Александр Владимирович Островский 37 страница

Поскольку А. И. Солженицын согласился быть осведомителем, у него обязательно должен был быть куратор. В такой роли, по его словам, выступал «надзиратель Сенин» (4). Сообщая об этом, Александр Исаевич сделал следующее весьма любопытное примечание: «…это очевидно была не настоящая его фамилия, он не русский был, а псевдоним для лагеря… Сенин был ни много ни мало — студент! — студент 4-го курса, вот только не помню какого факультета. Он, видно, очень стыдился эмведистской формы, боялся, чтобы сокурсники не увидели его в голубых погонах в городе, и потому, приезжая на дежурство, надевал форму на вахте, а уезжая — снимал» (5).

В том факте, что «надзиратель Сенин» переодевался на работе нет ничего необычного. Но кто поверит, что он, «надзиратель лагеря», жил и учился под одной фамилией, настоящей, а нес службу в лагере под другой — вымышленной, и только потому, что стеснялся своей профессии. Если принять это свидетельство на веру, получается, что «стыдившийся эмведистской формы» «надзиратель» имел не только две фамилии, но и два паспорта. На кого рассчитаны подобные небылицы?

Не только сомнительным, но и невероятным представляется также утверждение А. И. Солженицына, будто бы он согласился давать информацию только о подготовке побегов. Неужели у осведомителей существовала специализация: одни давали сведения по побегам, другие — по антисоветским разговорам, третьи — по вредительству и саботажу, четвертые — по террору, пятые — по шпионажу и так далее по всем статьям уголовного кодекса. Это, конечно, абсурд. Поэтому если бы Александр Исаевич изъявил готовность сотрудничать, то он должен был давать информацию по всем вопросам, которые интересовали лагерного кума.

Маловероятно и то, что, став осведомителем, А. И. Солженицын на протяжении более полугода не давал никаких сведений[58] и, несмотря на это, оставался в комнате уродов и на должности придурка. И уж тем более в таком случае для него была бы закрыта дорога в шарашку, так как туда вряд ли направляли без положительной характеристики спецчасти того лагеря, в котором заключенный до этого находился.

Поэтому или история с вербовкой — это фантазия и тогда требует выяснения вопрос — для чего она понадобилась? или же вынужденный по каким-то причинам пойти на откровение, Александр Исаевич попытался придать истории с вербовкой несерьезный характер и тем самым нейтрализовать возможные подозрения относительно его сотрудничества с лагерной администрацией.

Откровения А. И. Солженицына уязвимы и в другом отношении. Если принять его версию и допустить, что он был завербован в осведомители только «по побегам» и из-за отсутствия таковых за время пребывания в лагере никакой информации своему куратору не давал, то невольно возникает вопрос: как в таком случае развивались события дальше? Ведь едва он переступил порог рыбинской шарашки и рыбинский кум навел о нем справки, ему сразу же должна была стать известна история с вербовкой. А поскольку Александр Исаевич не был исключен из числа осведомителей, то в Рыбинске неизбежен был разговор на тему о возобновлении или же продолжении сотрудничества. Почему же тогда Александр Исаевич ничего не пишет об этом?

Допустим, что ни в Рыбинске, ни в Загорске подобный разговор не состоялся, поскольку там А. И. Солженицын был недолго. Тогда он должен был состояться в Марфинской шарашке, в которой Александр Исаевич пробыл три года. К тому же, по свидетельству Л. З. Копелева, сменивший здесь майора Шевченко «подполковник Мишин» «пытался вербовать каждого, кто входил в его кабинет за письмом или с заявлением „на свидание“» (6). А поскольку Александр Исаевич с заявлением «на свидание» появлялся в его кабинете не один раз, то подполковник Мишин должен был вербовать и его. Между тем несмотря на бедность материала на эту тему, ни о новой вербовке, ни о попытке возобновить его сотрудничество в Марфинской шарашке Александр Исаевич даже не упоминает.

Предположим, что в шарашках был избыток осведомителей. Но тогда о нем обязательно вспомнили бы в Экибастузе. Но и здесь, оказывается, на него не обратили внимания. И только весной 1956 г., когда А. И. Солженицын уже был в ссылке, в Кок-Тереке попытку завербовать его сделало Управление КГБ по Джамбульской области(7).

В этой истории тоже много странного. Но главное, чего не принимает во внимание Александр Исаевич — прежде чем отправиться на встречу с ним в Кок-Терек джамбульский сотрудник КГБ должен был навести справки о своем собеседнике. И тогда бы выяснилось, что тот еще одиннадцать лет назад изъявил готовность сотрудничать и до сих пор в этом отношении оставался неиспользованным. И вот тут Александр Исаевич допустил прокол: его не могли вербовать в Кок-Тереке. Речь могла идти о возобновлении сотрудничества.

Значит, и здесь мы имеем дело или с фантазией, или с неискренностью. Но что могло заставить А. И. Солженицына ввести в свою книгу этот эпизод? С одной стороны, возможно, объяснение нужно искать в том, что освобождение заключенного или же ссыльного — очень удобный момент для его вербовки и, по всей видимости, накануне освобождения пытались вербовать многих. С другой стороны, этот эпизод должен подчеркнуть, что на протяжении всего пребывания за колючей проволокой и в ссылке Александр Исаевич не имел никакого отношения к осведомительству.

Поведав нам историю о его вербовке на Калужской заставе, Александр Исаевич явно недооценил значения своего рассказа. Данная им тогда расписка как каинова печать должна была сопровождать его до конца жизни.

И если чисто теоретически можно допустить, что во время его проживания в Мильцево и первоначально в Рязани КГБ не обращал на него внимания (мало ли учителей в стране), то после того, как «Один день Ивана Денисовича» принес ему славу и он стал вхож в самые элитарные круги московской интеллигенции, трудно представить, чтобы органы госбезопасности не сделал даже попытки вернуть своего бывшего секретного агента «Ветрова» к сотрудничеству. Однако ничего подобного на эту тему Александр Исаевич не сообщает.

И уж совершенно невероятно, чтобы, располагая таким козырем как расписка о сотрудничестве, КГБ не использовал его, когда А. И. Солженицын стал переходить в открытую оппозицию к советской власти, когда появились сведения о его работе над «Архипелагом», когда он стал публиковаться за границей и превращаться в кумира диссидентского движения. Не дурацкими звонками, не глупыми письмами, не требованием денег, а всего навсего одной лишь его подпиской о сотрудничестве можно было и парализовать его деятельность, и лишить его большинства его поклонников, и нейтрализовать его зарубежных покровителей.

Между тем, если верить Александру Исаевичу, имея на руках подобный документ, органы госбезопасности не пытались использовать его ни в шарашке, ни в лагере, ни в ссылке, ни в период его учительства, ни в период его фавора, ни в период опалы, ни тогда, когда он вступил в борьбу с советской системой.

Напрашиваются два возможных объяснения: а) на протяжении всего послевоенного периода, по крайней мере до 1974–1978 гг. А. И. Солженицын исправно сотрудничал с органами госбезопасности, б) вся история с вербовкой — это дымовая завеса, цель которой заключалась в том, чтобы скрыть более ранний и, видимо, более серьезный факт сотрудничества с органами госбезопасности, а если на этот счет появятся разоблачения, списать их на якобы имевшую место лагерную вербовку, которая не имела практических последствий.

В связи с этим прежде всего следует вернуться в 1938 г. и вспомнить, что когда А. И. Солженицына «вербовали» в училище НКВД, он был готов надеть на свои плечи мундир с краповыми петлицами, но по независящим от него причинам тогда ему не удалось пополнить ряды рыцарей щита и меча.

Прошли годы, открылись архивы и вдруг обнаружилось, что сталинский стипендиат «с 1940 г. и до дня ареста среди своих знакомых проводил антисоветскую агитацию» (см.: Определение Военной коллегии Верховного суда СССР о реабилитации А. И. Солженицына) (8). «Антисоветские взгляды у СОЛЖЕНИЦЫНА, — читаем мы в записке КГБ при СМ СССР от 17 июля 1973 г., — стали проявляться еще в студенческие годы, когда он изготовил и распространил среди друзей политически вредную рукопись» (9). Об этом же свидетельствует и записка КГБ от 12 декабря 1973 г.: «Уже в студенческие годы СОЛЖЕНИЦЫН начал писать сочинения антисоветского характера и распространял их в узком кругу друзей» (10).

Нежели Александр Исаевич действительно уже в 1940 г. «проводил антисоветскую агитацию»? Факт, который представляется невероятным. Однако если допустить его реальность, нужно признать то, что подобную агитацию «сталинский стипендиат» мог вести только с ведома органов НКВД.

Вопрос о контактах А. И. Солженицына с органами госбезопасности до войны остается пока в сфере предположений. Но его контакты с военной контрразведкой не вызывают сомнений. Очевидно, что без ее ведома Н. А. Решетовская никак не могла получить в 1944 г. фальшивые документы, беспрепятственно добраться до линии фронта и провести на батарее мужа целый месяц.

Если карьерист и сталинский стипендиат не мог сам без чьего-то ведома составить и распространять до войны «антисоветскую рукопись», то еще менее вероятно, чтобы подобный человек, пытавшийся уклониться от армии и переждать войну в обозе, а затем бывший одновременно не только образцовым офицером, но также «насильником» и «палачом», мог в 1944–1945 гг. возмутиться верховным главнокомандующим, вступить в рискованную переписку со своим другом и обвинять верховного главнокомандующего в военных просчетах, теоретических ошибках и, тем более, в военно-феодальных методах руководства страной. Столь же невероятно, чтобы такой человек именовал в переписке И. В. Сталина «Паханом» и готов был к борьбе с существовавшим строем.

Своими сомнениями на этот счет я поделился с Н. Д. Виткевичем.

Приведу эту часть беседы полностью:

«— Нет ли на Ваш взгляд противоречия: с одной стороны, как признаете Вы сами, Александр Исаевич — карьерист, он вдалеке от передовой, на хорошем счету у начальства, все у него идет удачно, с другой стороны…

— Не продолжайте. Я знаю, что Вы хотите сказать. С другой стороны, наша переписка и резолюция. Здесь нет противоречия.

— Почему же?

— Потому, что Саня был прежде всего писателем и он полез во все это, чтобы изучить, а затем описать и прославиться.

— Тут можно было до славы и не дожить.

— Тогда он об этом не думал.

— В моем представлении он гораздо умнее и прогматичнее.

— Думайте, как хотите. Это Ваше дело. Но Вы заблуждаетесь.

— Скажите, Вы видели вокруг себя до войны ненормальные вещи?

— Конечно.

— А в армии?

— Конечно.

— А Вы хоть раз выступали с их критикой где-нибудь на комсомольском или партийном собрании?

— Нет.

— А вы помните, чтобы с такой критикой выступал кто-нибудь из ваших товарищей?

— Нет.

— А почему?

— Все знали, что это бесполезно.

— И небезопасно.

— Конечно.

— И понимая это, Вы не задумывались, чем может обернуться для Вас Ваша переписка и Резолюция?

— Это были только разговоры.

— Да, но на каком уровне! Ведь Вы замахивались не на декана факультета или командира части, а на всю государственную систему, на самого Сталина? И когда? В разгар войны…

— Мы просто лезли на рожон.

— А хотите я дам другое объяснение.

— Нет, нет. Нет. Фантазировать можно сколько угодно.

— Но, может быть, Вы меня все-таки выслушаете.

— Думайте, как хотите. Но если Вы со своими фантазиями выступите в печати, я буду возражать.

— Против чего?

Пауза.

— Позвольте предложить гипотезу. Ведь гипотеза — это поиск истины. Если Александр Исаевич, действительно, карьерист, как утверждаете Вы, а карьерист не способен рисковать жизнью, то сделать подобный шаг он мог только, исполняя чье-то распоряжение.

— Чепуха…» (11).

Нежелание Н. Д. Виткевича даже выслушать мое понимание истории с арестом А. И. Солженицна свидетельствует, что Николай Дмитриевич сознавал шаткость общепринятой версии этого события.

Ранее уже обращалось внимание и на фантастический характер ареста писателя, и на то, что при его задержании не был произведен обыск, и на необычное путешествие арестованного комбата с командного пункта бригады на Лубянку, и на странности следствия, и на удивительный приговор. Причем, как отмечалось, самое главное в этой истории — это непримиримое противоречие между предьявленным А. И. Солженицыну обвинением и характером вынесенного приговора.

Или другим было обвинение, или же другим был приговор.

Допустим, что обвинение соотвествует действительности. Тогда следует поставить под сомнение все известные нам источники о характере приговора. А это не только утверждения самого А. И. Солженицына, но и Определение военной коллегии Верховного суда СССР, опубликованные документы следственного и реабилитационного дел.

Если допустить, что документы, характеризующие приговор подлинные, тогда следует признать сфальсифицированными сведения о характере обвинения, которые опять-таки содержатся в воспоминаниях А. И. Солженицына, определении Военной коллегии Верховного суда СССР, опубликованных материалах следственного и реабилитационного дел.

Таким образом, и в одном, и в другом случае приходится не только поставить под сомнение утверждения А. И. Солженицына, но и констатировать, что названные официальные документы были сфальсифицированы. А поскольку доступ к ним до сих пор закрыт, подобная фальсификация могла быть осуществлена только на официальном уровне.

Отсюда вытекает два возможных заключения: или же арест, следствие и приговор имели совершенно иной характер, или же они были фиктивными и нужны были для создания Александру Исаевичу необходимой «легенды».

В связи с этим никак нельзя не вспомнить те загадочные слова, которыми Александр Исаевич сопроводил описание своего ареста:

«Арест был смягчен тем, что взяли меня с фронта, из боя; что было мне 26 лет; что кроме меня никакие мои сделанные работы при этом не гибли (их не было просто); что затевалось со мной что-то интересное, даже увлекательное; и совсем уже смутным (но прозорливым) предчувствием — что именно через этот арест я сумею как-то повлиять на судьбу моей страны» (12).

Мог ли так размышлять человек, перед которым открывалась перспектива: или на кладбище, или в ГУЛАГ. В первом случае возможность «повлиять на судьбу страны» была полностью исключена. Казалось бы, не открывала надежд на это и перспектива оказаться за колючей проволокой. И уж тем более трудно было представить себе пребывание здесь «интересным и даже увлекательным».

Так мог смотреть из тюремного окна в свое будущее лишь человек, для которого арест являлся не карой, не наказанием с неизвестными последствиями, а лишь формой прикрытия какой-то многообещавшей деятельности.

***

«Все это вместе взятое дает право на существование версии о возможных связях А. И. Солженицына с советскими спецслужбами и ставит его перед необходимостью дать объяснения по тем фактам, которые бросают на него тень подозрения.

Более того, на мой взгляд, лица, в той или иной степени, оказавшиеся причастными к созданию существующего мифа о А. И. Солженицыне, активно сотрудничавшие с ним, способствовавшие получению им Нобелевской премии, связанные с Российским общественным фондом, ИМКА-пресс и т. д., тоже обязаны или отвести все подозрения от своего кумира (в противном случае они в разной степени ложатся и на них), или же, признав их обоснованность, снять подобные же подозрения с себя.

Если А. И. Солженицын предпочтет сохранить молчание или отделаться общими словами, как он поступил в отношении публикаций Ф. Арнау и Т. Ржезача, высказанное предположение о его возможных связях с советскими спецслужбами можно будет считать доказанным. Если вместо гласного разбирательства по мне будет открыт огонь, то для любого думающего человека, такое развитие событий тоже будет означать только одно — предложенный в данной книге подход к разгадке мифа о А. И. Солженицыне ведет к истине».

Взятые в кавычки слова, были приведены в первом издании этой книги.

С тех пор прошло более двух лет. Однако и герой книги, и его соратники никак не отреагировали на них, что дает право назвать А. И. Солженицына литературным Азефом.

На этом можно было бы поставить точку, если бы в биографии писателя не было бы еще одной загадки.

Глава 3

В паутине ЦРУ

Масонский след

Из недавно опубликованных воспоминания Владимира Брониславовича Сосинского[59] явствует, что среди его знакомых, был и А. И. Солженицын (1). Однако в воспоминаниях самого А. И. Солженицына фамилия Сосинского не упоминается (2). Можно было бы допустить, что это знакомство являлось случайным и для лауреата Нобелевской премии не представляло никакого интереса. Но так ли это?

Владимир Брониславович родился 21 августа 1900 г. в Луганске, умер в 1987 г. в Москве, был сыном инженера, работавшего на заводе Гартмана, и баронессы Шернберг. Участвовал в белом движении, оказавшись в эмиграции, с 1924 по 1926 г работал в советском торгпредстве в Париже, находился в приятельских отношениях с Мариной Цветаевой и ее мужем Сергеем Эфроном, в 1925–1926 гг. жил с ними в одной квартире, с 1945 г. входил в Союз советских патриотов, с 1947 г. работал заведующим стенографического отдела ООН, в 1960 г. вернулся в СССР. Поддерживал отношения с А. А. Ахматовой, Б. Л. Пастернаком, К. И. Чуковским (3).

Уже одна биография В. Б. Сосинского свидетельствует, что он не мог не привлечь к себе внимания А. И. Солженицына. Еще более убеждает в этом тот факт, что Владимир Брониславович был женат на Ариадне Викторовне Черновой (1908–1974) — дочери лидера партии эсеров В. М. Чернова от его брака с Ольгой Елисеевной Колбасиной. Между тем, сестра Ариадны Викторовны Ольга находилась замужем за В. Л. Андреевым, с которым Александр Исаевич был знаком с 1964 г. (4).

Когда появилось первое издание литературных воспоминаний А. И. Солженицына (1975 г.), в них специально было отмечено, что еще не пришло время назвать всех, кто оставил в жизни автора тот или иной след (5). В журнальный вариант «Теленка» (1991 г.) было включено так называемое «Пятое дополнение» — «Невидимки», из которого нам стало известно более ста человек, которые оказывали автору различную помощь, нередко рискуя своей карьерой. Однако тогда дополнение было напечатано «еще не целиком» (6). В 1996 г. увидело свет второе издание воспоминаний, в котором «Пятое дополнение» было, наконец, опубликовано полностью (7). Но и в нем фамилия В. Б. Сосинского не фигурирует.

Не нашлось в них места еще одному человеку. Речь идет об Игоре Александровиче Кривошеине, с которым, как мы знаем, Александр Исаевич познакомился в Марфино. Может быть после освобождения они больше не общались? Нет, говоря о своих встречах с бывшими товарищами по «шарашке» И. А. Кривошеин удостоил чести назвать только две фамилии: Л. З. Копелева и А. И. Солженицына (8).

Здесь, вероятно, следует отметить, что Игорь Александрович еще по эмиграции знал В. Б. Сосинского и поддерживал с ним самые близкие отношения в Москве. «Уже в 1958 г., — вспоминала Н. А. Кривошеина, — Сосинский приехал в Москву и, странно, мы с 1961 г. жили рядом с ним, на одной площадке в том же доме, в Измайлове» (9).

Это наводит на мысль, что и И. А. Кривошеина, и В. Б. Сосинского А. И. Солженицын оставил за пределами своих литературных воспоминаний, полагая что для них не пришло время даже сейчас.

Что же отличало их от десятков «невидимок», которые фигурируют в «Теленке»? Прежде всего то, что они принадлежали к числу тех эмигрантов первого поколения, которые после Великой Отечественной войны вернулись на Родину. По разным оценкам, их было от двух до шести тысяч человек (10). Многие из них общались между собою в России (11) и почти все сохраняли связи с зарубежьем. Это значит, что знакомство А. И. Солженицына с И. А. Кривошеиным и В. Б. Сосинским открывало возможность для установления контактов с русскими эмигрантами, как вернувшимися в Советский Союз, так и оставшимися за границей.

Но дело, по всей видимости, не только в этом. Описывая свое пребывание в шарашке, Л. З. Копелев отмечал: «…с нами подружился Игорь Александрович Кривошеин — сын министра в кабинете Столыпина, выпускник Пажеского корпуса… Он и не пытался скрывать, что вплоть до высылки из Франции был масоном,.. признался он и в том, что в 1940–1943 гг. был связан с французской разведкой» (12).

Если связи И. А. Кривошеина с французской разведкой до сих пор остаются для нас тайной за семью печатями, то некоторое представление о его масонских связях дают имеющиеся публикации (13).

Из них явствует, что, находясь в эмиграции, с 1922 по 1947 г., И. А. Кривошеин входил в 12 масонских лож: 1) Астрея (посвящен в декабре 1922) (14), 2) Друзья Любомудрия (принят в июне 1928 г.) (15), 3) Северное сияние (член ложи до 1930 г.) (16), 4) Юпитер (с 1930 по 1935) (17), 5) Капитул Астрея (с 22 октября 1930 г) (18), 6) Северные братья (1932–1933 гг.) (19), 7) Лотос (вышел в 1935 г, восстановлен в 1945 г.) (20), 8) Ложа Горячие товарищи (присутствовал на открытии в 1933 г.) (21), 9) Совет объединения русских лож Древнего и Принятого шотландского устава (член Совета от Ложи Астрея в 1934–1946 гг.) (22), 10) Консистория 32 степени Россия (1939 г.) (23), 11) Ареопаг Ордо аб хао (1945–1947 гг.) (24), 12) Русский особый совет 33-й степени (1945–1947 гг.) (25).

В разное время состав этих лож входило несколько сот человек, многие из них после Второй мировой войны еще были живы. Следует отметить, что В. Б. Сосинский тоже был масоном и состоял в двух ложах: «Северная звезда» (26) и «Северные братья» (27), причем в последней вместе с И. А. Кривошеиным.

Показательно, что после возвращения И. А. Кривошеина из Советского союза (1974 г) он почти сразу же был восстановлен в масонстве и почти сразу же занял в нем видное место: 6 марта 1975 г. мы видим его в ложе «Астрея» (28). 8 апреля 1975 г. его возвели в 31-ю и 32-ю степени «в союзе Верховного Совета для Франции», в 1979 — в 33-ю (29). В том же году он вошел в состав Суверенного (державного) Капитула Астрея (30) и «Величественного ареопага Ордо аб хао» (31). В 1984 г. Игоря Александровича приняли в Ложу совершествования (Друзья Любомудрия) (32). Это дает основание предполагать, что, уехав в Советский Союз, И. А. Кривошеин вплоть до выезда за границу сохранял свои масонские связи.[60]

Может быть, А. И. Солженицын и И. А. Кривошеин разошлись позднее, уже в эмиграции? Нет, оказывается именно по предложению Александра Исаевича жена И. А. Кривошеина Нина Алексеевна написала воспоминания, которые в 1984 г. были опубликованы издательством ИМКА-пресс под редакцией Н. Д. Солженицыной в серии «Всероссийская мемуарная библиотека», а затем в 1999 г. переизданы в Москве солженицынским издательством «Русский путь» (33).

Что же могло сближать Игоря Александровича и Александра Исаевича?

Оказывается, то, что сейчас принято называть русской идеей. Имеются сведения, что И. А. Кривошеин следил за той борьбой которая шла в советских правящих верхах и возлагал особые надежды на то течение, которое представлял журнал «Молодая гвардия» (34). А мы видели, что, как бы А. И. Солженицын не отмежевывался от этого журнала, его взгляды во многом совпадают со взглядами «молодогвардецев».

Если верить Александру Исаевичу, первые его контакты с зарубежьем относятся к осени 1964 г, когда Н. И. Столярова познакомила его со «стариками Андреевыми». С их помощью Александр Исаевич переправил за границу набор микрофотокопий своих рукописей. В 1968 г. дочь «стариков Андреевых» Ольга Карлайл обеспечила издание за рубежом романа «В круге первом», а их сын Александр вывез за границу «Архипелаг». В силу своих возможностей Ольга Вадимовна содействовала присуждению А. И. Солженицыну Нобелевской премии.

Между тем, В. Л. Андреев тоже был масоном. До 1949 г. он состоял в ложах «Северная звезда» и «Северные братья», среди членов которых мы видим и И. А. Кривошеина, и В. В. Сосинского (35).

С учетом этого несомненный интерес представляет выдвижение кандидатуры А. И. Солженицына на звание почетного гражданнина Соединнных Штатов Америки. Инициатором этой идеи был сенатор Джесси Хелмс. Открываем справочник «Кто есть кто в Америке» на 1974–1975 гг. и читаем: сенатор Джесси Хелмс — родился в 1921, баптист, масон, член «Клуба Ротари» (36). Получается, что инициатива предоставления А. И. Солженицыну почетного американского гражданства исходила из масонских кругов.

Таким образом, благодаря помощи бывшего масона А. И. Солженицын «прорубил окно в Европу» и в невероятно короткий срок приобрел мировую известность и мировое признание, а при участии другого масона едва не стал почетным гражданином Соединнных Штатов Америки.

Проблема масонства до сих пор во многом остается покрыта тайной.

Однако что не вызывает сомнений, его деятельность самым тесным образом связана со спецслужбами.

Не в этом ли причина сокрытия А. И. Солженицыным факта своего знакомства как с И. А. Кривошеиным, так и с Б. Б. Сосинским?

«Окно в Европу»

Характеризуя свои контакты с заграницей, А. И. Солженицын пишет: «В главном тексте „Теленка“ я заявил, что всё на Запад передавал всегда самолично… На самом же деле: до 1968 г. никто, кроме Евы, с Западом меня не связывал» (1). Затем, как мы знаем, начал действовать еще один канал, который фигурирует в воспоминиях А. И. Солженицына как «канал Барабанов — Дурова» (2). С Е. В. Барабановым Александр Исаевич познакомился через священика Александра Меня (3), а Е. В. Барабанов проторил для себя дорогу на Запад через обучавшуюся тогда в СССР француженку Жаклин Грюнвальд (4).

Жаклин, по всей видимости, была внучкой Константина Константиновича Грюнвальда (1881–1976). Происходивший из семьи петербургских немцев евангелически-лютеранского вероисповедания, он закончил юридический факультет столичного университета и с 1903 г. состоял на службе в Министерстве финансов, некоторое время находился в Берлине, в годы Первой мировой войны служил в Красном кресте и был в подчинении Э. П. Бенигсена[61]. С 1921 г. жил в Париже, занимался журналистикой, переводами, дружил с Э. Эренбургом. После Второй мировой войны неоднократно бывал в Москве и, следовательно, встречаясь с И. Г. Эренбургом, не мог не знать Н. И. Столярову (5). Был знаком с Л. З. Копелевым (6).

Константин Константинович тоже был масоном, в разное время входил в состав 13 лож: Великий Свет Севера (Берлин), Капитул Астрея, Суверенный (державный) капитул Астрея, старая ложа Астрея, новая ложа Астрея, Друзья Любомудря, Ареопаг Ордо аб хао, Величественный ареопаг Ордо аб хао, Консистория Россия, Совет Объединения русских лож Древнего и Принятого Шотландского Устава, Юпитер, Франция, Космос. Одним из его собратьев был И. А. Кривошеин (7).

В связи с этим никак нельзя обойти стороной следующее свидетельство Игоря Александровича. Характеризуя своих знакомых, он писал: «Особый круг друзей составляли „московские французы“ — студенты, приезжавшие для совершенствования в русском языке» (8). Это дает основания думать, что в «особый круг друзей» дома Кривошеиных могла входить и Жаклин Грюнвальд.

Именно Жаклин в 1966 г. познакомила Е. В. Барабанова со служащей французского посольства Анастасией Борисовной Дуровой (9). Анастасия Борисовна родилась в 1908 г. в России и была дочерью офицера Бориса Андреевича Дурова (1879–1977), полковника лейб-гвардии 1-й артиллерийской бригады. В 1919 г. он эмигрировал во Францию и поселился в Париже (10). Здесь в 1920 г. принял участие в создании Русской средней школы, покровительницей которой была Лидия Павловна Детердинг (жена известного нефтепромышленника Генри Детердинга) (11). На протяжении многих лет вплоть до закрытия гимназии в начале 1960-х гг. был ее директором (12). Закончив гимназию, а затем католический колледж, его дочь Анастасия Борисовна стала преподавательницей русского языка. А в 1964 г. новый посол Франции в СССР Бодэ пригласил ее с собою в качестве «управительницы». Так она оказалась в Москве (13).

Когда и каким образом Ж. Грюнвальд познакомилась с А. Б. Дуровой, неизвестно. Но известно, что через нее в 1966 г. Анастасия Борисовна познакомилась с Е. В. Барабановым, стала посещать его квартиру, присутствовала на его свадьбе, затем «крестила его детей» (14). Сблизившись с семьей Е. В. Барабанова, Анастасия Борисовна согласилась передавать его корреспондцию за границу. С осени 1968 г., пишет А. И. Солженицын, «…были подключены к ней и мы» (15).

Характеризуя деятельность А. Б. Дуровой, Александр Исаевич отмечает: «Та же Грюнвальд и Аня Кишилова, другая студентка из Парижа, связали ее с Никитой Струве» (16).

Никита Алексеевич (р.1931) был сыном Алексея Петровича Струве (1899–1976), внуком одного из лидеров партии кадетов Петра Бернагардовича Струве и племянником известного литературоведа Глеба Петровича Струве (17). В свою очередь отец Никиты Алексеевича имел двоюродного брата Михаила Александровича Струве, тоже масона, одним из собратьев которого был И. А. Кривошеин (18). Мать Никиты Алексеевича Екатерина Андреевна (1895–ок.1978) происходила из предпринимательской семьи (19). Ее отец А. Л. Катуар, потомственный почетный гражданин, являлся совладельцем московского торгового дома «А. Л. Катуар и сыновья» (20). Женой Н. А. Струве стала Мария Александровна Ельчанинова (р.1925) — дочь видного духовного деятеля русской эмиграции Александра Викторовича Ельчанинова (1881–1934) (1897–1981) (21).

Никита Алексеевич преподавал русскую литературу. Через него А. И. Солженицын установил связь не только с редакцией журнала «Вестник Русского студенческого христанского движения», но и с издательством ИМКА-пресс (22).

⇐ Предыдущая 32 33 34 35 363738 39 40 41 Следующая ⇒