Автор неизвестен 9 страница

С гибелью Тэсимы Курандо и Кодзука Хангана враги отгребли далеко за пределы полета стрелы.

И спросил Катаока:

- Скажи-ка, почтеннейший Таданобу, каким манером вел ты ныне бой?

- Да по своему разумению,- ответствовал Таданобу.

- Тогда благоволи отойти в сторонку,- сказал Катаока.- Метну-ка и я стрелу-другую.

- Ну-ну, попробуй,- сказал Таданобу и отошел. Был Катаока облачен поверх белого кафтана в кожаный панцирь с желтым узором по белому полю; шлем он нарочно не надел, а покрывала его голову самурайская шапка ориэбоси, прихваченная тесьмой на подбородке. Держа под мышкой лук полакированного дерева, он вынес и поставил со стуком на банку ящик со стрелами и снял крышку; нет, там не были обычные стрелы с наконечниками "щиторуб" и "птичий язык", а были там стрелы из выпрямленного бамбука с обструганными утолщениями и с оперением, притороченным по обеим сторонам корой бересклета;

стволы их были усилены насадками из тиса и черного дуба окружностью в четыре и длиною в шесть сунов, и такой же длины достигал дубовый или тисовый наконечник "древобой".

- Следует знать,- объявил Катаока,- что стрелять такой вот стрелой по живому врагу не стоит, она может и не пробить панцирь. Но борта этих лодок делают на Сикоку из криптомерии тонкими, а лодка набита людьми до отказа и сидит достаточно низко. Если я буду бить, целясь примерно па пять сунов ниже уровня воды, мои стрелы проломят борта, как долотом. В лодки хлынет вода, люди в панике замечутся и сами их потопят, и тут уж им всем, несомненно, будет конец. Если к ним поплывут на помощь, не выбирайте целей, бейте стрелами бегло, в кого ни попадет.

- Мы готовы! - откликнулись воины.

Катаока уперся колоном в банку и стал с бешеной быстротой выпускать стрелы одну за другой. Полтора десятка, из них десять с тисовыми "древобоями", поразили днища лодок, и лодки начали наполняться водой. Люди в них заметались, запрыгали, затопали, лодки стали переворачиваться, и вот уже три из них у всех на глазах затонули. Тэсимы Курандо не было больше в живых, и остальные поспешили обратно к берегу. Печально разбрелись бойцы по домам от бухты Даймоцу, с плачем унося бренные останки своего предводителя.

Тем временем Бэнкэй окликнул Хитатибо и пожаловался:

- Нет потехи душе! Сейчас бы нам с тобой повоевать, а день идет к концу. Ведь это все равно что побывать на горе сокровищ и уйти с пустыми руками...

И тут оказалось, что Комидзо-по Таре, прослышав о битво в бухте Даймоцу, примчался к берегу с сотней воинов и уже столкнул в воду пять лодок из вытащенных на берег.

Увидя это, Бэнкэй и Хитатибо натянули черно-синие кафтаны. Поверх Бэнкэй облачился в панцирь из червой кожи, Хитатибо же надел светлый панцирь с черными шнурами. Лук Бэнкэй нарочно оставил, а взял с собой к поясу большой меч длиной в четыре сяку два суна с узорчатой рукоятью да малый меч, именуемый "Иватоси" - "Пронзатель скал", бросил на дно лодки боевой топор с вырезом "око вепря", серп "наигама" и "медвежью лапу", после чего, подхватив под мышку неразлучную свою боевую палицу (с железным стержнем, со спиральной обмоткой из железной проволоки и с головкой, усаженной железными бляхами), спрыгнул в лодку сам и встал на носу. Хитатибо как искусный мореход встал на корму с веслом.

- Дело-то пустячное,- проворчал Бэнкэй.- Сейчас мы вгоним нашу лодку в самую гущу неприятеля. Я хватаю "медвежью лапу", зацепляю за борт ближайшей вражеской лодки и подтягиваю её к себе, лихо в неё перескакиваю и принимаюсь гвоздить их почем зря по макушкам, по наплечникам, по коленным чашечкам. И славно было бы взглянуть на башку ихнего главаря, когда я расколю на ней шлем! А вы все оставайтесь здесь в любуйтесь!

С этими словами он оттолкнулся от борта корабля и отплыл, словно сам Бог Чума, выступающий на обреченных. А его соратники только молча глядели ему вслед, тараща глаза.

И сказал Комидзо-но Таро:

- Сколь странно, что против всей нашей силы идут всего двое! Кто бы это мог быть?

- Один из них Бэнкэй, а другой - Хитатибо,- ответили ему.

Услышав это, Комидзо воскликнул:

- Ну, если это так, то нам с ними не справиться! И все лодки повернули обратно к берегу. Увидев это. Бэнкэй заорал:

- Трусы! Эй, Комидзо-но Таро! Я вижу тебя! Остановись и выходи на бой!

Но Комидзо, словно бы не слыша, продолжал уходить. Тогда Бэнкэй сказал:

- В погоню, Хитатибо!

Хитатибо уперся ногой в борт и принялся яростно ворочать веслом. Они врезались между лодками Комидзо. Бэнкэй мигом зачалил одну из них "медвежьей лапой", подтянул к себе и перепрыгнул в неё. С кормы к носу двинулся он, нещадно побивая всех, кто попадался под руку. Люди, на которых обрушивался удар, не успевали и пикнуть. Но и те, по кому он промахивался, кидались без памяти в море и тут же тонули.

Видя все это, Судья Ёсицунэ произнес:

- Катаока, его надо остановить. Крикни ему, что нельзя брать на душу столь великий грех. И Катаока крикнул Бэнкэю:

- Эй, слушай приказ господина! Не бери на душу свою столь великий грех!

Бэнкэй же, услышав его, крикнул в ответ:

- Я так до конца и останусь недозрелым монашком, ты понял меня, Катаока? Так что оставь приказ господина при себе! Вперед, Хитатибо! На бой!

И они вновь свирепо набросились на врагов. Всего было разгромлено две лодки, трем же удалось ускользнуть и добраться до берега бухты Даймоцу.

Так в тот день Судья Ёсицунэ одержал победу. Потери воинов на корабле составили шестнадцать человек ранеными и восемь убитыми. Убитых схоронили в волнах бухты Даймоцу, дабы врагам не достались их головы.

Остаток дня был проведен на борту, а с наступлением ночи дамы были высажены на берег. Они искренне любили господина, но оставлять их дальше было немыслимо, и всех их отправили восвояси. Провожать дочь Хэй-дайнагона указали Суруге Дзиро. Провожать высокородную дочь министра Коги поручили Кисанде. Остальных дам провожали их родичи и земляки.

Оставив при себе лишь Сидзуку, к которой он питал, как видно, особенную любовь, Ёсицунэ вышел из бухты Даймоцу и проплыл к пристани Ватанабэ; когда же день начался, достиг он жилища Нагамори, главного жреца храма Сумиёси. Там он провел ночь, далее прибыл в Киси-но Ока, что в уезде Уда провинции Ямато, к родичу по матери своей. Под кровом близкого человека прожил он некое время, но вот получилось известие, что Ходзё Сиро Токимаса с войсками провинций Ига и Исэ надвигается на уезд Уда. Дабы не навлечь на родича беду, Ёсицунэ на рассвете четырнадцатого дня двенадцатого месяца первого года Бундзи оставил Киси-но Ока, вечером пятнадцатого дня бросил коня у подножья холмов и скрылся в горах Есино, славных весенним цветением вишен.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

О ТОМ, КАК ЕСИЦУНЭ ВСТУПИЛ В ГОРЫ ЁСИНО

Когда в столицу весна приходит, в горах Ёсино еще стоит зима. А уж на исходе года и подавно ручьи в долинах скованы льдом и непроходимы горные тропы. Вот куда, не в сидак расстаться, увлек за собой Сидзуку Судья Есицунэ. Миновав опасные спуски и подъемы, преодолев и Первое, и Второе, и Третье ущелья, пройдя Третий и Четвертый перевалы, вступил он в местность, именуемую Суги-но Дан - Алтарь Криптомерии. И сказал Бэнкэй:

- Эх, Катаока, до чего же беспокойно служить господину в этих его скитаньях! Когда мы отплывали на Сикоку, он насажал на корабль десяток разных барышень, и уже с ними хлопот был полон рот, но вот зачем он взял с собой женщину и в эту горную глушь - это уже выше моего разумения. Мы здесь плутаем, и если об этом узнают внизу в селеньях, то мы попадем в руки мужичья, и нас всех перебьют, и прискорбно будет, что слух пойдет, будто все это из-за любовной связи. Как полагаешь ты, Катаока? Пора и о себе подумать, самое время бежать нам отсюда!

- По мне, пусть будет что будет,- отвечал Катаока.- А тебе советую делать вид, будто её и нет вовсе.

Услышал это Есицунэ, и сделалось ему тяжело на сердце. Он понял, что если не расстанется с Сидзукой, то потеряет своих верных слуг. И чтобы не потерять своих верных слуг, должен он расстаться с Сидзукой, хоть это ему и трудно. Мысль об этом разрывала ему душу, и он залился слезами.

Он призвал к себе Бэнкэя и сказал так:

^- Не потому, что не ведал я о недовольстве моих людей, а просто не под силу мне было порвать эту злосчастную любовную связь, вот и взял я с собою женщину, и этого я сам, я сам понять не могу. А теперь решил я все-таки отослать Сидзуку в столицу, но не знаю, как это сделать.

Бэнкэй, почтительно поклонившись, произнес:

- Прекрасное намерение. Я и сам хотел предложить вам это, но не осмелился. И ежели вы изволили решить, то надлежит не мешкать, пока еще не стемнело.

- Для чего мне её отсылать? - проговорил Есицунэ, и хотелось добавить ему: "Не желаю её отсылать!" -но подумал он, как посмотрят на это его воины, и смирился вконец. Так решился он отослать от себя Сидзуку.

- Есть кто-нибудь, кто согласен доставить Сидзуку в столицу? - спросил он.

Вызвались двое воинов и трое "разноцветных".

- Вы словно бы отдаете мне свои жизни,- сказал им Есицунэ.- Служите же в пути хорошенько, а когда доставите госпожу в столицу, каждый из вас волен идти па все четыре стороны.

Затем он призвал Сидзуку и сказал ей так:

- Отсылаю тебя в столицу не оттого, что охладела моя любовь. Я повел тебя сюда за собою, потому что любовь моя не была пустым увлечением. Невзирая на толки людские, увлек я тебя под небеса горестных скитаний, но ведомо стало мне, что вот эта гора именуется вершиной Бодай, горой Прозрения, и первым ступил на неё Святой Эн-но Гёдзя, а потому тем, кто не очистил помыслы и плоть свою, дорога сюда заказана. Я же, влекомый греховным своим побуждением, явился сюда с тобою и тем самый навлекаю на нас гнев богов. Возвращайся в столицу под кров своей матушки, Преподобной Исо, и жди до весны будущего года. Если и в будущем году пойдет у меня все не так, как надеюсь, то я уйду в монахи, и, если ты все еще будешь любить меня, мы пострижемся вместе, будем вместе читать сутры и возносить моленья и останемся неразлучны в этой и в будущей жизни.

Он говорил, а Сидзука только плакала, закрыв лицо рукавом.

- Пока не охладевала ко мне ваша любовь,- произнесла она,- вы разрешали мне быть при вас даже в плаванье на Сикоку. Но теперь, когда прервались узы, связующие нас, что же, теперь ничего не поделаешь, остается мне лишь смириться с горькой судьбой своей и печалиться. Боюсь вам сказать, но с лета я, кажется, в положении, и предстоят мне роды. То, что мы были вместе, не утаишь, это всем известно, и обо всем донесут и в Рокухару, и в Камакуру. А я слыхала, сколь безжалостны люди из Восточных земель, и какие же муки ожидают меня, когда меня схватят и им предадут? Прошу вас, не отсылайте меня, придумайте что-нибудь! Ведь и для вас и для меня будет лучше, если я умру здесь, чем жить и терзаться в неведении.

Так умоляла она, но Ёсицунэ сказал:

- Сколь это ни тяжко, а все же возвращайся в столицу.

Тогда она зарыдала в голос и упала, прижавшись лицом к его коленям. И все самураи, увидев это, оросили рукава слезами.

Ёсицунэ извлек малое зеркальце и подарил Сидзуке со

словами:

- Я гляделся в него по утрам и по вечерам, когда убирал свои волосы. Каждый раз, когда будешь глядеться в него, старайся думать, будто глядишь на меня.

Сидзука в любовной печали спрятала зеркальце у себя на груди, словно бы это была память о покойном. И, глотая слезы, сложила она такие стихи:

Сколько б в него ни смотрелась я,

Нерадостно на сердце.

О, ясное зеркало!

Больше в нем не покажется

Облик любимого.

Когда же она их прочла, Судья Ёсицунэ взял изголовье макура и вручил ей со словами:

- Пусть оно всегда будет с тобой.

И он произнес такие стихи:

Как бы я ни спешил, Не в силах и шагу ступить. Был спокоен я лишь тогда, Когда, безмятежная, со мной Сидзука делила ночлег.

Затем он подарил ей множество драгоценных вещей. Был среди них особенно любимый им барабанчик цудзуми из сандалового дерева, обтянутый оленьей кожей и увитый разноцветными шнурами, меняющими его звучанье.

- Я бережно хранил этот цудзуми,- сказал Ёсицунэ.- Во времена правления государя-монаха Сиракавы некоему старцу, умудренному на стезе Будды, из храма Жилище Закона Ходзюдзи, когда он был в Танском царстве, вручили там два сокровища: лютню-биву под названием "Мэйкёку" - "Дивная мелодия" и вот этот цудзуми, именуемый "Хацунэ" - "Изначальным Звуком", Бива "Мэйкёку" хранилась в императорском дворце и сгорела вместе с дворцом государя-монаха Сутоку во время мятежа Хогэн. Барабанчик же "Хацунэ" попал к Тайре Масамори, тогдашнему правителю земель Сануки, который его бережно хранил. После смерти Масамори барабанчик перешел к его сыну Тадамори. Не знаю, кто завладел им после смерти Киёмори, но только во время битвы у Ясимы его то ли бросили, то ли уронили в морские волны. Исэ Сабуро выловил его "медвежьей лапой" и вручил мне, а я отправил его в Камакуру. Оттуда его вернули в государев дворец. Когда после разгрома дома Тайра я находился в столице, барабанчик был пожалован мне. Думал я не расставаться с ним до самой смерти, но конец мой уже близок, поэтому отдаю тебе.

Так он сказал, и Сидзука со слезами приняла драгоценный подарок. Теперь, сколько ни думай, оставаться дольше здесь было нельзя, и отряд их уже разделился. Но когда решался уйти Ёсицунэ, не могла решиться Сидзука, а решалась расстаться она - не мог решиться Ёсицунэ. Никак не могли они расстаться, расходились и вновь возвращались, возвращались и вновь расходились. И вот наконец Ёсицунэ пошел вверх по горному склону, а Сидзука стала спускаться в долину, но, пока различимы были луки в руках уходивших, она все оглядывалась. Когда же удалились они настолько, что уже не могли разглядеть друг друга, крикнула она что было силы, и вопль её эхом отдался в горах.

Пятеро спутников, всячески утешая Сидзуку, спустились с нею к Третьему и Четвертому перевалам. А там двое самураев подозвали к себе троих "разноцветных" и сказали им так:

- Что полагаете делать дальше? Судья Есицунэ, конечно, любит Сидзуку, да ныне самому ему голову преклонить негде, некуда ему идти, и ждет его гибель. Вот и мы тоже: спустимся с горы, потащимся с этой беженкой, а беды нам не миновать. Тут же, смотрите, до подножия недалеко, и, ежели мы её бросим, она и без нас какнибудь доберется. Самое время сейчас нам бежать и спасаться.

Если уж так говорили самураи, которым надлежаяо бы знать, что такое честь, и не забывать о долге, то уж простым слугам и подавно пристало отозваться на это словами:

- Как вы решите, так мы и сделаем. Под большим старым деревом расстелили они звериную шкуру и сказали Сидзуке:

- Благоволите здесь немного отдохнуть. У подножия горы находится храм Одиннадцатиликой Каннон, и настоятель этого храма доводится одному из нас родственником. Мы посетим его, поведаем ему о вас, и, ежели его не затруднит, вы там остановитесь на время, а затем мы по горным тропам выведем вас в столицу.

- Делайте как полагаете лучше,- ответила им Сидзука.

ПОКИНУТАЯ СИДЗУКА В ГОРАХ ЙСИНО

Попрощавшись и прихватив с собой все без остатка драгоценные дары Судьи Есицунэ, спутники скрылись, словно их и не было. День клонился к вечеру, Сидзука ждала в беспокойстве - вот сейчас, вот сейчас! - но никто не вернулся, никто не пришел, чтобы сказать ей хоть слово. Наконец, отчаявшись, покинула она старое дерево и, плача, плача, побрела, куда понесли её ноги. Слышен ей был лишь ветер, дувший сквозь сухую листву криптомерии, видна ей была лишь луна, светившая сквозь ветви, и все вокруг наводило уныние.

Так, идя из последних сил, поднялась она на гребень высокой горы и громко крикнула наудачу, и снизу из довины отозвалось ей эхо. "А может, это кто-то мне отвечает?" - подумалось ей, и с плачем она спустилась в долину. Смотрит: занесенная снегом дорога и ни единого следа людского в снегу. Снова послышалось ей, будто горный ветер несет по долине чея-то тоскливый голос, насторожидась она затаивши дыханье, но был то всего лишь чуть слышный ропот ручья под снежным покровом, и горькая тоска овладела её душою. С плачем взобралась она на гору, смотрит: кроме следов, оставленных ею, ни единого следа в снегу.

Так брела она, спускаясь в долины и поднимаясь по горным склонам, обувь её осталась в снежных сугробах, шляпу её сорвало порывом ветра, ноги стерлись, кровь с них текла, словно алая краска. Так и казалось, что весь снег в горах Ёсино окрашен кровью. Рукава её насквозь промокли от слез, и на краях их повисли сосульки. Обледенел подол кимоно, заблестел, словно зеркало, и от тяжести этого льда стало ей еще труднее идти. Так всю ночь до рассвета пробродила она по горным тропинкам.

Она рассталась с Судьей Есицунэ примерно в полдень шестнадцатого дня. До вечера семнадцатого дня блуждала она одиноко в горах, и сердце её исполнилось отчаянием. Вдруг узрела она тропу, протоптанную в снегу, и повлеклась по ней в надежде, что либо найдет поблизости своего Есицунэ, либо окажутся невдалеке покинувшие её спутники, и тут тропа вывела её на большую дорогу. Она остановилась передохнуть, раздумывая, куда может вести эта дорога, а дорога вела, как она позже узнала, в местность, именуемую Уда. Наконец решилась она идти на запад, и вскоре далеко в глубокой долине завиднелся тусклый огонек. "Не селенье же это,- подумала она.- И стариковуглежогов я не встречала, значит, это не печь для обжига угля. Будь сейчас вечер осенний, можно бы было подумать, что там светлячок на болоте". Все ближе и ближе подходила она, а между тем то горел фонарь храма Алмазного Царя Дзао-Гонгэна.

Она вошла в ограду и остановилась. У Больших Ворот храма было полно паломников. "Куда это я попала?" - подумала Сидзука. Несколько отдохнув в стороне, она спросила кого-то:

- Что это за место?

- Это Священная Вершина Ёсино,- ответили ей.

Не было предела радости Сидзуки. Ведь сколько дней в году, а нынче как раз семнадцатое число, день праздника этого самого храма! С благоговением об этом подумав, смешалась она с толпою паломников н приблизилась к Главным Южным Воротам, дабы вознести молитвы перед изображением божества в Главном Зале, однако столь велико было там множество людей, что вступить в Главный Зал ей так и не удалось. Попыталась она войти через Малые Врата, однако и там сгрудились массой молящиеся, и в конце концов, обессилев, присела она на корточки у стены, накрывши голову полой одежды. А там окончилась служба, Сидзука очнулась и нараспев горячо прочитала со всеми из сутры. Затем паломники кто как умел почтили храм разными танцами, каждый на свой лад, и больше всего пришлось по душе Сидзуке, как прекрасно представили саругаку паломники из Оми и исполнили сирабёси плясуньи из Исэ; закончив, они уходили в домик для отдыха.

И, глядя на них, Сидзука от всего сердца вознесла божеству такую молитву:

- Будь на то моя воля, разве не смогла бы и я поклониться тебе, Гонгэн-сама, своим искусством? Молю тебя, дай мне благополучно достигнуть столицы, дай мне также вновь без помех обрести моего Ёсицунэ, с которым меня разлучили! И коли исполнится так, обещаю предстать пред тобою с матушкой моей, Преподобной Исо, и поклониться тебе нашим искусством танца!

Вскоре после того все паломники удалились, и тогда она предстала перед изображением божества и начала молиться. Тут несколько молодых монахов оказались неподалеку, и один из них сказал:

- Ух ты, какая красавица! Сразу видно, что не из простых! Интересно, кто же она? Как раз из вот таких бывают искусные плясуньи. Давайте попросим её что-нибудь исполнить!

Выступил вперед престарелый монах, облаченный в рясу белого шёлка и с четками из хрусталя и агата в руках, и он сказал Сидзуке:

- Ты перед ликом Алмазного Царя Дзао-Гонгэна. Почти его своим искусством.

Услышав это, Сидзука произнесла:

- Не знаю, как мне вам и ответить. Живу я здесь поблизости и каждый месяц затворяюсь в этом храме и никаким особым искусством не владею.

- Аварэ, всемилосердный Гонгэн наш! - произнес монах.- Чудодейственная сила его несравненна! И особенно для тех, кто предстает пред ликом его, чтобы исповедаться в винах, что препятствуют вступлению на истинную стезю. Благоугодно было ему явиться в наш мир в этом своем воплощении, и, если кто, наделенный талантом, не почтит его своим уменьем, тот повергает его в сугубую скорбь. Если же кто, пусть даже неискусно, но от души исполнит что-либо, как умеет и знает, тот радует его сугубою радостью. Это не выдумал я. Таково было нам откровение самого Гонгэна!

Выслушав это, Сидзука подумала: "Как страшно, ведь я знаменита в свете! Но страшно и отказаться, ведь лишь над честными головами почиет милость богов. Впрочем, для чего обязательно танцевать? Никакого не будет вреда, если я поднесу божеству песню. И быть не может, чтобы кто-нибудь знал меня здесь в лицо".

Много песен знала она, но особенно удавалась ей песня из одного сирабёси. Иссякало воображение, не хватало слов, чтобы передать прелесть мелодии и стихов. Слушая ее, люди проливали слезы, и рукава у них промокали насквозь. Заканчивалась же эта песня так:

Пусть жене наскучила С милым мужем жизнь:

Стоит умереть ему - Любит его вновь.

И как же позабуду я Образ милый твой, Если еще в юности Разлучили нас?

Да, страшна разлука С сыном иль отцом, Но всего страшнее - С мужем иль с женой...

Сидзука допела песню и, заливаясь слезами, натянула на голову полу одежды и повалилась ничком. Монахи, увидя это, сказали:

- Как бы там ни было, она поистине любит своего мужа. Каким же это надо быть человеком, чтобы так воспламенить её душу!

И тут сказал монах по имени Хогэн:

- Нет ничего удивительного, что она поет столь прекрасно. Хотите знать, кто она такая? Это же прославленная Сидзука!

Его товарищ по келье спросил:

- Откуда ты знаешь?

- В прошлом году в столице сто дней стояла засуха. Молился государь-монах, плясали сто танцовщиц-сирабёси, но, лишь когда исполнила танец Сидзука, хлынул ливень и лил три дня. За это она была удостоена монаршим рескриптом звания "первой в Японии". Я был тогда там и все видел.

Молодые монахи сказали:

- Тогда она знает, наверное, куда скрылся Судья Есицунэ. Ну-ка, ну-ка, остановим и спросим её. И единодушно решили:

- Правильно, так и сделаем!

Тут же встали заградой перед кельей храмового кастеляна и стали ожидать исхода паломников, и, когда Сидзука, замешавшись в толпу, пошла из храма, они её остановили и сказали:

- Ты ведь Сидзука, не так ли? Где Судья Есицунэ?

- Не знаю,- ответила она.

Тогда молодые монахи грубо заорали:

- Хоть она и женщина, нечего с нею церемониться! А ну, зададим ей как следует!

И хоть решила Сидзука, что нипочем ничего им не скажет, но непрочно женское сердце, страх перед лютыми муками овладел ею, и с горьким плачем она все рассказала как было.

- Она заслуживает нашего сочувствия! - объявили монахи.

Сейчас же её поместили в келье кастеляна и оказали всевозможные услуги, она отдыхала день и ночь до утра, а на рассвете её посадили на лошадь и дали провожатого до самой Китасиракавы. Вот что это такое - сочувствие монахов.

о том,

КАК ЕСИЦУНЭ ПОКИНУЛ ГОРЫ ЙСИНО

Рано утром монахи собрались на совет в саду перед храмом Проповедей. Молодые сказали:

- Судья Есицунэ пребывает поблизости, в долине Срединной нашей обители Тюин. Пойдем и схватим его и представим Камакурскому Правителю!

- Вот суждение несмышленой молодости! - возразили старые.- Есицунэ нам не враг. И не враг он государеву дому. Просто у него несогласие с господином Еритомо, И вообще, тем, кто хоть и от мира сего, но окрасил свои три одежды в черный цвет, не пристало нахлобучивать шлемы, хватать луки и стрелы и убивать живое!

- Это, конечно, так,- сказали молодые.- Но разве вы не слыхали, что случилось в прошедшие годы Дзисё? Монахи горы Хиэй и монахи Миидэры примкнули к мятежу сиятельного Митохито, принца Такакуры, а потом братия Горы изменила. Братия Миидэры хранила верность, но помощь с юга из великих монастырей Тодайдзи и Кобукудзи все не приходила, и принц бежал к ним в Пару, но был по дороге сражен насмерть шальной стрелой близ храма на горе Коме - Лучезарного Сияния. И хотя монахи Тодайдзи и Кобукудзи помочь ему не успели, однако за одно лишь согласие принять сторону принца великий министр Киёмори обе эти обители разгромил. И нам об этом вечно помнить! Если в Камакуре узнают, что Судья Есицунэ скрывается в здешних горах, войска восточных провинций мигом получат приказ, вступят в наши горы и пустят под копыта своих коней сей великий храм, над которым трудился сам император Киммэй. А уж хуже этого ничего случиться не может! И старые монахи сказали:

- Ладно, поступайте как знаете.

Этот день монахи переждали, а на рассвете двадцатого дня зазвонили в большой колокол, созывающий на общий сбор.

Между тем Судья Есицунэ пребывал в Восточной долине Срединной обители. В пустынных горах валил снег, затихли ручьи. Коням здесь было не пройти, и брошены были седла и прочая сбруя; не было с ними носильщиков. и не имели они даже грубой походной еды; все безмерно устали и спали беспробудным сном.

Едва рассвело, как со стороны далекого подножья храмовой горы послышался звон большого колокола. Судья Есицунэ встревожился и разбудил своих самураев.

- Только что отзвонили рассвет,- сказал он им,- и вот уже звонят в большой колокол. Это неспроста. Знайте. что перед нами Священная Вершина Есино, сам император Киммэй воздвигнул у её подножья храм Алмазного Царя Дзао-Гоцгэна, чья чудотворная сила несравненна, а кроме него в горах окрест спорят крышами многие иные храмы, посвященные Восьми младенцам Фудо-мёо, а также божествам Каттэ, Сикиодзи, Сокэ и Кояукэ - словом, их вокруг множество. Может быть, поэтому братия всех этих монастырей, по примеру своих настоятелей, исполнена спеси и гордости и не указ им ни вельможа, ни воин. И уверен я, что вот сейчас, без всяких рескриптов и повелений, единственно для того, чтобы угодить Камакуре, облачаются они в доснехи и обсуждают против нас поход.

И сказал Бидзэн Хэйсиро:

- Что ж, если так случилось, надобно быстро решить:

либо нам уходить, либо, наоборот, дать им бой и погибнуть, либо вспороть себе животы. Прикажите каждому тут же, без колебаний, высказать свой совет.

Исэ Сабуро сказал:

- Пусть меня посчитают трусом, но не вижу я, ради чего стоит нам здесь покончить с собой или пасть в бою от руки монахов. Надлежит господину уходить снова и снова, пока не достигнем мы мест, где найдет он надежную опору.

Выслушав это, воскликнул Хитатибо:

- Отменно сказано! Мы все так полагаем! Но Бэнкэй возразил:

- Чепуху вы несете! Монастыри есть всюду, и коли каждый раз, когда заслышится храмовый колокол, мы станем вопить, что-де враг наступает, и ударяться в бегство, тогда не найдется, наверное, и гор таких, где бы нам ни чудились враги. Вы все оставайтесь здесь, а я проберусь вниз и погляжу, что там за суета в этом храме.

- Это мне по душе,- произнес Есицунэ.- Но ведь ты вырос и воспитывался в монастыре на горе Хиэй. Что, если кто-нибудь с берегов здешней реки Тодзу опознает тебя?

- Да, я долго пребывал у преподобного Сакурамото, но этим паршивцам меня нипочем не узнать,- ответил Бэнкэй и поскорей отошел.

Он облачился в иссиня-черный кафтан, натянул поверх свой панцирь из черной кожи и нахлобучил шапку момиэбоси. Хоть и был он монахом, но голову не брил и отрастил волосы на три суна, поэтому он обвязал их платком хатимаки. Затем подвесил он к поясу меч длиною в четыре сяку два суна, взял алебарду с лезвием в форме трехдневного месяца и, натянув сапоги из медвежьей шкуры, пустился вниз по склону, разметая на ходу выпавший накануне снег, словно опавшие лепестки вишни.

К востоку от молельни Мирокудо, Будды Грядущего^ и выше молельни Будды Дайнитидо, Великого Солнца, он остановился и взглянул вниз. По всему монастырю ДзаоГонгэна была шумная суета, большая толпа кишела у Главных Южных Ворот. Видно, престарелые монахи держали сосет в храме Проповедей, но остальная братия, покинув их, ярилась нетерпеливо во дворе. Молодые, вычернив зубы, пристегивали к панцирям наплечники, подвязывали заБПЗКИ шлемов, подвешивали низко за спиной колчаны ср стрелами, нацепляли тетиву, уперев луки в землю, каждый держал алебарду, а было их человек сто, и все они рвались выступать, не дожидаясь старших.

Увидев это, Бэнкэй подумал: "Ну, будет дело!" - повернул назад и возвратился в долину Срединной обители.

- Мешкать некогда,- сказал он.- Враг на расстоянии полета стрелы. Есицунэ спросил его:

- Воины Камакуры или монахи?

- Здешняя братия,- ответил Бэнкэй.

- Тогда нам придется плохо. Они знают эти горы. Пустят впереди самых крепких на ногу, загонят нас в какое-нибудь гиблое место - и нам конец. Вот если бы и среди нас был кто-нибудь, кому эти горы известны, он бы повел нас и мы смогли бы уйти.

И сказал Бэнкэй:

- А эти горы почти никто и не знает. Три священных вершины есть в заморских краях: Юйван, Сянфэн и Шангао. И две священных вершины есть в нашей стране: вершина Единственного Пути Итидзё и вершина Бодай - Прозрения. Итидзё - это гора Кацураги, а Бодай - гора Кимбусэн, вот эта, пред которою мы стоим. Здесь очищал свою плоть и свой дух Святой Эн-но Гёдзя. Зрел он благоговейно поезд принца Упасаки, как вдруг закричали тревожно птицы. Глядит: на водах потока Хацусэ стоит во плоти сам Фудо-мёо, кому он особенно поклонялся. С той поры эта гора запрещена для тех, кто не очистил себя от скверны мирской, и людям сюда пути нет. Сам я и не пытался восходить на неё. но, как мне говорили, на три стороны она непроходима. И вот: с одной стороны на нас уставлены стрелы врагов; на западе - пропасть, где замирают и птичьи крики; на севере - пропасть, именуемая "Возвращение Благовестного Дракона", и на дне её крутится бешеный горный поток. Так что нам остается идти на восток, в местность Уда провинции Ямато. Тогда мы сумеем уйти.

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒