет у них был тот же, что и у облаков; деревья, безмолвные и неподвижные, погрузились в свои размышления; они ушли в себя и отказывались общаться. Внезапно осознал это необыкновенное иное; это иное здесь, оно и было здесь, но были беседы и встречи с людьми, и многое другое, и тело не имело достаточно отдыха, чтобы осознать эту необычность, однако по выходе на улицу оно было здесь, и только тогда пришло осознание, что оно и до того было здесь. И всё же оно было неожиданным и внезапным, с интенсивностью, которая является сущностью красоты. Шёл с ним по дороге, не как с чем-то отдельным, не как с переживанием, с чем-то, что следует наблюдать, рассматривать и запоминать. Это пути мысли, а мысль прекратилась, и потому не было переживания. Всякое переживание разделяет и вводит порчу, оно является частью механизма мысли, а все механические процессы ведут к деградации. Оно каждый раз было чем-то совершенно новым, а новое вообще не имеет никаких отношений с известным, с прошлым. И была красота, запредельная всякой мысли и чувству.

Крик совы незвучал над безмолвной долиной; было очень рано; солнце ещё несколько часов не появится над холмами. Было облачно, звёзды не были видны; при ясном небе Орион стоял бы с той стороны дома, что выходит на запад, но повсюду царили и мрак и безмолвие. Привычка и медитация несовместимы; медитация не может стать привычкой; медитация не может следовать шаблону, предложенному мыслью, которая формирует привычку. Медитация есть разрушение мысли, — это не мысль, находящаяся во власти собственных хитросплетений, видений и своих тщетных устремлений. Мысль, разбивающаяся о собственное ничтожество, есть взрыв медитации. У этой медитации — собственное движение, ненаправленное и потому беспричинное. В этой комнате, и в этом особенном безмолвии, когда низкие облака почти касались верхушек деревьев, медитация была движением, в котором мозг опустошает себя и остаётся неподвижным. Это было движение всего ума в пустоте, и в нём была вневременность. Мысль есть материя, удерживаемая в оковах времени; мысль никогда не бывает свободной, новой; всякое переживание только укрепляет оковы — и потому появляется скорбь. Переживание не способно освободить мысль; оно делает мысль более хитрой, но утончённость не означает окончания скорби. Мысль, даже проницательная, изощрённая, не может покончить со скорбью; мысль может убегать от скорби, но она никогда не может покончить с ней. Окончание скорби — это окончание мысли. Никто и ничто не может положить ей [мысли] конец, — ни её собственные кумиры и боги, ни её идеалы, верования и догмы. Каждая мысль, мудрая она или ничтожная, есть отклик на вызов безграничной жизни, и этот отклик времени порождает скорбь. Мысль механична, и потому она никогда не может быть свободной; только в свободе нет скорби. Окончание мысли означает окончание скорби.

4 ноября

Казалось, будет дождь, но он так и нe начался; голубые холмы отяжелели от облаков; облака всё время менялись, перемещаясь от одного холма к другому, но было там беловато-серое облако, простирающееся на запад над множеством холмов до самого горизонта, которое исходило из одного из восточных холмов; оно, казалось, начиналось оттуда, из склона холма, и шло к западному горизонту, перекатываясь, оживлённое светом заходящего солнца; оно было белое и серое, но глубоко внутри фиолетовое, бледного оттенка; оно, казалось, несло своим путём холмы, которые покрывало. В просвете на западе солнце садилось в неистовстве облаков, и холмы становились более тёмными и более серыми, и деревья погружались в безмолвие. У края дороги там есть огромное неприкосновенное баньяновое дерево, очень старое; оно действительно величественное, высокое, живое и независимое, и этим вечером оно было властелином холмов, земли и ручьёв; оно обладало величием, и звёзды казались очень маленькими. По той дороге шли крестьянин и его жена, друг за другом, муж впереди, жена за ним; они выглядели несколько более обеспеченными, чем все остальные, встречавшиеся на этой дороге. Они проходили совсем близко, и она на нас даже не взглянула, а её муж смотрел на деревню вдали. Мы поравнялись с ней; это маленькая женщина, не отрывающая глаз от земли; она была не очень опрятна, зелёное сари её запачкано, оранжево-розовая блузка в пятнах пота. У неё был цветок в смазанных маслом волосах; шла она босиком. Лицо у неё было тёмное, и в женщине этой ощущалась большая печаль. В походке женщины была определённая твёрдость и некая весёлость, никак не затронутая её печалью; у того и другого была своя жизнь, независимая, активная, одно к другому не имело отношения. Но великая печаль была, и вы чувствовали её сразу же; это была неисцелимая печаль, не было выхода из неё, не было способа смягчить её, не было способа что-то изменить. Она была здесь и будет. Она была на той стороне дороги, в нескольких шагах, и ничто не могло коснуться её. Какое-то время мы шли рядом, но вскоре женщина повернула, пересекла красный песок речного русла и направилась к своей деревне; её муж шёл впереди, не оглядываясь, она же следовала за ним. Прежде чем она повернула, случилось нечто странное. Несколько футов дороги между нами исчезли, и с ними исчезли также и две отдельные сущности; была только эта женщина, идущая в своей непостижимой печали. Это не было отождествлением с ней или проявлением симпатии или сочувствия; они тоже были, но не они были причиной феномена. Отождествление с другим, и даже глубокое, всё ещё сохраняет отдельность и разделение, здесь всё ещё остаётся два существа, одно из которых отождествляет себя с другим в сознательном или бессознательном процессе через привязанность или ненависть; в этом есть какое-то усилие, или скрытое или явное. Но здесь ничего этого не было. Она была единственным человеческим существом, присутствующим на этой дороге. Она была, а другого не было. Это не было фантазией или иллюзией; это был простой факт, и никакая масса умных рассуждений и тонких объяснений изменить этого факта не могла. Даже когда она свернула с дороги и уходила, другого, того, кто всё ещё продолжал идти прямо, не было. И прошло некоторое время, прежде чем этот другой обнаружил себя идущим вдоль длинной кучи битого камня, приготовленного для починки дороги.

По этой дороге, через просвет в южных холмах пришло то иное, и с такой интенсивностью и силой, что лишь с величайшим трудом можно было держаться прямо и продолжать идти. Это было подобно неистовой буре, но без ветра, без шума, и её интенсивность ошеломляла. Удивительно, что каждый раз, когда появляется иное, всегда присутствует нечто новое; оно никогда не бывает тем же самым, и оно всегда неожиданно. Это иное не является чем-то необычайным, некой таинственной энергией — но иное таинственно в том смысле, что находится оно за пределами и времени и мысли. Ум, захваченный временем и мыслью, никогда не может охватить и постичь его. Его нельзя понять — не больше, чем можно проанализировать и понять любовь, но без этой беспредельности, этой силы и энергии жизнь и всё существование, на любом уровне, становятся тривиальными и исполненными скорби. В этом есть абсолютность, но не окончательность; это абсолютная энергия, это самосуществование без причины; это не высшая, конечная энергия, потому что это вся энергия. Всякая форма энергии и действия должна перестать существовать, чтобы была она. Но в ней заключено всё действие. Любите, и делайте что хотите. Нужны смерть и полное разрушение, чтобы была она; не революция, изменение внешнего, а полное разрушение известного, в котором культивируются всякое укрытие и существование. Должна быть полная пустота, и только тогда это иное, вневременное, приходит. Но эта пустота не культивируется, она не результат, причину которого можно купить и продать, и она не продукт времени и процесса эволюции; время может рождать только время. Разрушение времени — не процесс; все методы и процессы продлевают время. Окончание времени есть полное окончание мысли и чувства.

5 ноября

Красота никогда не бывает личной. Холмы были тёмно-синими и несли вечерний свет. Дождь прошёл, и теперь появились большие пространства голубого; голубизна сверкала в окружении белых облаков; это была голубизна, заставляющая глаза блестеть забытыми слезами, голубизна детства и невинности. И эта голубизна становилась нежной желтоватой зеленью ранних листьев весны, а за ней был огненно-красный цвет облака, которое набирало скорость на своём пути через холмы. А над холмами висели дождевые облака, тёмные, тяжёлые, неподвижные; они скапливались у холмов на западе, и солнце было зажато между холмами и облаками. Земля была размокшая, красная и чистая; каждое деревом каждый куст получили достаточно влаги; уже появились новые листья; листья манго были длинные, нежные, красновато-коричневые, у тамаринда были ярко-жёлтые маленькие листочки, у дождевого дерева появились маленькие побеги свежей светлой зелени; после многомесячного ожидания под палящим солнцем эти дожди принесли утешение земле; долина улыбалась. Придавленная нуждой деревня была грязной и вонючей, но так много детей играло, шумело и смеялось; похоже, ничто их не заботило, кроме игр, в которые они играли. Родители этих детей выглядели очень усталыми, замученными и заброшенными, они никогда не знали ни дня отдыха, чистоты, комфорта: голод, труд и опять голод; они были печальны, и хотя улыбались они довольно охотно, но глаза их погрустнели безвозвратно. Повсюду была красота: трава, холмы и полное жизни и движения небо; перекликались птицы, и высоко в небе кружил орёл. На холмах паслись тощие козы, поедая всё, что растёт; у них неутолимый голод; их малыши прыгали от скалы к скале. Козлята были такие мягкие на ощупь, их шерсть сверкала, чистая и здоровая. Мальчик, присматривающий за ними, распевал, сидя на камне и время от времени их окликая.

Личное культивирование наслаждения красотой является эгоцентрической деятельностью; это ведёт к бесчувственности.

6 ноября

Было прелестное утро, ясное, каждая звезда сияла, и долина была полна тишины. Холмы были тёмные, темнее, чем небо, и прохладный воздух нёс запах дождя, запах листьев и пахучий аромат цветущего жасмина. Всё спало, каждый лист был неподвижен, и красота утра завораживала своим волшебством; это была красота земли и небес, человека, спящих птиц и свежего потока в сухом русле реки; и казалось невероятным, что она — не личная. В ней была определённая строгость, не культивированная, которая является просто результатом страха и отрицания, но та строгость полноты, такой абсолютно полной, что ей была незнакома никакая порча. И здесь на веранде, с Орионом в западной стороне неба, неистовство красоты сметало все защиты времени. Когда же медитируешь здесь, за пределами времени, видя небо, блистающее звёздами, безмолвную землю, тогда ясно понимаешь, что красота — не личная погоня за удовольствием, за искусственными вещами, вещами известными или за неизвестными образами и видениями мозга, с его мыслями и с его чувствами. Красота не имеет ничего общего с мыслью, настроением или приятным чувством, вызванным концертом, картиной или зрелищем футбольной игры; удовольствие от концерта или стихов, может быть, и более утончённое, чем от футбола, но всё это остаётся в том же самом поле, что и месса или какая-нибудь пуджа в храме. Это красота за пределами времени и выше пепла и удовольствий мысли. Мысль и чувство рассеивают энергию, поэтому красоты никогда не видят. Энергия с её интенсивностью необходима, чтобы видеть красоту, красоту, которая недоступна глазу наблюдающего. Когда есть видящий, есть наблюдающий, тогда красоты нет.

Здесь на душистой веранде, когда рассвет ещё далеко и деревья ещё безмолвны, красота есть то, что является сущностью. Но сущность эта непереживаема; переживание должно прекратиться, потому что переживание только укрепляет известное. Известное никогда не является сущностью.

Медитация — не продолжение переживания, она не только окончание переживания, являющегося ответом на вызов, большой или малый, но она и раскрытие двери к сущности, раскрытие двери печи, чей огонь уничтожает полностью, не оставляя никакого пепла; остатков нет. Мы—остатки, соглашатели многих тысяч вчера, непрерывной серии бесконечных воспоминаний, выбора и отчаяния. Большое Эго и маленькое эго являются системой, структурой существования, существование — мыслью, а мысль — это существование с никогда не кончающейся скорбью. В пламени медитации мысль заканчивается, а вместе с ней и чувство, ибо ни то, ни другое не есть любовь. Без любви нет сущности; без неё только пепел, и на этом пепле строится наше существование. Из пустоты выходит любовь.

7 ноября

Совы сегодня начали перекликаться очень рано. Сначала они были в разных частях долины: одна на западе, другая на севере; их крики были очень ясны в тихом воздухе и разносились очень далеко. Вначале они находились на некотором расстоянии друг от друга, но постепенно сближались; по мере того как они сближались, их крики становились хриплыми, очень низкими, не такими протяжными, короче, настойчивее. По мере приближения, они перекликались всё чаще; похоже, птицы были крупными, было слишком темно и их было не видно, даже когда они оказались на одном и том же дереве, совсем близко, и тон и характер их криков изменились. Они говорили друг с другом такими низкими голосами, что их едва было слышно. Они находились там довольно долго, пока не начался рассвет. Затем постепенно появился ряд звуков: залаяла собака, кого-то окликнули, взлетел фейерверк, — последние два дня был какой-то праздник, — открылась дверь, и, по мере того как становилось светлее, начались все дневные шумы.

Отвергать чрезвычайно важно. Отвергать сегодня, не зная, что при несёт завтра, значит оставаться пробуждённым. Отвергнуть все социальные, экономические, религиозные стереотипы значит остаться одному, то есть стать чувствительным. Быть неспособным полностью отвергнуть означает быть посредственным, заурядным. Быть неспособным отвергнуть честолюбие и все его пути означает принять ту норму существования, которая порождает и конфликт, и смятение, и скорбь. Отвергнуть политика, соответственно политика и в нас, этот отклик на ближайшее, близорукую жизнь, значит быть свободным от страха. Полное отрицание — это отрицание позитивного, отрицание подражательного импульса и склонности подчиняться и соответствовать. Но само по себе это отрицание позитивно, потому что оно — не реакция. Отвергать принятый стандарт красоты, прошлого или настоящего, это открыть красоту, которая за пределами мысли и чувства; но чтобы открыть её, необходима энергия. Эта энергия приходит, когда нет конфликта, противоречия, и действие не является более частичным, неполным.

8 ноября

Смирение — сущность всей добродетели. Смирение невозможно культивировать, как и добродетель. Респектабельная мораль любого общества — просто приспособление к стереотипу, утверждённому социальным, экономическим, религиозным окружением, но такая мораль меняющегося приспособления — не добродетель. Склонность подчиняться, соответствовать, как и подражательная озабоченность собственной безопасностью, именуемые моралью, есть отрицание добродетели. Порядок никогда не бывает постоянным — его нужно поддерживать каждый день, как комнату приходится убирать каждый день. Порядок нужно поддерживать из момента в момент, каждый день. Этот порядок — не личное, индивидуальное приспособление к системе обусловленных откликов; нравится и не нравится, удовольствия и боли. Этот порядок—не способ бегства от скорби; понимание скорби и окончание скорби есть добродетель, которая приносит порядок. Порядок, сам по себе, — не цель; порядок в качестве цели ведёт в тупик респектабельности, которая означает деградацию и упадок. Учиться — сама суть смирения; учиться у всего и учиться у всех. Когда человек учится, в самом процессе учения нет иерархии. Авторитет отвергает этот процесс, и последователь никогда не будет учиться.

За восточными холмами было одинокое облако, пламенеющее светом заходящего солнца; никакая фантазия не может создать такое облако.

Это была форма всех форм; никакой архитектор не смог бы спроектировать такую конструкцию. Она была результатом воздействия и множества ветров, и множества солнечных дней и ночей, и множества различных давлений и напряжений. Другие облака были тёмными, без света, и в них не было глубины или высоты, но это — взрывало пространство. Холм, за которым находилось облако, казался лишённым жизни и силы; холм утратил своё обычное достоинство и чистоту линий. Это облако вобрало в себя все особенности холмов, их мощь и безмолвие. Ниже высящегося облака лежала долина, зелёная и умытая дождём; есть что-то очень красивое в этой древней долине, когда пройдёт дождь; долина становится захватывающе яркой и зелёной, зелёной всевозможных оттенков, а земля становится ещё более красной. Воздух прозрачен, и большие утёсы на холмах светятся и красным и голубым и серым и бледно-фиолетовым.

В комнате находилось несколько человек; некоторые сидели на полу, другие на стульях; была атмосфера спокойного одобрения и наслаждения. Человек играл на восьмиструнном инструменте. Он играл с закрытыми глазами, наслаждаясь, как и маленькая аудитория. Это был чистый звук, и этот звук уносил далеко и очень глубоко; каждый звук уносил ещё глубже. Качество звука, производимого этим инструментом, делало путешествие бесконечным; с того момента, как он коснулся инструмента, и пока он не остановится, только звук имел значение — а не инструмент, не этот человек и не аудитория. Он, казалось, заглушал все другие звуки, даже звуки фейерверков, которые запускали мальчики; вы слышали их шум и их треск, но они были частью этого звука, и этот звук был всем — поющими цикадами и смехом мальчиков, зовом маленькой девочки и звуком безмолвия. Он, должно быть, играл более получаса, и всё это время путешествие вдаль и вглубь продолжалось; это не было путешествие, предпринятое в воображении, на крыльях мысли или в неистовстве эмоции. Такие путешествия коротки, в них есть какой-то смысл или они доставляют удовольствие; это не имело ни смысла, ни удовольствия. Здесь был только звук, и ничего больше, ни мысли, ни чувства. Этот звук уносил за пределы времени и спокойно входил в великую безмерную пустоту, из которой нет возврата. То, что всегда возвращается, есть память, это то, что было; но здесь не было ни памяти, ни опыта. Факт не имеет тени, памяти.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒