Самбук Р. Ф. 6 страница

Янышевский обошел стол, остановился у двери.

— Не надо извиняться, — нагнул он голову, — вы исполняли свои обязанности. Мое почтение!

— Приятно иметь дело с интеллигентными людьми.! — воскликнул Сливинский, когда они вышли на улицу.

— Большевистский выкормыш, черт бы его побрал!.. — плюнул Хмелевец. — Я бы его…

— Не надо эмоций, Семен, — почти пропел Сливинский. — Все хорошо, что хорошо кончается!

Чемодан положили на заднее сиденье, пан Модест сел рядом с Дмитром. Прежде чем завести мотор, тот повернулся к Сливинскому:

— Скажите, зачем вы убили этих двух женщин? — Казалось, он сказал громко, а вышло шепотом.

Пан Модест потер подбородок, несколько секунд подумал и доверительно сказал:

— Неужели ты думаешь, что мы просто убийцы? Большевики обвиняют нас в этом, однако такое же право обвинять есть и у нас. Мне не хотелось стрелять, и я, скажу откровенно, сделал это через силу. У этой девушки было все впереди, красивая девушка… — вздохнул он вполне естественно. — Но Валявская узнала меня, она сообщила бы энкавэдэшникам. Я не уверен, что у них нет моего фото… Понимаешь теперь, что из этого могло выйти?!

Дмитро кивнул. Понял: Сливинский спасал собственную шкуру… Конечно, логика в его рассуждениях есть… Возможно, логика людоеда, но тебе ли судить его — у самого руки в крови…

«Олимпия» быстро катилась по крутой улице, приходилось притормаживать. Дмитро подумал: почему он должен жалеть этих, если отец — его отец, который никогда не кривил душой и всем говорил правду в глаза, — бедствует где-то в Сибири? Даже письма не доходят…

Впереди выросла черная фигура. Уже светало, и Дмитро даже издали увидел шинель милиционера. Машинально нажал на тормоза, Сливинский охнул, а Хмелевец, схватившись за спинку переднего сиденья, прошипел:

— Гони, черт бы тебя побрал!..

Дмитра уже не надо было подгонять. Растерянности как не бывало. Газанул так, что застучало в моторе — хорошо, машина шла под уклон, — рванул на середину улицы, проскочив, может быть, в нескольких сантиметрах от милиционера. Тот резко засвистел — Дмитру показалось: на весь город, — но «олимпия» уже поворачивала за угол.

— У него мотоцикл, — успел заметить Хмелевец.

— А у нас запас скорости! — хвастливо ответил Дмитро. — Мы сейчас юркнем в этот переулок… Смотрите назад, не видно ли его?..

Они пролетели переулок; Дмитро, не сбавляя скорости, срезал поворот так, что заскрипела резина и задок машины занесло.

— Проскочил прямо… — сообщил Хмелевец дрожащим голосом. — А может, нам ничто не угрожало и это была обычная проверка?..

— Так прошу вас выйти из машины и узнать! — зло оглянулся назад Сливинский. Ему было страшно, он держался за щиток и настороженно всматривался в полутемную улицу.

Дмитро гнал вовсю, сворачивая в кривые и узкие улочки. Через несколько минут убедились, что скрылись.

— Сейчас в городе поднимут тревогу, — сказал Заставный, — а нам, чтобы попасть домой, надо еще выехать на Городецкую…

— Ни в коем случае! — ужаснулся пан Модест.

— Что же делать?

— Вот что, — предложил Хмелевец, — машину бросаем, а сами — пешком.

— Чтобы первый же милиционер, увидев на рассвете трех человек с чемоданом, задержал нас? — иронически спросил Дмитро. — Кроме того, они вызовут собаку и пойдут по нашим следам.

— Правильно, — одобрил Сливинский. — Давай к вокзалу.

Теперь ужаснулся Хмелевец.

— Там же милиции и энкавэдэшников — как блох на шелудивом псе…

— Но там есть машины и извозчики. И никто не заподозрит человека с чемоданом.

— Вы правы, — подтвердил Заставный. — Поставим «олимпию» в квартале от вокзала, поймаем какой-нибудь транспорт и…

— У тебя светлая голова, юноша, — похвалил Сливинский. Не потому, что действительно хотел похвалить. Недавняя стычка с Дмитром, хотя и кончилась благополучно, оставила неприятный осадок, и он бессознательно льстил пареньку.

Остановились неподалеку от вокзала. Хмелевец схватился за чемодан, и это не понравилось Сливинскому. Но промолчал, вывернул шубу подкладкой наружу, аккуратно сложил внутрь барахло, украденное из шкафа Валявской, упаковал.

— Не надо! — засомневался даже Хмелевец. — Узел какой-то…

— Не люблю оставлять вещественных доказательств, — объяснил Сливинский. — Через час найдут машину с шубой, а через пять-шесть установят, что она из гардероба Валявских… Кумекаете?

— А мы в это время будем пить кофе у Лизогуба…

— По-разному бывает, — мрачно перебил его пан Модест, — на всякий случай хочу застраховать себя от обвинения в убийстве.

Перешли на другую сторону улицы. Дмитро побежал к вокзалу и остановил грузовик.

— Подкинь на Городецкую.

— Не могу, должен сейчас быть…

— Получишь сотню, — не дослушал его Дмитро.

— Полторы…

— Давай.

Когда до дома Лизогуба оставалось два квартала, Сливинский, сидевший в кабине, остановил машину. Расплатился и двинулся к соседней калитке. Хмелевец потащил за ним чемодан, и, только когда грузовик исчез за углом, свернули на Июньскую.

Трегубов позвонил Левицкому:

— Интересные новости, Иван Алексеевич…

— Иду… — Левицкий положил трубку. Что за новости? Может, что-нибудь от Кирилюка?

Трегубов листал на столе какие-то бумаги.

— Докладная городской автоинспекции, — подвинул Левицкому бумаги. — В четыре часа тридцать пять минут младший лейтенант Рубцов, дежуривший на углу улиц Самборской и Цветочной, заметил «опель-олимпию» серого цвета, номерной знак «УГ-03-77», на большой скорости спускавшуюся по Самборской. Автоинспектор сделал знак остановиться, но машина обошла его и, не снижая скорости, свернула на Цветочную. Пока Рубцов добежал до мотоцикла и пытался догнать, «олимпия» затерялась в переулках.

Трегубов помолчал, давая Левицкому возможность, как он любил выражаться, освоиться с этим донесением. Потом взял другую бумагу.

— Приблизительно через час, — продолжал он, — серую «олимпию» с этим же номерным знаком заметил старший сержант Савчук, несущий службу в районе вокзала. Мотор еще был теплый, машина стояла у тротуара в темном месте. Ничего подозрительного в «олимпии» не найдено. Автоинспекция установила, что это тот самый автомобиль, который принадлежит облфинотделу.

Левицкий внимательно прочитал и эту бумагу. Догадывался: у Трегубова не все — держал ладонь на папке и молчал, явно выжидая.

— Я же вижу, Георгий Власович, что самое важное вы придержали на закуску, — сказал он.

— Ох, прозорливец, — засмеялся тот, — от вас ничего не скроешь! Дело неприятное, убийство… Сегодня ночью убиты мать и дочь Валявские. Жили в собственном доме на Коммунарской улице. Мать получила пулю в сердце, дочь убита ударом ножа в спину. Работники милиции, осмотревшие место преступления, пришли к выводу, что убийство осуществлено с целью ограбления. Преступники взяли деньги, золотые кольца, часы, некоторые вещи. Однако интересно вот что. — Трегубов придвинул Левицкому папку. — Покойный муж Валявской работал два года в одной гимназии с Северином Воробкевичем. Когда мои ребята убили этого бандита, я лично интересовался его биографией и наткнулся на фамилию Валявского — Павлюк дружил с ним. Сегодня утром мне доложили о происшествии на Коммунарской, и я вспомнил ту историю. Сейчас проверили: это — семья того самого Валявского… Видите, память не подводит! — сказал он не без гордости.

— В каком районе города Коммунарская улица?

— Я уже подумал об этом, — поднял правую бровь Трегубов. — Правда, допустим, что преступники нашли чемодан на квартире у Валявских. Убив женщин, возвращались домой и наскочили на автоинспектора. Но с Коммунарской на Самборскую, где их увидели, можно проехать лишь так, — Трегубов подошел к карте города, показал карандашом, — и они бы ехали вверх, значит, побывали еще где-то, потому что спускались по Самборской. Тут их пытался остановить автоинспектор — скрылись и переулками проскочили к вокзалу. Бросили «олимпию». Кстати, мы попробовали пустить по следу собаку, но где там: вокзал, наняли извозчика или автомобиль и исчезли, не оставив следов.

— Необходимо установить, — глухо сказал Левицкий, — был ли чемодан на квартире Валявских. Это очень важно: будут искать его или уже нашли…

— Не вижу возможности.

— Следует произвести тщательнейший обыск в доме Валявских. Я сам поеду туда. Распорядитесь, чтобы поставили постового у дома и никого не пускали. Где «опель-олимпия»? Надо немедленно взглянуть на нее.

— Я приказал доставить ее в наш гараж.

— Прекрасно. — Левицкий уже направлялся к двери. — Тогда не будем терять времени.

Иван Алексеевич зашел в отведенный ему кабинет за шляпой. Когда уже запирал дверь, услышал телефонный звонок. Вернулся, снял трубку.

— Ну что ж, товарищ полковник, — услышал то ли торжественный, то ли встревоженный голос Трегубова — не разобрал, — все это были цветочки, а ягодки впереди, кажется. Спускайтесь вниз, встретимся у выхода.

— Что?.. — начал Левицкий, но Трегубов не дал договорить:

— Я еще и сам не сообразил… Спускайтесь…

Их уже ждала большая черная машина с порученцем на переднем сиденье. Левицкий молча уселся сзади — -ждал, пока Трегубов сам расскажет, куда и зачем едут.

— У вас железный характер, — заметил тот, — я бы уже не выдержал…

— Привычка, — пожал плечами Иван Алексеевич, — без выдержки у нас нельзя.

Трегубов пропустил намек мимо ушей или просто не заметил его. Сказал, пристально глядя на Левицкого:

— Только что дежурному по управлению звонил профессор Янышевский. Это, — пояснил он, — какая-то лингвистическая знаменитость, человек с европейским именем… Но не в этом дело. Говорит, что сегодня ночью работники госбезопасности забыли у него ордер на обыск. Забрали какой-то чемодан, а ордер забыли… Кстати, профессор живет на Самборской!

Левицкий на секунду закрыл глаза.

— Может, милиция? — спросил он.

— Прокуратура не выдавала ордер.

— Любопытно… Мы едем к профессору?

— Да.

— Как его имя и отчество?

— А бог его знает…

— Можно уточнить?

Трегубов положил руку на плечо шофера.

— Остановись возле телефона! — приказал он. — Леша, позвони в университет.

— Борис Вадимович… — сообщил порученец через несколько минут.

— Зачем вам его имя? — пожал плечами Трегубов, когда тронулись. — Не все ли равно?

— Человек с европейским именем — это вы сами сказали, профессор университета. Ему будет приятно, если мы станем называть его неофициально. Между прочим, я и дворника называю по имени и отчеству…

Трегубов с удивлением посмотрел на Левицкого, но спорить не стал…

— Приехали… — Порученец показал на красивый особняк, обвитый плющом.

Теперь родственница не рассматривала посетителей в глазок, а открыла, как только порученец позвонил. Проводила в кабинет. Профессор стоял у стола, как и ночью, только теперь на нем был не халат, а темный костюм, накрахмаленная сорочка с галстуком. Поклонился посетителям, приглашая сесть, и сам сел, положив руки на стол, старческие руки с узлами вен и дряблой кожей.

— Я — начальник областного управления государственной безопасности, — представился Трегубов, предъявив удостоверение. — Полковник Левицкий из министерства…

Янышевский внимательно посмотрел на удостоверение, вынул из ящика стола бумагу, протянул Трегубову:

— Вам знаком этот документ?

Трегубов посмотрел, передал Левицкому.

— Фальшивка, — констатировал тот. — К тому же очень неуклюже подделана.

— Я не специалист по криминалистике, — сухо сказал профессор, — и я не должен толковать документы. Не кажется ли вам, что это ваша обязанность?

Трегубов покраснел. Левицкий взял инициативу в свои руки.

— Ваше замечание справедливо, Борис Вадимович, наши органы для того и созданы, чтобы охранять честных людей от врагов и мерзавцев. Но ситуация сейчас такова, что требуется ваша помощь. Не сможете ли вы подробно рассказать о том, что произошло здесь сегодня ночью?

Профессор сидел прямо, смотрел перед собой, и его волнение проявлялось лишь в том, что он слегка похлопывал ладонями по полированной поверхности стола.

— В начале пятого меня разбудила родственница, которая ведет наше хозяйство. — Профессор говорил так, будто читал лекцию в университете: ни к кому лично не обращаясь. — Сказала, что пришли из госбезопасности, я велел впустить. Вошли трое, двое в штатском, третий в военной форме с пистолетом, в кобуре. Предъявили этот ордер на обыск и поинтересовались чемоданом, который полгода назад оставил на хранение сын моего покойного коллеги Северин Воробкевич. Вели себя вежливо, оснований для сомнений у меня не было, поэтому я и отдал чемодан. Вот, собственно, и все.

— Вас не удивило, что полгода никто не приходил за чемоданом? — быстро спросил Трегубов.

Профессор впервые посмотрел на него:

— У меня много своих дел, и я забыл о чемодане.

— И не поинтересовались его содержимым?

— Не имею привычки рыться в чужих вещах.

Разговор начинал приобретать нежелательный характер, и Левицкий решил вмешаться.

— Прошу извинить, Борис Вадимович, — повернулся он к профессору, насколько позволяло кресло, — я хотел задать вам еще один вопрос. Вы — единственный человек, который видел этих людей и может описать их приметы. Речь идет о задержании государственных преступников, которые, кстати, подозреваются в убийстве двух беззащитных женщин. И кто знает, что еще они могут натворить!

— Любопытно, — встрепенулся профессор, — я бы никогда не принял их за бандитов. Производили впечатление интеллигентных людей. Хотя, — задумался он, — разговаривал со мной только один. Седой, высокого роста, с правильными чертами лица, я бы сказал, римский профиль. Несколько сутулый. На нем был темно-синий костюм. Я бы дал ему лет пятьдесят или несколько меньше. Второй… — он потер лоб, — нет, я его не запомнил… Лысый и, кажется, курносый. Лет сорока. И третий — в военной форме, совсем юный. Помню только, что розовощекий и белокурый…

— А чемодан? Какой он?

Профессор пальцем начертил на столе прямоугольник.

— Приблизительно такого размера, желтый, под крокодилову кожу.

— Извините за вторжение, — встал Левицкий.

Профессор сказал все, и вряд ли был смысл еще расспрашивать его.

Ехали молча, не очень довольные друг другом. Первым нарушил молчание Левицкий — работа прежде всего. Предложив Трегубову папиросу, пожаловался:

— Они обошли нас на повороте в прямом и в переносном смысле слова. Дела скверные, и я не знаю, что доложить генералу Роговцеву…

— Но ведь, — оживился Трегубов, — теперь мы знаем их приметы — это раз. Знаем, какой чемодан, — два! Наконец, теперь точно знаем, что проклятый чемодан в их руках, а не между небом и землей. Все же сдвинулись с мертвой точки.

— Прибавьте еще: установили, откуда они приехали в город, — сказал Левицкий. — Думаю, и возвращаться будут тем же путем. Это также весомый фактор.

— Значит, для пессимизма оснований нет! — засмеялся Трегубов.

Полдня отсыпались и собрались на обед заспанные и вялые. Только Сливинский был выбрит, в свежей сорочке и хотя не в новом, но еще приличном светлом костюме. Он распорядился:

— Одежду, в которой ездили, отдайте Яреме Андриевичу. Когда-нибудь спустит на барахолке.

— Зачем? — не понял Хмелевец.

— Нужно… — коротко ответил пан Модест. Не станет же он и правда объяснять этому мужлану, что прошел хорошую гестаповскую школу: сколько неопытных подпольщиков они задержали, зная только, как они одеты!..

На обед отвалил денег не скупясь, и Лизогуб где-то достал даже бутылку коньяку. Сливинский налил себе полстакана, остальные дули водку.

— Клопами пахнет, — поморщился Хмелевец, глядя, как пан Модест смакует настоящий армянский коньяк. — Тьфу, гадость…

Сливинский лишь улыбался: свинья свиньей, а еще и пыжится. Беспокоил его Дмитро Заставный. Сидел мрачный, почти не разговаривал и неохотно тыкал вилкой в полупустую тарелку. Пан Модест подумал: а если парня того — к праотцам?.. Но кто тогда пойдет к Грозе? Потом расскажет куренному о поведении мальчишки, пусть сам решает, как с ним поступить. Теперь же… И Сливинский разговаривал с Заставным как ни в чем не бывало. Рассказывал об анекдотических случаях из своей адвокатской практики, стремясь показать себя в выгодном свете, и скоро заметил, что Дмитро повеселел, с интересом слушает его и даже перебивает вопросами. В конце концов, мальчишка не так уж плох, решил пан Модест. Просто дал о себе знать недостаток выдержки. Что ни говори, а вчерашний гимназист — оботрется и станет человеком…

После обеда отозвал Дмитра в уголок и спросил:

— Ты готов завтра выехать к Грозе?

Внимательно смотрел на Дмитра, заметил бы малейшую фальшь.

— Конечно, если надо…

— Поедешь поездом до Злочного. Оттуда — на попутных машинах. Доберешься до села Пилиповцы, найдешь отца Андрия Шиша.

— Знаю его.

— Вот и хорошо. Он сам свяжется с Грозой. Пусть назначит место встречи. Лучше где-нибудь возле Злочного. Туда мы доберемся на машине или поездом, и было бы прекрасно, если бы Гроза ждал в тамошних лесах. Отец Андрий должен приехать сюда — он знает эту явку — с ответом. Все понял?

— Все.

— Вот возьми деньги.

— Зачем столько?

— Бери, бери… Все может быть, от Злочного до Поворян не пять километров… А теперь — спать!

— Я же спал, полдня…

— Ты выпил водки, а уедешь затемно, и голова у тебя должна быть свежая. Не хочешь спать, ляг в садике и почитай. Все равно заснешь.

— Где чемодан? — крикнул Хмелевец пану Модесту, когда тот выпроводил юношу. — Любопытно посмотреть…

— В надежном месте! — отрезал Сливинский и пристально посмотрел на Хмелевца.

Но тот не сдавался:

— Я хотел бы заглянуть в чемодан, черт бы его побрал! Мы вместе рискуем и…

— Чемодан спрятан, доставать его пока не будем! И прошу не совать нос куда не следует!

Хмелевец почувствовал, что перегнул палку. У Сливинского все явки — без него он сразу пойдет ко дну. Сделал попытку превратить все в шутку, хотя губы дрожали от ярости:

— Черт с ним, с чемоданом! Давайте выпьем еще, пан Модест!

— С радостью.

Сливинский налил ему стакан почти доверху. Себе тоже. Подождал, пока Хмелевец выпьет свой, сделал глоток и незаметно отставил. Но уже не надо было и таиться: Хмелевец окончательно опьянел. Попытался затянуть какую-то песню и повалился на кушетку. Почти сразу же заснул.

Сливинский озабоченно посмотрел на часы. У него были свои планы, и, кажется, он развязал себе руки. Надел шляпу — светло-серую, в тон костюму, — выскользнул за калитку и поспешил к трамвайной остановке.

В центре нашел справочное бюро.

— Прошу адрес, — обратился он к девушке. — Радловская Ядвига Юрьевна. Сколько лет? Приблизительно двадцать шесть. Через час? Большое спасибо.

Не хотел слоняться по улицам. Купил в киоске газету, свернул в парк. Напротив университета сел в безлюдной аллее на скамейку. Не читалось. Думал о Ядзе. В городе ли она и что делает? Знал, что осталась, но не мог ничем помочь: сам бежал от Советов так, что пятки сверкали, чуть не попал в окружение. Слава богу, выручил гестаповский жетон — посчастливилось устроиться на попутную машину.

Час прошел незаметно, и Сливинский подождал еще минут двадцать, чтобы лишний раз не подходить к справочному бюро. Шел медленно, со скучающим видом, небрежно помахивая свернутой газетой. Специально настраивал себя — сейчас девушка ответит: гражданка Радловская в городе не проживает… Что ж, это вполне возможно. Прошло два года, и кто знает, куда занесло Ядзю!..

Девушка, увидев его, игриво улыбнулась и протянула бумажку. Пан Модест даже не поблагодарил. Прочитал, не веря глазам: «Улица Менжинского, 8, квартира 9». Где же эта чертова улица? Поменяли названия, и не найдешь… Не сразу сообразил, что стоит у справочного бюро. Даже выругался про себя — ишь как обрадовался! Как мальчишка!..

— Как добраться до улицы Менжинского? — повернулся к окошечку.

Девушка, должно быть, рассердилась, потому что, не поднимая глаз, буркнула:

— С вас пятьдесят копеек, гражданин.

Сливинский вынул десятку. Девушка объяснила, как ехать, начала считать сдачу, но пан Модест уже спешил к трамваю.

Улица Менжинского — узкая, залитая асфальтом, со старыми трех- и четырехэтажными домами. В таких домах раньше жили десятки лет, рождались и умирали… По вечерам закрывались ворота — у каждого был свой ключ; в гости ходили редко и приглашали к себе тоже неохотно.

Сливинский прошелся взад-вперед мимо восьмого дома; остановился возле девочек, игравших в классы на разрисованном мелом тротуаре. Немного постоял, наблюдая; завел разговор с девочкой лет шести, ожидавшей своей очереди:

— Как зовут?

— Валя, — подняла та любопытные глазки.

— Ты живешь в этом доме?

— Да.

— И давно?

— Давно, уже год.

— Да, это давно, — согласился пан Модест. — А в какой квартире?

— А зачем вам?

— Не рядом ли с тетей Ядзей?

— Нет, она на втором этаже, а мы на четвертом.

— Тетя Ядзя живет одна?

— Она плохая, — закричала девочка, — плохая, плохая!..

— Почему?

— Мама говорила тете Олене, что от нее муж ушел… Дядя Петро… Хороший был, давал нам конфеты…

Сливинский пожалел, что у него не было конфет.

— Ничего, — пообещал он, — я тебе в следующий раз куплю.

— Купи, — обрадовалась девочка, — я люблю конфеты!

Он подождал, пока подошла ее очередь играть, и незаметно юркнул в ворота. Деревянная лестница противно скрипела под ногами, и пан Модест почему-то шел на цыпочках. Девятую квартиру увидел еще издали: дверь, обитая клеенкой, металлический ящик для писем и никелированная ручка. Остановился перед дверью и не осмеливался позвонить. Только теперь осознал, какой след оставила в его сердце Ядзя.

Нажал на кнопку и не услышал звонка. Хотел позвонить еще раз, как дверь открылась — на пороге стояла Ядзя.

Сливинский почувствовал: глуповатая улыбка растягивает его лицо. Поднял руку к шляпе, чтобы снять, но Ядзя не дала. Перешагнула через порог, припала к груди:

— Неужели ты, Модест? Входи же…

— Ты одна? — вспомнил об осторожности Сливинский.

— Прошу тебя, заходи… Одна…

Стояли в прихожей и смотрели друг на друга. Ядзя куда-то собиралась: была причесана, в красивом шелковом платье с цветами, в туфлях на высоких каблуках. Губы ярко накрашены, в ушах серьги, когда-то подаренные паном Модестом, талия такая же тонкая. Пан Модест почему-то вспомнил, как впервые увидел Ядзины колени. С этого все и началось — боже мой, сколько они провели неповторимых часов!..

— Откуда ты? — В тоне Ядзи Сливинский ощутил настороженность.

— Так, проездом… — неопределенно махнул он рукой. — И сразу к тебе, любимая.

— А я собиралась в кино…

— Так, может, пойдешь?

— Как тебе не стыдно?..

Пан Модест притянул Ядзю к себе, поцеловал с такой жадностью, словно бог знает сколько лет не целовал женщин.

— Чего же мы тут стоим? — разрумянилась Ядзя. — Входи же…

Две комнаты, небольшие, меблированные со вкусом, смотрели окнами на улицу. Чудесная квартира — с ванной, большой прихожей и телефоном. Пан Модест сидел в кресле и любовался Ядзей.

— Есть хочешь? — спросила она.

— Только что обедал.

— А у меня не мог?

— Не надеялся разыскать тебя.

— Но все же разыскал.

Они обменивались обычными репликами, а глаза говорили совсем другое.

Ядзя обрадовалась Модесту. Он нравился ей — щедрый, с хорошими манерами, — но она и беспокоилась. Знала: Сливинский удрал с немцами — и вот через два года… То, что он не любит Советскую власть и что служил гитлеровцам, не волновало ее. Она сама не симпатизировала этой власти, но уже как-то устроилась и жила. Не так, конечно, как раньше, но лучше многих. Приезд Модеста мог разрушить ее благополучие. Однако Сливинский держался самоуверенно, был хорошо одет и вообще имел такой респектабельный вид, что Ядзя засомневалась и решила сначала все выведать у него, а уже потом обдумать.

Сливинский догадывался, о чем думает Ядзя. Он не собирался полностью раскрывать себя, был уверен, что все ее сомнения рассеются, как только покажет ей одну вещь.

— Сядь возле меня, любовь моя, — поймал он Ядзю за руку, притянул к себе. — Я привез тебе…

— Что? — загорелись у нее глаза.

— Угадай.

— Не дразни меня.

Сливинский вынул из кармана золотой медальон с алмазами, украденный у Валявских, покачал перед носом у женщины. Она подставила голову, и он надел его ей на шею.

— Какое чудо! — покосилась она на медальон. — У тебя всегда был хороший вкус.

Пан Модест склонился к Ядзе. Целовал руки, шею, колени. Она не сопротивлялась…

Потом Ядзя рассказала о себе. Когда в город вошла Советская Армия, она сперва растерялась. Боялась, что кто-нибудь узнает о вечерах, проведенных в компаниях гестаповцев, но скоро поняла: живых свидетелей нет и вряд ли будут. Прикинулась скромной работницей, едва пережившей оккупацию, и вскоре познакомилась с капитаном, служившим в комендатуре. Тот влюбился в нее по уши, они поженились, получили эту квартиру и спокойно зажили. Но капитан за полгода раскусил Ядзю и ушел. Она не задерживала — слишком уж идейный и честный. Жил на зарплату, а кто из уважающих себя людей может просуществовать на эти жалкие гроши? Ядзя устроилась официанткой в первоклассный ресторан, работает через неделю и кое-что имеет. Больше, чем капитанская зарплата.

Сливинский догадался, что эта комната видела мужчин и кроме него, но не расспрашивал. Интимная жизнь человека — он твердо был убежден в этом, — дело совести только его одного, и постороннее вмешательство в нее никогда не доводит до добра. Стоит ли ревновать Ядзю? Несчастная женщина, покинутая мужем. Только ханжи могут обвинять ее в аморальности… Каждый жаждет красивой жизни и устраивается как может. Нет позорных профессий, а эту потому и называют древнейшей, что она всегда пользовалась популярностью и давала немалые заработки.

Стемнело, наступил поздний летний вечер. Пан Модест на миг перенесся в особняк на окраине, представил, как шныряет по комнатам Хмелевец, ища чемодан, и забеспокоился. Опытный, сукин сын, может найти… «А если, — вдруг мелькнула мысль, — перенести чемодан сюда? Ядзя — верный человек и не выдаст. Хотела бы, да не выдаст: сама грешна. И теперешняя власть по головке ее не погладит. И чемодан будет далеко от завидущих глаз Семена Хмелевца. Это такой прохвост, что докопается и до двойного дна. Не приведи господи! — ужаснулся Сливинский. — Пронеси и помилуй».

— У меня, детка, сегодня дела. — Он придвинулся к Ядзе, поласкал ее полную, мягкую руку. — Встретимся завтра днем. Если не возражаешь, я остановлюсь у тебя… Кстати, — похлопал он по карману, — тут кое-что есть, на все хватит.

Ядзя раздумывала лишь секунды. Фактически она ничем не рискует. Ну поживет человек несколько дней; деньги у пана Модеста есть, кое-что достанется и ей. Да и вообще, не хотелось отказывать — сейчас такие мужчины на дороге не валяются.

— Я буду ждать тебя целый день, — пообещала она. — Только не задерживайся.

Дмитро Заставный шел по сельской улице, сбивая прутиком бурьян, росший над плетнями. Шел, внимательно осматривая улицы, готовый ко всему, хотя и знал: вряд ли кто-нибудь к нему придерется. Позавчера, когда они вместе со Сливинским обсуждали план поездки в Пилиповцы, решили, что лучше всего воспользоваться его настоящими документами. Дмитрово село — следующее за Пилиповцами, и кто может запретить парню проведать родного дядю? Ведь никто в селе не знает, что молодой Заставный в курене Грозы. Все уверены: поехал куда-то учиться.

Уже дважды у Дмитра проверяли документы: в Поворянах да на околице соседнего села, куда его подвезла попутная машина. Обошлось. Расспрашивали, куда и зачем едет, однако его простые и убедительные ответы не вызвали сомнений.

До Пилиповцев не было никакого транспорта, и пришлось плестись пешком. Дмитро укоротил путь, избрав мало кому известные лесные проселки, и вышел к селу. Перевалил через пригорок и вьющейся тропинкой вышел на центральную улицу, ведущую к сельсовету, церкви и кооперации.

На крыльце сельсовета сидел паренек приблизительно одного возраста с Дмитром. Держал карабин и курил, сплевывая прямо на ступеньки. Увидев Дмитра, уставился на него, как на заморское чудо. Бросил окурок, поднял карабин.

— Эй, — окликнул он, — иди-ка сюда!

— Ну, — остановился Дмитро, — чего зенки вылупил?

— Я тебе вылуплю! — Паренек погрозил карабином. — Приперся сюда, так слушай, что приказывают!

— Тоже мне большая шишка, — плюнул Дмитро, — дали карабин, так и забавляйся с ним, а к людям не цепляйся!

Парень решительно щелкнул затвором.

— Не двигайся! — скомандовал он. — Буду стрелять без предупреждения! — И вдруг заорал топким голосом: — Товарищ лейтенант, идите-ка сюда, товарищ лейтенант!

«О, — мелькнула у Дмитра мысль, — если тут лейтенант, то дело серьезное». Раньше на контрольных пунктах у него проверяли документы солдаты и сержанты, а тут на крыльцо вышел действительно лейтенант, да еще и внутренних войск.

— Документы! — приказал он.

Дмитро полез в карман. С этим не позубоскалишь: запрет в сарай, а потом под охраной — в район для установления личности…

Поднялся на крыльцо со студенческим билетом в руке:

— Вот, пожалуйста, я студент и возвращаюсь в Волю-Высоцкую на каникулы.

Лейтенант внимательно изучил билет. Документ был подлинный, и Дмитро не сомневался, что его сразу отпустят. Но лейтенант еще раз взглянул на Заставного и, сверив его лицо с фотографией на билете, начал расспрашивать: