Флории Будишевской 4 страница

Когда мы беседовали с А. М. Филем в дни его приезда в Москву, он познакомил меня с одним важным эпизодом из своей биографии. Как вы помните, Филь был родом из бедной крестьянской семьи, жившей в станице Тимашевской Краснодарского края. В начале тридцатых годов он, будучи четырнадцатилетним мальчиком, сбежал из дому и, подобно многим его сверстникам в те времена, беспризорничал. В 1933 году он попал в Ростов-на-Дону и там однажды, как это делали и другие беспризорники, выхватил на базаре из рук женщины сумочку и бросился наутёк.

– К моему удивлению, – рассказывал мне Филь, – эта женщина поступила совсем не так, как, бывало, поступали другие. Она не стала кричать, не побежала за мной, а спокойно и молча пошла следом. Это было настолько неожиданно, что я остановился. И женщина тоже остановилась поодаль и сказала мне: «Мальчик, ты возьми деньги, а сумку мне отдай. Там продуктовые карточки». И я, – говорит Филь, – был настолько ошеломлён необычным поведением этой женщины, что машинально протянул ей всю сумку. Женщина открыла её, достала рублей двадцать денег, протянула их мне и потом, внимательно посмотрев на меня, сказала: «Слушай, мальчик, если тебе будет плохо, захочется кушать – приходи ко мне. Вот тебе адрес». И она написала на бумажке: «Газетный переулок, 97. Москвичева Нина Степановна».

Действительно, маленькому беспризорному оборвышу через несколько дней стало очень плохо. Он изголодался, устал и, как он ни страшился, что его передадут милиции, всё-таки пошёл по указанному адресу. Хозяйки квартиры он не нашёл дома, но соседи её уже были предупреждены о том, что может прийти этот беспризорный мальчик. Его тотчас же накормили и положили отдыхать.

Потом пришла сама Нина Степановна Москвичева и сказала, что она оставит Сашу Филя жить у себя. Оказалось, что Филь попал в семью героя гражданской войны на Кавказе Луки Москвичева.

Нина Степановна стала воспитывать его вместе со своей дочерью Леной, однолеткой Александра Филя. Она предложила своему приёмышу идти учиться, но тот не захотел жить на чужой счёт и устроился работать, а вечерами посещал курсы. Вскоре он стал бухгалтером, а впоследствии поступил на первый курс университета, откуда был призван в армию и попал в Брестскую крепость.

После войны А. М. Филь ничего не знал о судьбе Москвичевых и не имел с ними никакой связи. Он и не пытался разыскать их. Несправедливое обвинение, столько лет тяготевшее над ним, глубоко его угнетало и лишало всякого желания восстанавливать прежние связи. Одна мысль о том, что близкие, дорогие ему люди, знавшие его как хорошего комсомольца, искреннего советского патриота, могут хоть на минуту поверить, что он изменил Родине – эта мысль была для него нестерпима.

Вскоре после того, как я рассказал по радио о судьбе А. М. Филя, мне вручили телеграмму из Южно-Сахалинска. Телеграмма эта была даже с оплаченным ответом и с таким текстом:

«Убедительно прошу Вас сообщить адрес Александра Филя. Южно-Сахалинск, Западная, 106. Москвичевой Елене». Это была названая сестра Филя – Лена Москвичева, с которой вместе он воспитывался в Ростове в семье её матери. А ещё спустя некоторое время я получил такое письмо:

«Добрый день, товарищ Смирнов! Прочитав статью „Герои легендарной обороны Брестской крепости“ в газете „Правда“ от 24 июля, я узнала о существовании Филя Александра Митрофановича, а позднее прослушала Вас по радио. И вот все это очень совпадает с тем, что произошло у меня в жизни. В 1933 году я подобрала беспризорного мальчика, уроженца станицы Тимашевской. Воспитывала я его до ухода в армию. Все это время он работал и одновременно учился. В 1940 году поступил на первый курс юридического факультета в университет, откуда и был взят в армию. Последнее письмо мною было получено от него 20 июня 1941 года, из которого я узнала, что он находится в Брест-Литовских казармах и служит писарем в штабе.

Товарищ Смирнов, возможно, что это однофамилец, но я не могу хладнокровно отнестись к этому известию. Я убедительно прошу сообщить его адрес, для того чтобы списаться с ним.

Если я у Вас оторвала время, прошу извинить. Надеюсь, что Вы понимаете моё состояние. С уважением к Вам Н. С. Москвичева, работница Ростовской швейной артели промкооперации».

Я тотчас же сообщил матери и дочери Москвичевым адрес А. М. Филя, а ему послал их адреса, и теперь они постоянно переписываются.

Так герой Брестской крепости Александр Филь нашёл своих старых друзей, людей, глубоко близких ему, – приёмную мать и названую сестру.

ЗНАМЯ

В 1955 году, когда в газетах стали появляться статьи об обороне Брестской крепости, к одному из районных комиссаров города Сталинска-Кузнецкого в Сибири пришёл рабочий металлургического комбината, младший сержант запаса Родион Семенюк.

– В сорок первом я сражался в Брестской крепости и там закопал знамя нашего дивизиона, – объяснил он. – Оно, должно быть, цело. Я помню, где оно зарыто, и, если меня пошлют в Брест, достану его. Я уже писал вам раньше…

Военком был человеком равнодушным и не любил делать ничего, что прямо и непосредственно не предписывалось начальством. В своё время он побывал на фронте, неплохо воевал, получил ранение, имел боевые награды, но, попав в канцелярию, постепенно стал бояться всего, что нарушало привычный ход учрежденческой жизни комиссариата и выходило за рамки указаний, спущенных сверху. А никаких указаний о том, как быть со знамёнами, зарытыми во время Великой Отечественной войны, у него не было.

Он вспомнил, что действительно год или полтора назад получил письмо от этого Семенюка насчёт того же знамени, прочитал его, подумал и велел положить в архив без ответа. Тем более что по личному делу, хранившемуся в военкомате, Родион Ксенофонтович Семенюк казался комиссару фигурой подозрительной. Три с половиной года он пробыл в плену, а потом воевал в каком-то партизанском отряде. Бывших пленных военком твёрдо считал людьми сомнительными и недостойными доверия. Да и указания, которые он, бывало, получал в прошлые годы, предписывали не доверять тем, кто побывал в плену.

Однако теперь Семенюк сидел перед ним самолично, и приходилось что-то отвечать на его заявление о знамени.

Недовольно и хмуро поглядывая в открытое, простодушное лицо невысокого и очень моложавого Семенюка, военком с важностью покивал головой.

– Помню, помню, гражданин Семенюк. Читали мы ваше письмо… Советовались… Знамя это ваше особого значения теперь не имеет. Вот так…

– Да ведь это Брестская крепость, товарищ комиссар… – растерянно возражал Семенюк. – Вон о ней в газете писали…

Комиссар о Брестской крепости имел самое отдалённое представление и в газетах ничего о ней не читал. Но подрывать свой авторитет он не собирался.

– Правильно… писали… Знаю, знаю, гражданин Семенюк… Видел. Верно пишут в газетах. Только это одно дело, что пишут, а тут другое… Мало ли что… Вот так, значит…

Семенюк ушёл от военкома озадаченный и расстроенный. Неужели и вправду боевое знамя их 393-го отдельного зенитно-артиллерийского дивизиона, под которым они сражались в Восточном форту Брестской крепости, уже не имеет никакого значения для народа, для истории? Ему казалось, что здесь что-то не так, но ведь военком – лицо, облечённое доверием, и должен знать истинную ценность этого знамени.

Семенюку часто вспоминались те страшные, трагические дни в Восточном форту. Помнилось, как носил он это знамя на груди под гимнастёркой и всё время боялся, что его ранят и он без сознания попадёт в руки врага. Помнилось партийное собрание, на котором они давали клятву драться до конца. А потом эта страшная бомбёжка, когда ходуном ходили земляные валы и из стен и с потолков казематов сыпались кирпичи. Тогда майор Гаврилов и приказал закопать знамя, чтобы оно не попало к фашистам – стало уже ясно, что форт продержится недолго.

Они закопали его втроём – с каким-то пехотинцем, по фамилии Тарасов, и с бывшим односельчанином Семенюка – Иваном Фольварковым. Фольварков предлагал даже сжечь знамя, но Семенюк не согласился. Они завернули его в брезент, положили в брезентовое ведро, взятое из конюшни, а потом поместили ещё в цинковое ведро и так закопали в одном из казематов. И только успели сделать это и забросать утрамбованную землю мусором, как фашисты ворвались в форт. Тарасов тут же был убит, а Фольварков попал в плен вместе с Семенюком и погиб уже позднее, в гитлеровском лагере.

Много раз и в плену, и потом, после возвращения на Родину, Семенюк мысленно представлял себе, как он отроет это знамя. Он помнил, что каземат находится во внешнем подковообразном валу, в правом его крыле, но уже забыл, какой он по счёту от края. Тем не менее он был уверен, что сразу найдёт это помещение, как только попадёт на место. Но как туда попасть?

Лишь в 1956 году, услышав по радио об обороне крепости и узнав о встрече брестских героев, Семенюк понял, что райвоенком был не прав, и написал прямо в Москву, в Главное политическое управление Министерства обороны. Оттуда тотчас же пришёл вызов – Семенюка приглашали срочно приехать в столицу.

В Брест он попал в сентябре, через месяц после того, как там побывали герои обороны. Наступил день, когда он в сопровождении нескольких офицеров и солдат с лопатами и кирками вошёл в подковообразный двор Восточного форта.

Семенюк волновался, у него дрожали руки. Тут сказывалось все – и набежавшие воспоминания о пережитом здесь, на этом клочке земли, и впервые охвативший его страх: «А вдруг я не найду знамени?!»

Они вошли в узкий дворик между валами. Все вопросительно смотрели на Семенюка. А он остановился и внимательно оглядывался вокруг, стараясь собрать разбежавшиеся мысли и сосредоточиться – вспомнить во всех подробностях тот день, 30 июня 1941 года.

– По-моему, сюда! – сказал он, указывая на дверь одного из казематов.

В помещении он огляделся и топнул ногой по полу.

– Вот здесь!

Солдаты с лопатами приготовились копать. Но он вдруг остановил их:

– Подождите!..

И, торопливо подойдя к дверям каземата, выглянул во дворик, прикидывая расстояние от края вала. Его била нервная дрожь.

– Нет! – наконец решительно произнёс он. – Это не тут. Это рядом.

Они перешли в соседний, такой же точно каземат, и Семенюк отстранил солдат:

– Я сам!

Он взял лопату и принялся копать, торопливо и нервно отбрасывая в сторону землю. Грунт, слежавшийся за долгие годы, был плотным, неподатливым.

Семенюк тяжело дышал, пот катил с него градом, но всякий раз он останавливал солдат, когда те хотели ему помочь. Он должен сам выкопать это знамя, только сам…

Все в напряжённом молчании следили за ним. Яма уже была довольно глубокой, а ведь Семенюк сказал, что зарывал ведро на полуметровой глубине. Офицеры с сомнением стали переглядываться.

А он и сам уже приходил в отчаяние. Где же, где это знамя? Оно уже давно должно было появиться. Неужели он спутал каземат – ведь они все так похожи один на другой? Или, может быть, знамя отрыли немцы тогда, в сорок первом?

И вдруг, когда он готов был уже прекратить работу, лезвие лопаты явственно звякнуло о металл, и в земле показался край какого-то металлического диска.

Это было дно цинкового ведра. Он тотчас вспомнил, что тогда, в сорок первом, они не вложили свёрток в ведро, а закрыли им сверху: на тот случай, если бы каземат был разрушен, ведро защищало бы знамя от дождя и талых вод, просачивающихся с поверхности земли.

Все в волнении склонились над ямой. А Семенюк лихорадочно быстро откапывал ведро и наконец вытянул его из земли.

Память не подвела – свёрток со знаменем был здесь, где он оставил его с товарищами пятнадцать лет назад. Но сохранилось ли само знамя? Цинковое ведро просвечивало насквозь, как решето, – оно всё было разъедено солями земли.

Он дрожащими руками взял второе, брезентовое, ведро, лежавшее под цинковым. Оно рассыпалось прахом, совсем истлевшее за эти годы. Под ним был более тонкий брезент, в который они тогда завернули знамя. Он тоже истлел и разлезался лохмотьями, пока Семенюк поспешно раскрывал свёрток. И вот уже заалела красная материя и золотом блеснули буквы…

Осторожно Семенюк тронул пальцем полотнище. Нет, знамя не истлело, оно сохранилось отлично.

Тогда он медленно развернул его и, расправив, поднял над головой. На красном полотнище золотела надпись: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» И ниже: «393-й отдельный зенитно-артиллерийский дивизион». Все молча стояли, заворожённо глядя на эту боевую реликвию, извлечённую из земли спустя полтора десятилетия. Семенюк бережно передал знамя одному из офицеров и выбрался из ямы. Он не чуял под собой ног от радости.

А на другой день в центральном дворе крепости выстроился торжественный строй располагавшейся здесь воинской части. Под звуки оркестра, чётко печатая шаг, проходил перед строем знаменосец, и алое полотнище вилось за ним по ветру. А следом за этим знаменем двигалось вдоль строя другое, но уже без древка. Его на вытянутых руках нёс невысокий моложавый человек в штатской одежде, и безмолвно застывшие ряды воинов отдавали почести этому славному знамени героев Брестской крепости, овеянному дымом жестоких боев за Родину, знамени, которое проносил мимо них человек, сражавшийся с ним на груди и сохранивший его для потомков.

Знамя 393-го дивизиона, найденное Родионом Семенюком, было передано потом Музею обороны Брестской крепости, где оно теперь хранится. Сам Семенюк тогда же приехал из Бреста в Минск, побывал там на приёме у заместителя командующего Белорусским военным округом, а позднее навестил меня в Москве и рассказал о том, как он отыскал знамя. Год спустя, когда Советское правительство наградило героев обороны, знатный металлург Кузбасса Родион Семенюк за спасение боевого стяга своей части получил орден Красного Знамени.

Вероятно, некоторые читатели захотят задать мне вопрос: как же чувствует себя райвоенком, который с таким тупым, бюрократическим равнодушием отнёсся к сообщению Семенюка о знамени и объявил его «не имеющим значения»? Думаю, что он теперь придерживается иного мнения. Я назвал его фамилию в Министерстве обороны, и мне сообщили, что этот бездушный и недалёкий чиновник получил строгое взыскание.

НОВЫЕ ИМЕНА, НОВЫЕ ФАКТЫ

После того как летом 1956 года было торжественно отмечено пятнадцатилетие героического подвига защитников Брестской крепости, а печать и радио широко отразили это событие, выявлялись все новые участники легендарной обороны. Среди них – люди самых разных профессий, живущие во всех уголках нашей Родины. Прислали свои воспоминания о боях за Брестскую крепость главный инженер Усадского завода в Татарии Василий Ромадин, бригадир полеводческой бригады колхоза имени Ленина Хмельницкой области на Украине Феодосии Дзех, фельдшер сельского медицинского участка в Полтавской области Николай Гутыря, учитель географии в средней школе села Красногвардейского Краснодарского края Константин Горбатков, ветеринарный врач из казахстанского овцеводческого совхоза Александр Леонтьев и многие другие.

Некоторые из участников обороны из скромности или за недостатком времени не сообщали о себе. Но за них это делали другие – их сослуживцы, родственники, друзья, соседи.

Инженер лесного хозяйства из посёлка Городец Калининской области Галина Мороз писала, что вместе с ней в лесхозе работает бывший защитник крепости Константин Иванов. Находившийся в отпуске в городе Петропавловске Казахской ССР житель Душанбе Першип спешил сообщить, что он встретил там участника обороны, колхозника Федора Ковтюха. Работник Ангезурского рудоуправления в городе Кафан Армянской ССР извещал меня о своём товарище по работе, бухгалтере Николае Тарасове, который сражался в крепости вместе с Самвелом Матевосяном.

Много писем присылали бывшие советские военнопленные, прошедшие через все испытания гитлеровских концлагерей. Они сообщали о замечательных подвигах наших людей там, в фашистском плену, об их воле к борьбе, об их мужестве и самоотверженности, об их вере в грядущую победу.

О славном советском патриоте генерал-лейтенанте Дмитрии Карбышеве, зверски замученном гитлеровцами в лагере Маутхаузен, написал мне участник обороны крепости Александр Санин, о котором я уже говорил. Санин был близко знаком с Карбышевым, будучи в гитлеровском лагере Хаммельсбург, и он сообщает много интересных фактов о поведении этого героического советского генерала.

О своём пребывании в гитлеровском плену рассказывает бывший пограничник и защитник Брестской крепости Григорий Еремеев из города Кызыл-Кия в Средней Азии.

«Я был в особом лагере, – пишет он. – Это Демблинский лагерь, который находился в Демблинской крепости.

В 1943 году нас завезли в Италию. В районе города Удино из села Перкото я бежал в горы, попал в девятый югославский корпус, при котором организовали особую русскую партизанскую бригаду. Мне опять дали пулемёт, сначала английский ручной, потом немецкий. Затем назначили командиром отделения и командиром взвода. С боями дошли до города Триест».

Отозвался из столицы Казахстана Алма-Аты бывший сержант-миномётчик 125-го полка Владимир Иванович Фурсов, узник гитлеровских лагерей Вяла Подляска, Замостье и Торн. Позднее он побывал в Москве и лично рассказал мне свою историю. Он сражался в северо-западной части крепости, а потом на подступах к ней, около линии железной дороги, был ранен в бедро пулей, выпущенной из крупнокалиберного пулемёта, и без сознания попал в плен.

Рана оказалась очень тяжёлой – ему пришлось ампутировать ногу значительно выше колена. Беспомощный, безногий пленник, он испытал много тяжкого в фашистских лагерях, но всё же дожил до освобождения и вернулся на Родину.

И тут, при возвращении домой, с В. И. Фурсовым произошёл такой случай, который ни один писатель не ввёл бы в своё сочинение из боязни, чтобы его не упрекнули в явной неправдоподобности. Но жизнь не боится прослыть выдумщицей и порой способна творить удивительные и почти невероятные совпадения.

Ещё в 1941 году мать В. И. Фурсова, жившая в Алма-Ате, получила извещение о том, что её сын пропал без вести, и считала его погибшим. На фронте был и её старший сын, брат Владимира Ивановича. Этому посчастливилось больше, – он остался живым и здоровым до конца войны, всё время переписывался с матерью, хотя за все эти четыре года не имел отпуска и не мог приехать навестить её.

Вскоре после окончания войны он демобилизовался и дал телеграмму матери, извещая о дне и часе своего приезда.

Случилось так, что именно в это время Владимир Иванович, который после лагеря ещё лечился в госпитале, выписался из него и поехал домой. Он предполагал, что мать считает его погибшим, но, освободившись из плена, не стал писать ей: он знал, что она сейчас же бросит все и отправится за сотни километров отыскивать его в госпитале. «Подлечусь, отлежусь, сделают мне протез, и тогда сам приеду без всяких предупреждений», – решил он и так и поступил. Ехал он в Алма-Ату, не давая никакой телеграммы, и знал, что его никто не встретит.

Надо же случиться так, что разные поезда, которые везли двух братьев, прибывали в Алма-Ату почти в одно время. Но поезд, которым ехал Владимир Иванович, пришёл раньше, а поезд его брата немного опоздал.

Каково же было удивление Фурсова, когда, сойдя на перрон, он вдруг увидел неподалёку свою мать. Теряясь в догадках, как она могла узнать о его приезде, и глубоко взволнованный, он окликнул её. Она обернулась, узнала его и, рыдая, бросилась ему на шею. Они оба плакали.

Внезапно Владимир Иванович заметил, что, плача и обнимая его, мать называет другое имя – имя его старшего брата.

– Мама, ведь я – Володя, – удивлённо сказал он.

Мать вздрогнула. Словно не понимая, она резко отшатнулась от него, широко раскрытыми глазами и даже с каким-то страхом вглядываясь в лицо сына. И вдруг, побледнев и закрыв глаза, упала без чувств на перрон. Вокруг быстро собирался народ.

Она пришла встречать старшего сына. И решила, что это он, когда Владимир Иванович окликнул её. Она не видела обоих сыновей четыре года, а между ними было некоторое сходство. Да и могла ли она подумать, что вернулся тот, кого она столько лет считала покойником?!

Говорят, от радости не умирают. Мать привели в чувство, и она снова обняла своего воскресшего из мёртвых сына. А через час пришёл поезд, которым ехал брат Владимира Ивановича. В семье Фурсовых это был, наверно, самый счастливый день. Необычайная встреча была предметом всеобщего интереса в Алма-Ате, и о ней даже писали местные газеты.

Сейчас Владимир Иванович Фурсов живёт там же, в Алма-Ате. Он уже кандидат биологических наук и старший преподаватель Казахского государственного университета.

Интереснейшее письмо прислал мне бывший военнопленный, а потом партизан Отечественной войны Павел Марков из Брянска. Он сообщил о том, что в гитлеровских концлагерях наши военнопленные пели песню о Брестской крепости.

«Впервые, – писал П. Марков, – я услышал её, эту песню о легендарных защитниках Брестской крепости, в 1943 году в застенках лагеря военнопленных в гор. Кройцбурге (Верхняя Силезия) от лейтенанта Михаила Озерова, впоследствии замученного фашистскими палачами за организацию коллективного побега пленных из неволи.

На меня, тогда совсем обессилевшего от тяжёлых ран и от голода, мужественные и простые слова этой песни произвели глубокое впечатление. Не ослабляли гордого звучания песни ни старый мотив, схожий с известным народным «Раскинулось море широко», ни отсутствие литературных украшений в слоге.

Она звучала как гимн и откровение, вселяя в сердца измученных невольников гордость и надежду. Её пели в тяжкие минуты испытаний. Не раз она доносилась из глухих гранитных щелей – карцеров, где медленно, но верно фашисты умерщвляли непокорных советских людей, не желавших работать на врага.

Эту песню я потом принёс в партизанское соединение Героя Советского Союза Петра Григорьевича Лопатина в Белоруссию, где в отрядах было немало военнопленных, бежавших из фашистских застенков.

Я уже собирался познакомить партизан с этой песней, как в первый же вечер услышал от отрядного любимца Коли Квит-ковского близкие сердцу слова. Однако не все они совпадали с «Кройцбургским текстом», запечатлённым в моей памяти. Песня стала вдвое короче и прозвучала ещё выразительнее. Я попросил Колю записать её мне.

Однажды, когда я вернулся с боевого задания, Коля бережно передал мне клочок бересты, на котором свекольным соком была, может быть, впервые записана эта героическая песня о легендарных защитниках Брестской крепости. Такой я и сберёг её до наших дней. Вот она:

НА СТЕНЫ, ПОД ЗНАМЯ!

Ревут самолёты, и танки гремят,
Дымится гранит опалённый.
Врагу не сдаются тринадцать солдат,
Последних бойцов гарнизона.

На стенах грохочет разрывов гроза,
Дрожит под ударами камень,
Но, раненный дважды, зовёт комиссар:
– На стены, за мною, под знамя!

Пусть мало патронов и смерть впереди,
Не станем вовек на колени!
Товарищ, товарищ, на стены иди
– Там знамя советское реет.

А враг, атакуя, бросает: – Держись!..
Гробницею будет вам крепость.
Склоните знамёна – оставим вам жизнь,
А нет – так пойдёте на небо.

В ответ раздаётся призыв боевой,
Ведёт он сквозь грозное пламя:
– На стены, на стены, в атаку, за мной!
На стены, товарищ, под знамя!

И снова неравные схватки кипят,
На крепость летят самолёты.
Врагу не сдаются тринадцать солдат,
Героев советской пехоты.

…Последний боец на граните лежит,
Запрятано знамя героем.
Пусть топчут враги его юную жизнь,
Но тайны святой не откроют.

Умеют геройски за честь умирать
Простые советские люди.
А кто за Отечество мог постоять,
Отечество тех не забудет.

Над крепостью Брестской на подвиг зовёт
Свидетель бессмертия – камень:
«Товарищ, товарищ, за мною, вперёд!
На стены, на стены! Под знамя!»

Кто и когда сложил эту песню? Где, на каком участке крепости сражались эти тринадцать героев, о которых говорится здесь? Быть может, все это останется неизвестным. Важно одно: эта песня и её история говорят о том, что бессмертный подвиг героев Брестской крепости в те тяжкие, грозные годы помогал советским людям жить и бороться как с оружием в руках в белорусских лесах и болотах, так и без оружия в страшных гитлеровских концлагерях. Сама эта песня, правдивая и мужественная, тоже была оружием борьбы.

Волнующие факты самоотверженной борьбы наших военнопленных в гитлеровской неволе приводил участник обороны Севастополя Пётр Геббель из Чкаловской области. Вот что он пишет:

«Для того чтобы строить воздушные телеграфные линии, необходимо было копать ямы, носить и ставить столбы, крепить траверсы, наворачивать изоляторы, натягивать провод, вязать его. Все это делали сами немцы, но, когда началась тотальная мобилизация, их начали заменять русскими военнопленными солдатами. В этих так называемых рабочих командах пленных содержали приличнее, одевали чище и кормили лучше.

Пленные должны были копать ямы, носить столбы, ставить их под руководством мастера. Остальную работу проводили пока ещё немцы.

Но пришло время – немцы стали заставлять и эти работы делать русских. И вот одна из команд в количестве шестнадцати человек отказалась наворачивать на столбы изоляторы, мотивируя тем, что этой работой они помогают немцам воевать против русских и фактически будут не военнопленными, а добровольцами.

Никакие уговоры и посулы не помогли. Тогда фельдфебель, в ведении которого была эта группа, здесь же, на месте, расстрелял каждого второго. Остальные восемь человек полезли на столбы, но ни один из них не принялся за работу. Фельдфебель хотел ещё раз каждого второго расстрелять, но охранявшие солдаты не дали.

А сколько раз я сам трусил за свою шкуру после каждой порчи или диверсии, правда, может быть, ничтожно мелкой, но всё же эти диверсии я делал. То на каком-нибудь столбе противоиндукционные кресты перепутаешь так, что звонящий в город попадает совсем в другую сторону или аппарат Морзе работает в другую точку. А чтобы найти такое повреждение, необходимо прозванивать все линии. А то ткнёшь топором или вколешь иглу или гвоздь в два кабеля на многокилометровом участке линии. Такая линия выходит надолго из строя.

Не я один так делал. Делали очень многие, и делали в одиночку. В случае поимки каждый отвечал сам за себя.

А более крупные диверсии! Взрыв эшелона в городе Бреда (Голландия) с боезапасом, снятым с линии Мажино и следовавшим на Восточный фронт. А расстрел в городе Гамбурге 2-го штаба обороны из зенитных орудий во время одной ночной тревоги, во время налёта английской авиации! Когда охрана попряталась, пленные начали бить из зенитных орудий по зданию штаба – и вот все раскрылось: самолёты ни единой бомбы не сбросили на город, а высотное здание все в огне, и никто не знает, кто же это сделал. В это здание было всажено более сотни снарядов, убит гитлеровский генерал и много другого сброда».

«Я не являлся защитником Брестской крепости, – пишет офицер запаса Александр Рагоза из города Темрюка Краснодарского края. – Но я один из тех, который прошёл ужасы фашистских лагерей. Я – бывший командир полка Советской Армии. Был пленён в первые дни войны, будучи на границе вблизи Бреста.

В Германии, в лагере, где находилось двести старших офицеров, под руководством бывшего прокурора 99-й дивизии товарища Смирнова возникла подпольная патриотическая организация «Семья». Впоследствии наш лагерь, как большевистский – так именовали нас фашисты, – в 1943 году вместе с другими офицерскими лагерями был вывезен на каторгу в Норвегию.

Наша патриотическая организация в Норвегии распространяла своё влияние уже на тысячу с лишним советских офицеров. За этот период «Семья» проделала большую работу. Её работа заключалась в агитационно-пропагандистской деятельности, в организации диверсий и саботажа и так далее.

Мне и моим товарищам по совместной работе в патриотической организации «Семья» хотелось бы, чтобы Вы осветили её работу в печати, что было бы большим делом. Ведь до 1956 года об этом, то есть о борьбе наших патриотов в тылу врага, нигде не говорилось и не писалось».

Интересные, волнующие письма присылали женщины – жены погибших в крепости командиров, которые много пережили в дни обороны, а потом испытали ужасы гитлеровской оккупации. Свои подробные воспоминания прислали жена павшего в крепости смертью героя батальонного комиссара Бенедиктова, живущая сейчас в Воронеже; врач Наталья Контровская – жена пограничника лейтенанта Чувикова; жена бывшего начальника штаба 333-го полка Зинаида Руссак из Бреста. Целую повесть, полную потрясающих фактов о жизни и борьбе наших женщин на оккупированной белорусской земле, написала родственница одного из командиров, сражавшихся на подступах к Брестской крепости, учительница Татьяна Потапова из города Дрогобыча.

«О, как бы я была счастлива побывать в крепости и отдать земной поклон братьям и сёстрам, омывшим первыми землю своей кровью, защищая Родину от напавшего врага, – пишет вдова защитника крепости Елена Кузнецова из города Фрунзе. – Теперь мы свободны, ничей сапог не топчет нашу землю, работаем, отдыхаем, учим детей… Правда, трудно быть и матерью и отцом, как-то однобоко получается, но, слава богу, старшая моя дочка, Нонна, кончила медицинскую школу и работает в клинике, ей уже 21 год. Младшая, Латта, 17 лет, перешла в девятый класс, учится неплохо».

«Жить нам, „советкам“ (так называли немецкие приспешники жён офицеров), не было где, не было и чего кушать, – вспоминает жена погибшего в Бресте лейтенанта-артиллериста Мария Беспалова из Орла. – Мы ходили побираться, вещи были разграблены, умирали наши дети, и, когда они умирали, нам попы не разрешали их хоронить на кладбище, потому что они некрещёные. У нас могли отнимать вещи, разуть, раздеть на улице. Что пережили наши женщины и дети, в том числе и я, страшно вспоминать.

⇐ Предыдущая 49 50 51 52 535455 56 57 58 Следующая ⇒