Дневник Марсём

Дневник Марсём

Они думают, я повесила портрет Корчака над столом, чтобы быть на него похожей. Упаси Господи! Для этого нужно по меньшей мере совершить подвиг, погибнуть в газовой камере.

- В детстве я читал ваши книжки, - говорит эсэсовский офицер Корчаку на вокзале, откуда уходит состав в концлагерь. - Эти книжки, они мне очень нравились. Поэтому вы можете быть свободны.

- А дети? - спрашивает Корчак.

- А дети поедут.

- Вы ошибаетесь: не все в мире негодяи, - замечает Корчак. И не уходит. Остается с детьми. А по дороге в Треблинку, туда, где их ждут газовые камеры, рассказывает сказки.

Я не могу этого слышать. Я - против подвигов. Если жизнь нормальная, в ней не должно быть подвигов. Я где-то читала: в реальности человек не совершает подвигов. Он совершает поступки. Подвиг это или не подвиг, решают другие люди. Потомки. Те, кто может взглянуть на чужую смерть со стороны. Они думают: ах, как красиво этот человек умер! Настоящий герой!

А тот, кто действительно умирает, в газовой камере вместе с детьми, не совершает никакого подвига. Ему тоскливо, страшно, больно. Невыносимо ему. И он совсем не думает: как же красиво я тут помираю!

Я просто ненавижу подвиги.

Другая запись

Я просто ненавижу подвиги - когда их должны совершать взрослые, в реальной жизни. Но дети - это другое.

Дети думают: как хорошо было бы героически умереть - только ненадолго. Спрятаться за кустик, подсмотреть, как другие будут тобой восхищаться, а потом ожить - будто ни в чем не бывало.

А за это, за твою героическую смерть, за твой подвиг тебе многое простят - и телесную твою неустроенность, и темные твои желания.

Только неизвестно, где и как совершить этот подвиг. Нету места. Не предусмотрено. Потому что, если жизнь нормальная, человеческая, никто не будет испытывать тебя смертью. Эта жизнь - про другое. Ноты еще этого не знаешь. Ты ничего не понимаешь. Тебе надо справиться с тем, что внутри.

И приходится придумывать: пройтись по карнизу восьмиэтажного дома, сыграть в "Догони - убей" с автомобилем - прямо на проезжей части.

Но это, как правило, не ценится. После этого отправляют на кладбище или в психушку. И нет ощущения подвига.

На моей памяти был только один случай, когда человек мелкого подросткового возраста сумел найти форму сильному чувству.

Пошел на бульвар, оборвал три клумбы тюльпанов протяженностью десять метров каждая и выложил под окном своей возлюбленной огромное красное сердце. Наутро все проснулись, посмотрели в окно, а там - сердце. И все сказали: "Ого! Вот это да! А парень-то не промах! Хоть и одиннадцать лет. Всерьез его зацепило. Молоде-е-ец! Ой, молоде-е-ец!"

Хотя, по большому счету, надо было этому молодцу хорошего ремня всыпать - за то, что испоганил клумбы и лишил бульвар общественно предназначенной красоты.

Другая запись

Если бы у них была возможность совершить подвиг в выдуманной жизни! В выдуманной, но чтобы была почти как настоящая. Будто ты уснул, а потом очнулся - с подвигом внутри. И дальше бы с этим жил. А это героическое внутри - оно как гарантия человеческого качества, даже если жизнь вокруг будет нормальная и не потребуется действительно умирать, задыхаться в газовой камере.

И вообще: быть может, если совершать подвиги в детстве, лотом, во взрослой жизни, ни от кого не потребуется задыхаться. Не потребуется подвигов, которые будут признаны после смерти…

Холмы были самым красивым местом лесопарка, гордостью микрорайона. Они были довольно далеко от школы, и все вместе, классом, мы туда еще не ходили. Но знали: есть холмы.

И вот теперь с холмов потянуло сыростью. Марсём стала зябнуть и кутаться в шаль, которую специально для этого принесла из дома. Она и нас призывала почувствовать, как комнату то и дело накрывают потоки непривычно холодного, колючего воздуха, проникающие в самое нутро: в холмах завелась Гниль.

"Гниль поражала быстрые прозрачные ручейки, и те застывали вонючими старицами, добиралась до веселых прудов с рыбками и стрекозами, и они обращались в гиблые болота. В мутной воде стоячих водоемов появились странные липкие кучки зеленоватых яиц. С виду они напоминали кладки лягушачьей икры, но были намного крупнее и плохо пахли. Когда весеннее солнце посетило холмы и лучи проникли сквозь тину, кожистая оболочка яиц стала лопаться, выпуская на свет странных человекообразных существ с бородавчатой шкурой и лягушачьими лапами. Это были жабастые - хладнокровные порождения болотистой Гнили. Они расплодились и заселили холмы. А теперь охотились за принцессами".

"Им нужны принцессы, - тихо повторила Марсём и внимательно на нас посмотрела. - Я, кажется, говорила: в конце года мы собирались устроить бал. Самый настоящий. Все девочки, как истинные принцессы, должны прийти во дворец в длинных платьях - точь-в-точь как у Золушки, когда она отправилась знакомиться с принцем…"

Оказывается, речь шла о нас. Конечно, о нас! "Принцессы придут на бал в красивых длинных платьях, - Марсём повторила эти слова с удовольствием. Но тут ей в голову пришла новая, более "правильная" мысль. - А может быть, они придут на бал замарашками, в своей старой грязной одежде, и превратятся в принцесс прямо на глазах у всех". Марсём заметила, как изменились наши лица, и удовлетворенно подтвердила: "Да-да, прямо на глазах у всех. По взмаху волшебной палочки!" Она сделала паузу, позволив слушателям справиться с чувствами: "Но жабастые могут помешать. Не только балу. Им нужны принцессы. Чтобы обратить их в чудовищ".

Мне казалось, внутри меня все уже занято: там был стрежень, там жили разные мысли и чувства. А тут вдруг меня стал заполнять сладкий, тягучий страх, похожий на горький шоколад. Страх булькал от возбуждения, пускал пузырьки, делал меня легкой и горячей. Если бы я могла подпрыгнуть, то взлетела бы к потолку.

Принцессы, бал, жабастые… Наташка тоже не могла сдерживаться - схватила меня за руку и сжала изо всех сил: "О-о-о!"

"Жабастые давно бы расправились с принцессами. Если бы не принцы, - теперь Марсём смотрела на мальчишек. - Принцы им очень мешают. Ведь они никогда не позволят, - она снова сделала паузу, - не позволят посадить кого-нибудь в клетку".

Вершители "невинных гнусностей" исчезли. Благородные принцы застыли от напряжения, сживаясь с уготованной им миссией.

"Принцы отправятся в путешествие, в настоящее рыцарское приключение - чтобы сокрушить Черного Дрэгона, повелителя жабастых".

"Говорят, Черный Дрэгон тоже появился на свет из яйца. Только никто этого не видел. Никто, кроме Беспечной птицы. Беспечная птица сидела на ветвях ивы, росшей у самого болота. Когда-то дерево склонялось над прудом, чтобы любоваться на свое отражение в чистой воде. И птица прилетала сюда за тем же. Она смотрелась в воду и время от времени выражала свое мнение по поводу увиденного: "Уй-ти! Уй-ти!"

Потом отравленная гнилью вода позеленела, заросла тиной и перестала радовать глаз отраженьями деревьев и птиц. Но ива уже не могла разогнуться. А Беспечная птица была слишком беспечной, чтобы менять привычки. Она продолжала смотреть на то, что можно было видеть, - на зеленую тину, и время от времени восклицала: "Фьють-фьють!" Потому что "Уй-ти!" теперь не годилось.

И вот она увидела, как из кожистого яйца, вызревшего в зарослях камыша, выбрался странный малыш. Он был самым темным и самым бородавчатым из всех жабастых, когда-либо появлявшихся на свет. И птица не могла сдержать удивления: "Уй-ти! Уй-ти!" Маленький жабастик оглянулся вокруг, ухватился за тростниковые метелочки и позвал: "Мама! Мама!" Но мамы не было. Вокруг вообще никого не было. Кроме Беспечной птицы, которая тут же закричала: "Мама - фьють! Мама - фьють!" Что она хотела этим сказать, никто в точности не знает: птица была Беспечной и не отвечала за свои слова. Малыш, услышав пронзительное "Мама - фьють!", горько расплакался. А птица все продолжала кричать. И от этих криков горечь жабенка стала свиваться в тугой жгут и биться о стенки сердца, пытаясь вырваться наружу. Но сердечный мешок жабастых достаточно прочен: он выдержал удары жгута. Горечь так и осталась внутри, отравляя жабенку вкус к жизни, а сердце изнутри покрылось мозолями, затвердело и потеряло всякую чувствительность.

Он сделался молчаливым и подозрительным. Ядовитые болотные пары пропитали его злобой. И скоро злоба заполнила его до краев - ведь он был пуст: ни одно доброе чувство не сумело в нем угнездиться. Жабенок рос под крики Беспечной птицы, и вместе с ним росла его злоба. Редкий цвет бородавчатой кожи сделал его заметным, безжалостность вселила в окружающих страх и подарила над ними власть. Он получил имя - Черный Дрэгон, и это имя заставляло трепетать.

У Дрэгона не было никаких желаний, кроме безграничной жажды власти. Лишь одно пристрастие преследовало его: он любил слушать детский плач. Быть может, этот плач странным образом напоминал ему первые часы жизни - когда сердце его еще было мягким и он думал найти свою маму.

Чужой плач стал для Дрэгона главной пищей естества, и он научился его множить.

Дрэгон заставил духов болота раскрыть свои магические тайны и обучить жабастых секретам магии и колдовства, чтобы превращать людей в страшилищ. Для этой цели годились не все люди, а только принцессы - причастные сказочной красоте, обожаемые детьми.

Принцесс сажали в клетки и поили специальными зельями. Через некоторое время они покрывались дикой черной шерстью, у них отрастали желтые зубы - такие длинные, что торчали изо рта, - и кривые когти, вонзающиеся в ладони. Принцессы превращались в чудовищ, послушных злой воле, и их посылали пугать маленьких детей - чтобы те плохо спали по ночам и плакали от страха".

Как плакал сам Дрэгон, когда был маленький: "Мама - фьють! Мама - фьють!"

"Но наши принцы, - в голосе Марсём зазвучали торжественные нотки, - не допустят этого. Они вступят с Дрэгоном в битву, сразятся с ним и победят. Они совершат подвиг подвигов!"

Марсём перевела дыхание и, придавая грядущим событиям несколько больше неопределенности, уточнила: "Постараются совершить".

Принцессы тоже отправятся в путешествие. Это очень опасно, но необходимо: они станут хранительницами жизней принцев.

Жизни принцев мы плели на уроках труда - цветные шнурки, шесть боевых и один неразменный. Почти как мойры, заметила Марсём.

Во времена древних греков мойры были богинями судьбы. Они сидели высоко на горе, суровые и беспристрастные, и пряли нити человеческих жизней. "Знаете, как выглядит пряденая жизнь?" - спросила Марсём.

В юности они с друзьями ходили в поход, в Карелию. Пришли в деревню и попросились на ночлег в один дом. Там жила бабушка. Парни из туристской группы накололи ей много дров, на всю зиму. За это бабушка истопила для них баню. А потом отвела Марсём в маленькую летнюю кухню. Там была дровяная плита. Бабушка взяла "разжошку" и затопила печку. Пока печка чадила, а вода закипала, Марсём расспрашивала бабушку про жизнь. Бабушка сказала, что прядет помаленьку. Раньше пряла много, а теперь помаленьку. Марсём попросила показать, как это - прясть? Бабушка вынесла деревянную прялку - совсем простую, ручную, вырезанную из цельного корня елки. Нацепила на гребень клок собачьей шерсти, послюнявила пальцы и стала вытягивать из шерсти маленькие пучочки, скручивая их в нитку. Бабушка была очень старая, и Марсём подумала: она похожа на мойру. А нитка состоит из крошечных узелков. Узелки - как события жизни, из которых складывается судьба.

Мы плели, почти как мойры. Только не беспристрастно. Мы должны были наделить узелки волшебной силой, вплести в нити свои надежды и заветные чаянья. Это совсем маленькое колдовство, говорила Марсём. Так поступали женщины во все времена, когда собирали мужчин в дальние странствия. И мы должны суметь.

Мне нравилось плести с умыслом. Косички получались красивыми, тугими и ровными. Марсём, проходя по рядам, даже остановилась, чтобы полюбоваться на них. Но, быть может, в них пробралось какое-то неправильное чаяние? То, что сыграло с их обладателем злую шутку? Как с верным и благородным рыцарем Тристаном, выпившим чужой любовный напиток. Как с верным и благородным рыцарем Ланцелотом, охранявшим молодую жену короля.

Если бы пришел некто и спросил, кому желаю я победы в бою с Дрэгоном, кому желаю совершить подвиг подвигов, я, конечно же, сказала бы: "Всем нашим принцам желаю я совершить подвиг! И для этого плету цветные шнурки жизни! И вкладываю в них свои чаянья и надежды". - "Нет, - возразил бы некто. - Ты должна назвать только одно имя!" Что бы я ответила?

Принцы сами выберут себе хранительниц, сказала Марсём. Это их привилегия, старый рыцарский закон: рыцарь выбирает даму, которой служит и которую защищает.

- Тебе хорошо! Ты Петькины жизни хранить будешь! - проворчала Наташка.

Она боялась, что ее не выберут. А я совсем не боялась. Я знала, как будет. Но и Наташка зря волновалась. У нас в классе мальчиков было меньше, чем девочек. А в защитниках, сказала Марсём, нуждаются все. И хранительницами тоже все хотят быть. Поэтому, кроме меня, Петя выбрал еще и Наташку. Сначала - меня, а потом - ее. Он не мог поступить иначе. Он всегда поступал правильно.

Дедушка возил меня в школу на машине. Как-то, проезжая мимо троллейбусной остановки, мы увидели Петю с Наташкой и Петину бабушку. Дедушка притормозил, открыл дверцу и пригласил их сесть в машину. С тех пор он все время так делал. А иногда - очень редко, когда дедушка уезжал в командировку, - нас в школу провожала Петина бабушка.

Петя был кругленький, пухлый и задумчивый. Никто не знал, о чем он думает: он мало говорил. Зато любил слушать - меня, Наташку, свою бабушку. Но меня - больше всего. Петина бабушка считала, я хорошо влияю на Петю. Она специально готовила пирожки и приглашала меня в гости. Обычно вместе со мной заявлялась Наташка. Это было почти неизбежно: Наташка жила в том же доме и считалась моей лучшей подругой. А пирожки ей нужны были гораздо больше, чем мне. Из-за развода Наташкина мама была "вся на нервах", и еда дома стала готовиться с перебоями.

Я приходила к Пете в гости (с Наташкой и без Наташки), ела пирожки, смотрела мультики и играла в Петины игрушки, но я не могу сказать, в чем именно заключалось мое благотворное влияние на Петю. Наверное, я просто боюсь сказать. До сих пор боюсь.

Очень скоро после того, как дедушка первый раз посадил в машину Петю с Наташкой и Петину бабушку, у Пети дома случилось несчастье. Его мама заболела. Она заболела не просто так, а будучи беременной. Врачи очень беспокоились не только за ее здоровье, но даже за жизнь. Петина мама должна была все время ходить в маске, и ей нельзя было общаться с теми, у кого насморк: даже самый маленький насморк мог запросто ее убить. А у Пети насморк был очень часто, и не маленький. И так получилось, что он стал опасен для своей мамы. Поэтому Петин папа увез маму жить куда-то за город и только иногда приезжал за сыном, чтобы отвезти повидаться с мамой, - когда у Пети не было насморка. Папа сказал, он заработает много денег, поедет за границу и достанет нужное лекарство - чтобы мама поправилась. Мама поправится - обязательно - и родит Пете сестричку. Но пока Петя должен терпеть и жить с бабушкой. Петя должен быть мужественным, не капризничать и хорошо учиться.

И Петя терпел и жил с бабушкой. А Петин папа очень много работал. Больше, чем по силам нормальному человеку. Потому что, объясняла Петина бабушка дедушке, лекарство для мамы стоило баснословных денег. Но они, конечно же, справятся. Потому что - слава Богу! - есть Марсём, и вот - Алиночка.

Петя старался следовать папиным наставлениям. Но у него не очень получалось хорошо учиться. Он часто бывал рассеянным, быстро уставал и рвался на перемену. Однако Марсём была его первой учительницей, он любил ее - в полном соответствии с законом, и это ему немного помогало. А Марсём знала про его маму и всегда сажала около себя. Часть уроков проходила на ковре. Мы сидели, скрестив ноги по-турецки, иногда лежали на животах. А Марсём рассказывала - про имена, про греков или про что-то другое. И было два места - рядом с Марсём, где все хотели сидеть. Раньше все сидели по очереди. А потом, когда Петина мама заболела, одно место, справа, закрепилось за Петей. Когда мы перебирались на ковер, Петя устраивался у Марсём под боком, как котенок, и она легонько прижимала его к себе. Она даже разрешала ему лежать, когда другие сидели. Если он вдруг начинал возиться и отвлекался, она прижимала его к себе чуть покрепче - чтобы он утих и сосредоточился. А когда ругала, говорила: "Ты мужчина или нет?" Потому что была уверена: Петя - не просто мужчина. Он верный и преданный рыцарь. Она так считала из-за меня.

Вообще-то мы в классе следили, кто с кем вдруг встанет в пару и кто за кем бегает на перемене. И если вдруг кто-то бежал за кем-то "новым", это сразу замечали, начинали обсуждать, задирать или дразнить - из зависти или просто так, для интереса. И только над Петей не смеялись. Петя всегда вставал в пару со мной. И на музыкальных занятиях хотел танцевать только со мной. Танцевал он очень плохо: не попадал в такт музыке, и его ногам требовалось много времени, чтобы освоить новое движение. А у меня все получалось легко. И наша учительница танцев Юлия Александровна часто ставила меня в пару с другими мальчиками - более ловкими и подвижными. Но когда мы сами становились в пары - как хотели, Петя неизменно оказывался в одной паре со мной. И еще он ездил вместе со мной в школу и обратно. И я ходила к его бабушке на пирожки. И мы играли в его игрушки.

Петя любил строить из кубиков. Когда он был один, он всегда строил - дома, башни, заборы, гаражи. Большие, маленькие, все время разные. Но в этих домах и башнях никто не жил. В гаражах иногда стояли машины. Но они были будто бы ничьи. Меня это удивляло. Когда я строила домик - даже самый маленький, - я сразу туда кого-нибудь поселяла, и там начинало что-то происходить. А Петя строил ради чего-то другого, чего я понять не могла. Ради того, чтобы это было и занимало всю комнату, и даже иногда вылезало в коридор. Однако, когда я предлагала заселить его город, он всегда соглашался. Он был рад, что у меня есть желания. Я приносила с собой человечков, и зверюшек, и маленьких монстров. Они занимали разные углы и башни, ходили друг к другу в гости, праздновали дни рождения, пели, танцевали, ссорились и воевали.

Петя сидел и смотрел, как я играю. Смотрел - и ничего не предлагал. Он не смел вмешиваться в жизнь моего игрушечного мира, будто это могло мне чем-нибудь повредить. Только иногда тихонечко просил: "Ну, играй вслух!"

Куколки и монстры, конечно же, разговаривали между собой. Все время разговаривали. Но их голоса звучали внутри меня. А снаружи лишь было видно, как фигурки перемещаются туда-сюда. Поэтому Петя и просил: "Ну, играй вслух!" Играть вслух было труднее. Иногда я соглашалась, а иногда - нет.

А он соглашался всегда: чтобы случилась гроза, или землетрясение, или налет инопланетян, и его город, огромный прекрасный город, который он строил три дня, вдруг начал рушиться. Так бывает, говорила я. Даже на самом деле. Землетрясение может стереть с лица земли не только город - целую страну. Главное во время землетрясения - спасти жителей. Хотя бы не всех, а героев. Главных. Потому что главные герои могут построить другой город, еще лучше. Или вообще переселиться жить на другую планету. И Петя смотрел, как от устроенных мною толчков или от падения неопознанных летающих объектов рушатся его башни, заборы и гаражи - и соглашался: главное - спасти жителей. И помогал мне их спасать. А потом строил новый город. Будто бы - на другой планете. Это я настаивала, что на другой. Или Наташка, которая тоже любила землетрясения и катаклизмы. И он строил. Для меня.

А когда мы были в пасти дракона, он спас нас с Наташкой от жабастых. И наше спасение помешало ему совершить подвиг подвигов.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒