ФАЛЬШИВЫЙ ТАЛИСМАН 1 страница

МОСТ

Повесть

Впереди, разбрызгивая гусеницами грязь, двигалась тридцатьчетверка. Казалось, она плыла по лужам канавы, считающейся дорогой, не обращая внимания ни на выбоины, ни на лужи; плыла, покачиваясь, и ствол пушки будто искал что-то впереди. Он мог через мгновение извергнуть огонь, но молчал и снова покачивался; и лязг гусениц, и брызги грязи из-под них, и вонь отработанного горючего словно успокаивали, будто ночь не скрывала ничего страшного, лишь настораживала своей загадочностью…

Дорош потер переносицу, как бы отгоняя тревожные мысли: за стальной спиной тридцатьчетверки он чувствовал себя надежно. Подумал, что было бы хорошо, если бы она прикрывала их и дальше, но знал: через километр, а может, и раньше танк съедет на обочину, и дальше они поедут одни в неизвестность. И все будет зависеть только от их выдержки, находчивости и, конечно, от стечения обстоятельств.

Лейтенант сидел в кабине трофейной грузовой машины марки «мерседес». Несколько механиков полсуток колдовали над ней: проверили мотор, смазали, переобули в новую резину, — и теперь она шла следом за танком легко, будто играя, только несколько раз на подъемах водителю пришлось переключать скорость.

Дорош вытянул ноги, переставил автомат направо, уткнув дулом в дверцу, и бросил взгляд на водителя. Знал, что Пашка Дубинский — артист своего дела: его отец возил когда-то командарма и сызмальства научил сына водить машину. Пашка небрежно держал руль одной рукой и, казалось, дремал, покачиваясь в такт движению автомобиля, будто собирался клюнуть носом баранку. Дорошу невольно захотелось толкнуть его, может быть, немцы уже успели организовать оборону и через минуту-другую ударят из противотанковой пушки в лоб их тридцатьчетверки, резанут из пулемета по «мерседесу»… Тогда ставь точку на так хорошо задуманной и подготовленной операции.

Но Дубинский положил другую руку на баранку и вдруг затормозил — Дороша бросило вперед, он успел упереться руками в щиток и увидеть, как черная громада танка ринулась направо, словно у него сорвалась гусеница. Сразу послышался удар, скрежет металла, и какие-то маленькие тени метнулись на обочину.

Дорош сразу понял, что случилось. Быстро положил руку на плечо Дубинскому, но тому не надо было ничего приказывать. Пашка молниеносно оценил ситуацию и направил тяжелый «мерседес» влево — машина чуть не сползла колесами в кювет, но сразу выровнялась, рванулась вперед, обойдя тридцатьчетверку и чуть не зацепив бортом грузовик, стоявший на обочине, и нырнула в темноту.

— Наши сейчас зададут им жару!.. — удовлетворенно захохотал Дубинский, невольно оглянувшись, будто и правда мог увидеть, как тридцатьчетверка давит гитлеровцев. И деловито прибавил: — Танк сбил в кювет пушку — вероятно, остатки какой-то фрицевской батареи.

Дорош, правду сказать, не успел заметить, куда врезалась их тридцатьчетверка, но все же утвердительно кивнул и уверенно произнес:

— Он сделал из нее кучу лома…

Пашка только пожал плечами, и Дорошу показалось, что Дубинский смеется над ним. Подозрительно посмотрел, будто мог заметить что-то в темноте на Пашкином лице, по лишь увидел, что тот уже держит руль обеими руками. Пашке сейчас не до шуток — и успокоился. Еще успел подумать: теперь они во вражеском тылу и могут попасть в любую переделку, а ему важно, не подрывает ли Пашка его лейтенантский авторитет.

Грузовик подбросило на выбоине, и в следующее мгновение он чуть не зацепил крылом фуру, вдруг вынырнувшую из темноты. Кто-то возле нее замахал им руками, требуя остановиться, но Дубинский направил грузовик на обочину и перевел на вторую скорость. «Мерседес» занесло, но он сразу выровнялся и двинулся по самому краю шоссе, медленно объезжая немецкий обоз.

Солдаты бросались от их «мерседеса». Дорош похлопал Дубинского по плечу и приказал:

— Полегче на поворотах… Учти: теперь это свои, и мы можем попасть в передрягу…

— Но ведь у вас важный груз, и этот обоз лишь мешает нашей победе на этом участке фронта, — вполне серьезно ответил Дубинский, хотя все же немного уменьшил скорость.

Дорош высунулся в окно, чтобы лучше видеть. Теперь они должны все учитывать, все запоминать; утром первый сеанс связи, и ценность информации прямо пропорциональна их наблюдательности.

Обоз медленно тащился по разбитой дороге, солдаты подгоняли измученных лошадей, громко ругались, подпирая плечами тяжелые фуры. Дорош не мог разглядеть ни одного лица, но представлял их себе: с ввалившимися глазами, изможденные и испуганные — советские войска наступают на пятки. Бросить бы ко всем чертям эти тяжелые фуры — ведь любую минуту их могут настичь русские танки! А они идут, усталые до предела, шлепая по грязи. Солдаты ругают мерзкую погоду, не прекращающийся трое суток дождь — он изуродовал дорогу и промочил их до нитки. Правда, в то же время он и единственный их спаситель: если бы туман не лег на землю, над дорогами висели бы штурмовики и бомбардировщики, разбрызгивая свинцовую смерть. Но кто думает о штурмовиках, когда холодно так, что, кажется, и сама смерть не страшна…

Дорош открыл дверцу и заглянул в кузов. Ребята сидели под брезентом — трое в немецких плащах и касках: фельдфебель и двое рядовых, охрана важного груза, за который персональна отвечает он, обер-лейтенант вермахта Курт Вессель.

«Мерседес» уже обошел полузатонувший в грязи обоз, миновал небольшое село, где расположилась на короткий отдых какая-то батарея — прямо под открытым небом спали усталые немецкие солдаты, — и по совсем уже разбитой дороге еле вылез на невысокий пригорок. За ним начинался крутой спуск, ведущий к разрушенному мосту; машины переправлялись вброд ниже по течению, и уже создалась немалая пробка — посреди реки буксовал грузовичок, груженный снарядами.

Казалось бы, чем больше хаоса и неразберихи на дорогах в немецком тылу, тем лучше. Но Дорош не имел права терять времени. Он постоял несколько минут, глядя, как шоферы тщетно пытаются вытащить машину тросом, и вернулся на шоссе. Встретил первую же колонну пехоты, бредущую по грязи.

— Командира ко мне! — приказал он.

Подбежал молодой фельдфебель.

— Помогите вытащить машину! — Дорош показал на буксующий грузовик.

— Но ведь, господин обер-лейтенант, у нас приказ…

— Выполняйте, фельдфебель! — повысил голос Дорош. — Потому что за неисполнение последнего приказа…

— Слушаюсь, — козырнул фельдфебель.

Солдаты облепили грузовик, с берега дернули трос, и машина медленно сдвинулась с места. Обер-лейтенант приказал одному из шоферов подать назад, другому съехать в кювет. Пашка рванул их «мерседес» и с ходу проскочил речку.

— А здорово ты… работаешь на благо вермахта и рейха!..

Все они, кроме совсем еще молодого Волкова, были на «ты» — лейтенант Дорош и сержант Цимбалюк, старшина Котлубай и ефрейтор Дубинский, потому что все они до войны были студентами, а старшина Котлубай успел даже закончить пединститут — просто война одного вывела в офицеры, другого оставила без званий. Главное, что все они были начитанные, прекрасно знали немецкий, из-за чего и попали в разведывательную группу особого назначения. Поэтому-то инструктировал их сам начальник разведки армии, поэтому-то и прикрывала их на первых порах тридцатьчетверка, а второй танк шел в полукилометре сзади и тоже должен был принять бой в случае необходимости.

Начальник разведки сформулировал их задание кратко: в сорока километрах к западу, перед фронтом наступления, есть водный рубеж — река и стопятидесятиметровый мост, по которому отступает почти вся вражеская техника. Берега реки малодоступны для транспорта, заболочены, поросли камышом, поблизости нет бродов — надо взорвать мост.

Потом они должны будут разведать местонахождение танкового корпуса генерала фон Зальца и определить, где противник возводит новую линию обороны… Немецкий генерал, взятый несколько дней назад в плен, утверждает, что километрах в пятидесяти от реки, на линии водораздела, гитлеровцы планируют дать встречный бой нашим наступающим частям.

Если бы Дорош мог знать, о чем вчера шла речь на совете у командующего армией, наверное, совсем по-другому отнесся бы к заданию своей группы.

Они — пятеро переодетых в немецкие мундиры — должны были сыграть важную роль в разгроме вражеской группировки. Но должно быть, даже лучше, что никто из них не знал этого: чрезмерная ответственность часто сковывает человека, он начинает раздумывать тогда, когда следует принимать немедленное решение и когда колебания равнозначны смерти.

За длинным столом с картой посредине сидели командующий армией и его начштаба, напротив — командир дивизии, на участке которого начался прорыв вражеской обороны и части которого сейчас развивали наступление.

Командующий держал в ладонях стакан крепкого чая, изредка отхлебывал и внимательно смотрел на комдива. Только что начштаба доложил обстановку, и генерал-полковник хотел знать, какие выводы сделает его ближайший помощник и давний товарищ.

Но комдив молчал. Старательно разминал длинными пальцами с аккуратно подстриженными ногтями папиросу, словно это и было сейчас самым главным — хорошо размять ее.

Командарм насупился и сердито хмыкнул. Начштаба удивленно посмотрел на него. Командарм перехватил его взгляд, успокаивающе кивнул. Спросил Орлова:

— Как же мы будем жить дальше, Владимир Викторович?

Тот чиркнул зажигалкой, зажег папиросу и не спеша ответил:

— Обстановка усложняется. А если гитлеровцы успели перебросить через реку танковый корпус фон Зальца и тот ударит по моему левому флангу?

Начштаба постучал карандашом по карте.

— Исключено, Владимир Викторович. Пойма заболочена, техника там не пройдет. У немцев единственная переправа, и она забита отступающими войсками… Категорически исключено!

Комдив упрямо покачал головой:

— И все же я допускаю, что фон Зальц переправился или может переправиться на эту сторону. Тогда его танки сразу получат оперативный простор для маневра. А что я могу ему противопоставить? Он легко разрежет мой левый фланг, ударит по частям Северова, и, считайте, наступление захлебнулось.

— Туман… Туман… — сокрушенно покачал головой генерал-полковник. Оперся ладонями о стол. — Надо знать, что там делается. И переправу, — решительно провел пальцем там, где на карте был обозначен мост через реку, — ко всем чертям!..

— Но ведь в такую погоду наша авиация… — возразил начштаба. — К сожалению, не можем…

— Надо послать диверсионную труппу! — Командующий склонился над картой, провел карандашом стрелку. — Танковый корпус Лебединского форсирует эту проклятую реку выше по течению, там нет болот и должны быть броды. Танки уничтожают вражеские засланы и выходят в тыл не только фон Зальцу, а и всей их группировке. Тут ей и конец.

— Но мы же должны быть уверены, что фон Зальц по крайней мере двое суток останется на том берегу, а диверсионная группа — дело неопределенное, — возразил начштаба.

— В нашем распоряжении три дня, не так ли, Владимир Викторович? — Командующий снова отхлебнул чаю. — Трое суток я могу продержать корпус Лебединского в резерве, пока мы окончательно не проясним обстановку. А вы, Трофим Дмитриевич, — обратился он к начштаба, — позаботьтесь, чтобы сегодня же вечером разведчиков забросили в немецкий тыл.

Дорош сверил маршрут по карте, захваченной у немецкого генерала: через два километра должен быть разъезд, от которого к переправе вели две дороги — шоссе, если можно было назвать так эти остатки асфальта и брусчатки, а слева тянулась ниточка проселка. Он пролегал через леса — соединял несколько сел — и снова выходил на шоссе, уже совсем недалеко от моста.

Обсуждая с Дорошем план операции, начальник разведки посоветовал лейтенанту двигаться проселком. Основная масса гитлеровских войск отступала, конечно, по шоссе, и там должны были время от времени создаваться транспортные пробки. От этого не были застрахованы и воинские части на проселке, но не в такой мере; кроме того, фон Зальц, если он переправился на левый берег, должен двигаться только лесом: во-первых, это обеспечивало секретность маневра — танки всегда могли замаскироваться там; во-вторых, целью переправы корпуса на этот берег могла быть только помощь дивизии генерала Шаутенбаха, которая отходила, все время угрожая левому флангу дивизии Орлова.

Таким образом, если фон Зальц на этом берегу, Дорош непременно встретит его танки.

Проселок оказался обыкновенной песчаной лесной дорогой с глубоко выбитыми колеями. Это, однако, не помешало «мерседесу» вскоре догнать колонну грузовиков, ползущих со скоростью не больше тридцати километров в час. Обогнать их не было никакой возможности, и Дубинский, ругаясь сквозь зубы, пристроился в хвосте колонны.

Рассветало. Впереди показалось село, колонна почему-то остановилась. Пашка высунулся из; кабины, огляделся вокруг и, не спросясь у Дороша, подал чуть назад и свернул на дорогу, идущую за домами.

— Сюда вернуться всегда успеем, — объяснил он, — а тут, может, проскочим…

Возможно они проскочили случайно, возможно, лишь благодаря Пашкиной виртуозности. Колея вилась среди огородов и вдруг исчезла в большой, как пруд, луже. Дубинский не раздумывая бросил туда тяжелый грузовик, до отказа нажав на акселератор. «Мерседес» заревел, и было мгновение, когда, казалось, остановился — там бы им и сидеть, — но все же, идя юзом, каким-то чудом выполз и, снеся бампером плохонький плетень, выскочил на твердую песчаную дорогу.

— Ты эти танкистские привычки оставь… — заметил Дорош. — А если бы засели?

Дубинский только скосил на него озорные глаза.

— Не застрянем! — беззаботно проговорил он, но знал, что лейтенант прав: только что он вел себя как мальчишка — действительно по танкистской привычке. Но что поделаешь: год он водил танки, а для тридцатьчетверки такая лужа — тьфу!

Дубинский, конечно, и до сих пор ходил бы в танковые атаки, если бы после одной из них не попал в госпиталь. Там он познакомился с майором из армейской разведки, который узнал, что Пашка до войны окончил четыре курса института и хорошо владеет немецким… Короче, это и определило дальнейшую судьбу Дубинского. Он не возражал: разведка так разведка, — но через месяц, прошедший в ежедневных допросах пленных, попросился обратно в свой танковый батальон. Но было уже поздно: Дубинскому вежливо объяснили, что из разведки так не уходят. Правда, учли его наклонности, и в составе десантной группы Пашка уже побывал во вражеском тылу, о чем свидетельствовал новенький орден Красной Звезды, недавно прикрепленный к его габардиновой гимнастерке.

Вспомнив о гимнастерке, Дубинский критически посмотрел на свой солдатский мундир грубого сукна с Железным крестом.. Он мог бы нацепить разные ордена рейха — ведь этого барахла у них в разведотделе полно, — даже примерил было полный комплект солдатских наград, но полковник запретил: не надо перебарщивать, разведчику это ни к чему.

Миновав последний домик и снеся на повороте еще какой-то плетень, Дубинский снова выскочил на центральную дорогу. Тут выяснилась причина задержки: пост полевой жандармерии проверял документы.

Фельдфебель с блестящей бляхой на груди махнул им рукой, и Дубинский чуть не ткнулся капотом «мерседеса» в кузов жандармского грузовика. Это не очень понравилось фельдфебелю, но Пашка знал, что педантичных немцев надо брать за горло: чем больше нахальства, тем больше уважения к тебе…

Дорош открыл дверцу и, не выходя из машины, протянул фельдфебелю бумаги.

Лейтенант не боялся никакой проверки. У него была подлинные документы, свидетельствующие, что они везут важный стратегический груз, и все чины полевой жандармерии обязаны оказывать им помощь. Эта бумага была подписана генерал-лейтенантом Вейстом — кому же известно, что генерал вместе со своим штабом очутился в плену? А если и известно, то что из того? Позавчера генерал Вейст исполнял обязанности начальника штаба, еще позавчера обер-лейтенант Курт Вессель мог стоять перед ним вытянувшись. Что ж, такова жизнь, и генералы иногда попадают в плен…

Фельдфебель, прочитав приказ генерала Вейста, заорал на шофера из колонны, пытавшегося проскочить впереди «мерседеса»:

— Куда лезешь, грязная свинья!.. Прошу извинить, — козырнул он Дорошу. — В связи с сокращением линии фронта появилось много дезертиров, мы вылавливаем их…

Обер-лейтенант, не дослушав, хлопнул дверцей. Но сразу же снова открыл ее:

— Как дорога, фельдфебель? Забита?

— До ближайшего села семь километров. При въезде берите направо. Там есть дорога, не обозначенная на карте. Ее проложили перед самой войной для вывозки леса. Неплохая грунтовая дорога, господин обер-лейтенант, она выведет вас на шоссе в двух километрах от переправы… И совсем свободная…

— Почему? — удивился Дорош. — Сейчас, когда все пути так забиты…

— Приказ… — многозначительно усмехнулся фельдфебель. — Приказано не пускать по этой дороге транспорт. Но с вашими полномочиями…

Дорош небрежно поднял два пальца к козырьку.

— Двигай, — приказал он Дубинскому и откинулся на спинку сиденья.

«Совсем пустая дорога во время общего отступления… Специальный приказ не пускать по ней транспорт… Въезд на нее в двух километрах от переправы… Не для танков ли генерала фон Зальца? »

— Давай, Павел, газуй! Понимаешь, для чего нужна им свободная дорога?

Но Дубинского не надо было подгонять: «мерседес», разбрызгивая воду, набрал скорость и за поворотом чуть не врезался в задний борт грузовика.

— Нагазуешься… — сердито пробормотал Пашка. — Рейх отступает, попробуй протолкайся…

— Ничего, осталось каких-нибудь шесть километров…

Дорош закрыл глаза и подумал: через шесть километров они очутятся на свободной дороге и без задержки выскочат на шоссе. А дальше? Как подойти к забитому войсками мосту? А если даже пробьешься, как его взорвать?

Вместе с начальником разведки армии они обдумали несколько вариантов, но все их планы и намерения — только теория, а как оно будет выглядеть на деле?

Дорош зябко пожал плечами: всегда неприятно думать о смерти, особенно когда до нее два шага. Если бы его спросили сейчас, боится ли он, ответил бы: нет. Но это было бы лишь полуправдой… Он сделает все, чтобы не допустить гибели своих людей, но если выдастся хоть малейший шанс подорвать эту проклятую переправу даже ценой жизни всех пятерых — не поколеблется ни на мгновение.

Спасаясь от непогоды, они залезли под брезент, прикрывавший ящики, наваленные в кузове, курили и лениво переговаривались, только рядовой Вячеслав Волков все время ерзал и высовывался под дождь. Цимбалюк начал недовольно ворчать, но Котлубай остановил его.

— А сам, когда ходил впервые? — спросил он.

Сержант лишь промычал что-то неопределенное. Возможно, Котлубай был прав: и он, когда впервые попал в немецкий тыл, вел себя не лучше. Теперь привык, теперь он один из асов армейской разведки. Во вражеском тылу чувствует себя не хуже, чем в родном подразделении, а может, и лучше. Цимбалюк никому не говорил об этом, потому что это прозвучало бы чудно́ и непонятно.

Тут, во вражеском тылу, Цимбалюк ощущал какой-то подъем духа, раскованность, которых ему не хватало среди своих. Там была дисциплина, она была кое в чем условна для разведчиков, которые не тянулись перед своими командирами и в свободное время могли позволить себе то, что простому смертному грозило большими неприятностями. Но все же она существовала, был какой-то распорядок дня, и старшина или другой командир имели право поучать тебя, даже дать наряд вне очереди.

А тут было задание — и все. Тут все зависело от его воли, хитрости, храбрости и выдержки, от его ума. Это пьянило и веселило сержанта, он ощущал подъем душевных сил, ничто не сковывало его, рождалось чувство какого-то превосходства над остальными. Конечно, это делало его в какой-то мере некомпанейским, может, кое-кто и не любил сержанта, но все считали за честь пойти с ним в разведку.

Цимбалюк попробовал задремать: на задании, особенно на таком, как сейчас, никогда не знаешь, посчастливится ли поспать хоть часок, и, если есть возможность, отсыпайся впрок…

Они как раз миновали батарею противотанковых пушек, застрявшую в грязи в нескольких километрах от шоссе, и рядовой Волков уже перегнулся через борт, чтобы все разглядеть и все запомнить. Он никогда не видел так близко настоящих немцев (кроме пленных, конечно, но пленные не шли в расчет, пленный уже отвоевался, он был морально раздавлен), а тут рядом стоял здоровяк в каске с автоматом за спиной. «Мерседес» остановился, так как дорогу загородила пушка, и Волков мог дотянуться до немца, у него даже зачесалась рука… Хотел спросить о чем-нибудь — так, мелочь, лишь бы просто услышать ответ, — но вспомнил приказ лейтенанта не вступать в контакты с врагом без крайней необходимости и промолчал.

Здоровяк, сам удовлетворил его любопытство, замахал руками, осатанело заорав:

— Куда прешь, дурак! Давай на обочину, прижимайся, а то я тебе сейчас так заеду!

«Мерседес» двинулся, заржала лошадь, кто-то ругался, рокотали моторы, но над всеми этими звуками, над многоголосием отступающей армии несколько секунд еще господствовал осатанелый голос:

— Слепой, что ли, не видишь? А ну давай назад, не то я тебе сейчас так морду разрисую!..

Волков совсем по-иному представлял себе первую встречу с врагом. Он непременно направлял на него автомат или бросался сзади с ножом, и его разочаровала действительность своей будничностью и незаинтересованностью, может быть, отсутствием героизма с его, Волкова, стороны — он обиженно засопел и полез обратно под брезент.

Котлубай подвинулся, освобождая ему место.

— Что, Сугубчик, взмок? — сочувственно спросил он.

Настоящая фамилия рядового Волкова произносилась лишь во время торжественных церемоний, переклички, рапортов и так далее, во всех прочих случаях его называли просто Сугубчиком — товарищи и начальство уже привыкли к этому, привык и не обижался и Волков. Он сам дал повод: имел привычку где надо и не надо вставлять слово «сугубо», вот кто-то и окрестил его Сугубчиком.

Среди пятерых в «мерседесе» Сугубчик был самим молодым и, как любил выражаться Дорош, без предыдущей биографии. Лейтенант считал, что биография была у тех, кто успел перед армией поработать или, как он, поучиться в вузе. А какую же может иметь биографию паренек, который после окончания десятилетки сразу надел гимнастерку? Его биография начиналась здесь, в армии, на глазах у всех, и от него самого зависело, какой строчкой она начнется…

Собственно, Сугубчик не должен был сидеть с ними в «мерседесе». Формируя группу, начальник разведки ввел в ее состав старшего сержанта Фролова. Полковник не знал, что за три часа до этого перед машиной, в которой старший сержант возвращался из дивизии, взорвался снаряд и осколок попал в руку Фролова. Сержанта следовало заменить человеком, в совершенстве владеющим немецким, и тогда вспомнили о Сугубчике…

Когда жандармский патруль остановил их машину, Сугубчик хотел высунуться из-под брезента, но Котлубай не разрешил.

Парень увидел, как старшина положил к себе на колени автомат, а Цимбалюк, мгновенно проснувшись, ухватился за борт грузовика, готовый одним прыжком вылететь из него. А в двух шагах от них велся дружелюбный разговор между Дорошем и жандармом — ничто не предвещало бурю, и все же его старшие и опытные товарищи готовились к бою, а он, как последний зевака, хотел просто выглянуть из-под брезента, чтобы потаращиться на немцев.

Сугубчик и сам потянулся к автомату и, встретившись с одобрительным взглядом старшины, крепко, до боли в пальцах, стиснул его железную, до блеска отполированную рукоять.

Машина двинулась, и старшина снова положил своя автомат. Оперся на плечо Сугубчика, и тот понял, что Котлубай все заметил и одобряет его сообразительность.

Сугубчик тоже хотел небрежно отставить автомат, но все держал его, поглаживая рукоятку. Думал: оружие врага, и сколько хороших людей полегло от пуль, выпущенных из этого автомата, пока не упал сам его хозяин — почему-то он олицетворялся для Сугубчика в образе того здоровяка, что ругался у дороги, — и теперь этот автомат стал оружием расплаты.

«Мне отмщение, и аз воздам…» — вспомнилось почему-то, и он мысленно повторял: «И аз воздам…», невольно поглаживая блестящую поверхность рукоятки, думая, что воздаст не кто-то — на всевышнего не надеялся, — верил только в себя.

«И аз воздам…»

Потом они стояли, может быть, часа два — впереди, куда доставал взгляд, дорога была забита машинами. Продвигались на пять — десять метров и снова останавливались.

Котлубай нагнулся к кабине, перекинулся несколькими словами с Дорошем, тот утвердительно кивнул, и они попрыгали через борт, с удовольствием ощущая, как наливаются силой онемевшие от неудобного сидения мышцы.

Дождь перестал, но в воздухе висели мириады мелких капель, и вдруг Сугубчик увидел эти капли так ярко, словно посмотрел в микроскоп; это видение сразу исчезло, будто и не было, лишь появилось на мгновение в разгоряченном воображении — он сразу же забыл о нем, потому что с задней машины соскочили солдаты, они дружелюбно улыбались ему и о чем-то спрашивали.

Сугубчик точно знал, что обращаются именно к нему, но не мог понять, что они говорят, будто разучился понимать немецкий.

— Оглох ты, что ли? — вдруг дошло до сознания. Хотел уже ответить, но его опередил Котлубай, достал сигареты, угостил, усмехаясь.

— Тут не только оглохнешь, онемеешь, — пошутил он. — Проклятое бездорожье, у меня кости одна о другую стучат…

Сугубчик опомнился. Оперся спиной о борт «мерседеса», сплюнул и попросил прикурить у солдата, стоявшего рядом.

— Мерзкая погода… — начал он со стандартной в таких случаях фразы.

Солдат не ответил, лишь безнадежно махнул рукой. У него было вспаханное морщинами, посиневшее от холода лицо, на кончике носа висела капля, он вытер ее рукавом. Солдату небось уже исполнилось лет пятьдесят, он был, очевидно, старше отца Сугубчика, шмыгал сизым носом и жадно затягивался, будто сигаретный дым мог согреть его.

Сугубчику стало жаль солдата, но только на мгновение: вспомнил отполированную рукоять автомата, а у этого старого слюнтяя такое же оружие…

Впереди заурчала машина, и они полезли в кузов. Сержант Цимбалюк ткнул Сугубчика пальцем под ребро и сказал:

— Ты на них рот не разевай. Тут уши развешивать нельзя, раз — и обрежут!

Но Котлубай не поддержал сержанта:

— Не преувеличивай, все хорошо. А ты, парень, — подбодрил он Сугубчика, — ходи гоголем…

«Мерседес» почти сразу же снова остановился. Теперь они стояли долго, и Котлубай разговорился с солдатом, который дал Сугубчику прикурить. Тот оказался слесарем из Зальцбурга — старый австриец, который, должно быть, совсем не хотел войны и которому эта украинская земля была ни к чему.

Когда-то он топтал эти дороги во время первой мировой войны; австриец вдруг признался, что надеется никогда больше не держать оружия. Одно это высказывание было само по себе величайшим святотатством для гитлеровского солдата, но Котлубай сделал вид, что не слышал, и солдат облегченно вздохнул и перевел разговор на другое. Он рассказал, где они, держали оборону и какой шквал артиллерийского огня обрушили на них русские: такое можно пережить лишь раз в жизни — безумство огня и царство смерти! Большевики буквально сжигали их окопы, и то, что он остался в живых, просто чудо.

Через несколько минут старшина вытянул из австрийца все военные тайны, начиная с названия дивизии и кончая номером армии, в состав которой она входила.

Котлубай угостил старика шнапсом, и тот дал ему даже свой зальцбургский адрес, вполне искренне просил заглянуть, если выдастся случай побывать в предгорьях Альп.

Наконец они доползли до села, откуда начиналась, как говорил жандарм, свободная дорога. Дорош приказал поставить «мерседес» на обочину, переговорил с унтерштурмфюрером СС, который возглавлял следующую заставу, и тот пропустил их на боковую дорогу, предупредив, чтобы ехали быстро и по первому требованию освободили ее.

Дорога и правда оказалась более или менее приличной, и Дубинский увеличил скорость. Скоро лес отступил чуть в сторону, они выскочили на бугор и остановились. В полукилометре перед ними лежало шоссе, забитое людьми, орудиями, автомобилями и лошадьми. В этом хаосе, казалось, не было ничего организованного, все останавливалось или двигалось стихийно…

А слева, там, где черная змея шоссе шла круто вниз, блестела река, и поток людей, машин и пушек медленно сползал на деревянный мост с невысокими перилами.

Это была переправа.

Пушка сползла в глубокий кювет, опрокинула фуру и придавила коня. Конь хрипел и бил ногами в воздухе, пытаясь встать. Унтер-офицер засунул ему в ухо ствол пистолета — Дорош не услышал выстрела, хотя стояли они совсем недалеко, просто конь запрокинул голову назад, и его мохнатые ноги застыли.

Чуть дальше в кювете лежал вверх колесами грузовик, какие-то ящики выпали из кузова, но никто не подбирал их, никому не было никакого дела ни до пушек, застрявших в грязи, ни до ящиков с опрокинувшейся машины: до моста рукой подать — и каждый пытался пробиться на переправу, будто на той стороне реки начиналась земля обетованная.

Дорош и Цимбалюк сделали небольшой крюк и нырнули в заросли ивняка, откуда хорошо просматривались подступы к переправе.

Как и предвидел лейтенант, гитлеровцы позаботились об охране моста. С обеих сторон шоссе были сооружены дзоты, метров на двести от берега вырублены кусты, чтобы никто не подошел к переправе незамеченным — каждая пядь земли простреливалась.