Сергей Сергеевич Смирнов 12 страница

Наблюдатель не заметил, как группа автоматчиков днём зачем-то пришла в форт. Здесь они и обнаружили советских бойцов. Гаврилов дремал в углу каземата, когда рядом во дворике послышались крики: «Рус, сдавайся!» – и громыхнули взрывы гранат. Автоматчиков было немного; и почти всех тут же перебили, но нескольким солдатам удалось удрать, и час спустя «подкова» снова была окружена.

Первые атаки были отбиты. Но гитлеровцы подтащили сюда орудия и миномёты, и вскоре среди немногочисленных защитников форта появились раненые и убитые. А затем последовала атака одновременно со всех сторон, и враг одолел числом – автоматчики взобрались на вал и забросали двор гранатами.

И снова пришлось укрываться в той же норе. Только теперь они забрались в неё втроём – Гаврилов, пограничник и ещё один боец.

К счастью, в это время уже наступила ночь, и фашисты не решились в темноте обыскивать казематы. Но Гаврилов понимал, что с наступлением утра они обшарят форт сверху донизу и на этот раз, возможно, обнаружат их убежище. Надо было предпринимать что-то теперь же ночью, не откладывая.

Они посовещались и осторожно выползли в каземат. Здесь никого не было. Не было гитлеровцев и во внутреннем дворике. Но когда они ползком пробрались к выходу из форта, то увидели, что совсем близко горят костры, вокруг которых сидят солдаты.

Надо было прорываться с боем. Решили, что по команде Гаврилова каждый бросит по одной гранате в сидящих у костров немцев и все трое тотчас же кинутся бежать в разные стороны: пограничник – на юг, к домам комсостава, боец – на восток, к внешнему валу, а Гаврилов – на запад, в сторону дороги, ведущей от северных ворот на Центральный остров. Его направление было самым опасным, так как по этой дороге часто ходили и ездили гитлеровцы.

Они обнялись и договорились, что тот, кому посчастливится остаться в живых, будет пробираться в заветную Беловежскую Пущу. Потом Гаврилов шёпотом скомандовал: «Огонь!» – и они метнули гранаты.

Гаврилов не помнил, как он пробежал линию постов. В памяти остались только грохот гранатных разрывов, испуганные вопли солдат, вспыхнувшая вокруг стрельба, свист пуль над головой и глубокая темнота ночи, сразу сгустившаяся перед глазами после яркого света костров. Он опомнился, когда пересёк дорогу, на счастье оказавшуюся в этот момент пустынной. Лишь тогда он на секунду приостановился и перевёл дух. И тотчас же над его головой просвистела пулемётная очередь.

Это стрелял неизвестный советский пулемётчик из дота Западного форта. Привлечённый криками и стрельбой, он начал бить длинными очередями, целясь, видимо, по огню костров. Гаврилову пришлось упасть ничком у стены какого-то полуразрушенного дома, чтобы не угодить под его пули. Но пулемётчик невольно спас его: фашисты, бежавшие за майором, попали под огонь, – Гаврилов слышал, как они, что-то крича, побежали обратно.

Прошло с четверть часа, и все стихло. Тогда Гаврилов, прижимаясь к земле, пополз в сторону внешнего вала крепости, постепенно удаляясь от дороги.

Ночь была непроглядно тёмной, и он почти наткнулся на стену. Это была кирпичная стена одного из казематов внешнего вала крепости. Он нащупал дверь и вошёл внутрь.

Целый час он ходил по пустому помещению, ощупывая ослизлые стены, пока наконец догадался, где находится. Здесь перед войной были конюшни его полковых артиллеристов. Теперь он понял, что попал на северо-западный участок крепости, и это обрадовало его – отсюда было ближе добираться до Беловежской Пущи.

Он выбрался наружу и осторожно переполз через вал на берег обводного канала. На востоке уже светлело небо, занималась заря. Прежде всего он лёг на живот и долго пил стоячую воду из канала. Потом вошёл в канал и двинулся на тот берег.

И вдруг оттуда, из темноты, донеслась немецкая речь. Гаврилов застыл на месте, всматриваясь вперёд.

Постепенно он стал различать тёмные очертания палаток на том берегу. Потом там вспыхнула спичка, и малиновым огоньком затлела папироса. Прямо против него вдоль канала раскинулся лагерь какой-то немецкой части.

Он бесшумно вылез назад, на свой берег, и отполз к валу. Здесь была маленькая дверь, и, войдя в неё, он попал в узкий угловой каземат с двумя бойницами, глядящими в разные стороны. Коридор тянулся из каземата в глубь вала. Он пошёл по этому коридору и снова оказался в помещении той же конюшни.

Заметно светало. Надо было найти надёжное убежище на день, и Гаврилов, подумав, решил, что лучше всего укрыться в маленьком угловом каземате. Стены его были толстыми, а две бойницы, выходящие в разные стороны, могли пригодиться, если бы гитлеровцы обнаружили его, – из них он мог отстреливаться, держа в поле своего зрения большой участок канала.

Он снова обследовал этот каземат, и только одно обстоятельство смутило его – там негде было спрятаться, и стоило немцам заглянуть в дверь, его немедленно обнаружили бы.

И тогда он вспомнил, что у самой двери каземата, на берегу канала, свалены кучи навоза – его выносили сюда, когда чистили конюшни. Он торопливо принялся таскать этот навоз охапками и сваливать его в углу каземата. Прежде чем рассвело, его убежище было готово. Он зарылся в эту груду навоза и завалил себя снаружи, проделав небольшую щель для наблюдения и положив под рукой оставшиеся пять гранат и два пистолета, каждый с полной обоймой.

Весь следующий день он пролежал тут. Ночью он снова вышел на берег канала и напился. На том берегу по-прежнему темнели немецкие палатки и слышались голоса солдат. Но он решил ждать, пока они не уйдут, тем более что стрельба в крепости, как ему казалось, мало-помалу затихала; судя по всему, противник подавлял один за другим последние очаги сопротивления.

Три дня Гаврилов провёл без пищи. Потом голод стал таким острым, что терпеть дольше было невозможно. И он подумал, что где-нибудь рядом с конюшней должен быть цейхгауз, где хранится фураж, – там могли остаться ячмень или овёс.

Он долго шарил по конюшне, пока руки его не нащупали сваленные в одном из углов каземата какие-то твёрдые комки. Это был комбикорм для коней – смесь каких-то зёрен, мякины, соломы… Во всяком случае, это утоляло голод и даже казалось вкусным. Теперь он был обеспечен пищей и готов ждать сколько понадобится, пока не сможет бежать в Беловежскую Пущу.

Дней пять всё шло хорошо – он ел комбикорм, а ночью пил воду из канала. Но на шестой день началась острая резь в желудке, которая с каждым часом усиливалась, причиняя невыносимые страдания. Весь этот день и всю ночь он, кусая губы, удерживался от стонов, чтобы не выдать себя, а потом наступило странное полузабытьё, и он потерял счёт времени. Когда он приходил в себя, то чувствовал страшную слабость – он с трудом шевелил руками, но прежде всего машинально нащупывал рядом с собой пистолеты и гранаты.

Видимо, его выдали стоны. Он внезапно очнулся оттого, что совсем рядом с ним раздались голоса. Через свою смотровую щель он увидел двух автоматчиков, стоявших здесь, внутри каземата, около груды навоза, под которой лежал он.

И, странное дело, как только Гаврилов увидел врагов, силы снова вернулись к нему и он забыл о своей болезни. Он нащупал немецкий пистолет и перевёл предохранитель.

Немцы, казалось, услышали его движение и принялись ногами разбрасывать навоз. Тогда он приподнял пистолет и с трудом нажал на спуск. Пистолет был автоматическим – раздалась громкая очередь, – он невольно выпустил всю обойму. Послышался пронзительный крик, и, стуча сапогами, немцы побежали к выходу.

Собрав все силы, он встал и раскидал в стороны прикрывавший его навоз. Гаврилов понял, что сейчас он примет свой последний бой с врагами, и приготовился встретить смерть, как положено солдату и коммунисту, – встретить её в борьбе. Он положил рядом свои пять гранат и взял в руку пистолет – свой командирский ТТ.

Немцы не заставили себя долго ждать. Прошло не более пяти минут, и по амбразурам каземата ударили немецкие пулемёты. Но обстрел снаружи не мог поразить его – бойницы были направлены так, что приходилось опасаться только рикошетной пули.

Потом донеслись крики: «Рус, сдавайся!» Он догадался, что солдаты в это время приближаются к каземату, осторожно пробираясь вдоль подножия вала. Гаврилов выждал, когда крики раздались совсем рядом, и одну за другой бросил две гранаты – в правую и левую амбразуры. Враги кинулись назад, и он слышал чьи-то протяжные стоны – гранаты явно не пропали даром.

Через полчаса атака повторилась, и снова он, расчётливо выждав, бросил ещё две гранаты. И опять гитлеровцы отступили, но зато у него осталась только одна, последняя граната и пистолет.

Противник изменил тактику. Гаврилов ждал нападения со стороны амбразур, но автоматная очередь прогремела за его спиной – один из автоматчиков показался в дверях. Тогда он метнул туда последнюю гранату. Солдат вскрикнул и упал. Другой солдат просунул автомат в амбразуру, и майор, подняв пистолет, дважды выстрелил в него. Дуло автомата исчезло. В этот момент что-то влетело в другую бойницу и ударилось об пол – блеснуло пламя взрыва, и Гаврилов потерял сознание.

ПРИЗНАНИЕ РОДИНЫ

Несколько лет назад вместе с бывшими защитниками крепости, живущими сейчас в Москве, мне пришлось выступать перед работниками одного из крупных московских научно-исследовательских институтов. Речь шла о событиях Брестской обороны, и, знакомя наших слушателей с героями крепости, я рассказал им подробно историю подвига и пленения майора Гаврилова.

После того как участники обороны поделились своими воспоминаниями, председатель собрания предоставил слово научному сотруднику института инженеру Шануренко. Мы уже привыкли к тому, что в заключение таких встреч обязательно выступает кто-нибудь из слушателей, обращаясь к защитникам крепости со словами привета и благодарности.

Однако выступление Шануренко было необычным, и с первых же его слов мы все насторожились.

– Я с особым волнением слушал рассказ о майоре Гаврилове, – сказал инженер. – Дело в том, что 23 июля 1941 года, когда Гаврилова взяли в плен и доставили в Южный военный городок Бреста, я находился там, в лагере, среди наших пленных. Я помню, как немецкие солдаты пронесли мимо нас носилки, на которых лежал какой-то словно высохший, весь чёрный, до предела истощённый человек в изодранной одежде командира. Он казался неживым, но нам объяснили, что этот командир только ранен и потерял сознание, а всего час назад он с необыкновенным упорством сражался в крепости один против десятков гитлеровцев.

Шануренко рассказал, что после того, как носилки унесли в госпитальный корпус лагеря, к пленным подошёл приехавший сюда немецкий генерал. Обратившись к ним, он сказал:

– Сейчас в лагерь доставлен герой Красной Армии майор Гаврилов. Сражаясь в крепости, он показал высокую доблесть и мужество. Немецкое командование уважает героизм даже в противнике. Поэтому мы приказали поместить майора Гаврилова в отдельную комнату и доставлять ему пищу из нашей офицерской кухни.

Это свидетельство Шануренко было весьма интересным. Однако вся последующая история майора Гаврилова показывает, что красивые фразы гитлеровского генерала остались чистейшим лицемерием и позёрством.

Первое, что увидел Гаврилов, придя в себя, был штык немецкого часового, дежурившего у дверей комнаты. Он понял, что находится в плену, и от горького сознания этого снова лишился чувств.

Когда он окончательно очнулся, ему действительно принесли какой-то обед. Но он не мог глотать, и эта пища была ни к чему. Спасая его жизнь, врачи стали применять искусственное питание.

Как только мысли Гаврилова прояснились, он первым делом подумал о своих документах. Успел ли он уничтожить их? Или они попали в руки фашистов, и тогда враги знают, кто он такой? Гаврилову припомнилось, что там, в каземате, уже в полубреду, в моменты, когда сознание возвращалось к нему, он всё время думал о том, чтобы уничтожить свои документы. Но сделал ли он это, вспомнить не удавалось.

Едва лишь силы вернулись к нему настолько, что он смог шевелить рукой, Гаврилов тотчас же ощупал нагрудный карман своей гимнастёрки. Документов при нём не было. И он решил, что на всякий случай назовёт вымышленное имя.

Через несколько дней пришли два немецких солдата. Его подняли с койки и потащили на допрос. В канцелярии лагеря его ждал какой-то эсэсовский оберштурмфюрер. Гаврилова усадили около стола, и он едва удерживался на стуле. От слабости в глазах плыли радужные круги.

– Фамилия? – спросил через переводчика эсэсовец.

– Галкин, – слабым голосом ответил пленный. Офицер с силой стукнул кулаком по столу.

– Nein! Gavriloff! – закричал он.

Стало ясно, что документы были захвачены гитлеровцами. Но Гаврилов решил отпираться до конца.

– Звание? – последовал новый вопрос.

– Лейтенант, – сказал Гаврилов. – Лейтенант Галкин.

– Nein! Major! Verfluchte Schwein! – уже яростно заревел эсэсовец и, вскочив с кресла, ударил Гаврилова кулаком в лицо.

Так на деле выглядело то уважение к героизму противника, о котором столь красиво распространялся немецкий генерал.

Гаврилов очнулся, когда солдаты поднимали его с пола. Видимо, эсэсовец решил не продолжать допроса. Пленного потащили назад.

Ноги Гаврилова волочились по земле, а голова бессильно повисла. Солдаты выволокли его во двор и вдруг поставили у стены дома, прислонив спиной к кирпичам.

«Конец!» – мелькнуло у него.

Он ждал выстрела, но вместо него услышал какое-то странное тихое щёлканье. С трудом он приподнял голову и взглянул. Против него с фотоаппаратом в руках стоял немецкий офицер. Его фотографировали.

Солдаты принесли Гаврилова в госпиталь и уложили на ту же койку. Больше его не допрашивали. Но Гаврилов понимал, что за него примутся, как только он немного поправится. Надо было постараться как-то, хоть ненадолго, исчезнуть из поля зрения лагерной администрации, чтобы немцы на время забыли о нём.

Сделать это помогли наши врачи Ю. В. Петров и И. К. Маховенко, лечившие Гаврилова. Они заявили, что пленный майор заболел тифом, и перевели его в тифозный барак, куда немцы боялись показываться. Там он провёл несколько недель, и за это время врачи успели подлечить его. А когда он начал ходить, те же Петров и Маховенко устроили его работать в одной из лагерных кухонь. Это означало для него жизнь: даже в условиях нищенского лагерного питания около кухни можно было подкормиться и восстановить силы.

Многие пленные в лагере знали о подвиге майора Гаврилова. К нему относились с уважением и нередко обращались с вопросами: «Что вы думаете о положении на фронтах?», «Выдержит ли Красная Армия натиск гитлеровцев?» и т. д. И каждый раз он пользовался этим, чтобы побеседовать с людьми, доказать им, что успехи врага носят лишь временный характер и что победа Советского Союза в этой войне не подлежит сомнению. Эти беседы поднимали дух пленных, укрепляли их веру в будущее торжество нашего дела, помогали им более стойко переносить тяготы и лишения лагерной жизни.

Так продолжалось до весны 1942 года. Потом Южный городок расформировали, и Гаврилов после скитаний по разным лагерям Польши и Германии вскоре оказался близ немецкого города Хаммельсбурга. Здесь гитлеровцы устроили большой офицерский лагерь, где содержались тысячи наших пленных командиров.

В Хаммельсбурге судьба свела Гаврилова с другим замечательным героем Великой Отечественной войны, нашим крупнейшим военным инженером, генерал-лейтенантом Дмитрием Карбышевым. Тяжело раненный Карбышев попал в фашистский плен ещё в 1941 году и держался в лагерях с поразительным достоинством и гордостью, презрительно отвергая все попытки врагов склонить его на свою сторону. Этот горячий патриот Родины подавал своим товарищам по плену пример поведения советского воина, неустанно внушал им мужество и стойкость в борьбе со всеми страшными испытаниями вражеской неволи.

Однажды, беседуя с Карбышевым, Гаврилов спросил его мнение о том, когда кончится война. Генерал грустно усмехнулся.

– Вот съедим раз тысячу нашей баланды, и война кончится, – сказал он и тут же добавил: – Кончится, безусловно, нашей победой.

Баланду в лагере давали один раз в день. Значит, по мнению генерала, война кончится только через три года. Гаврилову этот срок показался тогда чересчур долгим. И лишь потом он убедился, какими пророческими были слова Карбышева: война кончилась примерно через три года после этого разговора, но самому генералу не пришлось дожить до победы: он был зверски уничтожен гитлеровцами в лагере смерти Маутхаузене – эсэсовцы обливали его водой на морозе, пока он не превратился в ледяную глыбу.

Много раз там, в Хаммельсбурге, Гаврилов думал о побеге из плена. Но лагерь находился в глубине Германии и тщательно охранялся. К тому же Гаврилов всё время болел: его постоянно сваливала с ног тяжёлая малярия и остро сказывались последствия ранения и контузии – майор был полуглухим и почти не мог владеть правой рукой. Побег осуществить так и не удалось, и только накануне победы он был освобождён.

Все эти годы вражеской неволи Гаврилов вёл себя, как подобает коммунисту и советскому гражданину, и ничем не унизился перед врагом. Он легко прошёл государственную проверку, был восстановлен в звании майора и осенью 1945 года получил новое назначение.

Оно выглядело несколько неожиданным. Этот человек, который только что перенёс страшный, истребительный режим гитлеровских лагерей и испытал на себе все бесчеловечные издевательства врага над людьми, оказавшимися в его власти, сейчас был назначен начальником советского лагеря для японских военнопленных в Сибири.

Казалось бы, человек мог ожесточиться там, в плену, и теперь в какой-то мере вымещать все, что он пережил, на прямых союзниках врага. Но Гаврилов и здесь остался настоящим коммунистом и советским человеком. Он сумел с исключительной гуманностью, образцово поставить дело содержания пленных в лагере. Он предотвратил эпидемию тифа среди японцев, ликвидировал злоупотребления со стороны японских офицеров, через которых снабжались пленные солдаты. Я видел у него документы с выражением благодарности по службе за хорошую постановку дела в лагере.

Однако служить в армии ему пришлось недолго – Вооружённые Силы после войны быстро сокращались прежде всего за счёт бывших военнопленных, и он был уволен в отставку, на пенсию. Пенсию ему определили небольшую – в то время бывшим пленным не засчитывали годы войны в срок армейской службы, и жить на эти средства было нелегко. Вместе со своей второй женой Гаврилов переехал в Краснодар, где долго служил в довоенные годы, и там, отказывая себе во многом, построил на окраине города маленький скромный домик.

Впрочем, материальные лишения не пугали его. Было другое обстоятельство, гораздо больше тяготившее Гаврилова все это время. Дело в том, что он не был восстановлен в рядах партии после возвращения из плена. Он поднимал об этом вопрос, но ему ответили, что он потерял свой партийный билет и, следовательно, должен вступить в партию снова, на общих основаниях. Для него, человека, который с молодых лет связал свою судьбу с партией коммунистов и всегда вёл себя, как подобает большевику, такое решение было бесконечно горьким. Он поделился со мной этим своим горем, и я обещал ему помочь по приезде в Москву.

Как только я вернулся из Краснодара, я пошёл в Комитет партийного контроля при ЦК КПСС и рассказал там всё, что знал о майоре Гаврилове. Работники комитета посоветовали мне написать Гаврилову, чтобы он немедленно прислал заявление о восстановлении в рядах партии. Надо ли говорить, что он не замедлил это сделать? Со своей стороны, я тоже представил в комитет заявление, где осветил роль майора Гаврилова в обороне Брестской крепости и описал его подвиг. Кроме того, я обратился ко всем людям, которые рассказывали мне о нём, с просьбой прислать свои заверенные печатью свидетельства.

Все эти документы были переданы в Комитет партийного контроля, и вскоре Партийная комиссия при Главном политическом управлении Министерства обороны начала проверку дела Гаврилова. Гаврилов был вызван в Москву, и 22 апреля 1956 года вопрос о его партийности был наконец рассмотрен. Меня тоже пригласили на это заседание, и я познакомил членов комиссии с материалами, которые удалось собрать.

Постановление комиссии оставалось неизвестным до утверждения его высшими органами. Гаврилов, с волнением ожидавший решения своей судьбы, жил это время у меня. И вот однажды наступил день, когда ко мне на квартиру позвонил работник Партийной комиссии и сообщил, что решение утверждено и Гаврилов восстановлен в рядах Коммунистической партии Советского Союза.

Во время этого разговора дверь в комнату, где жил Гаврилов, приоткрылась, и он выглянул, внимательно всматриваясь в моё лицо. Глуховатый после контузии, он не слышал, о чём идёт речь, но тут же догадался обо всём по движению моих губ. И тогда я увидел, как этот пожилой, пятидесятишестилетний человек вдруг, словно мальчишка, принялся отплясывать какой-то диковатый, ликующий танец…

Гаврилов уехал домой, и месяц спустя я получил от него радостное письмо. Он сообщал, что ему вручён партийный билет.

Вскоре после этого в Министерстве обороны был пересмотрен вопрос о его пенсии, и выяснилось, что по закону она должна быть значительно увеличена.

А ещё несколько месяцев спустя, в январе 1957 года, появился Указ Президиума Верховного Совета СССР. За доблесть и мужество, за выдающийся подвиг при обороне Брестской крепости Петру Михайловичу Гаврилову было присвоено звание Героя Советского Союза.

Эту высокую награду правительства П. М. Гаврилов получил в феврале 1957 года, накануне 39-летия Советской Армии, в Ростове, в штабе Северо-Кавказского военного округа. В торжественной обстановке, в присутствии многих офицеров известный полководец Отечественной войны, дважды Герой Советского Союза генерал-полковник Исса Плиев повесил на грудь героя Брестской крепости Золотую Звезду. И уже совсем неожиданной была для Гаврилова другая радость. Вместе с Золотой Звездой ему вручили не один, а сразу два ордена Ленина. Вторым орденом Ленина правительство наградило его за долголетнюю безупречную службу в рядах Советской Армии.

Подвиг защитников Брестской крепости и имя одного из главных руководителей и героев этой славной обороны – майора Петра Гаврилова – сейчас широко известны во всех уголках страны. В маленький домик на окраине Краснодара сотнями идут письма. Среди них множество приглашений. Из разных республик и городов, из различных военных округов страны приглашают Гаврилова приехать и выступить со своими воспоминаниями. Большую часть своего времени он находится в разъездах, и его друзья шутят, что он теперь, как знаменитый тенор, то и дело выезжает на гастроли. Он уже побывал на Дальнем Востоке и в Сибири, у моряков Балтики и у черноморцев, на Урале и в Ленинграде, на своей родине – в Татарии – и на Украине.

Во время одной из таких поездок летом 1958 года, когда Гаврилов находился в Киеве, его догнало там новое радостное известие. Трудящиеся Майкопского сельского избирательного округа выдвинули его своим кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР. И этот человек, так мужественно сражавшийся за свободу Отчизны, так много переживший и теперь получивший заслуженное признание Родины, заседал в Кремлёвском дворце вместе с лучшими людьми страны, избранниками народа.

Часть вторая
ГЕРОИ ИЗВЕСТНЫЕ И НЕИЗВЕСТНЫЕ

СТРАНИЦЫ СЛАВЫ

Всенародно известным стал сейчас подвиг героев Бреста. Можно без преувеличения сказать, что оборона Брестской крепости принадлежит ныне к тем страницам истории Великой Отечественной войны, которые особенно дороги сердцу нашего народа. Недаром теперь нередко приходится слышать или читать, что героическую защиту Брестской крепости сравнивают или ставят в один ряд с такими важнейшими событиями минувшей войны, как оборона Одессы, Севастополя, Ленинграда, Сталинграда.

«Как же так?» – может возникнуть недоуменный вопрос у человека, хорошо знакомого с историей нашей борьбы против гитлеровской Германии. Разве справедливо сравнивать защиту Брестской крепости с обороной городов-героев? Одесса и Севастополь, Ленинград и Сталинград приковали к себе и перемололи огромные силы врага. Борьба за эти города представляла собой решающие сражения, которые сыграли большую стратегическую роль, оказали важное влияние на ход и исход единоборства фашистской Германии и Советского Союза. А знаменитая битва на Волге стала осью, поворотным пунктом всей второй мировой войны. Разве можно отнести оборону маленькой Брестской крепости к числу таких крупных исторических событий?

Конечно, по своим масштабам и военному значению бои, происходившие в июне – июле 1941 года в старой приграничной крепости на берегу Западного Буга, не могут идти в сравнение с этими важнейшими битвами Великой Отечественной войны. Гарнизон Брестской крепости при всём своём героическом упорстве не мог существенно задержать или заметно ослабить наступление мощных сил врага – для этого он был слишком мал, и его сопротивление осталось лишь мелким эпизодом в грандиозной борьбе 1941 года.

Но почему же тогда героическая оборона Брестской крепости заняла особое, почётное место в истории Великой Отечественной войны? Почему наш народ, лишь пятнадцать лет спустя узнавший о том, как сражался легендарный гарнизон, так высоко оценил подвиг защитников Бреста?

Быть может, один исторический пример лучше всего ответит на этот вопрос.

27 января 1904 года, в первый день русско-японской войны, близ корейского порта Чемульпо русский крейсер «Варяг» встретился в море с большой японской эскадрой. Героические моряки «Варяга» приняли бой против врага, который в десятки раз превосходил их силой. Под страшным огнём всей эскадры противника, презирая смерть, сражались они, гордо не спуская военного флага, и, когда корабль был непоправимо повреждён, затопили его, чтобы он не достался врагу.

Этот славный бой одинокого русского корабля против целой эскадры, конечно, не оказал и не мог оказать какого-нибудь влияния на ход и исход русско-японской войны и остался только маленьким эпизодом. Стратегическое значение его было равно нулю. Но подвиг героического экипажа навсегда вошёл в сокровищницу нашей воинской доблести, и для каждого русского, для каждого советского человека само слово «Варяг» остаётся бесконечно дорогим. Это слово стало символом безграничной храбрости и отваги русского воина. И мы до сих пор с гордостью поем чудесную «Песню о «Варяге», подвиг которого и сейчас, спустя шестьдесят лет, так же волнует наши сердца.

Брестская крепость была таким же нашим советским «Варягом» – «Варягом» Великой Отечественной войны. Подобно одинокому русскому кораблю, она приняла на свою каменную грудь мощный огневой удар врага, и защитники её гордо сражались и гибли, не спуская боевого флага, как и моряки легендарного крейсера.

Бывает так, что в ходе великих исторических событий появляется какой-то маленький и сам по себе незначительный эпизод, в котором вдруг с особой, исключительной яркостью воплотятся главные, самые существенные черты всего происходящего, как порой в капле воды видишь ясное отражение большой картины окружающего тебя мира. Брестская крепость явилась одной такой яркой каплей бушующего, ураганного океана грозных событий 1941 года.

То был самый трагический и самый героический период войны, этот незабываемый 1941 год, который до сих пор горит, как жестокий рубец боевой раны на теле народа. Сколько тысяч вдов и матерей ещё хранят пожелтевшие, со следами слез листки с коротким «пропал без вести» или с более длинным, но менее понятным и до боли обидным: «В списках убитых, раненых и пропавших без вести не значится»! И мы бессильны облегчить хоть чем-нибудь это горе – таковы были трагические условия нашей борьбы в 1941 году. Сколько за этими скупыми словами официального сообщения скрыто, и, быть может, навсегда, удивительных подвигов, сколько скрыто безвестных, порою не похороненных героев, сражавшихся до последнего вздоха во вражеском тылу и сложивших голову в лесах и болотах Белоруссии, в степях Украины, на прибалтийской земле!

Именно там, в до предела напряжённых, трагических событиях 1941 года, надо искать ключ ко всей войне, к её дальнейшему перелому, к нашим славным победам 1943-1945 годов, к тому, что за границей тогда нередко называли «русским чудом».

Чудо это, в то время ещё незаметное, родилось именно в страшных испытаниях 1941 года. В час смертельной опасности, оставляя свою землю врагу, обращаясь мыслями к судьбе наших людей, нашего великого дела, за которое мы уже столько отдали, с леденящим ужасом думая о том, что, может быть, мы, как никогда до этого, ощутили всю глубину нашей любви к своей Советской Родине, всю нашу неразрывную, кровную связь с идеей, живым воплощением которой стала наша страна. И мы поняли, что это «может быть» – невозможно. Там, на горьких путях отступления, в окружениях, в арьергардных боях, в дыму пожаров и в пыли дорог, ведших на восток, созрела наша решимость бороться не на живот, а на смерть, исчезли последние остатки благодушия и беспечности, мы разглядели и поняли нашего жестокого и сильного врага, и в наших сердцах родилась та ненависть, которую могла утолить только победа.

В том памятном году уже проявилась во всей своей широте героическая самоотверженность нашего воина. Лишь немногие факты сейчас известны нам. Мы не знаем имён тысяч героев пограничного сражения, бесчисленных боев на промежуточных рубежах, яростных схваток в окружениях, не знаем потому, что имена эти были смыты валом фашистского нашествия и люди погибли в безвестности вражеского тыла или попали в гитлеровские концлагеря.

Этот удивительный массовый беззаветный героизм народа, когда не одиночки, но десятки и сотни тысяч людей совершали подвиги один величественнее другого, и составляет самую главную, характерную черту всей войны вообще, и 1941 года в частности. И, пожалуй, именно подвиг гарнизона Брестской крепости с особой силой воплотил в себе эти лучшие качества советского человека и советского воина, так ярко раскрывшиеся в годы Великой Отечественной войны. Вот почему эти два слова – Брестская крепость – навсегда останутся дорогим сердцу народа символом героической стойкости, гордого презрения к смерти, неиссякаемой воли к борьбе защитника социалистической Отчизны. Вот почему этот подвиг по праву стоит в одном ряду с высочайшими вершинами народного героизма, и сравнение обороны Брестской крепости с прославленными делами защитников городов-героев вполне закономерно.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒