Сергей Сергеевич Смирнов 11 страница

Теперь у меня появилась надежда, что Гаврилов мог остаться в живых и вернуться после войны из плена на Родину. Но для того чтобы начать розыски, мне нужно было знать, во всяком случае, его имя и отчество. Фамилия Гаврилов – чересчур распространённая: в списках Главного управления кадров Министерства обороны нашлись бы сотни однофамильцев героя Брестской крепости, и для успеха поисков следовало добыть какие-нибудь дополнительные сведения об интересующем меня человеке.

К сожалению, ни врачи, ни Коломиец не знали имени-отчества Гаврилова. Я тотчас же снова принялся разыскивать полковника Артамонова, надеясь, что он-то должен помнить, как звали его бывшего начальника. Оказалось, что за это время Артамонов уже успел окончить курсы при академии, был назначен республиканским военным комиссаром Карельской АССР и уехал в Петрозаводск. Туда я и написал ему.

Ответ не заставил себя ждать. Н. Р. Артамонов сообщал мне кое-какие внешние приметы Гаврилова, описывал некоторые черты его характера, но смущённо признавался, что за эти пятнадцать лет забыл его имя-отчество. Да и звали они друг друга больше по фамилии – «Гаврилыч» и «Артамоныч».

Итак, мои надежды не оправдались. Надо было идти в дальнейших поисках другими путями.

Я знал, что 44-й полк, которым командовал майор Гаврилов, входил в состав 42-й стрелковой дивизии. И я начал с того, что обратился в Генеральный штаб с просьбой проверить, не сохранились ли в военных архивах какие-либо старые списки командного состава этой дивизии. Спустя некоторое время удалось отыскать один из таких списков, и там я, как и ожидал, нашёл краткие сведения о майоре Гаврилове.

Оказалось, что его зовут Петром Михайловичем и что он родился в 1900 году. С этими данными уже можно было начинать поиски. Позвонив в Главное управление кадров, к тому же полковнику И. М. Конопихину, я просил его найти личную карточку майора П. М. Гаврилова.

Прошла неделя, и И. М. Конопихин сообщил мне, что карточка находится у него. Я сейчас же приехал к нему. С волнением я взял в руки эту потёртую старую карточку, заполненную уже выцветшими фиолетовыми чернилами. В ней я прочёл следующие данные: Пётр Михайлович Гаврилов служил в Красной Армии с 1918 года. Он участвовал в боях против Колчака, Деникина, против белых банд на Кавказе. В 1922 году вступил в ряды Коммунистической партии. После гражданской войны он остался военным и долго жил в Краснодаре, командуя там различными воинскими подразделениями. Потом его послали на учёбу в Академию имени Фрунзе в Москву. Окончив её в 1939 году, он был назначен командиром 44-го стрелкового полка, с которым прошёл через тяжёлые бои на финской войне, а два года спустя приехал в Брестскую крепость.

Ниже всего этого, в самом конце карточки, уже другими, более свежими зелёными чернилами были приписаны три краткие строчки. Но это были самые важные и дорогие для меня строчки. В первой было написано: «Пленён в районе города Бреста 23 июля 1941 года», то есть действительно на тридцать второй день войны, как говорил мне доктор Воронович. Во второй строке значилось: «Освобождён из плена в мае 1945 года», а в самом низу стояло короткое примечание: «Красногвардейский райвоенкомат г. Краснодара».

Итак, майор Гаврилов, к счастью, оказался жив, находился теперь в Краснодаре и состоял там на учёте в Красногвардейском райвоенкомате. Дальнейшие поиски уже не представляли трудностей.

Там, в Краснодаре, жил один из уже известных мне участников обороны крепости, кстати, бывший подчинённый майора Гаврилова, боец того же 44-го стрелкового полка Анатолий Бессонов, токарь-шлифовщик завода «Краснодарнефть». Он хорошо помнил своего прежнего командира, хотя во время боев за крепость сражался не в Восточном форту, а на другом участке обороны – в центральной цитадели. Я немедленно сообщил Бессонову о полученных мною сведениях, просил его зайти в Красногвардейский райвоенкомат Краснодара, узнать там адрес Гаврилова.

Ответное письмо Бессонова пришло через неделю. Вот что он писал мне:

«Я сразу же поехал в Красногвардейский райвоенкомат, где должен быть приписан майор Гаврилов. После того как я объяснил работникам военкомата суть дела, мне сказали, что майор Гаврилов действительно находится на учёте у них, и достали его личное дело. Увидев в этом личном деле фотокарточку Гаврилова, я сразу узнал его. Записав его адрес, я немного успокоился. Но было уже поздно, и я в тот день не мог встретиться с ним. Ночь у меня прошла в беспокойстве – утром предстояла встреча с Гавриловым. Встав рано утром, я, не позавтракав, помчался к Гаврилову. На мой стук в дверь вышел сам Гаврилов. Признаюсь, я растерялся. Отрапортовал так: «Бывший боец 44-го стрелкового полка, которым командовал майор Гаврилов, – перед вами!»

Гаврилов тоже растерялся, на глазах у него выступили слезы, он засуетился, и я заметил нервную дрожь на его лице и руках. Сергей Сергеевич, если б Вы видели нашу встречу! Её нельзя описать. Я был очень удивлён и растроган. Верите ли, передо мной был не строгий, волевой командир, каким я его привык помнить, а скромный, добродушный гражданский человек. Беседа затянулась у нас до вечера. Но во время его рассказа он как будто опять превращался в командира полка, и прежний его образ снова вставал перед моими глазами».

Анатолий Бессонов сообщил мне адрес Гаврилова, и я тотчас же написал ему большое письмо. Я рассказывал, как мне пришлось искать его, писал, что, по моему мнению, там, в Брестской крепости, он совершил подвиг выдающегося героизма, и я верю – недалеко то время, когда народ узнает об этом подвиге и Родина по достоинству оценит мужество, самоотверженность героя. Я сообщал, что в ближайшие дни выеду в Краснодар, чтобы встретиться с Гавриловым и записать его воспоминания.

Две недели спустя я приехал в Краснодар. На вокзале вместе с Бессоновым меня встречал Гаврилов. С любопытством вглядывался я в этого человека, о котором столько думал и которого так долго искал. Это был худощавый пожилой человек, с несколько измождённым широкоскулым лицом, казавшийся на вид старше своих 55 лет. На нём были старенькая офицерская шинель и ушанка военного образца. Он сразу же повёз меня к себе – в маленький саманный домик на дальней окраине Краснодара. Там нас встретила его вторая жена Мария Григорьевна, радушно принявшая меня.

В домике было чисто, аккуратно, но по всему чувствовалось, что хозяева живут далеко не в полном достатке. Этот домик был построен руками самого Гаврилова и его жены, и я догадывался, что им пришлось во многом отказывать себе, чтобы обзавестись своим жильём и кое-каким хозяйством.

Зато гордостью их был большой и заботливо ухоженный виноградник, раскинувшийся около дома. И когда мы сели завтракать, на столе появилось молодое вино собственного изготовления, и, конечно, первый тост был провозглашён за героев Брестской крепости.

А потом мы в течение нескольких дней беседовали с Гавриловым, и я записывал его воспоминания. Он рассказал мне всю историю своей интересной, но нелёгкой и сложной жизни.

КОМАНДИР ВОСТОЧНОГО ФОРТА

Гаврилов происходил из казанских татар, причём из тех, предки которых ещё при Иване Грозном были обращены в православие. Они приняли вместе с верой русские имена и фамилии, но сохранили и свой язык, и многие обычаи.

Крестьянином-бедняком из бедной деревушки неподалёку от Казани был его отец. В нищете и темноте прошли детские годы Петра Гаврилова. Тяжёлая, трудная жизнь сызмала воспитывала в нём характер терпеливый, волевой, привыкший к борьбе с несчастьями и тяготами сурового крестьянского быта. Этот твёрдый, сильный характер пригодился ему, когда в 1918 году он пришёл в Красную Армию. Он попал туда тёмным, неграмотным парнем, но зато принёс с собой железное упорство, умение настойчиво преодолевать трудности – качества, так необходимые военному.

Красная Армия не только дала ему военные знания и навыки – она сделала его политически сознательным человеком, научила читать и писать. Он мужал и рос в боях с колчаковцами и деникинцами, в схватках с белобандитами в горах Северного Кавказа. Все больше выявлялись волевые свойства его характера, смелость и мужество, его недюжинные организаторские способности. И неудивительно, что вскоре после окончания гражданской войны Гаврилов стал коммунистом и красным командиром.

Послевоенная служба его проходила на Северном Кавказе. Там он женился. Детей у них с женой не было, и они взяли из детского дома мальчика-сироту. Гаврилов усыновил его, и маленький Коля рос в семье как родной сын – жена Гаврилова Екатерина Григорьевна нежно заботилась о нём.

Гаврилов принадлежал к числу тех красных командиров, которые были выдвинуты гражданской войной из самой гущи народа. Глубоко преданные Советской власти и партии большевиков, смелые и самоотверженные в борьбе с врагами Родины, талантливые военачальники, они не имели нужной теоретической подготовки, достаточных знаний и общей культуры. И страна, которая едва перевела дух после разорительных войн, принялась учить командные кадры своей защитницы-армии.

За это время Гаврилов побывал на различных командирских курсах, а потом ему предоставили возможность поступить в Военную академию имени Фрунзе – лучшую кузницу командиров Красной Армии.

Учиться в академии было очень трудно – мешало отсутствие образования. Но опять помогло то же непреклонное гавриловское упорство. Он вышел из академии майором и получил полк. Несколько месяцев спустя, трескуче-морозной зимой 1939 года, в дни финской кампании, этот 44-й стрелковый полк под его командованием показал себя как вполне надёжная боевая часть в трудных боях на Карельском перешейке.

После финской войны вся 42-я дивизия была переброшена в Западную Белоруссию, в район Берёзы-Картузской, а за два месяца до войны полк Гаврилова поревели в Брестскую крепость.

Семья его получила квартиру в самой крепости, в одном из домов комсостава. Екатерина Григорьевна, уже давно страдавшая острым суставным ревматизмом, теперь по неделям была прикована к постели, а подросток Коля – любимец бойцов – целые дни проводил в подразделениях.

Гаврилова редко видели дома – нелёгкая должность командира полка не оставляла ему свободного времени. Дотошный, как говорили, «въедливый» начальник, настойчиво и придирчиво вникающий во все мелочи жизни и быта своих подчинённых, он не давал спуска ни себе, ни другим. В нём жило вечное, неугасающее недовольство собой, своим полком, тем, что уже достигнуто в ходе напряжённой учёбы; казалось, сделано слишком мало, а время и обстановка не ждут, торопят.

Особым чутьём военного, к тому же находившегося на самой границе, Гаврилов угадывал приближение грозовых событий. И это предчувствие словно подстёгивало его. Он помнил, каким нелёгким испытанием для наших войск оказалась финская кампания, и теперь дорожил каждым мирным днём, чтобы лучше подготовить свой полк к той главной проверке, которая – он был убеждён в этом – вскоре предстояла ему.

Со свойственным ему прямодушием Гаврилов в беседах с бойцами и командирами не раз говорил, что война не за горами, что опасный сосед за Бугом способен на все и Гитлеру ничего не стоит разорвать мирный договор с Советским Союзом, как рвал он до этого другие международные соглашения.

Но, как известно, в те предвоенные годы подобная откровенность могла дорого обойтись. Нашёлся человек, написавший на Гаврилова заявление в дивизионную партийную комиссию. Его обвиняли в том, что он говорит о неизбежности войны с Германией и этим сеет тревожные настроения среди своих подчинённых. Обвинение было очень серьёзным, и Гаврилову грозило нешуточное партийное взыскание. Комиссия назначила слушание его персонального дела на 27 июня 1941 года, и все эти последние дни он с трудом старался скрыть от товарищей по службе и от семьи одолевающее его беспокойство в предвидении будущих неприятностей.

Сейчас это кажется чудовищной нелепостью, но от партийного взыскания за то, что он предсказывал войну, Гаврилова спасла… война, разразившаяся за пять дней до предполагавшегося заседания парткомиссии.

Услышав первые взрывы на рассвете 22 июня 1941 года, Гаврилов сразу понял, что началась война. Быстро одевшись, он попрощался с женой и сыном, приказав им идти в ближайший подвал, и с пистолетом в руке побежал в центральную цитадель, где находился штаб полка и стояло боевое знамя: его надо было спасать в первую очередь. Гаврилову удалось перебежать мост через Мухавец, который уже обстреливали немецкие диверсанты. Он не помнил, как бежал среди взрывов по двору цитадели, мимо здания 333-го полка, к крайнему западному сектору кольцевых казарм: там на втором этаже помещался штаб.

Но когда он добрался сюда, второй этаж был уже полуразрушен и охвачен огнём. Кто-то из солдат, узнав командира полка, доложил ему, что полковое знамя вынес один из штабных работников.

Тогда Гаврилов принялся собирать своих бойцов, чтобы вести их из крепости на рубеж обороны, назначенный полку. Сделать это было нелегко: в предрассветной полумгле по двору метались, бежали в разные стороны полураздетые люди, спеша в укрытия. Отличить своих от чужих в этом хаосе было почти невозможно.

Кое-как он собрал десятка два или три людей и повёл их перебежками к трехарочным воротам и снова через мост к главному выходу из крепости. Но выход уже был закрыт – у туннеля северных ворот шёл бой. Немцы сомкнули кольцо вокруг крепости.

Здесь, у выхода, Гаврилов встретился со знакомым ему командиром, капитаном Константином Касаткиным. Касаткин командовал отдельным батальоном связи в той же 42-й дивизии. Батальон его стоял в нескольких километрах отсюда, и Касаткин, живший в крепости, приехал к семье на воскресенье. Теперь он был отрезан от своих бойцов.

На валах и перед воротами разрозненные группы наших стрелков вели перестрелку с наседающими автоматчиками. Гаврилов с помощью Касаткина принялся организовывать тут правильную оборону. Прямо под огнём, в обстановке боя, была сформирована рота, командовать которой майор поручил одному из находившихся здесь лейтенантов. Гаврилов тут же поставил роте боевую задачу и организовал доставку патронов из ближайшего склада.

Потом прибежавший сюда боец доложил майору, что по соседству, в казематах восточной «подковы», собралось несколько сот человек из разных полков, и Гаврилов с Касаткиным поспешили туда. Так они попали в Восточный форт.

В здании, которое стояло в центре «подковы», помещался 393-й отдельный зенитно-артиллерийский дивизион. В ночь начала войны в казармах дивизиона оставалась только одна батарея, два зенитных орудия которой стояли неподалёку от форта, сразу же за внешним его валом. Командовал батареей какой-то старший лейтенант – он-то и поднял своих бойцов по тревоге. Но уже час спустя этот командир был убит, и зенитчиков возглавили начальник связи дивизиона лейтенант Андрей Домиенко и прибежавший сюда из 125-го полка лейтенант Яков Коломиец. Были вскрыты склады, людей вооружили винтовками, автоматами, гранатами, а на втором этаже казармы установили четырехствольный зенитный пулемёт, который теперь мог держать под обстрелом вход в центральный двор «подковы».

Между тем все новые группы бойцов, прорвавшиеся из цитадели, приходили в форт. Когда Гаврилов и Касаткин около полудня появились здесь, в казарме и казематах собралось уже больше трехсот человек.

Гаврилов, как старший по званию, принял над ними командование и начал формировать свой отряд. В дополнение к той роте, что сражалась на северном валу, у ворот, были созданы ещё две. Одной Гаврилов поручил занять оборону по ту сторону дороги, в западной «подкове», вторая залегла на северо-восточных валах крепости. Теперь отряд Гаврилова оборонялся как бы внутри треугольника, вершинами которого были северные входные ворота крепости и два подковообразных укрепления.

В Восточном форту Гаврилов поместил свой командный пункт и при нём резерв отряда. Здесь же находился и штаб, начальником которого стал капитан Касаткин. Отсюда шли боевые приказы ротам, отсюда то и дело посылали разведчиков и связных. Были проложены даже телефонные линии, соединявшие штаб с ротами, но обстрел и бомбёжки всё время нарушали эту связь и вскоре телефон окончательно вышел из строя.

Заместителем Гаврилова по политической части стал политрук из 333-го полка – Скрипник. Он тут же занялся учётом коммунистов и комсомольцев, организовал запись сводок Советского Информбюро, которые принимал радист в казарме дивизиона. Ему же поручил Гаврилов заботу о раненых и женщинах с детьми, прибежавших сюда из соседних домов комсостава.

Женщин и детей поместили в наиболее безопасном убежище – в солидных казематах внешнего вала. Тут же был и «госпиталь» – охапки соломы, сложенные в углу, на которых клали раненых. Военфельдшер Раиса Абакумова стала «главным врачом» этого «госпиталя», а жены командиров – её добровольными помощницами.

Весь первый день отряд Гаврилова удерживал свои позиции, отбивая атаки врага. В боях действовала даже артиллерия отряда – два зенитных орудия, стоявших около «подковы». В первой половине дня зенитчикам то и дело приходилось вступать в бой с немецкими танками, прорывавшимися в крепость через главные ворота, и каждый раз они отгоняли машины врага.

Молодой лейтенант, командовавший артиллеристами, был тяжело ранен во время перестрелки. Но уйти от орудий он отказался. Когда одному из танков удалось проскочить через ворота, началась огневая дуэль между ним и зенитчиками. Танк, маневрируя на дороге, бегло обстреливал зенитки, и одна пушка скоро была повреждена. Тогда, собрав последние силы, бледный, обескровленный лейтенант встал к орудию и сам повёл огонь прямой наводкой. Ему понадобилось всего два или три выстрела – танк был подбит, а пытавшихся удрать танкистов перестреляли из винтовок бойцы. Но и силы лейтенанта были исчерпаны. Он упал тут же, у орудия, и артиллеристы, подняв его, увидели, что он мёртв.

Гаврилов сейчас же приказал Касаткину написать на этого лейтенанта посмертное представление к званию Героя Советского Союза. К сожалению, как и все документы штаба, это представление уничтожили впоследствии, когда немцы ворвались в форт, и забытая участниками обороны фамилия героя-лейтенанта до сих пор остаётся неизвестной.

Немцы утащили на буксире подбитый танк, а потом прилетели их самолёты, и началась очередная бомбёжка Восточного форта. Именно тогда одна из бомб попала в окоп, где хранился запас снарядов для зенитных орудий, и этот небольшой склад взлетел на воздух. Оставшееся орудие больше не могло стрелять.

На второй день положение усложнилось. Противник отрезал от отряда Гаврилова роту, дравшуюся в Западном форту, и подошёл к дороге. В последующие дни под нажимом врага вынуждены были отойти с крепостных валов и остатки двух других рот, поредевших в этих боях. Теперь весь отряд Гаврилова был сосредоточен в Восточном форту, а сам форт окружён вражеским кольцом. Немцы начали осаду.

Все попытки автоматчиков-ворваться в центральный двор «подковы» были бесплодными. Бойцы неусыпно дежурили у четырехствольного пулемёта в казарме. Автоматчиков нарочно подпускали поближе – до середины покатого двора. И когда они уже беспорядочной толпой, с криками поднимались в свой последний бросок к казарме, пулемётчики открывали огонь в упор из всех четырех стволов. Двор сразу словно выметало свинцовой метлой. Под страшным огнём этого пулемёта немногим гитлеровцам удавалось удрать обратно, и двор форта был сплошь усеян трупами в зелёных мундирах.

Несколько раз сюда подходили танки. Тогда Гаврилов вызывал добровольцев, и те со связками гранат в руках ползли вдоль подножия вала навстречу машинам. После того как один танк был подбит во дворе, немецкие танкисты уже не отваживались заезжать сюда и лишь вели обстрел издали. Но обстрел из танков и орудий не приносил врагу успеха. И немцы стали все чаще посылать свои самолёты против этой маленькой земляной «подковы», где так прочно засела горсточка советских воинов.

День ото дня усиливался артиллерийский обстрел, все более жестокими становились бомбёжки. А в форту кончились запасы пищи, не было воды, люди выходили из строя. По приказу Гаврилова были отправлены в плен женщины и дети.

Противник наседал. Время от времени автоматчики врывались на гребень внешнего вала и кидали оттуда гранаты в подковообразный дворик. С трудом немцев выбивали обратно. Потом начались дымовые атаки, и враг пустил в ход даже бомбы со слезоточивым газом. Едкие клубы заволакивали весь двор, наполняли казематы. К счастью, в складах форта были противогазы, и люди, порой часами не снимая масок, продолжали отстреливаться и отбиваться гранатами.

А потом наступило воскресенье, 29 июня, и гитлеровцы предъявили защитникам Восточного форта ультиматум – в течение часа выдать Гаврилова и его заместителя по политической части и сложить оружие. В противном случае немецкое командование угрожало снести укрепление с лица земли вместе с его упорным гарнизоном.

Наступило часовое затишье. И тогда Гаврилов созвал бойцов и командиров на открытое партийное собрание. В тесном полутёмном каземате собрались не только коммунисты – сюда пришли все, и только дежурные пулемётчики и наблюдатели остались на постах на случай внезапной атаки врага.

Гаврилов объяснил людям обстановку, сказал, что рассчитывать на помощь извне уже не приходится, и задал коммунистам вопрос:

– Что будем делать?

Все разом зашумели, заговорили, и майору уже по их лицам стал ясен ответ товарищей:

– Будем драться до конца!

Это не было обычное собрание, это был их последний митинг, взволнованный и единодушный. А когда Скрипник объявил приём в партию, люди бросились искать бумагу. Короткие горячие заявления писали на каких-то обрывках, валявшихся кое-где в казематах, на кусках старых газет, даже на обороте немецких листовок, призывавших сдаваться в плен. В этот час, когда наступало последнее, самое трудное испытание, когда впереди была смерть или вражеская неволя, люди хотели идти в свой смертный бой коммунистами. И тут же десятки беспартийных были приняты в ряды партии.

Они не успели даже спеть «Интернационал» – время кончилось, и в форту загремели взрывы снарядов. Враг шёл в решительную атаку. Все заняли свои места у амбразур.

Но сначала появились самолёты. Они летели низко, один за другим, и первый сбросил над фортом ракету, указывая цель остальным. И дождём посыпались бомбы, причём на этот раз самые крупные.

Гулкие, тяжёлые взрывы громовыми раскатами непрерывно грохотали вокруг, прочные кирпичные своды казематов ходили ходуном над головами людей и иногда рушились. Там и здесь происходили обвалы, и бойцы гибли, засыпанные земляной массой осевшего вала. Это продолжалось долго, но никто не мог бы сказать, сколько времени прошло, – слишком были напряжены нервы людей. А потом сразу за последними разрывами бомб раздались крики автоматчиков, ворвавшихся на внешний вал, загремели гранаты во дворике, а в центральный двор «подковы» толпой вливались солдаты врага. И уже не слышалось очередей четырехствольного пулемёта – он был уничтожен во время бомбёжки.

В этот день и на следующее утро в рукопашных боях сопротивление защитников Восточного форта было окончательно сломлено, и те, кто уцелел, оказались в плену. Автоматчики обшаривали один каземат за другим – искали Гаврилова. Офицеры настойчиво допрашивали пленных об их командире, но точно о нём никто не знал. Некоторые видели, как майор уже в конце боя вбежал в каземат, откуда тотчас же раздался выстрел. «Майор застрелился», – говорили они. Другие уверяли, что он взорвал себя связкой гранат. Как бы то ни было, найти Гаврилова не удалось, и немцы пришли к заключению, что он покончил с собой. Неизвестной осталась и судьба политрука Скрипника.

ПОДВИГ МАЙОРА ГАВРИЛОВА

Гаврилов не взорвал себя и не застрелился. Он был застигнут автоматчиками в тёмном каземате внутри вала, где последнее время находился его командный пункт. Майор был вдвоём с бойцом-пограничником, который во все дни обороны исполнял обязанности адъютанта и порученца командира. Они оказались отрезанными от остального гарнизона и, перебегая из одного помещения в другое, бросали в наседающих гитлеровцев свои последние гранаты и отстреливались последними патронами. Но вскоре стало очевидно, что сопротивление гарнизона сломлено и немцы уже овладели почти всем фортом. Боеприпасов у Гаврилова и пограничника осталось совсем мало, и командир с бойцом решили попробовать спрятаться, чтобы потом, когда немцы уйдут из форта, выбраться из крепости и идти на северо-восток, в Беловежскую Пущу, где, как они надеялись, уже, наверное, действуют наши партизаны.

К счастью, им удалось найти надёжное убежище. Как-то, ещё в самом начале боев за форт, его защитники по приказанию майора пытались прорыть проход сквозь толщу вала. В кирпичной стене каземата была пробита дыра, и несколько бойцов поочерёдно стали прокапывать в валу небольшой туннель.

Работы пришлось вскоре прекратить – вал оказался песчаным, и песок всё время осыпался, заваливая проход. Но осталась дыра в стене и глубокая нора, идущая в глубь вала. В эту нору и забрались Гаврилов и пограничник в то время, как уже совсем рядом слышались голоса гитлеровцев, обшаривавших соседние помещения.

Оказавшись в узком проходе, прорытом когда-то бойцами, майор и пограничник начали прокапывать руками себе путь вправо и влево от этого прохода. Сыпучий песок легко поддавался, и они постепенно стали продвигаться вперёд по ту сторону кирпичной стены каземата, отходя все дальше от пробитой в ней дыры, причём Гаврилов копал влево, а пограничник – вправо. Они работали с лихорадочной быстротой и, подобно кротам, отбрасывали за спину вырытый песок, засыпая за собой путь. Прошло около получаса, прежде чем в каземат вошли солдаты противника, а за это время командир и боец успели уйти каждый на два-три метра в сторону от дыры, пробитой в кирпичах.

Сквозь стену Гаврилов ясно слышал, как немцы переговариваются, обыскивая каземат. Он притаился, стараясь ни одним движением не выдать себя. Видимо, автоматчики заметили отверстие в стене – они несколько минут стояли около него, о чём-то совещаясь. Потом кто-то из них дал туда очередь. Гитлеровцы помолчали, прислушиваясь, и, убедившись, что там никого нет, пошли осматривать другие казематы.

Гаврилов провёл в своей песчаной норе несколько суток. Ни один лучик света не проникал сюда, и он не знал даже, день или ночь сейчас на воле. Голод и жажда становились все более мучительными. Как ни пытался он растянуть два сухаря, оказавшиеся у него в кармане, они вскоре кончились. Жажду он научился немного успокаивать, прикладывая язык к кирпичам стены каземата. Кирпичи были холодными, и ему казалось, что на них осела подземная влага. Сон помогал забыть о голоде и жажде, но он спал урывками, опасаясь выдать себя во сне неосторожным движением или стоном. Враги ещё были в форту – их голоса слышались то дальше, то ближе, и раза два солдаты заходили в этот каземат.

Он не знал, жив ли его товарищ-пограничник, отделённый от него слоем песка в несколько метров толщиной. Он боялся окликнуть его даже шёпотом – фашисты могли оказаться поблизости. Малейшей неосторожностью он мог испортить все. Теперь важно было только одно – выждать, пока солдаты уйдут. Лишь в этом было спасение и возможность снова продолжать борьбу. Мучимый голодом и жаждой в этой подземной норе, он ни на минуту не забывал о борьбе и не раз заботливо ощупывал в кармане несколько оставшихся гранат и пистолет с последней обоймой.

Голоса немцев слышались все реже, и наконец все вокруг, казалось, затихло. Гаврилов уже решил, что наступило время выходить, как вдруг над его головой, на гребне вала, затрещал пулемёт. И по звуку выстрелов он безошибочно определил, что это ручной пулемёт Дегтярева.

Кто стрелял из него – наши или немцы? Несколько часов он пролежал, мучительно думая об этом. А пулемёт время от времени посылал короткую, скупую очередь. Чувствовалось, что пулемётчик экономит боеприпасы, и это вселило в Гаврилова какие-то смутные надежды. Зачем было бы немцам беречь патроны?

Наконец он решился и шёпотом окликнул пограничника. Тот отозвался. Они вылезли в тёмный каземат и прежде всего напились из вырытого тут колодца грязной, затхлой воды. Потом с гранатами наготове осторожно выглянули в узкий дворик. Стояла ночь. Чьи-то негромкие голоса доносились сверху. Это была русская речь.

На валу оказались двенадцать бойцов с тремя ручными пулемётами. Как и Гаврилову, им удалось укрыться в одном из казематов, когда форт был захвачен, а после ухода автоматчиков они вышли и снова заняли оборону. Днём они прятались в каземате, а ночью вели огонь по одиночным солдатам противника, появлявшимся поблизости. Гитлеровцы полагали, что в форту никого не осталось, и пока не успели обнаружить, что именно оттуда раздаются пулемётные очереди, тем более что вокруг повсюду ещё шла перестрелка. Ещё бил пулемёт из дота Западного форта, стреляли в районе домов комсостава, и то затихающая, то возобновляющаяся пальба вперемежку со взрывами мин и снарядов доносилась с Центрального острова.

Гаврилов решил попытаться вывести эту группу в Беловежскую Пущу. Но для этого надо было пока что не обнаруживать себя. Вокруг крепости ещё стояло много войск врага, и сейчас выбраться за валы было невозможно даже ночью.

Днём на валу оставляли только наблюдателя, а ночью наверх поднимались все и, если представлялся удобный случай, вели огонь. Так прошло несколько дней. Бои не затихали, поблизости по-прежнему то и дело появлялись группы немецких солдат, и выйти из крепости всё ещё было нельзя. И самое страшное заключалось в том, что защитникам форта уже нечего было есть. Небольшой запас сухарей, оказавшийся у бойцов, кончился, и голод давал себя чувствовать все острее. Люди теряли последние силы. Гаврилов уже подумывал о том, чтобы сделать отчаянную попытку прорыва, но внезапные события нарушили все его планы.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒