Часть третья 4 страница

— Вождь, черт бы тебя побрал, что ты копаешься! Ух, у тебя палец в крови. Что, этот монстр тебя укусил? Кто-нибудь, завяжите Вождю палец — быстро!

— Мы снова входить в косяк! — кричит Джордж, и я забросил леску и увидел, как кусок сельди исчез среди темных сине-серых спин лосося, и леска с шипением ушла в воду.

— О нет, ты ведь не будешь, черт тебя побери! О нет…

Девушка вскочила, зажав толстый конец удочки между ног и вцепившись обеими руками пониже катушки, и катушка, раскручиваясь, била ее по рукам.

— О, ты ведь не будешь…

На ней все еще была зеленая куртка Билли, но катушка вертелась, как вентилятор, и куртка распахнулась, и каждый увидел, что футболки на ней больше нет. Все вытаращились, пытаясь одновременно совладать с собственной рыбой, увильнуть от моей, которая бьется в лодке, а ручка катушки трясет ее грудь с такой скоростью, что ее соски кажутся просто двумя красными пятнышками!

Билли бросился на помощь. Обхватил ее сзади и прижал удочку к груди, и катушка остановилась, прижатая к ее телу. Ее груди казались такими твердыми, что я подумал, они с Билли вполне могут поменяться ролями, только она все равно удержит удочку.

Неразбериха продолжается довольно долго, а в открытом море — это одна секунда. Все несут вздор, борются, сыплют проклятиями, пытаются удержать свои удочки, одновременно глядя на девушку; шумная битва между Скэнлоном и моей рыбой под ногами; лески запутались и рвутся каждая в свою сторону — они танцуют и пляшут в руках, так же как пенсне доктора зацепилось за леску, и рыба кидается на линзы, принимая их за наживку, и девушка ругается последними словами и смотрит на свою обнаженную грудь, одна — белая, другая — ярко-красная, а Джордж в довершение всего перестает смотреть вперед, врезается в бревно, и двигатель глохнет.

И все это время Макмерфи смеется — он смеется над девушкой, над ребятами, над Джорджем, надо мной, высасывающим кровь из пальца, над капитаном, оставшимся на пирсе, и над мотоциклистом, и над ребятами с заправки, и над пятью тысячами домов, и над Большой Сестрой, надо всем. Он знает: ты должен смеяться над тем, что тебя тревожит, просто чтобы сохранить душевное равновесие, удержать мир, чтобы он окончательно не снес тебе крышу. Он знает: у всего есть темная сторона; что мой палец дико болит, и что его подружка поранила грудь, и что доктор потерял свои очки, но он не позволяет боли заслонить юмор, так же как не позволяет юмору заслонить боль.

Замечаю, что Хардинг в изнеможении повалился рядом с Макмерфи — и тоже хохочет. И смеется Скэнлон со дна лодки. Над самим собой, как и над всеми нами. И девушка, у которой в глазах все еще плещется страдание, когда она переводит взгляд с белой груди на красную, она тоже начинает смеяться. И Сефелт, и доктор — все.

Это начинается медленно и работает, словно насос, когда человек становится все больше и больше. Я смотрел на них, был одним из них, смеялся вместе с ними — и в то же время не был с ними вместе. Я был не в лодке, я выныривал из воды, и меня подхватывало ветром вместе с черными птицами, я был высоко над собой, я смотрел вниз и видел себя и остальных ребят, видел лодку, качающуюся среди ныряющих птиц, видел Макмерфи в окружении дюжины парней и наблюдал за ними, хохочущими так, что смех расходился по воде широкими кругами все дальше и дальше, пока не разбивался о пляжи по всему побережью, волна за волной, волна за волной.

Доктор подцепил кое-что на свой глубоководный спиннинг, и каждый из нас, кроме Джорджа, уже поймал и вытащил свою рыбу за то время, пока он тащил наверх свою добычу. Мелькнул беловатый силуэт, а потом, несмотря на все старания доктора вытащить рыбину, она уходила обратно в глубокие воды. Стоило ему снова вытянуть ее на поверхность, — он тащил и крутил катушку, упрямо кряхтя и отказываясь от любой помощи, — как, завидев свет, она снова уходила в глубину — только ее и видели.

Джордж не стал заводить лодку, а вместо этого спустился к нам, чтобы показать, как чистить рыбу и выдирать жабры, чтобы не испортить вкус. Макмерфи нанизал по куску мяса на каждый конец четырехфутовой веревки, подбросил ее в воздух и заставил двух пронзительно орущих птиц описывать круги.

— Теперь до смерти не разлучатся.

Лодка внутри и большинство людей были заляпаны кровью и чешуей. Некоторые из нас пытались отстирать свои куртки, опустив их за борт. Так мы и развлекались: немного рыбачили, выпили еще один ящик пива и кормили птиц до обеда, когда лодка лениво развернулась навстречу волнам, а доктор все трудился над своим монстром. Ветер крепчал, и лодку стало бросать с волны на волну. Джордж сказал доктору: пусть он или вытаскивает свою рыбу, или бросает это дело, потому что небо на горизонте ему не нравится. Доктор ничего не ответил. Он лишь крепче вцепился в удилище, наклонился вперед, ослабил леску и поднялся снова.

Билли с девушкой перебрались на нос лодки, болтали и смотрели на воду. И тут Билли что-то увидел и закричал нам; мы все бросились в ту сторону. Примерно в десяти или пятнадцати футах под нами тяжело проплывало что-то широкое и белое. Было странно смотреть, как оно поднимается из воды — нелепое белое пятно, словно туман, становящееся все более плотным и живым…

— Господи Иисусе, — вскричал Скэнлон, — это рыба доктора!

Рыба была с другой стороны от доктора, но мы видели, что его леска идет к этому подводному силуэту.

— Нам ни за что не затащить ее в лодку, — сказал Сефелт. — А ветер становится сильнее.

— Это — польшая кампала, — сказал Джордж. — Иногта они весят тве-три сотни фунтов. И прихотится потнимать ее лепеткой.

— Придется бросить это дело, док, — сказал Сефелт и положил руку ему на плечо.

Доктор ничего не ответил; его одежда пропотела насквозь, а глаза стали ярко-красными оттого, что он так долго был без очков. Он продолжал тянуть, пока рыба не появилась с его стороны лодки. Мы еще несколько минут разглядывали ее у поверхности, а потом начали готовить веревку и багор.

Но даже с помощью багра нам понадобился час, чтобы втащить рыбу на корму. Нам пришлось вытаскивать ее с помощью трех других удочек. Макмерфи наклонился, запустил руку ей под жабры и с усилием втащил ее, белую, просвечивающую и плоскую, и она шлепнулась на дно лодки вместе с доктором.

— Это было что-то. — Доктор пыхтел на полу, не в силах оттолкнуть от себя гигантскую рыбу. — Это действительно… было что-то.

Всю дорогу до берега лодка качалась и трещала, а Макмерфи рассказывал мрачные истории о кораблекрушениях и акулах. У берега волны стали еще больше, с их высоких гребней ветер поднимал белую пену, и она кружилась в воздухе вместе с чайками. У входа в бухту волны поднимались выше лодки, и Джордж заставил нас всех надеть спасательные жилеты. Я заметил, что все спортивные лодки уже стояли у причала.

Трех жилетов нам не хватило, и мы начали спорить, кто из нас окажется таким храбрым, чтобы взять эту высоту без жилета. В конце концов сошлись на том, что это будут Билли Биббит, Хардинг и Джордж, который вообще не соглашался надевать жилет по причине того, что он грязный. Все были порядком удивлены, когда Билли сам вызвался добровольцем, тут же стащив с себя жилет, помог девушке его надеть, но еще больше нас удивило то, что Макмерфи не рвался быть одним из героев; все время, пока шла ругань, он стоял привалившись спиной к рубке, расставив ноги, чтобы удержаться от качки, и смотрел на ребят, не говоря ни слова. Только смотрел и ухмылялся.

Мы миновали мол и рухнули в водяную яму, нос лодки смотрел прямо на шипящий гребень волны, идущей перед нами, а сзади нависала другая темная волна, и все, кто стоял на корме, вцепились в поручни, глядя на водяную гору, гнавшуюся за нами, на черные камни мола в сорока футах слева от нас и на Джорджа за штурвалом. Он стоял, словно мачта, и все время вертел головой, глядя то назад, то вперед, включая полную скорость, замедляя ход и включая ее снова, постепенно продвигаясь вперед и взбираясь вместе с лодкой на высокий склон впереди идущей волны. Он сказал нам, прежде чем мы начали штурмовать гавань, что, если мы перескочим через гребень и пойдем впереди волны, мы потеряем управление, как только днище и руль окажутся в воздухе, а если снизим скорость, нас сумеет догнать задняя волна, она разобьет корму и обрушит на лодку десять тонн воды. Никто не шутил над тем, как он вертит головой вперед и назад, словно она у него была на шарнирах.

В бухте море было тихим, только рябь шла по поверхности воды, и на причале рядом с магазином мы увидели капитана, поджидавшего нас с двумя копами. Все остальные бездельники столпились у них за спиной. Джордж направил к ним лодку на полной скорости, произведя на всех неизгладимое впечатление, пока капитан не начал махать руками и вопить, чтобы мы остановились, а копы вместе с остальными бездельниками отступили на ступеньки. И когда лодка уже должна была разнести причал, Джордж повернул рулевое колесо, дал задний ход и с оглушительным ревом пристроил лодку прямо напротив резиновых шин, словно в колыбельке. Мы выскочили на причал и привязали лодку, когда по воде пошла волна с белой пеной и все лодки у причала закачались и наклонились, будто мы привезли с собой море.

Капитан, копы и бездельники с топотом побежали к нам вниз по ступеням. Доктор вступил с ними в перепалку, сразу же заявив, что у них нет никакого права задерживать нас, поскольку наша поездка законная, финансируемая правительством, и если мы и будем с кем-либо иметь дело, то только с федеральным агентством. Кроме того, не мешало бы провести расследование насчет количества спасательных жилетов на лодке. Разве не полагается по закону, чтобы спасательным жилетом был снабжен каждый садящийся в лодку? Поскольку капитан не нашелся, что на это ответить, копы записали несколько фамилий и удалились, растерянно ворча. Как только они покинули причал, Макмерфи с капитаном принялись ругаться и крыть друг друга последними словами. Макмерфи достаточно много выпил и все еще боролся с качкой: он поскальзывался на мокром дереве, два раза падал в океан, прежде чем обнаружил, что один из его башмаков вполне годится для того, чтобы запустить им капитану в лысую башку и тем самым покончить с разногласиями. Он промахнулся, все благополучно разрешилось, и капитан вместе с Макмерфи отправились в магазин за пивом, а мы принялись выгружать из трюма рыбу. Бездельники стояли в верхней части причала, глазея на нас и покуривая самодельные трубки. Мы ждали, что они снова начнут подкалывать девушку, и даже надеялись на это в глубине души, но когда один из них раскрыл рот и что-то сказал, это было не о девушке, а о нашей рыбе, что это самый здоровый палтус из всех, каких он видел на орегонском побережье. Остальные закивали, согласившись с ним. Они подошли к краю причала рассмотреть рыбу. Спросили Джорджа, где он научился так лихо причаливать лодку, и выяснилось, что Джордж не только ходил на рыбачьих лодках, но был еще капитаном патрульной лодки в Тихом океане и получил Морской крест.

— Мог бы занять теплое местечко на государственной службе, — сказал один из бездельников.

— Слишком грязно, — ответил ему Джордж.

Они почувствовали перемену, о которой большинство из нас только догадывалось; теперь мы уже не были стайкой слабаков с дрожащими коленками из сумасшедшего дома, которых они сегодня утром осыпали оскорблениями. Они, конечно, не стали так прямо извиняться перед девушкой, но когда попросили показать рыбу, были при этом сама вежливость. А когда Макмерфи с капитаном вернулись из магазинчика, мы все вместе выпили пива на дорожку.

В больницу мы возвращались поздно.

Девушка спала на груди Билли, а когда проснулась, выяснилось, что у него затекла рука, потому что он всю дорогу держал ее в страшно неудобном положении, и девушке пришлось ее растирать. Он сказал, что, если у него как-нибудь окажутся свободные выходные, он бы пригласил ее на свидание, и она сказала, что может навестить его недельки через две, пусть только скажет, в какое время, и Билли посмотрел на Макмерфи, не зная, что ответить. Макмерфи обнял их за плечи и сказал:

— В два часа, заруби себе на носу.

— В два часа пополудни?

Он подмигнул Билли и потрепал девчонку по голове своей лапищей.

— Нет. В субботу, в два часа ночи. Проскользнешь в ворота и постучишь в то окно, у которого стояла сегодня утром. Я поговорю с ночной сменой, чтобы тебя пустили.

Она захихикала и кивнула.

— Ты, чертов Макмерфи, — сказала она.

Кое-кто из Острых в отделении еще не лег, они собрались в уборной и спорили, утонули мы или нет. Мы шагали по коридору, испачканные кровью, прожаренные солнцем, воняющие пивом и рыбой, и несли своих лососей, словно мы герои-победители. Доктор спросил, не хотят ли они выйти и полюбоваться на его палтуса в багажнике машины, и мы все пошли назад — кроме Макмерфи. Он сказал, что немного устал и ему лучше завалиться на боковую. Когда он ушел, один из Острых, не ездивших с нами на рыбалку, спросил, почему Макмерфи выглядит таким пришибленным и уставшим, когда все остальные бодры и полны восторга. Хардинг объяснил, что вся разница в том, что он загорел меньше других.

— Вспомните, как Макмерфи ворвался сюда на всех парах, закаленный суровой жизнью на вольном воздухе, то есть в исправительно-трудовой колонии, румяный, пышущий здоровьем. Мы просто свидетели того, как увядает его величественный психопатский загар. Вот в чем дело. Сегодня он провел несколько изнурительных часов в тусклом свете рубки, тогда как мы были на палубе и впитывали витамин D. Конечно, и они могли до определенной степени его изнурить, эти суровые испытания в трюме, так что поразмыслите об этом, друзья. Что касается меня, я вполне мог бы обойтись несколько меньшей дозой витамина D в обмен на его исправительные работы. Особенно если бы бригадиром у меня была малютка Кэнди. Разве я не прав?

Я этого не сказал, но подумал: может быть, он не так уж и не прав. Я заметил, что Макмерфи устал еще раньше, когда возвращались в больницу и он настоял, чтобы мы проехали мимо местечка, где он жил когда-то. Мы только что распили последнюю банку пива и выбросили пустую жестянку в окно на светофоре, и откинулись на сиденьях, чтобы почувствовать прошедший день, плыть в сладкой дремоте, которая охватывает тебя после целого трудового дня, когда ты, не жалея себя, занимался приятным тебе делом — наполовину прожаренный солнцем, наполовину пьяный, бодрствующий только потому, что тебе хочется растянуть удовольствие подольше. Я смутно ощутил, что начинаю видеть в окружающей жизни что-то хорошее. Макмерфи учил меня этому. Не помню, когда мне было так хорошо — только когда я был мальчишкой и все вокруг было хорошо, и земля все еще напевала мне детские стишки.

Мы поехали не вдоль побережья, а двинулись вглубь, чтобы увидеть городок, в котором Макмерфи прожил дольше всего за всю свою жизнь. Мы спускались с холма Водопад и уже подумали, что заблудились, когда въехали в городок размером раза в два побольше больничной территории. По улице, где мы остановились, ветер гнал песок, закрывая солнце. Макмерфи припарковался у каких-то зарослей и показал рукой через дорогу:

— Здесь. Вот этот. Выглядит как самый большой сорняк — жалкий приют моей растраченной юности.

Вечерело, вдоль пыльной улицы выстроились сбросившие листву деревья, вонзившиеся в тротуар, словно деревянные молнии; асфальт вокруг них потрескался, и каждое окружено кольцом ограды. Линия железного частокола вырастала из земли, окружая заросший перепутавшимися сорняками двор, а в глубине виднелся большой дом с крылечком, упорно подставляющий ветру рахитичное плечо, чтобы его не унесло на пару кварталов дальше, словно картонную коробку из бакалейной лавки. Ветер уронил пару капель дождя, и я увидел, что окна дома закрыты ставнями, а дверь гремит на цепи.

А на крыльце висела одна из тех штук, которые делают японцы, — кусочки стекла на веревочке, и они звенят и стукаются друг о друга при малейшем дуновении; и осталось только четыре кусочка стекла. И эти четыре кусочка крутились, сбивались вместе и тихонько звякали над деревянным полом крыльца.

Макмерфи снова завел машину.

— Как-то однажды заезжал я сюда. Это было в тот год, когда мы возвращались с корейской бойни. Навестил. Мои старики еще были живы. Дома было хорошо. — Он отпустил сцепление, двинулся было вперед, но снова остановился. — О боже! — сказал он. — Посмотрите туда, видите платье? — Он показал назад. — На ветке, на том дереве? Тряпка, черная с желтым?

Высоко в ветвях мне удалось рассмотреть что-то похожее на флаг.

— Первая девчонка, которая затащила меня в постель, была одета в это самое платье. Мне было лет десять, а ей, наверное, и того меньше, и в то время переспать считалось серьезным делом. Я спросил ее, не кажется ли ей, что нам следует сообщить об этом. Например, сказать родителям: «Мама, мы с Джуди сегодня обручились». И я это серьезно говорил, такой был дурак; думал, если ты это сделал, парень, значит, ты законно женат, прямо с этой минуты, хочешь ты этого или нет, и это правило действует без исключений. Но эта маленькая шлюшка — восемь-девять лет, не больше — потянулась, подняла с пола платье и сказала, что оно мое: «Ты можешь это где-нибудь повесить, а я пойду домой в трусах — они все поймут». Господи Иисусе, девяти лет от роду, — сказал он, потянулся и ущипнул Кэнди за нос, — а знала куда больше любой проститутки.

Она засмеялась и укусила его за руку; он стал разглядывать след от зубов.

— Она отправилась домой в трусах, а я дождался темноты, рассчитывая потихоньку выбросить это чертово платье, чтобы никто не заметил, — но вы видели, какой ветер? — он подхватил платье, словно коршун, и унес его куда-то за дом, я и не видел куда, а на следующее утро — Господи Боже! — оно болталось на этом дереве, и мне казалось, что весь город будет смотреть на него. — Он лизнул руку с таким удрученным видом, что Кэнди рассмеялась и поцеловала его. — Так что мой флаг развевался на ветру, и с того самого дня вплоть до сегодняшнего я жил согласно своему имени — неутомимый любовник, — и, видит Бог, это правда: маленькая девятилетняя девчонка из моего детства — вот кого следует в этом винить.

Дом остался позади. Он зевнул и подмигнул.

— Научила меня любить, благослови Бог ее сладкий зад.

Обогнавшая нас машина задними фарами осветила лицо Макмерфи, и я увидел такое выражение, какого он никогда бы не допустил, если бы знал, что его увидят… Смертельно уставшее, напряженное и отчаянное, как будто он хотел что-то сделать, но у него уже не оставалось времени…

Между тем его добродушный, расслабленный голос в скупых подробностях описывал нам его жизнь, которой могли бы жить и мы, бесшабашное прошлое, полное детских радостей, и пьяных приятелей, и любящих женщин, и отчаянных баталий с превосходящими силами противника — о такой жизни мы все могли только мечтать.

Часть четвертая

Большая Сестра предприняла очередной обходной маневр на следующий день после рыбалки. Эта идея посетила ее, когда она обсуждала с Макмерфи днем раньше, сколько денег он намерен заработать на рыбалке и на прочих маленьких увеселениях в этом роде. Она обдумывала эту идею всю ночь, рассматривая ее со всех сторон, пока не преисполнилась абсолютной уверенности, что на этот раз осечки быть не должно, и весь следующий день делала намеки, чтобы по отделению поползли слухи, и ждала, пока закваска не подойдет, прежде чем позволить себе открыто высказаться на этот счет.

Она знала, что люди есть люди и что раньше или позже они начнут выказывать недовольство любым, кто дает им больше обычного, недовольство Санта-Клаусом, миссионерами, благотворителями, которые жертвуют деньги на какие-то мероприятия, и что раньше или позже они начнут думать: для чего им это нужно? Кривые улыбочки, когда слышат о том, что молодой адвокат принес детям в соседнюю школу мешок орехов-пекан — это предвыборный трюк, он хочет пролезть в сенат штата, хитрый дьявол, — и говорят один другому: ищи дураков !

Она знала, что не составит особого труда заставить ребят усомниться и задуматься, зачем, к слову говоря, этот Макмерфи тратит столько времени и сил, устраивая поездки на рыбалку, организуя партии для игры в бинго и тренируя баскетбольную команду. Что толкает его на это, тогда как все остальные в отделении вполне довольны, играя в пинокль и читая прошлогодние журналы? Как может этот парень, этот буян-ирландец из исправительно-трудовой колонии, откуда его отправили за драки и азартные игры, обвязывать себе голову платком, болтать, словно подросток, и два часа подряд заставлять всех Острых в отделении хлопать ему, когда он, изображая девушку, пытается научить Билли танцевать? И как может он — профессиональный мошенник, ярмарочный зазывала, прирожденный игрок и шулер — враждовать с женщиной, которой достаточно лишь слово сказать, и одного — выпишут, а другого — нет?

Большая Сестра начала раздувать пламя сомнения, наклеив на стену объявление о состоянии счетов пациентов за последний месяц; должно быть, это у нее заняло не один час работы, и ей пришлось изрядно порыться в записях. График ясно показывал, что счета Острых, кроме одного, постепенно истощаются. А счет одного неизменно возрастал начиная с первого дня появления.

Острые принялись шутить с Макмерфи, что, похоже, он всех их по очереди обобрал, а он этого и не отрицал. Ни на секунду. На самом деле он даже хвастался, что, если задержится в этой больнице на год или около того, он, вероятно, ко дню выписки обретет финансовую независимость и поселится во Флориде до конца своих дней. При нем все над этим смеялись, но когда он уходил из отделения на психотерапию, трудотерапию или физиотерапию или когда он отправлялся на сестринский пост, чтобы повыступать насчет чего-нибудь, отвечая на ее застывшую пластмассовую улыбку широкой нахальной ухмылкой, они уже не особенно смеялись.

Они спрашивали друг друга, с чего это он трудится с утра до вечера, будто пчелка, так радеет о пациентах — то требует отмены правила, что больные должны собраться группой не менее восьми человек, чтобы отправиться куда-нибудь («Вот Билли здесь говорил о том, что снова порезал запястье, — заявил он на собрании, где спорили насчет этого правила. — Итак, ребята, есть ли среди вас семеро добровольцев, готовых к нему присоединиться, чтобы принять лечение?»), или как он вертит доктором, который после поездки на рыбалку здорово сблизился с пациентами, уговорив его подписаться на «Плейбой», «Наджет» и «Мэн» и избавиться от старых «Макколл’з», которые приносил из дому Связи с общественностью с обрюзгшим лицом и оставлял их стопкой в отделении — каждая статья, которая, по его мнению, представляла интерес, отмечена зелеными чернилами. Макмерфи даже отправил по почте петицию в Вашингтон, до востребования, спрашивая, почему до сих пор применяют для лечения лоботомию и электрошок. Зачем старине Маку все это нужно ?

Эта мысль витала в отделении примерно неделю, после чего Большая Сестра попыталась сыграть свою партию на собрании группы: в первый раз, когда она попыталась это сделать, Макмерфи был с нами и разбил ее раньше, чем она набралась духу начать (она объявила группе, как была шокирована и смущена, узнав, до чего низко позволило себе пасть ее отделение: «Оглянитесь вокруг; настоящая порнография, вы выдираете эти листы из журналов и вешаете на стены». Она, между прочим, решила обратить на это внимание, потому что главный корпус намеревается провести проверку в больнице. Она сидела опершись на спинку стула, готовая продолжить и указать, кто во всем этом виноват и почему, эту пару секунд она сидела в полной тишине, словно королева на троне, когда Макмерфи, взорвавшись хохотом, нарушил ее молчание, сообщив, что она может в нас не сомневаться, — кстати, не забудьте напомнить главному корпусу принести маленькие ручные зеркала, когда они явятся со своей проверкой), так что в следующий раз она подготовила свой спектакль, предварительно убедившись, что его на собрании не будет.

Ему звонили по междугороднему из Портленда, и он отправился в вестибюль вместе с черным парнем, ожидая, когда ему перезвонят. Мы начали передвигать мебель, подготавливая дневную комнату к собранию, самый мелкий черный парень спросил, не пойти ли ему вниз и не позвать ли Макмерфи и Вашингтона, но она сказала нет, все в порядке, пусть остаются там, кроме того, некоторые из пациентов будут рады возможности обсудить нашего мистера Рэндла Патрика Макмерфи в его отсутствие, когда над ними не тяготеет его сильная личность.

Собрание началось со всяких смешных рассказов о нем и о том, что он совершил, и ребята некоторое время говорили о том, какой он классный парень, и она спокойно выжидала, пока все не выговорятся. Потом подкинула им вопросы: что с Макмерфи? Что заставляет его быть таким, делать то, что он делает? Некоторые предположили, что, возможно, история с дракой в исправительно-трудовой колонии для того, чтобы его определили сюда, — всего лишь один из его обычных розыгрышей и, может быть, на самом деле — он больной больше, чем мы думаем. При этих словах Большая Сестра улыбнулась и подняла руку.

— Больная лиса, — произнесла она. — Полагаю, вы это хотите сказать о Макмерфи?

— Это как понимать? — спросил Билли. Макмерфи был его личным другом и его героем, и ему не нравилось это сравнение. — Что вы хотите этим ск-к-казать: больная лиса?

— Это простая наблюдательность, Билли, — любезно отвечала Большая Сестра. — Давайте посмотрим, сможет ли кто-либо из присутствующих объяснить тебе, что это значит. Как насчет вас, мистер Скэнлон?

— Она хочет сказать, Билли, что Маку никого не одурачить.

— Но никто и не говорит, что он д-д-дурачит! — Выговаривая последнее слово, Билли ударил кулаком по ручке стула. — Но мисс Рэтчед намекает…

— Нет, Билли, я ни на что не намекаю. Я просто заметила, что Макмерфи — не тот человек, который станет рисковать без причины. Вы согласитесь со мной, не так ли? Вы все со мною согласны?

Все молчали.

— И тем не менее, — продолжала она, — он совершает поступки, словно бы совсем не думая о себе, словно он мученик или святой. Отважится ли кто-нибудь утверждать, что Макмерфи святой? — Она знала, что может сколько угодно улыбаться, оглядывая комнату, в ожидании ответа. — Нет, не святой и не мученик. Давайте исследуем оборотную сторону филантропии этого человека? — Она вытащила из корзины лист желтой бумаги. — Посмотрите на некоторые из этих даров, как их, вероятно, назовут его преданные сторонники. Во-первых, ванная комната. Что это на самом деле дало? Потерял ли он что-либо, забрав ее под казино? С другой стороны, как вы думаете, сколько прибыли он получил в короткое время, будучи крупье в маленьком Монте-Карло, в который превратилось наше отделение? Сколько потеряли вы, Брюс? Мистер Сефелт? Мистер Скэнлон? Я полагаю, вы все примерно представляете, каковы ваши личные потери, но знаете ли вы, до каких цифр доходят его личные выигрыши согласно вкладу, который он положил на свой счет? Почти три тысячи долларов.

Скэнлон отозвался тихим свистом, но больше никто ничего не сказал.

— У меня есть список и других ставок, которые он здесь записал, если кто-нибудь потрудится посмотреть, включая ставки на его подрывные действия, ставящие своей целью нарушить спокойствие персонала. Все эти азартные игры целиком и полностью идут вразрез с политикой отделения, и каждый, кто имел с ним дело, об этом знал. — Она снова посмотрела в бумагу, а потом положила ее обратно в корзину. — А эта недавняя поездка на рыбалку? Как вы думаете, какую выгоду мог извлечь Макмерфи из этого мероприятия? Насколько я понимаю, он воспользовался машиной доктора, взял с него деньги на бензин и, как я уже говорила, воспользовался некоторыми другими преимуществами, не заплатив ни цента. Совсем как лиса, должна я сказать. — Она подняла руку, чтобы остановить Билли, который пытался ее перебить. — Пожалуйста, Билли, пойми меня, я не критикую подобного рода занятия как таковые, я только думаю, будет лучше, если у нас не останется никаких иллюзий относительно его мотивов. Но может быть, это нечестно — выдвигать такие обвинения в отсутствие человека, о котором мы говорим. Давайте вернемся к проблеме, которую мы обсуждали вчера. О чем мы говорили? — Она принялась листать бумаги в корзине. — О чем мы говорили, вы не помните, доктор Спайвей?

Доктор дернулся:

— Нет… подождите… я думаю…

Она вытащила из папки лист бумаги:

— Вот оно. Мистер Скэнлон; его чувства в отношении взрывных веществ. Прекрасно. Сейчас мы займемся этим, а в какой-нибудь другой раз, когда Макмерфи будет присутствовать, вернемся к нему. Однако, полагаю, вы можете пока что обдумать то, о чем мы сегодня говорили. Итак, мистер Скэнлон…

Позже в тот день мы собрались, человек восемь или десять, у двери буфета, ожидая, пока черный парень сопрет наконец масло для волос, некоторые из ребят заговорили об этом снова. Они сказали, что не согласны с тем, что сказала Большая Сестра, но, чёрт, старая дева кое-что подметила верно. И все равно, черт побери, Мак хороший парень… действительно.

Наконец Хардинг высказался в открытую:

— Друзья мои, когда люди так сильно все отрицают, волей-неволей поверишь в их виновность. В глубине души, в глубине ваших скаредных маленьких сердечек вы верите, что наша мисс Ангел Милосердия Рэтчед абсолютно права в отношении каждого предположения, которое она выдвинула сегодня против Макмерфи. Вы знаете это так же, как и я. К чему это отрицать? Давайте будем честны и воздадим этому человеку должное, вместо того чтобы втайне критиковать его талант капиталиста. Что плохого в том, что он получит небольшую прибыль? Мы, без сомнения, начинаем больше ценить свои деньги всякий раз, как он нас обдирает, разве не так? Он практичный человек, он не может пройти мимо легкой добычи. Он не скрывает своих мотивов, разве не так? Почему же мы должны притворяться? У него здоровое и честное отношение к своей софистике, и я целиком и полностью на его стороне, так же как на стороне доброй старой капиталистической системы с ее свободным предпринимательством, его честного двуглавого орла, и американского флага, благослови его Господь, и мемориала Линкольна, и всего такого. Я просто вынужден защитить честь моего друга, как добропорядочного, красно-бело-синего стопроцентного американского жулика. Хороший парень, не сойти мне с этого места. Мы нанесли бы Макмерфи глубочайшую рану, если бы он узнал о подлинных мотивах, которые согласно человеческой молве стоят за некоторыми его деяниями. Он бы воспринял это как умышленное оскорбление в отношении его ремесла. — Хардинг полез в карман за сигаретами, не нашел, стрельнул одну у Фредериксона, зажег, театрально чиркнув спичкой, и продолжал: — Признаю, поначалу его действия меня смутили. Выбить окно — Господи, подумал я, вот перед вами человек, который, похоже, действительно хочет остаться в этой больнице, держаться вместе с друзьями и все такое прочее, пока я не понял, что Макмерфи делал это потому, что не хотел потерять кое-что ценное. Он провел здесь большую часть своего срока. И да не введут вас в заблуждение его неотесанные манеры, он — ловкий делец, уравновешенный и расчетливый. Смотрите, все, что он делает, он делает по какой-то причине.

⇐ Предыдущая 29 30 31 32 333435 36 37 38 Следующая ⇒