Обручение

Обручение

Конопельник тут же вытащил деревянный засов, которым дверь запиралась изнутри; в то время других запоров в наших деревенских домах почти не было.

Жених со своей свитой ворвался в дом невесты, но не без боя: парни, засевшие в доме, а вместе с ними и старик конопельник и старухи, считали делом чести защищать домашний очаг. Парень с вертелом в руке при поддержке своих товарищей должен был изловчиться и водрузить птицу над огнем. Это было настоящее сражение, хотя обе стороны старались друг друга не колотить и к борьбе этой не примешивалось ни малейшей злобы. Но сделалась страшная давка и толкотня, а в этом состязании мускулов самолюбие играло такую большую роль, что последствия бывали подчас серьезнее, чем можно было ожидать среди всеобщего смеха и пения. Несчастного старика конопельника, который отбивался как лев, толпа едва не задавила и притиснула к стене так, что ему было совершенно нечем дышать. Кое‑ кого из удальцов повалили и невольно потоптали; на пол с чьих‑ то рук, поцарапанных вертелом, капала кровь. Игры эти последнее время стали настолько опасными, и было столько несчастных случаев, что наши крестьяне приняли решение впредь обходиться на свадьбах без этой схватки. Последний раз мы видели ее на свадьбе Франсуазы Мейан, да и то борьба там была притворной.

Она была еще довольно ожесточенной на свадьбе Жермена. Считалось делом чести для одной стороны завладеть очагом Гильеты, для другой – его защитить. Мощные кулаки, вырывавшие друг у друга огромный вертел, перекрутили его так, что он стал похож на винт. Выстрелом из пистолета подожгли небольшой запас конопли в куделях, подвешенной в решете под потолком. Происшествие это немного отвлекло людей, и в то время как одни кинулись тушить начинавшийся пожар, могильщик, успевший незаметно влезть на чердак, спустился по трубе и схватил вертел; произошло это как раз в ту минуту, когда защищавший очаг пастух поднял его высоко над головой, чтобы никто не мог до него дотянуться. Перед началом приступа пожилые женщины предусмотрительно позаботились о том, чтобы потушить в очаге огонь, дабы в разгаре драки кто‑ нибудь не свалился туда и не обжегся. Таким образом, шутник могильщик вместе с пастухом без труда овладел трофеем и кинул его поперек тагана. Все было кончено! Больше никто уже не смел к нему прикоснуться. Он спрыгнул на середину комнаты и поджег оставшуюся вокруг вертела солому, делая вид, что поджаривает гуся, которого не было: только какие‑ то куски валялись тут и там на полу.

Уж и смеху же потом было, да и бахвальства тоже! Каждый показывал, каких ему надавали тумаков, а так как наносила их сплошь и рядом дружеская рука, то никто не жаловался и не обижался. Конопельник, которого едва не превратили в лепешку, потирая поясницу, говорил, что все это, конечно, пустяки, но что он считает незаконным действия кума своего, могильщика, перехитрившего их, и что, если бы самого его не затолкали до полусмерти, не так было бы легко отвоевать очаг. Сельские матроны тем временем подметали пол и наводили порядок в доме. На стол поставили кувшины с молодым вином. После того как все выпили и успели немного отдышаться, жениха вывели на середину комнаты, дали ему в руку палочку и стали подвергать новому испытанию.

В то время пока шла борьба, мать, крестная мать и тетки спрятали невесту вместе с тремя ее подругами, посадив всех четырех девушек на скамейку в дальнем углу комнаты и накрыв их большой белой простыней. Все три подруги невесты были такого же роста, как она, а корнеты их были одинаковой высоты; таким образом, когда они были с головы до ног закутаны в простыню, невозможно было их отличить одну от другой.

Жених должен был только слегка коснуться одной из них концом своей палочки, чтобы указать, которую из четырех он считает своей женой. Ему дано было время выбирать, но только глазами, и кумушки, сидевшие по бокам, строго следили за тем, чтобы не допустить никакого плутовства. Стоило жениху обознаться – и ему пришлось бы весь вечер танцевать не с невестой, а только с той, на которую по ошибке пал его выбор.

Очутившись перед этими четырьмя призраками, завернутыми в один общий саван, Жермен очень боялся ошибиться; это ведь случалось со многими, ибо всякий раз невесту очень старательно маскировали. Сердце его стучало. Маленькая Мари старалась дышать глубже и слегка шевелить простыню, но ее хитрые подруги не отставали от нее, тыкали в простыню пальцами, и у каждой из трех были свои таинственные знаки. Квадратные корнеты так ровно натягивали конец простыни, что совершенно не оставалось складок, по которым можно было бы определить форму лба.

После десятиминутного раздумья Жермен закрыл глаза, мысленно обратился за помощью к богу и направил свою палочку наугад. Он коснулся ею лба маленькой Мари, которая откинула простыню и радостно вскрикнула. Тут ему было позволено ее поцеловать; подняв невесту своими сильными руками, он вынес ее на середину комнаты и открыл с нею бал, продолжавшийся до двух часов ночи.

Потом все разошлись, чтобы снова собраться в восемь часов утра. Так как было много молодежи, приехавшей из соседних деревень, а постелей не хватало, каждая из местных девушек уложила с собой в кровать двух или трех подруг, парни же улеглись вповалку на сеновале. Разумеется, им было не до сна, они всячески дразнили друг друга, рассказывали разные забавные истории, шутили. Когда справляют свадьбу, три ночи непременно проходят без сна, и об этом никто никогда не жалеет.

В назначенный для отъезда час, после того как все поели молочного супа, изрядно приправленного перцем для возбуждения аппетита, ибо свадебный обед обещал быть обильным, все собрались на дворе мызы. Так как наша церковь была закрыта, за благословением надо было ехать в другую, в расстоянии полулье от нас. Было свежо, стоял чудесный день, но на дорогах была непролазная грязь, и поэтому все мужчины поехали верхом, причем каждый посадил с собой одну из женщин, кто молодую, кто пожилую. Жермен поехал на Сивке, вычищенной, заново подкованной и украшенной лентами; она била копытом землю, из ноздрей ее валил пар. Он отправился за невестой вместе с шурином своим Жаком, который ехал верхом на старой Сивке и вез старую Гильету. С торжествующим видом Жермен привез на ферму свою молодую жену.

Потом веселая кавалькада пустилась в путь. Вслед за ней бежали мальчишки и стреляли из пистолетов, от чего лошади вздрагивали. Бабка Морис ехала в маленькой повозке вместе с тремя детьми Жермена и музыкантами. Они открывали шествие под звуки музыки. Малыш Пьер был так прелестен, что сердце его старой бабушки наполнялось гордостью. Но этот непоседа недолго с ней побыл. Когда перед началом трудного участка пути лошади на минуту остановились, он соскочил с повозки и, подбежав к отцу, стал упрашивать, чтобы тот посадил его впереди себя на Сивку.

– Ну уж нет, – возразил Жермен, – засмеют нас тогда совсем! Не надо этого делать!

– А мне так никакого дела нет до того, что люди говорить будут, – сказала маленькая Мари. – Возьмите его к себе, Жермен, пожалуйста: я буду еще больше гордиться им, чем моим свадебным нарядом.

Жермен согласился, и Сивка торжественно помчала галопом всех троих.

И действительно, жителям Сен‑ Шартье, хоть они и были большими насмешниками и задирами в отношении к своим ближайшим соседям, и в голову не приходило смеяться, глядя на красавца жениха, премилую невесту и ребенка, от которого не отказалась бы и королева. Пьер был одет в васильково‑ серый суконный костюмчик и красный жилет, такой изящный и маленький, что его едва можно было разглядеть. Деревенский портной ухитрился, однако, так сильно стянуть его в плечах, что мальчику никак было не сложить ручонки. Но до чего же он был горд! На голове у него была круглая шляпа, украшенная черным с золотом шнуром и павлиньим пером, дерзко торчавшим из пучка перьев цесарки. Букет цветов, больше чем его голова, прикрывал ему плечо, а развевавшиеся ленты спускались до самых ног. Конопельник, который был также местным брадобреем и парикмахером, подстриг ему волосы в кружок: надев ему на голову миску, он снял все, что оставалось по краям, и способ этот оказался очень надежным. Разумеется, бедный мальчик выглядел менее поэтично, чем тогда, когда развевавшиеся по ветру длинные кудри и овечья шкура на плечах делали его похожим на Иоанна Крестителя, однако самому Пьеру это не приходило в голову, а все вокруг восхищались им, говоря, что это настоящий маленький мужчина. Красота его затмевала все, да и как могла не затмить все ни с чем не сравнимая детская красота?

На его маленькую сестренку Соланж в первый раз в жизни вместо простого ситцевого чепчика, который носят девочки до двух или трех лет, надели настоящий корнет. Да еще какой корнет! Он был и выше и шире ее самой. И как же она радовалась тому, что стала такой красивой! Она боялась даже повернуть голову и старалась все время держаться прямо, втайне надеясь, что ее, может быть, примут за новобрачную.

Крошка Сильвен, тот был еще в платьице; уснув на коленях у бабушки, он и знать не знал, что справляют свадьбу.

Жермен с любовью поглядывал на детей, а когда они подъехали к мэрии, сказал невесте:

– Знаешь, Мари, немножко полегче у меня на душе, чем тогда, когда я привез тебя домой из Шантелубского леса и думал, что ты уже никогда меня не полюбишь; я взял тебя на руки, чтобы так же вот, как сейчас, поставить на землю; но я был уверен, что никогда нам больше не сидеть вместе на нашей славной Сивке и не держать на коленях этого мальчугана. Знаешь, я так тебя люблю, так люблю этих малышей, так счастлив, что ты меня любишь, что ты любишь их и что мои старики тебя полюбили, и сам я так люблю сейчас твою мать, и моих друзей, и всех на свете, что мне мало одного сердца и хорошо, кабы у меня было их еще два или три. Правда ведь, разве может одно вместить столько любви, столько радости! Просто все нутро распирает!

У дверей мэрии и церкви стояли толпы народа: всем хотелось взглянуть на хорошенькую Мари. А почему бы нам не описать, как она была одета? Наряд ее был так ей к лицу! Не светлый кисейный корнет был весь вышит, и рожки его украшены кружевами. В те времена крестьянки привыкли тщательно укрывать голову, чтобы не видно было ни одного волоска; и хоть женщинам и приходится прятать так свои порой великолепные волосы, закручивая их белой тесьмой, чтобы лучше держался убор, – все равно им и теперь еще было бы стыдно и неприлично показаться мужчинам с непокрытою головой. Однако теперь они уже решаются оставлять на лбу тоненькую прядь, которая очень их украшает. Но мне жаль классических уборов моего времени: в этих белых кружевах, сквозь которые просвечивала кожа, было что‑ то от древнего целомудрия, на мой взгляд, более торжественного, чем наше, а когда к тому же девушка была хороша собой, то красота эта преисполнялась какого‑ то неизъяснимого очарования и простодушного величия.

Маленькая Мари носила еще эту прическу, и лицо ее было таким белым и чистым, что белизна убора была не в силах его затмить. Хоть девушка всю ночь не смыкала глаз, утренний воздух, а больше всего ощущение счастья, охватившее душу, прозрачную как само небо над ней, и тот тайный пламень, которому не дает прорваться девический стыд, покрывали щеки ее нежным румянцем, напоминавшим цвет персика при первых лучах апрельского солнца.

Сквозь ее белую, скромно завязанную на груди косыночку, просвечивали только нежные очертания округлой, как у голубки, шеи; простое платье тонкого темно‑ зеленого сукна плотно облегало ее изящную маленькую фигурку; хоть Мари и теперь уже была хорошо сложена, ей предстояло и вырасти и развиться – ведь ей не было еще и семнадцати лет. На девушке был темно‑ фиолетовый шелковый передничек с нагрудником, который наши крестьянки совершенно напрасно перестали теперь носить и который так изящно и благородно облегал грудь. Теперь в осанке их бывает больше гордости, когда они развевают по ветру свои косынки, но в наряде их уже ничего не осталось от той очаровательной старинной стыдливости, которая делала их похожими на девственниц Гольбейна. В них теперь больше кокетства, больше грации. В прежние же времена в облике девушки ценилась особая строгость, от которой те улыбки, которыми она изредка дарила, становились и выразительнее и одухотвореннее.

Когда начали подносить подарки, Жермен, по обычаю, вложил в руку невесте трезен, иначе говоря – тринадцать серебряных монет. Он надел ей на палец серебряное кольцо, форма которого оставалась неизменной в течение многих веков и которое, однако, впоследствии было заменено золотым обручальным кольцом. Когда они выходили из церкви, Мари тихо спросила:

– Это как раз то кольцо, которое я хотела? О котором я просила тебя, Жермен?

– Да, – ответил он, – то, что было на пальце у моей Катрин, когда она умерла. Это то самое кольцо, которое я надел ей на руку так же, как сейчас тебе.

– Спасибо, Жермен, – сказала маленькая Мари спокойно и проникновенно. – Я с ним и умру, и, если я умру раньше тебя, прибереги его к свадьбе маленькой Соланж.