Глава 1. Вступление

Глава 1

Вступление

Недавно, перебирая бумаги в письменном столе, я нашел черновик письма, которое год назад отправил давнему школьному приятелю:

«Любезный Чарлз, во времена учебы в Итоне ни ты, ни я, что называется, успехом не пользовались: ты был насмешливым и наблюдательным, проницательным и хладнокровным; рисовать собственный портрет я не стану и пытаться, но не припомню, чтобы он отличался особой притягательностью, ведь так? Не знаю, какой животный магнетизм сблизил нас, но я определенно никогда не испытывал к тебе ничего, подобного чувствам Пилада и Ореста, и у меня есть основания полагать, что и ты был в равной степени избавлен от какой бы то ни было романтической привязанности ко мне. Тем не менее в свободное от уроков время мы предавались совместным прогулкам и беседам: когда их темой были наши товарищи или наставники, между нами царило взаимопонимание, когда же я рассуждал о чувствах, неких туманных пристрастиях к чему‑ либо возвышенному или прекрасному, независимо от того, был этот предмет одушевленным или нет, твое сардоническое безразличие меня не задевало. Уже тогда я ощущал то же превосходство, что и теперь.

С тех пор как я отправил тебе предыдущее письмо, прошло немало времени, а с нашей последней встречи – еще больше. По воле случая мне в руки недавно попала газета вашего графства, и мой взгляд упал на твою фамилию. Я припомнил давние времена, перебрал в памяти события, произошедшие после нашего расставания, и наконец сел и принялся за это письмо. Не знаю, чем ты сейчас занимаешься, но если ты решишь выслушать меня, то узнаешь, как потрепала меня жизнь.

Окончив Итон, я первым делом встретился с моими дядюшками с материнской стороны, лордом Тайндейлом и достопочтенным Джоном Сикомом. Меня спросили, не хочу ли я стать священником, и мой высокородный дядя предложил приход в Сикоме, попечителем которого он был; затем другой дядя, мистер Сиком, намекнул, что, когда я стану ректором Сикома и Скайфа, мне будет позволено сделать хозяйкой своего дома и первой дамой среди прихожанок одну из шести моих кузин, его дочерей, к которым я питал лишь острую неприязнь.

Я отказался и от прихода, и от супружества. Хороший священник – это замечательно, но из меня священник получился бы сквернее некуда. А что касается женитьбы… О, каким кошмаром явилась для меня мысль о том, что я буду навеки связан с одной из моих кузин! Безусловно, они благовоспитанны и миловидны, но ни воспитание, ни обаяние этих особ не рождает отклика в моей душе. Представить не могу, как буду проводить зимние вечера у камина в гостиной дома при церкви в Сикоме, наедине с кем‑ нибудь из них – к примеру, с этим огромным искусным изваянием Сарой… Нет, в таком случае я буду не только плохим священником, но и никудышным мужем.

После того как я отклонил их предложения, мои дядюшки осведомились, чем же я намерен заняться. Я ответил, что должен еще подумать. Мне напомнили, что у меня нет ни состояния, ни надежды получить наследство, и лорд Тайндейл после продолжительной паузы строго спросил, уж не надумал ли я последовать примеру отца и заняться торговлей. Раньше такое мне и в голову не приходило. Вряд ли с моим складом ума можно стать толковым торговцем, у меня нет вкуса к этому делу, не лежит к нему душа, но лицо лорда Тайндейла, когда он выговорил слово «торговля», отразило столько презрения, он вложил в голос столько пренебрежения и сарказма, что я немедля принял решение. Родной отец для меня – только имя, но я не желаю слушать, как это имя произносят, усмехаясь мне в лицо. Я ответил поспешно и пылко, что лучшим для себя почитаю пойти по стопам отца, и – да, я буду торговцем. Дядюшки не стали возражать; мы с ними расстались, до отвращения недовольные друг другом. Теперь же, вспоминая эту беседу, я убеждаюсь, что правильно поступил, избавившись от бремени опеки Тайндейла, но совершил ошибку, сразу же взвалив на себя новый груз, который, будучи неизвестным, мог оказаться гораздо обременительнее.

Не мешкая, я написал Эдварду – ты знаешь Эдварда, моего единственного брата десятью годами старше меня, женатого на дочери богатого фабриканта и ныне владеющего фабрикой и делом, которое прежде принадлежало моему отцу, пока тот не разорился. Как тебе известно, мой отец, некогда богатый настолько, что его называли Крезом, разорился незадолго до смерти, а матушка пережила его на полгода, вынужденная существовать в нищете, без какой‑ либо помощи своих высокородных братьев, смертельно оскорбленных ее браком с энширским фабрикантом Кримсуортом. Когда эти шесть месяцев истекли, матушка произвела меня на свет и сама его покинула – думаю, без сожалений, так как уже ни на что не надеялась и ни в чем не находила утешения.

Как и я, до девяти лет Эдвард воспитывался у родственников моего отца. Так вышло, что в то время место представителя важного округа нашего графства пустовало, мистер Сиком претендовал на него. Мой торгашески расчетливый дядя Кримсуорт не упустил случая отправить кандидату резкое письмо, заявив, что, если тот и лорд Тайндейл и впредь не станут оказывать никакой помощи осиротевшим детям своей сестры, он, Кримсуорт, разоблачит эту злонамеренную жестокость и постарается, чтобы обстоятельства на выборах сложились против избрания мистера Сикома. И кандидату, и лорду Тайндейлу были доподлинно известны неразборчивость в средствах и решительность Кримсуортов, а также их влиятельность в округе; добродетельные поневоле, они согласились оплатить мое образование. В Итоне, куда меня отослали, я пробыл десять лет, за все это время ни разу не встретившись с Эдвардом. Став взрослым, он избрал стезю торговли и стремился исполнить свое призвание с таким усердием, искусством и успехом, что теперь, на тридцатом году, обладал солидным состоянием. Об этом он извещал меня редкими и краткими письмами раза три‑ четыре в год, неизменно заканчивая их свидетельствами непреклонной враждебности к Сикомам и упрекая меня в том, что я, как он выражался, кормлюсь от щедрот их дома. В детстве я поначалу не понимал, почему я, круглый сирота, не должен быть благодарен дядюшкам Тайндейлу и Сикому за свое обучение, но с возрастом, постепенно наслушавшись рассказов об их стойкой неприязни, о том, какую ненависть к моему отцу они проявляли до самой его смерти, о страданиях моей матушки, короче, обо всех злоключениях нашей семьи, я устыдился своего иждивения и решил, что больше ничего не приму из рук тех, кто отказал в куске хлеба моей умирающей матери. Во власти этих чувств я и находился, когда отверг приход в Сикоме и союз с одной из высокородных кузин.

Таким образом, воздвигнув непреодолимую преграду между мной и дядюшками, я написал Эдварду, сообщил ему о случившемся и о своих намерениях последовать по его стопам и заняться торговлей. Мало того, я спросил, не найдется ли у него для меня работы. В ответном письме Эдварда я не увидел похвал моему поступку, но если бы я выразил желание приехать в Эншир, мой брат мог бы «посмотреть, нельзя ли как‑ нибудь подыскать мне место». Я запретил себе давать оценку его письму даже мысленно, уложил дорожный сундук и саквояж и направился прямиком на север.

Проведя в пути два дня (в то время железных дорог еще не было), дождливым октябрьским полднем я прибыл в город N. Я думал, что там и живет Эдвард, но при расспросах выяснилось, что в дымном Бигбен‑ Клоузе находятся только фабрика и склады мистера Кримсуорта, а живет он в четырех милях от города.

Был уже поздний вечер, когда я очутился у ворот дома, принадлежащего, как мне указали, моему брату. Шагая по аллее, я разглядывал дом сквозь сумеречные тени и сырой мрачный туман, от которого эти тени становились гуще, и видел, что он огромен, а участок земли, на котором он стоит, достаточно обширен. На лужайке перед домом я помедлил и, прислонившись спиной к дереву, возвышающемуся в самом центре, с любопытством принялся изучать Кримсуорт‑ Холл снаружи.

«А Эдвард, оказывается, богат», – думал я. Я знал, что дела у него идут неплохо, но и представить себе не мог его хозяином такого особняка.

Пропущу свое восхищение, догадки, домыслы и прочее. Я направился к парадной двери и позвонил. Слуга открыл мне, я назвал свое имя и был избавлен от мокрого плаща и саквояжа. Меня препроводили в комнату, которая была обставлена как библиотека, в ней жарко пылал камин и горели свечи на столе; слуга известил меня, что его хозяин еще не вернулся с N‑ ской биржи, но будет дома через полчаса.

Предоставленный самому себе, я занял мягкое покойное кресло, обитое красным сафьяном и придвинутое к камину, и, пока мои глаза следили за пляской огня по раскаленным углям и за тем, как время от времени сыплется зола сквозь решетку, разум строил предположения о том, какой будет встреча. В этих предположениях было немало сомнительного, но одно я знал наверняка: умеренность моих надежд избавит меня от жестокого разочарования. Я не ждал избытка проявлений братской любви; письма Эдварда не дали подобным заблуждениям зародиться или окрепнуть. И все‑ таки в ожидании брата я был взбудоражен, причем не на шутку, сам не знаю почему; моя рука, доныне не знавшая пожатия родственных рук, сжималась сама, усмиряя дрожь, вызванную нетерпением.

Я вспоминал своих дядюшек и гадал, будет ли равнодушие Эдварда под стать холодности и надменности, всегда исходивших от них, когда послышался скрип распахнутых ворот, потом – стук колес экипажа мистера Кримсуорта, подъезжающего к дому, а через несколько минут – краткий разговор между хозяином и слугой в холле и шаги, приближающиеся к дверям библиотеки, – шаги, возвещавшие о появлении владельца этого дома.

У меня еще сохранились воспоминания десятилетней давности об Эдварде – рослом, жилистом, еще зеленом юнце, но теперь, поднявшись и обернувшись к двери библиотеки, я увидел привлекательного мужчину со свежим цветом лица, ладно скроенного и атлетически сложенного; с первого же взгляда я заметил в его глазах, общем выражении лица быстроту и проницательность ума. После лаконичного приветствия, пока мы обменивались рукопожатием, Эдвард окинул меня внимательным взглядом с головы до пят, потом устроился в сафьяновом кресле и жестом предложил мне занять второе.

– Я ждал вас в конторе в Бигбен‑ Клоуза, – заметил он, и я обратил внимание на его отрывистый выговор, вероятно, ему самому привычный, а также на гортанность, которая после мелодичных голосов южан резала мне слух.

– Хозяин постоялого двора, у которого остановился дилижанс, направил меня сюда, – объяснил я. – Поначалу я не знал, стоит ли ему верить, ведь я даже не подозревал, что вы живете в таком особняке…

– Ну ладно! – прервал он. – Вот только я прождал вас лишних полчаса. Думал, вы прибудете восьмичасовым дилижансом.

Я извинился за то, что заставил его ждать, он не ответил, лишь разворошил угли в камине, словно пытаясь скрыть досаду, а потом снова оглядел меня.

Я был доволен тем, что в первую минуту встречи не выказал ни теплоты, ни воодушевления, а приветствовал этого человека спокойно и бесстрастно.

– Вы окончательно порвали с Тайндейлом и Сикомом? – порывисто спросил он.

– Не думаю, что еще когда‑ нибудь стану поддерживать с ними связь; видимо, отвергнутые мной предложения послужат непреодолимым препятствием к любому дальнейшему общению.

– Ну а я напомню вам с самого начала наших отношений, что «никто не может служить двум господам»[1]. Общение с лордом Тайндейлом и помощь с моей стороны несовместимы. – Закончив это предостережение, Эдвард взглянул на меня, и в его глазах показалась беспричинная угроза.

Не расположенный отвечать, я довольствовался размышлениями о различиях в складе человеческого ума. Какие выводы сделал из моего молчания мистер Кримсуорт – неизвестно: то ли счел его признаком упрямства, то ли решил, что я напуган его безапелляционностью. Задержав на мне долгий и пристальный взгляд, он вдруг поднялся со своего места.

– Об остальном поговорим завтра, – заявил он, – а теперь пора ужинать, миссис Кримсуорт ждет. Вы идете?

Он вышел из комнаты, я последовал за ними. Пересекая холл, я размышлял, какой окажется миссис Кримсуорт. «Далека ли она от всего, что мне нравится, настолько же, как Тайндейл, Сиком, барышни Сиком, как любящий родственник, за которым я сейчас иду? Или она гораздо лучше их всех? Смогу ли я в разговоре с ней дать себе волю, выказать свою истинную натуру и…» Дальнейшие домыслы закончились нашим приходом в столовую.

Лампа с абажуром из матового стекла освещала красивую комнату с дубовыми панелями; стол был накрыт к ужину, у камина, по‑ видимому, ожидая нас, стояла дама – молодая, высокая ростом и хорошо сложенная, в нарядном и модном платье. Все это я заметил сразу же.

Дама и мистер Кримсуорт весело поприветствовали друг друга; обиженно и вместе с тем игриво она попеняла ему за опоздание, ее голос (я всегда обращаю внимание на голос, когда сужу о характере) был звонким и, как я решил, указывал на изрядное жизнелюбие. Мистер Кримсуорт вскоре прервал бурный поток ее упреков поцелуем – поцелуем молодожена (они были женаты меньше года), и его жена в прекрасном расположении духа заняла свое место за столом. Спохватившись, она извинилась за то, что не сразу заметила меня, и пожала мне руку, как это делают дамы, когда хорошее настроение располагает их к общению даже с теми, кто им совершенно безразличен. Теперь я уже видел, что цвет лица у нее свежий, черты отчетливые, приятные, а волосы ярко‑ рыжие.

Супруги возобновили оживленный разговор; миссис Кримсуорт сердилась или делала вид, что сердится, на то, что в тот день Эдвард велел запрячь в свою двуколку норовистого коня, а Эдвард уверял, что ее опасения напрасны.

Иногда миссис Кримсуорт обращалась ко мне:

– Мистер Уильям, вы только послушайте, что говорит Эдвард! Он твердит, что не станет править никаким другим конем, кроме Джека, а этот негодник уже дважды опрокидывал его экипаж.

Она слегка шепелявила, но не противно, а по‑ детски. Вскоре я заметил, что это не просто женское кокетство: что‑ то инфантильное проглядывало в ее отнюдь не младенческих чертах. Несомненно, со своей шепелявостью и ужимками она казалась очаровательной Эдварду, и, вероятно, ее сочло бы таковой большинство других мужчин, но только не я. Глядя в ее глаза, я стремился увидеть ум, которого не заметил на лице и не услышал в разговоре; глаза были довольно малы и веселы, в них поочередно отражались живость, тщеславие, кокетство, но не было заметно ни проблеска души. Красавицы в восточном духе меня не прельщают: белой шейки, кармина губ и щек, каскадов атласных кудрей мне мало без прометеевой искры, которая уцелеет, когда увянут розы и лилии и пламя волос подернется пеплом седины. Цветение уместно в лучах солнца и преуспевания, но в жизни немало и дождливых, тягостных ноябрьских дней, когда домашний очаг холоден без чистого, радостного блеска ума.

Я изучил чистую страницу лица миссис Кримсуорт и невольно выдал разочарование глубоким вздохом, который она, однако, приняла за знак восхищения ее красотой, а Эдвард, явно гордый богатой и прелестной молодой женой, взглянул на меня отчасти насмешливо и отчасти раздраженно.

Я начал устало разглядывать комнату и заметил две картины в дубовых рамах – по одной с каждой стороны от каминной полки. Не принимая более участия в шутливой болтовне мистера и миссис Кримсуорт, я направил свои мысли на новый предмет. Это были портреты дамы и джентльмена, одетых по моде двадцатилетней давности. На изображение джентльмена падала тень, разглядеть его не удавалось. Зато даму озарял мягкий свет лампы под абажуром. Я сразу же узнал в этой даме мою матушку: картину я видел и раньше, в детстве, и вместе с парной ей она составляла все наследство, уцелевшее от распродажи отцовского имущества.

Помню, мне и в детстве нравилось матушкино лицо, но тогда я не понимал всей его прелести. Теперь же, зная, насколько редко встречаются подобные лица в мире, я сумел оценить его задумчивое и вместе с тем ласковое выражение. Взгляд серьезных серых глаз завораживал меня, черты лица свидетельствовали о глубине и нежности чувств. Жаль, что это была всего лишь картина.

Вскоре я оставил мистера и миссис Кримсуорт наедине, слуга проводил меня в спальню. Закрыв дверь отведенной мне комнаты, я отгородился от всего мира, в том числе и от тебя, Чарлз.

На этом прощаюсь,

Уильям Кримсуорт ».

Это письмо так и осталось без ответа: не успев получить его, мой друг был назначен на правительственный пост в одну из колоний и уже направлялся к будущему месту службы. Дальнейшая судьба Чарлза мне неизвестна.

Досуг, которым я располагаю и который намеревался потратить ради пользы одного только друга, теперь я посвящу широкой публике. В моем повествовании нет ничего захватывающего, а тем более удивительного, однако оно может вызвать интерес у тех, кто, избрав ту же стезю, что и я, найдет в моем опыте неоднократные отражения собственного. Приведенное выше письмо служит к нему вступлением. Итак, я продолжаю.

Глава 2

За туманным вечером моего знакомства с Кримсуорт‑ Холлом последовало ясное октябрьское утро. Я поднялся рано и отправился прогуляться по широкой, как в парке, лужайке, окружающей дом. Под осенним солнцем, вставшим над энширскими полями, взгляду открылась живописная местность: приглушенно‑ темные тона лесов чередовались с пятнами убранных полей; мелькающая между деревьями река несла на поверхности холодный отсвет октябрьского солнца и неба; высокие трубы по берегам, похожие на стройные башни, указывали, что за деревьями скрыты фабрики; особняки, подобные Кримсуорт‑ Холлу, занимали лучшие участки на склонах холмов, и в целом местность производила впечатление активной деятельности и плодовитости. Паровые машины и торговля давно изгнали отсюда романтизм и уединенность. В пяти милях от дома, в чаше долины между холмами, находился большой город N. Плотный дым нависал, не поднимаясь, над этим местом – там располагалось предприятие Эдварда.

Я принуждал себя изучать эту перспективу, принуждал свой разум задуматься о ней, а когда убедился, что не радуюсь и не чувствую пробуждения надежд, каким полагалось бы возникнуть в сердце при виде места, где мне предстояло сделать карьеру, то сказал себе: «Уильям, ты идешь наперекор своей судьбе, ты глуп и сам не знаешь, чего хочешь; ты выбрал торговлю – значит, будешь торговцем. Смотри! – продолжал я. – Смотри на дым и копоть вон в той низине и знай, что там твое место! И там надо не витать в облаках, не размышлять и строить догадки, а работать! »

Отчитав сам себя, я вернулся в дом. Брат уже был в утренней столовой. Я поздоровался с ним сдержанно, проявить радость я просто не смог. Брат стоял на ковре спиной к камину – и как же много я прочел в его глазах, когда подошел пожелать ему доброго утра, как же это все противоречило моей натуре! «Доброе утро» он сказал отрывисто, кивнул, а потом не взял, а сгреб со стола газету и начал читать ее с начальственным видом человека, под любым предлогом стремящегося избежать скучного разговора с низшим по положению. Если бы я не дал себе наказ набраться терпения, его манеры сделали бы невыносимой неприязнь, которую я старался подавить в себе. Я смотрел на него, оценивал его крепкое и мощное телосложение, потом переводил взгляд на собственное отражение в зеркале над каминной полкой и ради развлечения сравнивал увиденное. В сущности, я был похож на брата, хотя и не так хорош собой: мои черты были не столь правильными, глаза темнее, лоб шире, а сложением я, слабый, худой, ниже ростом, значительно уступал ему. Внешне Эдвард значительно превосходил меня, и я понимал: если он выкажет не только физическое, но и умственное превосходство, мне придется довольствоваться положением раба, ибо не следовало ждать от него львиного великодушия к тем, кто слабее; холодный, алчный взгляд, строгость и неприступность свидетельствовали о неумении щадить. Хватило бы мне в то время силы разума, чтобы противостоять ему? Не знаю, я и не пытался.

На время мои мысли прервало появление миссис Кримсуорт. Она выглядела превосходно, была в белом, ее лицо и наряд блистали утренней и молодой свежестью. Я обратился к ней с той степенью легкости, на которую, казалось бы, давала право ее вчерашняя беспечность и веселость, но она ответила сдержанно и прохладно: супруг наставил ее, предостерег от фамильярностей с его подчиненным.

Сразу после завтрака мистер Кримсуорт сказал, что экипаж скоро будет у дверей и что через пять минут я должен быть готов отправиться с ним в N.

Я не задержал его, и вскоре мы уже мчались по дороге. Мистер Кримсуорт правил тем самым норовистым конем, опасения насчет которого его жена высказывала накануне вечером. Раза два Джек попытался было заупрямиться, но хозяин быстро подчинил его себе хлесткими и решительными ударами кнута в безжалостной руке. Раздувающиеся ноздри Эдварда говорили о том, что он доволен победой; за все время поездки он ни разу не обратился ко мне, а если и открывал рот, то лишь для того, чтобы побранить коня.

N. уже кипел и бурлил, когда мы въехали в него; мы миновали чистые улицы с жилыми домами, церквями, лавками и прочими заведениями, оставили их позади и свернули к фабрикам и складам, где вкатились через массивные ворота на огромный мощеный двор. Мы приехали в Бигбен‑ Клоуз. Фабрика перед нами изрыгала копоть из высокой трубы и тряслась толстыми кирпичными стенами от движения ее железного чрева. Рабочие сновали туда‑ сюда, на какую‑ то тележку складывая свернутые куски ткани. Мистер Кримсуорт обвел двор взглядом и, похоже, вмиг понял, что происходит; он спешился, поручил экипаж и коня заботам какого‑ то человека, поспешно принявшего у него поводья, и жестом велел мне следовать за ним в контору.

Мы вошли в разительно отличавшееся от комнат Кримсуорт‑ Холла помещение, предназначенное для дел, с голым дощатым полом, несгораемым шкафом, двумя высокими столами‑ конторками, табуретами и несколькими стульями. Человек, сидящий за одним из столов, при появлении мистера Кримсуорта снял шапку и уже через минуту вернулся к своему занятию – не знаю, чем он был занят, письмом или подсчетами.

Мистер Кримсуорт снял макинтош и присел к огню. Я стоял возле камина, пока он не произнес:

– Стейтон, выйдите, мне надо обсудить дела с этим джентльменом. Вернетесь, когда услышите звонок.

Человек, которого он назвал Стейтоном, оставил свою работу и вышел, притворив за собой дверь. Мистер Кримсуорт разворошил угли в камине, скрестил руки на груди и некоторое время сидел, задумавшись, сжав губы и нахмурив брови. Мне не оставалось ничего другого, кроме как разглядывать его: как отчетливы и точны его черты! Как он хорош собой! Откуда же тогда эти признаки ограниченности – в узком и тяжелом лбе, во всем его лице?

Обернувшись ко мне, он начал без предисловий:

– Вы прибыли в Эншир, чтобы научиться торговому делу?

– Да.

– Это решение вы приняли окончательно? Прошу сказать мне об этом сразу.

– Да.

– Так вот, помогать вам я не обязан, но вакантное место у меня есть – конечно, если вы годитесь для такой работы. Я беру вас на пробу. Что вы умеете? Что знаете, кроме бесполезной чепухи, которой вас напичкали за годы учебы, – латыни, греческого и тому подобного?

– Я изучал математику…

– Чушь! Именно что «изучал».

– Умею читать и писать по‑ французски и по‑ немецки.

– Хм… – Подумав, он открыл ящик ближайшего к нему стола, вынул какое‑ то письмо и протянул мне. – Можете прочесть?

Письмо оказалось коммерческим, написанным по‑ немецки. Я перевел его, но так и не понял, остался доволен брат или нет – его лицо было непроницаемо.

– Хорошо, что вас научили хоть чему‑ то полезному, – помолчав, сказал он, – тому, что поможет вам заработать себе на жилье и стол. Поскольку вы знаете французский и немецкий, я возьму вас вторым клерком и поручу вести переписку с заграницей. Вам будет назначено недурное жалованье – девяносто фунтов в год. И вот еще что… – продолжал он, повысив голос, – выслушайте и запомните раз и навсегда насчет нашего родства и прочей ерунды. До нее мне никогда не было дела, она не в моих правилах. Я ничего не спущу вам только потому, что вы мой брат, и если окажется, что вы глупы, небрежны, рассеянны, ленивы, если вам свойственны другие недостатки, способные причинить ущерб предприятию, я выставлю вас вон так же, как любого другого клерка. Свои девяносто фунтов вам предстоит усердно отрабатывать; помните, что здесь уместно лишь то, что имеет практическую ценность, – привычки, чувства, мысли, способствующие делу. Понятно?

– Отчасти, – подтвердил я. – Полагаю, вы имеете в виду, что жалованье я буду получать только за работу и что мне лучше не рассчитывать ни на ваши милости, ни на какую‑ либо помощь, помимо заработанного. Все это меня устраивает, на таких условиях я согласен быть вашим клерком.

Я повернулся и отошел к окну; на этот раз я не стал изучать выражение лица моего собеседника, да и не имел такого желания.

Помолчав несколько минут, он продолжал:

– Видимо, вы рассчитываете жить в Кримсуорт‑ Холле и ездить в контору вместе со мной. Однако я считаю необходимым известить вас, что это доставит мне немало неудобств. На случай если мне понадобится привезти к себе в гости кого‑ нибудь из деловых партнеров, второе место в моей двуколке должно оставаться свободным. Так что подыщите себе жилье в N…

Я вернулся от окна к камину.

– Разумеется, подыщу, – ответил я. – Мне самому было бы неудобно жить в Кримсуорт‑ Холле.

Мой голос, как всегда, звучал спокойно. Но голубые глаза мистера Кримсуорта вспыхнули, и он попытался взять реванш странным образом. Глядя на меня, он без обиняков заявил:

– Вы наверняка бедны. Как же вы рассчитываете жить, пока не получите жалованье за три месяца?

– Как‑ нибудь.

– Как вы намерены жить? – еще раз спросил он, повысив голос.

– Как получится, мистер Кримсуорт.

– Влезете в долги – выпутывайтесь сами, и точка, – заключил он. – Вы, должно быть, привыкли жить на широкую ногу; если так, отвыкайте. Такого я не потерплю, и как бы вы ни погрязли в долгах, я не дам ни шиллинга сверх того, что вам причитается, имейте в виду.

– Да, мистер Кримсуорт, вы увидите, что у меня хорошая память.

Больше я ничего не добавил, считая, что время для затяжных разговоров еще не пришло. У меня создалось отчетливое впечатление, что часто выводить из себя такого человека, как Эдвард, было бы глупо. И я сказал себе: «Я подставлю чашу моего терпения под эту неустанную капель, и пусть стоит она на этом месте неизменно, пока не переполнится, а там будет видно. Две вещи несомненны: я способен выполнять работу, порученную мне мистером Кримсуортом, и могу честным трудом заработать столько, что мне хватит на жизнь. А в том, что моему брату вздумалось держаться со мной, как подобает надменному и суровому хозяину, нет моей вины. Но заставит ли меня это несправедливое, дурное обращение свернуть с избранного пути? Нет, а если я и сойду с него, то прежде успею пройти столько, чтобы увидеть, как складывается моя карьера. А пока я жмусь к вратам – довольно тесным вратам, – стало быть, цель стоит того, чтобы в них войти».

Пока я предавался этим рассуждениям, мистер Кримсуорт позвонил, призывая вернуться первого конторщика, высланного из комнаты перед началом нашего разговора.

– Мистер Стейтон, – обратился к нему мой брат, – покажите мистеру Уильяму письма от «Братьев Восс» и дайте ему копии ответов на английском, он их переведет.

Мистер Стейтон, человек лет тридцати пяти, с лицом лисьим и в то же время одутловатым, поспешно подчинился, выложил письма на конторку, за которую я сел, сразу же взявшись переводить ответы с английского на немецкий. Ни с чем не сравнимое удовольствие, которое доставила мне эта первая попытка заработать себе на хлеб, не было отравлено даже присутствием моего работодателя и не ослабело от того, что он пристально следил, как я пишу. Похоже, он пытался раскусить меня, но для его испытующего взгляда я был неуязвим, словно в шлеме с опущенным забралом; или, скорее, разглядывать меня я давал ему с тем же непоколебимым спокойствием, с каким показывал бы неграмотному письмо, написанное на греческом языке: тот видел бы линии, мог бы скопировать буквы, но ничего в этом письме не понял бы; так и натура моя ничуть не была похожа на натуру наблюдателя, и ее знаки были для него письмом на незнакомом языке. Вскоре Стейтон резко отвернулся, словно озадачившись, и покинул контору, но в тот день еще дважды возвращался, оба раза смешивал в стакане бренди с водой, доставая все необходимое для этого из буфета сбоку от камина, выпивал приготовленный напиток, заглядывал в мои переводы – он читал по‑ французски и по‑ немецки – и молча уходил.

Глава 3

Вторым клерком у Эдварда я служил верой и правдой, проявляя усердие и методичность. Мне хватало и сил, и решимости справляться с порученным делом. Мистер Кримсуорт не спускал с меня глаз в ожидании хоть какого‑ нибудь промаха, но тщетно; он велел также приглядывать за мной Тимоти Стейтону, своему любимцу и моему начальнику. Тим недоумевал: в точности я не уступал ему, а проворством превосходил. Мистер Кримсуорт расспрашивал о том, как я живу, не наделал ли долгов – но нет, с домовладелицей, у которой я снял жилье, мы всегда были в расчете. Я подыскал себе скромное жилье, оплачивать которое умудрялся благодаря остаткам сэкономленных еще во время учебы в Итоне карманных денег; клянчить денежную помощь мне настолько претило, что я рано приобрел привычку экономить, ограничивая себя во всем. Месячное содержание я расходовал скупо, чтобы в дальнейшем даже в случае острой нужды не пришлось молить о помощи. В то время многие упрекали меня в жадности, а я в ответ утешался мыслью: лучше быть превратно понятым, чем отвергнутым. Награду за свою предусмотрительность я получал не только теперь, но и прежде, когда расставался с моими рассерженными дядюшками: я мог позволить себе не взять банкноту в пять фунтов, которую один из них бросил на стол передо мной, и заявить, что уже позаботился об оплате дорожных расходов. Мистер Кримсуорт через Тима пытался выяснить, не жалуется ли квартирная хозяйка на мой нравственный облик. Она ответила, что я произвел на нее впечатление в высшей степени набожного человека, и, в свою очередь, спросила Тима, не знает ли он, случайно, нет ли у меня намерений когда‑ нибудь стать священником, пояснив, что помощники приходских священников, ранее квартировавшие у нее, не могли сравниться со мной спокойствием и уравновешенностью. Тиму, также «набожному» приверженцу методистской церкви, это обстоятельство, как и следовало ожидать, ничуть не мешало быть прожженным негодяем, потому уверения в моем благочестии весьма озадачили его. Он поделился услышанным с мистером Кримсуортом, и тот, будучи в храме редким гостем, поклонявшимся разве что маммоне, обратил полученные сведения в оружие, решив вывести меня из равновесия. Мистер Кримсуорт начал с издевательских намеков, а я не понимал, к чему он клонит, пока моя хозяйка не обмолвилась случайно о беседе, которая состоялась у нее с мистером Стейтоном, и положение сразу прояснилось. Впредь я приходил в контору подготовленным, а когда в меня были направлены очередные кощунственные издевки моего работодателя, умел отразить их щитом непроницаемого равнодушия. Тратить стрелы на истукана ему вскоре наскучило, однако он не выбросил их, а приберег в колчане.

Однажды меня пригласили в Кримсуорт‑ Холл, где по случаю дня рождения хозяина устроили пышный прием. Мистер Кримсуорт давно завел обычай приглашать своих клерков на подобные празднования, поэтому не позвать меня не мог, но бдительно следил, чтобы я поменьше попадался на глаза гостям. Разодетая в атлас и кружево, блистающая молодостью и красотой, миссис Кримсуорт удостоила меня неопределенного жеста издалека; мистер Кримсуорт, конечно, ни разу не обратился ко мне; меня не представили ни одной из юных леди, которые, окутанные серебристыми облачками белой кисеи и муслина, сидели рядком у противоположной стены просторной длинной комнаты. Отделенный, по сути дела, от всех, я мог лишь наблюдать за небожителями издали, а когда устал от этого блеска, принялся для разнообразия изучать рисунок ковра.

Стоя на этом ковре и опираясь локтем на мраморную каминную полку, мистер Кримсуорт собрал вокруг себя самых хорошеньких девушек, весело беседовал с ними и с высоты своего положения поглядывал на меня – я выглядел усталым, одиноким, пришибленным, как какой‑ нибудь незадачливый репетитор или гувернантка, и он остался доволен.

Начались танцы; я был бы не прочь познакомиться с какой‑ нибудь привлекательной и умной девушкой и, воспользовавшись шансом, доказать, что и мне не чужда радость общения, словом, что я не чурбан, не предмет мебели, а деятельный, мыслящий и чувствующий человек. Мимо меня проплывали в танце улыбающиеся лица и грациозные фигурки, но эти улыбки предназначались другим, и не мои, а чужие руки обнимали эти талии. Не выдержав танталовых мук, я отвернулся от танцующих и побрел в обшитую дубом столовую. Ни одна живая душа в этом доме не вызывала у меня ни толики симпатии; осмотревшись, я остановил взгляд на портрете моей матери, вынул из шандала восковую свечу и поднес ближе к картине. Я всматривался долго и внимательно, прикипая к этому изображению всем сердцем, и убедился, что унаследовал от матушки выразительность лица и его цвет, мне достались также ее лоб и ее глаза. Признанная красота никогда не льстит эгоистичной человеческой натуре так, как ее собственное смягченное и усовершенствованное подобие, потому отцы и вглядываются с таким самодовольством в лица дочерей, замечая, как выигрывает их внешность благодаря нежности оттенков и мягкости очертаний. Я как раз пытался представить себе, какое впечатление эта картина, столь примечательная для меня, производит на беспристрастного зрителя, когда за моей спиной кто‑ то произнес:

– Хм, на этом лице виден ум.

Я обернулся: рядом со мной стоял рослый мужчина, пятью‑ шестью годами старше меня, обладатель далеко не заурядной внешности, но поскольку сейчас я не расположен подробно описывать его, читателю придется удовлетвориться теми сведениями, которые я только что сообщил. В тот момент я сам больше не успел ничего заметить – ни к его бровям, ни к глазам я не присматривался, увидел лишь осанку, очертания фигуры, да еще приметный retrousse[2] нос. Этого оказалось достаточно, чтобы я узнал подошедшего.

– Добрый вечер, мистер Хансден, – с поклоном пробормотал я и со свойственной мне робостью начал отступать – и почему? Потому что мистер Хансден – промышленник, фабрикант, а я всего‑ навсего клерк, которому чутье предписывало держаться в стороне от тех, кто выше по положению. Хансдена я часто видел в Бигбен‑ Клоузе, куда он чуть ли не каждую неделю приезжал по делам к мистеру Кримсуорту, но я ни разу не обращался к нему, как и он ко мне. Невольно я даже затаил на него обиду, так как мистер Хансден не раз становился молчаливым свидетелем оскорблений, которые наносил мне Эдвард. Я не сомневался в том, что мистер Хансден считает меня трусливым рабом, и потому спешил удалиться, чтобы избежать разговора с ним.

– Вы куда? – спросил он, заметив, что я намереваюсь уйти.

Я уже знал за ним привычку к резким выражениям и строптиво сказал себе: «Он считает, что с бедным клерком можно не церемониться, но что бы он ни думал, я не настолько уступчив, и его грубые вольности мне совсем не по душе».

Я что‑ то ответил, скорее безразлично, чем учтиво, но не остановился.

Мистер Хансден преспокойно встал на моем пути.

– Побудьте здесь, – велел он. – В зале жарко, и потом, вы не танцуете – у вас же нет пары.

Он был прав, вдобавок не вызвал у меня неприязни ни своим видом, ни тоном, ни обхождением; мое уязвленное amour‑ propre[3] смягчилось, ведь он не снизошел до меня, а просто, выйдя освежиться в прохладную столовую, захотел развлечься разговором хоть с кем‑ нибудь. Чужой снисходительности я не терпел, но был не прочь сделать одолжение, потому и остался.

– А картина хороша, – продолжал он, возвращаясь к портрету.

– Это лицо вам кажется приятным? – спросил я.

– Приятным? С этими запавшими глазами и худыми щеками? Нет, какое там, но в нем есть исключительность, видна мысль. Будь эта женщина жива, побеседовать с ней можно было бы не только о нарядах, визитах и комплиментах.

Я согласился с ним, но мысленно, а он продолжал:

– Это не значит, что я восхищаюсь подобными лицами: в них мало силы и характера и слишком уж много де‑ ли‑ кат‑ ности (он произнес это слово с расстановкой, округляя губы) в очертаниях этого рта; и потом, здесь на лбу написано «аристократка», а этих ваших аристократов я не выношу.

– Стало быть, вы полагаете, мистер Хансден, что благородство происхождения можно распознать по характерным особенностям лица и фигуры?

– К чертям благородство происхождения! Разве кто‑ то сомневается, что у отпрысков знатных семейств есть свои «характерные особенности лица и фигуры», как у нас, энширских коммерсантов, есть свои? Вот только чьи лучше? Ясно, что не их. А что до их женщин, разница невелика: они с детства лелеют свою красоту и могут благодаря уходу и воспитанию достичь известных успехов, совсем как восточные одалиски. Но даже это преимущество сомнительно. Сравните даму, изображенную на этом портрете, с миссис Эдвард Кримсуорт – какое животное породистее?

Я невозмутимо ответил:

– Сравните себя и мистера Эдварда Кримсуорта, мистер Хансден.

– О, я знаю, что Кримсуорт крепче сложен, вдобавок его украшают прямой нос, выгнутые дугой брови и так далее, но все эти достоинства, если считать их таковыми, достались ему не от матери‑ аристократки, а от отца, старого Кримсуорта, который, по словам моего отца, был искуснейшим энширским красильщиком из всех, кто когда‑ либо закладывал в чан индиго, и к тому же славился красотой на три ближайших округа. В вашем семействе аристократ вы, Уильям, а вам далеко до своего брата‑ плебея.

Как ни странно, прямота мистера Хансдена пришлась мне по душе, поскольку успокаивала меня и ободряла. Разговор принимал любопытный оборот.

– Как же вышло, что вам известно о том, что я брат мистера Кримсуорта? Я думал, все вокруг считают меня бедным клерком.

– Верно, так мы и считаем, а кто же вы, если не бедный клерк? Вы работаете на Кримсуорта, а он вам платит, причем жалкие гроши.

Я молчал. Хансден дошел до грани дерзости, но я нисколько не чувствовал себя оскорбленным – скорее во мне разыгралось любопытство, мне хотелось, чтобы он продолжал, что он и сделал немного погодя.

– Бессмысленно устроен мир, – сказал он.

– Отчего же, мистер Хансден?

– Странно, что об этом спрашиваете вы – наглядное свидетельство той самой бессмыслицы, о которой я говорю.

Я считал, что объясниться он должен по своему почину, без моих расспросов, и продолжал молчать.

– Так вы намерены стать торговцем? – наконец спросил он.

– Да, я твердо принял это решение три месяца назад.

– Ха, вот глупость с вашей стороны… Какой из вас торговец? Разве это лицо прирожденного торговца?

– Мое лицо выглядит таким, каким его сотворил Господь, мистер Хансден.

– Господь сотворил ваше лицо и голову вовсе не для N. Что проку здесь в ваших достоинствах и совестливости? Но если в Бигбен‑ Клоузе вам нравится, – оставайтесь, это ваше дело, а не мое.

– А если у меня нет выбора?

– Ну а мне‑ то что? Занимайтесь чем вздумаете, живите где хотите, – мне все равно. А я уже отдышался, хочу еще потанцевать. Вон там, в углу дивана, рядом с мамашей сидит одна милашка – сейчас возьму да и приглашу ее на танец! Уже и Уэдди, Сэм Уэдди, на нее нацелился. Неужто я да не отобью?

И мистер Хансден удалился. В распахнутые двери я видел, как он опередил Уэдди, подал девушке руку и с видом триумфатора повел ее танцевать.

Его избранница была рослой, хорошо сложенной, статной и пышно разодетой, во многом похожей на миссис Кримсуорт; воодушевленный Хансден закружил ее в вальсе, потом весь вечер не отходил от нее, и, судя по оживленному и довольному лицу его собеседницы, он сумел произвести на нее выгодное впечатление. Ее мамашу, полнотелую даму в тюрбане, носившую фамилию Лаптон, происходящее вполне устраивало; вероятно, ей уже представлялись самые заманчивые картины. Хансдены – старинный род, и, несмотря на все пренебрежение Йорка (так звали моего недавнего собеседника) к преимуществам, достающимся по праву рождения, в глубине души он наверняка знал и ценил выгоду, которую принадлежность к древнему, хоть и незнатному роду обеспечивала ему в быстро растущем N., где, как говорится, разве что один из тысячи знал своего деда. Более того, некогда богатые Хансдены по‑ прежнему считались состоятельными, и Йорк, которому сопутствовала удача в делах, по слухам, намеревался возвратить прежнее процветание своему отчасти обедневшему дому. Потому на широком лице миссис Лаптон и застыла довольная улыбка при созерцании наследника Хансден‑ Вуда, несомненно, имеющего виды на ее душечку Сару Марту. Но мои наблюдения, менее беспокойные и потому более точные, вскоре указали на то, что матери рановато поздравлять себя с победой: на мой взгляд, кавалер ее дочери был не столько под впечатлением, сколько сам стремился произвести таковое. Почему‑ то мистер Хансден, за которым я наблюдал за неимением других занятий, время от времени казался мне иностранцем. С виду он был англичанином, хоть и с примесью чего‑ то галльского, но английской скромностью не обладал: каким‑ то образом он усвоил искусство непринужденности и не позволял нерешительности становиться препятствием между ним и его удобством или удовольствием. Далеко не изысканный, он не был и вульгарным, чудаком или оригиналом. Людей, подобных ему, я прежде не встречал; в целом его манеры выдавали полное, безграничное самодовольство. Однако временами неопределенная тень набегала, как при затмении, на его лицо и казалась мне знаком внезапного и острого сомнения в себе, своих словах и поступках, сильной неудовлетворенностью своей жизнью или положением в обществе, своими перспективами или знаниями – не знаю, чем именно; возможно, виной всему были просто его прихоти и непостоянство.

Глава 4

Никто не любит признаваться в том, что ошибся в выборе своего дела; каждый уважающий себя человек будет долго бороться с ветром и течением, прежде чем позволит себе воскликнуть «Сдаюсь! » – и подчиниться волнам, уносящим его обратно к берегу. Моя работа стала досаждать мне с первой недели жизни в N. Само по себе снятие копий и перевод деловых писем дело достаточно утомительное и однообразное, но если бы этим и ограничивалось, я давным‑ давно примирился бы с подобным неудобством. К беспокойным натурам я не принадлежу, и под влиянием двойного стремления заработать на хлеб и доказать себе и окружающим, что я способен заниматься коммерцией, я молча терпел бы, теряя от бездействия свои лучшие способности, не признаваясь даже самому себе, как меня манит свобода; сдерживал бы каждый вздох, свидетельствующий о том, как томится моя душа в тесной, дымной, однообразной и безрадостной суете Бигбен‑ Клоуза, как недостает ей вольности и свежести. В маленькой спальне, снятой у миссис Кинг, я воздвиг бы алтарь Долга и кумирню Упорства, которые стали бы хранителями моего очага, и мое драгоценное, лелеемое в тайне, хрупкое и могущественное Воображение никогда не отвратило бы меня от них ни мягкостью, ни силой. Но это было не все: неприязнь, вспыхнувшая между мной и моим работодателем, пускала корни все глубже, ее тень с каждым днем сгущалась, надежно закрывая от меня солнечный проблеск жизни, и я начал чувствовать себя растением в сырой темноте, в окружении скользких стенок колодца.

Неприязнь – единственное слово, способное выразить чувство Эдварда Кримсуорта ко мне, чувство безотчетное, возбуждаемое каждым моим движением, взглядом и словом, какими бы ничтожными они ни были. Его раздражали мой южный акцент, моя образованность, проявляющаяся в речи, а моя пунктуальность, усердие и точность подкрепляли неприязнь и придавали ей сильный и едкий привкус зависти; он боялся, что и я когда‑ нибудь преуспею на коммерческом поприще. Если бы я уступал ему хоть в чем‑ то, его ненависть ко мне не была бы такой полной, однако мне было известно то же, что и ему, мало того: он догадывался, что на замок молчания я запираю богатства разума, которых он сам лишен. Сумев однажды поставить меня в смешное или унизительное положение, он многое простил бы мне, но меня хранили три дара: Осторожность, Тактичность и Наблюдательность, – и какую бы изворотливость ни проявляла злоба Эдварда, ей не удавалось ускользнуть от зорких глаз трех от природы присущих мне стражников. Эта злоба день за днем подстерегала мою тактичность, надеясь коварно напасть на нее, как только та задремлет, но если тактичность истинна, она никогда не спит.

Получив жалованье за три первых проработанных месяца, я возвращался к себе домой с отрадным чувством, что хозяин, расплатившийся со мной, теперь сожалеет о каждом отданном мне пенни. Я давно перестал считать мистера Кримсуорта своим братом – суровый и требовательный, он стремился быть безжалостным тираном, и больше никем. Меня посещали не слишком разнообразные, но настойчивые мысли, два голоса вели во мне разговор, повторяя одни и те же фразы. Один твердил: «Уильям, твоя жизнь невыносима». Другой: «Чем ты можешь изменить ее? » Я шагал быстро, так как был морозный январский вечер; приближаясь к дому, я отвлекся от размышлений о своем положении и задумался о том, разведен ли у меня огонь, но в окне гостиной не заметил приветливого красного отблеска.

«Как всегда, негодница‑ служанка пренебрегла своими обязанностями, – решил я. – Меня ждет лишь остывшая зола. А вечер чудесный и звездный – лучше я еще пройдусь».

Действительно, вечер был чудесным, улицы сухими и даже чистыми для N., над приходской церковью висел месяц, и сотни звезд ярко сияли повсюду на небе.

Незаметно для себя я повернул к окраине, вышел на Гроув‑ стрит и уже обрадовался, завидев неясные очертания деревьев в конце улицы, возле какого‑ то дома, когда некий человек, перегнувшись через чугунную калитку небольшого сада перед опрятным жилым домом на этой улице, обратился ко мне, пока я быстро проходил мимо:

– Какого дьявола так спешить? Прямо Лот, покидающий Содом, на который с небес вот‑ вот прольются дождем сера и огонь!

Я застыл как вкопанный и повернул голову к неизвестному. Запахло дымом, вспыхнула алая искра на конце сигары, темный мужской силуэт наклонился ко мне через калитку.

– Я, видите ли, люблю вечером выйти в поле поразмыслить, – продолжал мой собеседник. – Бог свидетель, славное занятие! Особенно если вместо Ревекки верхом на верблюде, с браслетами на руках и кольцом в носу Судьба посылает мне конторского клерка в сером твиде.

Этот голос был мне знаком; когда он зазвучал во второй раз, я понял, кто ко мне обратился.

– Мистер Хансден! Добрый вечер.

– И верно, добрый! Но если бы я не проявил воспитанность и не заговорил первым, вы прошли бы мимо как ни в чем не бывало.

– Я вас не узнал.

– Извечная отговорка! Должны были узнать, ведь я же узнал вас, хоть вы и неслись, как паровая машина. За вами гонится полиция?

– Ей это ни к чему: для нее я мелкая сошка.

– Увы, бедный пастырь! Увы и ах! Обстоятельство, достойное сожалений, и судя по вашему голосу, как же вы пали духом! Но если не от полиции, тогда от кого же вы бежите? От сатаны?

– Наоборот, спешу к нему.

– Тем лучше, стало быть, вам повезло: сегодня вторник, вечером с базара в Диннефорд возвращаются вереницы телег и повозок, и в какой‑ нибудь из них наверняка занял место либо он сам, либо кто‑ нибудь из его свиты, так что если вы зайдете на полчаса в мою холостяцкую гостиную, то вскоре дождетесь, когда он будет проезжать мимо. Но думаю, вам будет лучше оставить его сегодня в покое – ему и без вас хватает забот: по вторникам он страшно занят в N. и Диннефорде… Словом, заходите.

С этими словами он открыл калитку.

– Вы вправду хотите, чтобы я зашел? – спросил я.

– Как вам будет угодно – я одинок, не откажусь провести в вашем обществе час‑ другой, а не хотите сделать мне одолжение, настаивать не стану. Докучать кому‑ нибудь – это не по мне.

Принять приглашение я был так же не прочь, как Хансден – высказать его. Я вошел в калитку и последовал за ним к дверям дома, которые он открыл передо мной, далее мы пересекли коридор и ступили в гостиную. Закрыв дверь, Хансден указал мне на кресло возле камина, я сел и осмотрелся.

Комната была уютная, одновременно удобная и красивая, за каминной решеткой пылал настоящий энширский огонь – алый, чистый, жаркий, а не скупая южноанглийская кучка углей в углу. Лампа под абажуром на столе давала мягкий, приятный, ровный свет; мебель казалась почти роскошной для молодого холостяка и состояла из дивана и двух удобнейших кресел; книжные полки заполняли ниши по обе стороны от камина; мебель содержалась в полном порядке. Опрятность гостиной пришлась мне по вкусу, беспорядка и небрежности я не терплю. То, что я видел, свидетельствовало, что в этом вопросе наши с Хансденом взгляды совпадают.

Пока Хансден убирал со стола на буфет несколько брошюр и журналов, я оглядел ближайшие ко мне книжные полки. На них преобладали французские и немецкие книги: старые французские драматурги и разнообразные современные авторы – Тьер, Вильмен, Поль де Кок, Жорж Санд, Эжен Сю, из немецких – Гете, Шиллер, Цшокке, Жан Поль, из английских – сочинения по политэкономии. На этом мое беглое знакомство с библиотекой прервалось: меня отвлек мистер Хансден.

– Непременно выпейте что‑ нибудь, – заговорил он, – это вам не повредит после неизвестно насколько долгой прогулки в столь холодную ночь. Только не разбавленного коньяка, не портвейна и не хереса – такой отравы у меня нет. Сам я пью рейнвейн, а вы можете выбрать между ним и кофе.

И в этом Хансден сумел угодить мне: если и существует общепринятый обычай, который ненавистен мне более всех прочих, так это употребление крепкого спиртного и вина. Кислый немецкий напиток меня не прельщал, а кофе я любил, поэтому ответил:

– Позвольте мне кофе, мистер Хансден.

Я заметил, что он остался доволен моим ответом: несомненно, он рассчитывал вызвать у меня досаду, объявив, что не даст мне ни крепкого спиртного, ни вина, и на всякий случай испытующе взглянул мне в лицо, выясняя, искренне я говорю или только притворяюсь учтивым. Я улыбнулся, потому что понял его, и если его непреклонность вызвала у меня прилив уважения, то недоверчивость позабавила. Удовлетворившись, Хансден позвонил и велел принести кофе мне, а ему – гроздь винограда и полпинты напитка покислей. Кофе оказался превосходным, о чем я заявил и признался, что скромный стол хозяина вызвал у меня прилив сочувствия. Хансден не ответил и, похоже, не услышал меня. Как раз в тот момент по его лицу прошла тень, погасила улыбку, а обычно проницательный и насмешливый взгляд стал отрешенным и рассеянным. Я воспользовался молчанием, чтобы наскоро рассмотреть лицо Хансдена. Вблизи я еще ни разу не видел его, и поскольку я близорук, то имел лишь общее смутное представление о том, как он выглядит. Теперь же, присмотревшись, я поразился его мелким и даже женственным чертам, его рост, длинные темные волосы, голос, манера держаться, казалось бы, внушали мысли о властности и силе, но нет – даже мои собственные черты лица были отлиты в форме с более резкими и угловатыми очертаниями. Я рассудил, что в нем сосуществуют два разных человека, и не просто сосуществуют, но и спорят, причем силы воли и честолюбия в нем больше, чем мускулов и жил в его теле. Возможно, причиной его приступов мрачности и была несочетаемость «физического» и «нравственного»; он и хотел бы, да не мог, и его развитый ум презирал своего слабосильного соседа. Чтобы судить о привлекательности, мне следовало обратиться к мнению женщины: по‑ видимому, на дам его лицо должно было производить такое же впечатление, как пикантное, необычное, хотя едва ли миловидное женское лицо – на мужчин. Его темные волосы я уже упоминал – разделенные на косой пробор, они открывали белый, весьма широкий лоб; румянец на щеках казался несколько лихорадочным; его черты лица неплохо смотрелись бы на полотне, посредственно – в мраморе: они были податливы, характер наложил отпечаток на каждую, выражение лица меняло их по своему желанию, и эти странные метаморфозы придавали ему вид то угрюмого быка, то лукавой и проказливой девчонки, но чаще они сливались, образуя причудливое, неопределенное среднее.

Очнувшись от задумчивости, он заявил:

– Уильям, глупо это с вашей стороны – ютиться в конуре у миссис Кинг, когда можно снять комнаты здесь, на Гроув‑ стрит, и жить в доме с садом, как у меня!

– Отсюда слишком далеко до фабрики.

– И что с того? Вам полезно прогуляться туда‑ сюда два‑ три раза в день. Или вы уже ископаемое и вам не в радость смотреть на цветы и листву?

– Я не ископаемое.

– А кто же еще? Вы просиживаете в конторе у Кримсуорта день за днем, неделю за неделей, скребете пером по бумаге, как механизм, не вставая с места, никогда не жалуетесь на усталость и не просите отпуска, не меняете занятий и не отдыхаете, даже по вечерам не даете себе воли, вас не увидишь в веселой компании, вы не пьете спиртного.

– В отличие от вас, мистер Хансден?

– Не надейтесь отделаться встречными вопросами, наши с вами случаи прямо противоположны, сравнивать их попросту нелепо. И действительно: когда человек покорно терпит то, что вытерпеть нельзя, он окаменел, как ископаемое.

– Откуда такие познания о моем терпении?

– А вы что же, возомнили себя загадкой? В гостях удивились, что я знаю, из какой вы семьи, теперь удивляетесь, что я назвал вас терпеливым. Думаете, у меня нет ни глаз, ни ушей? Я не раз видел у вас в конторе, как Кримсуорт помыкает вами: просит, к примеру, подать книгу, а если вы ошиблись или если ему угодно считать, что вы ошиблись, швыряет книгу вам в лицо, гоняет открывать или закрывать двери, словно прислугу; не говоря уже о том, в какое положение поставил вас на званом вечере месяц назад, где вам не нашлось ни места, ни пары и где вы маялись, как незваный гость. А вы ни разу не потеряли терпения!

– Что же дальше, мистер Хансден?

– Этого я вам не скажу; выводы о вашем характере можно сделать, зная, чем вы руководствуетесь в своем поведении. Если вы терпите потому, что надеетесь в конце концов извлечь пользу из работы на Кримсуорта, несмотря на его деспотизм, а может, и благодаря ему, – весь мир назовет вас корыстным и меркантильным, но, возможно, на редкость умным человеком; если вы терпите потому, что считаете своим долгом покорно сносить оскорбления, – вы безнадежный болван и никчемный человечишка; если же вы терпите потому, что по натуре флегматичны, вялы, равнодушны и вообще не способны сопротивляться, значит, Бог сотворил вас, чтобы уничтожить, так что лежите себе, лежите и ждите, когда вас раздавит слепая сила!

Нетрудно заметить, что ни гладким, ни угодливым красноречие мистера Хансдена не было. Чем дольше он рассуждал, тем меньше мне это нравилось. Пожалуй, он принадлежал к тем натурам, которые, будучи достаточно ранимыми, в своем эгоизме безжалостно ранят чужие чувства. Более того, ни на Кримсуорта, ни на лорда Тайндейла он не походил, тем не менее был язвителен и, как мне казалось, высокомерен: деспотизм чувствовался даже в настойчивости упреков, с помощью которых он побуждал угнетенного взбунтоваться против угнетателя. Впервые за все время присмотревшись к нему как следует, я разглядел в его глазах и выражении лица решимость посягать на свободу без границ, вплоть до ущемления свободы ближнего. Все эти мысли, промелькнувшие в голове, и сделанный благодаря им вывод о людской непоследовательности невольно вызвали у меня негромкий смех. Дальше все вышло так, как я и предвидел: Хансден, который ожидал, что я безропотно снесу его несправедливые и оскорбительные предположения, его резкие и высокомерные попреки, сам был уязвлен этим смешком не громче шепота.

Он помрачнел, раздувая тонкие ноздри.

– Да, – продолжал он, – я уже говорил вам, что вы аристократ – кто, как не аристократ, способен на такой смех и такой взгляд? Смех холодный и язвительный, взгляд томно‑ своевольный – ирония джентльмена, негодование патриция. Какой сановник вышел бы из вас, Уильям Кримсуорт! Для того вы и созданы; жаль, что Фортуна воспрепятствовала Природе! Взгляните только на эти черты, фигуру, даже на руки – отличие во всем, неприглядное отличие! О, будь у вас только поместье и особняк, и парк при нем, и титул, как бы вы кичились своей исключительностью и отстаивали права своего сословия, как прививали бы своим арендаторам почтение к знати и препятствовали на каждом шагу стремлению народа к власти, как поддерживали бы свой прогнивший порядок и были готовы ради него по колено утопать в крови простолюдинов! Но власти у вас нет, вы ни на что не способны, вы – обломок кораблекрушения, прибитый к берегам коммерции и вынужденный иметь дело с практичными людьми, с которыми вам не совладать, ибо коммерсантом вы не станете никогда.

Поначалу речь Хансдена нисколько не задела меня, а если и задела, то лишь удивив прихотливым поворотом, который придала предвзятость его суждениям о моем характере, но заключительная фраза меня потрясла. Она нанесла сокрушительный удар, поскольку стала оружием в руках Истины. Если я и улыбался в тот момент, то лишь от презрения к себе.

Хансден заметил свое преимущество и не преминул ухватиться за него.

– Этим ремеслом вы ничего не наживете, – продолжал он, – ничего, кроме сухой корки хлеба и воды, которыми довольствуетесь теперь; ваш единственный шанс обрести достаток – жениться на богатой вдове или сбежать с наследницей.

– Пусть этими уловками пользуются те, кто их выдумывает, – ответил я и поднялся.

– Но и на такой исход надежды мало, – невозмутимо продолжал он. – Какая вдова на вас польстится? А тем более наследница? Для одной вы недостаточно смелы и предприимчивы, для второй – не настолько обаятельны и хороши собой. А если вы рассчитываете на свой лощеный и ученый вид, отнесите свою утонченность и образованность на рынок, только не забудьте сообщить мне потом, сколько за них дали.

Мистер Хансден задал тон вечеру; струна, которую он дергал, звучала фальшиво, но к другим он не прикасался. Испытывая отвращение к разладу, с которым и без того приходилось мириться изо дня в день, я наконец решил, что молчание и одиночество предпочтительнее режущих слух речей, и пожелал хозяину дома спокойной ночи.

– А, уходите, юноша? Ну что ж, спокойной ночи: дверь ищите сами.

Он остался у камина, а я покинул комнату и дом. Я уже преодолел часть обратного пути, прежде чем заметил, что иду слишком быстро, дышу с трудом, сжимаю кулаки, впиваясь ногтями в ладони, и стискиваю зубы; обнаружив все это, я замедлил шаг, расслабил кулаки и челюсти, но так же быстро остановить нарастающий прилив сожалений не удалось. Зачем я занялся коммерцией? Почему зашел к Хансдену сегодня вечером? Ради чего завтра рано утром мне опять идти на фабрику к Кримсуорту? Всю ночь я задавался этими вопросами, всю ночь настойчиво требовал от себя ответа. Я так и не уснул, голова горела, ноги стыли; едва зазвонил фабричный колокол, я вскочил, подобно другим рабам.

Глава 5

Во всем есть своя наивысшая точка, во всяком состоянии, чувстве и жизненных обстоятельствах. Об этой прописной истине я задумался, пока ранним морозным январским утром спешил по заледеневшей улице, круто спускавшейся от дома миссис Кинг к Бигбен‑ Клоузу. Фабричный люд опередил меня почти на час, и к тому времени, как я достиг конторы, фабрика уже была ярко освещена, работа шла полным ходом. Как обычно, я занял свое место в конторе; огонь там был разожжен, но еще не разгорелся, а только дымил; Стейтон пока не появлялся. Я закрыл дверь и сел за конторку; руки, недавно вымытые ледяной водой, еще не согрелись, писать я пока был не в силах, поэтому продолжал думать о все той же наивысшей точке. Острое недовольство собой нарушало течение моих мыслей.

«Итак, Уильям Кримсуорт, – сказала мне совесть – или иной голос, который звучит в нас, призывая к ответу, – итак, разберись наконец, чего тебе хотелось бы и чего не хочется. Кстати, о наивысшей точке: скажи на милость, неужели твоя стойкость ее уже достигла? А ведь не прошло и четырех месяцев. Как ты гордился собой, когда объявил Тайндейлу, что намерен пойти по стопам отца, каким славным представлялся тебе этот путь! Как нравится тебе в N.! Сколько приятных воспоминаний уже связано у тебя с его улицами, лавками, складами и фабриками! Как радует тебя предстоящий день! Копии писем до обеда, обед в пустой комнате, копии писем до вечера, одиночество, ибо общество Брауна, Смита, Николла и Экклса не доставляет тебе удовольствия, а что касается Хансдена, тебе уже представился случай лишиться его общества – хе‑ хе! И каким он показался тебе на вкус вчера вечером? Сладким? Даже этому одаренному, незаурядно мыслящему человеку ты неприятен, а тебе мешает испытывать к нему симпатию твое самолюбие; он всегда замечал твои недостатки и будет замечать их впредь; вы в неравном положении, и даже если бы вы стояли на одной ступени, вам никогда не стать единомышленниками – следовательно, не надейся собрать мед дружбы с этого колючего кустарника. Э‑ э, Кримсуорт, куда это тебя занесло? От воспоминаний о Хансдене ты полетишь, как пчела от камня, как птица из пустыни, твои стремления радостно расправят крылья, обратившись к стране мечтаний, где в разгорающемся – здесь, в N., – свете дня ты смеешь грезить о душевном родстве, покое, единении. Как и ангелов, в этом мире их не увидишь. Возможно, духи праведников, достигших совершенства[4], и обретут их на небесах, но твоему духу совершенства никогда не достичь. Восемь часов! Руки согрелись, приступай к работе! »

«К работе? Но зачем? – угрюмо возразил я. – Я никого не обрадую даже каторжным трудом».

«Работай, работай! » – подгонял внутренний голос.

«Можно и поработать, только толку от этого не будет», – проворчал я, но все‑ таки достал кипу писем и занялся своим делом, столь же неблагодарным и горьким, как труд сынов Израилевых, ползавших по выжженным солнцем полям Египта в поисках соломы и жнива, дабы сделать урочное число кирпичей[5].

Часов в десять я услышал, как во двор въехала двуколка мистера Кримсуорта, через минуту он вошел в контору. Обычно он, взглянув на Стейтона и на меня, вешал свой макинтош, некоторое время грелся у огня, повернувшись к нему спиной, а потом уходил. Этим привычкам он не изменил и сегодня, только взгляд, направленный на меня, был другим, не холодным, а яростным, брови не просто сведены, а мрачно насуплены. На меня он смотрел дольше, чем обычно, но ушел, не сказав ни слова.

Пробило двенадцать, колокол возвестил перерыв, рабочие разошлись обедать. Ушел и Стейтон, поручив мне запереть контору и забрать ключи с собой. Я перевязывал пачку бумаг и убирал их на место, готовясь запереть конторку, когда в дверях вновь появился Кримсуорт. Он вошел и прикрыл дверь за собой.

– Задержитесь на минуту! – грубо бросил он мне, раздувая ноздри. В его глазах горел зловещий огонек.

Наедине с Эдвардом я вспомнил, что мы родственники, а вспомнив, предпочел забыть о разнице в положении, о почтительности и вежливой речи и ответил просто и коротко:

– Пора домой, – и повернул ключ, запирая конторку.

– Останьтесь! – снова велел он. – Не троньте ключ! Оставьте его в замке!

– Почему? – спросил я. – Зачем мне менять планы?

– Делайте что велено, – был ответ, – и без вопросов! Вы мой слуга, повинуйтесь мне! Что это вы затеяли?.. – на одном дыхании продолжал он, как вдруг пауза возвестила, что гнев лишил его дара речи.

– Посмотрите, если хотите, – ответил я. – Конторка не заперта, бумаги в ней.

– Чертов наглец! Что вы тут устроили?

– Выполнял вашу работу, притом добросовестно.

– Болтун и лицемер! Слюнтяй, льстец, масляный рожок!

(Последнее выражение, подразумевающее «подхалим», – полагаю, исключительно энширского происхождения, – означает рожок с черной прогорклой ворванью, который привязывали к колесам телег для их смазки. )

– Довольно, Эдвард Кримсуорт! Пора нам с вами подвести итоги. Я отслужил вам уже три месяца и понял, что более омерзительного рабства не видел свет. Ищите себе другого клерка, а я здесь не задержусь.

– Что?! И вы посмели открыто заявить об этом? Ну что, сейчас получите то, что заработали! – И он сдернул со стены прочный хлыст, висевший рядом с макинтошем.

Я позволил себе рассмеяться с презрением, которое не удосужился умерить или скрыть. В нем вскипела ярость, он выпалил полдюжины вульгарных, нечестивых ругательств, но, так и не пустив хлыст в ход, продолжал:

– Я раскусил вас, теперь я знаю, какой вы плаксивый льстец! Как вы меня ославили на весь N.? Отвечайте!

– Ославил? Вас? У меня нет ни причин, ни желания говорить о вас.

– Лжете! Вы только и болтаете, что обо мне, только и жалуетесь на то, что якобы терпите от меня. Вы повсюду раззвонили о том, как мало я вам плачу и шпыняю вас, как собаку. Да будь вы собакой, я с места бы не сошел, пока сию минуту не спустил бы с вас шкуру вот этим хлыстом!

Он потряс своим оружием, кончик хлыста задел мне лоб. Горячий трепет возбуждения пробежал по моим жилам, кровь словно отхлынула, а потом устремилась по прежнему руслу. Я легко вскочил и подступил к брату.

– Брось хлыст! – потребовал я. – И сейчас же объясни, в чем дело.

– Э, ты с кем это разговариваешь?

– С тобой. По‑ моему, больше здесь никого нет. Говоришь, я клевещу на тебя, жалуюсь на ничтожную плату и плохое обращение? Чем ты это докажешь?

Достоинство Кримсуорт уже утратил, а когда я строго потребовал объяснений, его голос стал громким и визгливым:

– Сейчас узнаешь! Только выйди на свет, чтобы я видел, как краска стыда зальет наглую физиономию, когда я докажу, что ты вправду лжец и лицемер. Вчера на собрании городского совета мой оппонент по вопросу, который там обсуждался, оскорбил меня намеками на мои личные дела, во всеуслышание порицая бездушных чудовищ и домашних тиранов, продолжая нести подобную чушь. Когда же я поднялся, чтобы ответить, меня заглушили крики какого‑ то грязного сброда, и, случайно услышав твое имя, я наконец понял, откуда ветер дует. Я осмотрелся и заметил, что роль зачинщика играет этот предатель и негодяй Хансден. Я видел, как месяц назад в моем доме ты увлеченно беседовал с Хансденом, мне известно, что вчера вечером ты был у него в гостях. Только попробуй заявить, что это не так!

– И не подумаю. А если Хансден и подзуживал людей освистать тебя, то правильно делал. Ты заслуживаешь публичного осуждения, ибо трудно представить себе человека менее достойного, хозяина более сурового и брата более жестокого, чем ты.

– Э‑ э! – снова возмутился Кримсуорт и в подкрепление своего возгласа щелкнул хлыстом прямо над моей головой.

Минуты не понадобилось, чтобы вырвать у него хлыст, сломать пополам и швырнуть в огонь. Очертя голову Эдвард ринулся на меня, но я уклонился и заявил:

– Попробуй только тронь, и я подам на тебя в ближайший суд!

Когда людям вроде Кримсуорта противостоят решительно и невозмутимо, они неизменно растрачивают свое непомерное чванство: суд не входил в намерения Эдварда, однако он понял, что я шутить не намерен. Смерив меня диким и долгим взглядом, одновременно мрачным и удивленным, он, видимо, наконец сообразил, что деньги обеспечивают ему достаточное преимущество над нищим вроде меня и дают более надежный и достойный способ отомстить, нежели собственноручное, но опасное наказание.

– Забери свою шляпу, – велел он. – Забирай все, что тут есть твоего, и вон отсюда – ступай к таким, как ты, нищим, проси милостыню, воруй, голодай, попадай в тюрьму и на каторгу, живи как знаешь, но если снова попадешься мне на глаза – пеняй на себя! Если услышу, что твоя нога побывала хоть на дюйме моей земли, найму человека, чтобы отходил тебя палкой.

– Об этом можешь даже не мечтать: если уж я вырвусь отсюда, думаешь, хоть чем‑ нибудь можно будет заманить меня обратно? Я покидаю тюрьму и тирана, оставляю то, хуже чего уже не будет и не может быть, так что не бойся, я не вернусь.

– Вон, или я выкину тебя! – взорвался Кримсуорт.

Намеренно неторопливо я прошел к своей конторке, вынул из нее все, что мне принадлежало, положил в карман, запер конторку и ключ положил на нее.

– Что ты взял из ящика? – потребовал ответа хозяин конторы. – Оставь все на месте, или я позову полисмена, чтобы он тебя обыскал.

– Беги, зови, – отозвался я, взял шляпу, надел перчатки и неторопливо покинул контору, чтобы больше туда никогда не возвращаться.

Помню, когда фабричный колокол прозвонил обед – еще до появления мистера Кримсуорта и до скандала, – меня мучил острый аппетит, и я с нетерпением ждал, когда смогу уйти обедать. Но теперь про обед я даже не вспоминал: душевные волнения, вызванные событиями последнего получаса, вытеснили видения жареной баранины с картофелем. Мне хотелось только прогуляться, привести мышцы в состояние гармонии с нервами, и я быстро уходил все дальше. А разве могло быть иначе? Камень упал с моей души, мне стало легко и свободно. Я покидал Бигбен‑ Клоуз, не утратив решимости; моему достоинству не было нанесено ни малейшего урона. Не я пересилил обстоятельства – обстоятельства освободили меня. Мне вновь открылась жизнь, ее горизонты больше не заслоняла высокая черная стена, окружающая фабрику Кримсуорта.

Прошло два часа, прежде чем мое волнение наконец улеглось, я успокоился и заметил, насколько обширнее и светлее мир, ради которого я отказался от закопченного ошейника. Подняв голову, я вдруг узрел прямо перед собой Гроувтаун – скопление загородных домов милях в пяти от N. Судя по низкому солнцу, короткий зимний день уже близился к концу; морозный туман поднимался над рекой, на которой стоит N. и вдоль берега которой проложена дорога, выбранная мной; этот туман укрывал землю, но не мог замутнить льдистую голубизну январского неба. Повсюду вблизи и поодаль царило безмолвие; час дня был благоприятен для спокойствия – людей на улицах не было, рабочий день на фабриках еще не закончился; в воздухе разносился лишь шум свободно текущей реки, глубокой и полноводной после недавних снегопадов. Некоторое время я постоял, прислонившись к церковной ограде и глядя на воду, на стремительно набегающие волны. Мне хотелось, чтобы эта сцена отчетливо и надолго запечатлелась в памяти, чтобы в будущем я мог дорожить ею. В гроувтаунской церкви пробило четыре; подняв голову, я увидел, как просвечивает красным сквозь голые ветки древних дубов вокруг церкви заходящее солнце, и эти лучи расцветили пейзаж, сделали его именно таким, как я и мечтал. Я помедлил еще минуту, пока не затих в воздухе благозвучный и размеренный звон колокола, а потом, насытив зрение, слух и чувства, повернулся от ограды в сторону N.

Глава 6

В город я вернулся голодным; забытый обед соблазнительно всплывал в памяти, и острый аппетит гнал меня вверх по узкой улочке к дому. Было уже темно, когда я шагнул через порог, гадая, разведен ли у меня огонь; ночь выдалась холодной, и я передергивался при мысли об очаге, полном холодной золы. К своему радостному удивлению, в гостиной я обнаружил жаркий огонь в вычищенном очаге. Но отметить эту неожиданность я едва успел, потому что нашел причину удивиться еще раз: кресло, в котором я обычно сидел перед камином, было уже занято, человек в нем скрестил руки на груди и вытянул ноги на ковре. Каким бы близоруким я ни был, каким бы обманчивым ни казался отблеск огня, мне не понадобилось долго всматриваться, чтобы узнать в этом человеке мистера Хансдена. Разумеется, его появление не доставило мне удовольствия, особенно после нашего расставания накануне, поэтому я, пройдя к камину и разворошив угли, произнес «добрый вечер» так негостеприимно, как только мог; однако про себя я гадал, что привело его сюда, а еще – чем вызвано его столь живое вмешательство в мои отношения с Эдвардом. Видимо, именно Хансдену я был обязан своим желанным увольнением, тем не менее я не мог заставить себя расспросить его, выказывая любопытство: пусть объяснится, только если захочет сам, ведь первый шаг тоже сделал он.

– Вы мой должник: вам следовало бы поблагодарить меня, – такими были его первые слова.

– Вот как? – отозвался я. – Надеюсь, мой долг не очень велик. Для тяжких обязательств такого рода я слишком беден.

– Тогда можете сразу же объявить себя банкротом, потому что это обязательство окажется для вас неподъемным. Когда я пришел, то увидел, что огонь погас, поэтому снова развел его и заставил эту надутую растяпу, здешнюю служанку, раздувать его, пока он не разгорелся как следует. Ну а теперь можете меня благодарить.

– Только после того, как что‑ нибудь съем. Я не в состоянии выражать благодарность, пока умираю с голоду.

Я позвонил и велел принести чаю и какого‑ нибудь холодного мяса.

– Холодного мяса! – повторил Хансден, когда за служанкой закрылась дверь. – Да вы чревоугодник! Мясо с чаем! Этак вы умрете от обжорства.

– Вряд ли, мистер Хансден. – Не противоречить ему я не мог: меня раздражали и голод, и неожиданный визит Хансдена, и грубость манер, которую он продолжал проявлять.

– Характер у вас сварливый от переедания, – сказал он.

– Откуда вам знать? – возразил я. – Вы, похоже, привыкли судить, ни в чем не разобравшись толком. А я сегодня не обедал.

Я высказался резко, почти грубо, но Хансден в ответ только заглянул мне в лицо и рассмеялся.

– Бедняга! – запричитал он. – Не обедали сегодня, да? С чего бы это? Хозяин, видно, не отпустил вас домой. Уильям, неужели Кримсуорт морил вас голодом в наказание?

– Нет, мистер Хансден.

К счастью, в этот неловкий момент принесли чай, и я сразу набросился на хлеб, масло и холодную говядину. Немного утолив голод, я так раздобрился, что посоветовал мистеру Хансдену «подсаживаться к столу и последовать моему примеру, если есть охота, вместо того чтобы сидеть и глазеть».

– Нет, что‑ то не хочется, – отозвался он, дернул шнур звонка, вновь вызвав служанку, и потребовал стакан «воды из‑ под тоста»[6]. – И угля, – добавил он, – пусть у мистера Кримсуорта огонь горит пожарче, пока я здесь.

Пока исполнялись его приказы, он придвинул кресло к столу и устроился напротив меня.

– Итак, вы, похоже, остались без работы, – продолжал он.

– Да, – подтвердил я и, поскольку был не расположен выдавать свое удовольствие, а также подчиняясь прихоти момента, сделал вид, будто случившееся принесло мне больше вреда, чем пользы. – Да, по вашей милости Кримсуорт выставил меня, едва дав время собраться, и насколько я понимаю, все дело в каком‑ то вашем поступке в городском собрании.

– Да? Он и об этом упомянул? Заметил, значит, как я подавал знаки ребятам? И как же он отозвался о своем приятеле Хансдене – по обыкновению, одобрительно?

– Он назвал вас предателем и негодяем.

– Как плохо он меня еще знает! Я осторожен, сразу не показываю, каков я на самом деле, а наше с ним знакомство только начинается, но он увидит, какими ценными качествами я наделен, притом превосходными! Хансденам нет равных, когда надо изобличить мошенника; отъявленный, бесчестный мерзавец – добыча, прямо‑ таки созданная для них, заметив такого, они его уже не отпустят. Давеча вы говорили, что я «привык судить» – так и есть, это свойство нашей семьи, передающееся из поколения в поколение: у нас чутье на жестокость, за милю распознаем подлеца; мы прирожденные реформаторы, причем радикального толка, и я не смог бы жить с Кримсуортом в одном городе, каждую неделю встречаться с ним, наблюдать его поступки по отношению к вам (в сущности, дело не в вас, а в вопиющей несправедливости, с которой он ущемляет ваше естественное право на равенство), – так вот, я не смог бы видеть все это и не чувствовать, как во мне начинает действовать ангел или демон нашего рода. И я подчинился инстинкту, выступил против тирана и разорвал цепи.

Этот монолог заинтересовал меня потому, что не только содержал указания на особенности характера Хансдена, но и объяснял причины его поступков, и заинтересовал настолько, что я позабыл ответить на него – так и сидел молча, захваченный потоком мыслей, которые он вызвал.

– Вы благодарны мне? – наконец спросил Хансден.

Я и вправду был благодарен – или почти благодарен, и в тот момент он мне даже нравился, хоть и признался, что совершил свой поступок не ради меня. Но человеческая природа причудлива. Утвердительно ответить на прямой вопрос было невозможно, и я заявил, что не чувствую и тени благодарности, а Хансдену посоветовал поискать награды для себя, как для заступника, в ином мире, поскольку в этом он вряд ли ее найдет. В ответ он назвал меня бессердечным аристократишкой, а я напомнил, что по его милости лишился последнего куска хлеба.

– Грязный это был хлеб, приятель! – воскликнул Хансден. – Грязный и опасный, и получали вы его из рук тирана; я же говорил, этот ваш Кримсуорт – тиран. Он тиранит своих рабочих, конторских клерков и когда‑ нибудь, глядишь, начнет тиранить и жену.

– Чушь! Хлеб есть хлеб, а любое жалованье все‑ таки жалованье. Я своего лишился, и не без вашей помощи.

– В ваших словах есть смысл, – наконец согласился Хансден. – Признаться, ваша практичность меня приятно удивила. А я, уже получив шанс понаблюдать за вами, думал, что вновь обретенная свобода вызовет у вас прилив сентиментального ликования, заставив хоть на время забыть о предусмотрительности и благоразумии. Но вас не собьешь с мыслей о насущном, так что вы теперь выросли в моих глазах.

– «Не собьешь с мыслей о насущном» – а как же иначе? Жить‑ то мне надо, а без того, что вы назвали «насущным», не проживешь, но получить его мне неоткуда, разве что заработать. Но вы, повторяю, отняли у меня эту возможность.

– И что же вы намерены делать дальше? – преспокойно спросил Хансден. – У вас ведь есть влиятельные родственники – полагаю, скоро вам подыщут другое место.

– Влиятельные родственники? Кто? Я бы хотел услышать их имена.

– Сикомы.

– Вот еще! Я с ними порвал.

Хансден недоверчиво уставился на меня.

– Порвал, – подтвердил я, – притом окончательно.

– Вы, Уильям, должно быть, имеете в виду, что это они с вами порвали.

– Считайте, как вам угодно. Мне предлагали покровительство – при условии, что я стану священником; я отклонил и это условие, и предложенное вознаграждение. Покинув своих недружелюбных дядюшек, я решил отправиться к старшему брату, из любящих объятий которого меня безжалостно вырвал посторонний человек – короче говоря, вы.

Излагая все это, я невольно улыбнулся, и подобное малозаметное проявление чувств возникло в тот же момент на лице Хансдена.

– А‑ а, ясно! – отозвался он и заглянул мне в глаза так, что можно было даже не сомневаться: он смотрит мне прямо в душу. Просидев минуты две, опираясь подбородком на руку и продолжая старательно изучать мое лицо, он наконец продолжал: – Значит, вы и вправду не рассчитываете на Сикомов?

– Ни на что, кроме неприятия и отторжения. Но вы ведь уже спрашивали – зачем повторяться? Разве позволительно рукам, испачканным конторскими чернилами и жиром от шерсти с фабричного склада, когда‑ нибудь вновь соприкоснуться с руками аристократии?

– Да, этого непросто добиться. Судя по внешности, чертам, речи, почти по манерам, вы истинный Сиком; странно, что от вас отреклись.

– И тем не менее. Так что не будем больше об этом.

– Жалеете?

– Нет.

– Отчего, юноша?

– Эти люди не из тех, к кому я мог бы испытывать хоть какую‑ то симпатию.

– Однако вы один из них.

– И это всего лишь доказывает, что вы судите о том, о чем понятия не имеете: я сын своей матери, но не племянник своих дядюшек.

– Тем не менее один ваш дядюшка – лорд, хоть и не знаменитый и не особенно богатый, другой – почтенная особа; житейской выгодой не следует пренебрегать.

– Вздор, мистер Хансден. Вам следовало бы уже понять: даже будь у меня желание подчиниться дядюшкам, я не сумел бы раболепствовать перед ними настолько искусно, чтобы снискать их благосклонность. Я пожертвовал бы своим комфортом и взамен все равно не получил бы их покровительства.

– Вполне вероятно. И вы рассудили, что разумнее всего для вас полагаться исключительно на себя?

– Именно. Мне придется полагаться на себя до самой смерти, ибо я не могу ни понять, ни принять, ни изобрести решений, которыми пользуются другие люди.

Хансден зевнул.

– Ну что ж, одно мне совершенно ясно: все это меня не касается. – Он потянулся и снова зевнул. – Хотел бы я знать, который теперь час? На семь у меня назначена встреча.

– Мои часы показывают без четверти семь.

– Пойду, пожалуй. – Хансден поднялся. – Так вы больше не ввяжетесь в коммерцию? – спросил он, облокотившись о каминную полку.

– Думаю, нет.

– Ввяжетесь – сделаете глупость. Вам бы лучше обдумать предложение дядюшек и согласиться служить церкви.

– Не раньше, чем я сумею полностью преобразиться внешне и внутренне. Хорошими священниками способны быть лишь лучшие из людей…

– Да ну? Вы думаете? – саркастически перебил Хансден.

– Да, и убежден в своей правоте. Но поскольку качествами, необходимыми хорошему священнику, я не обладаю, то предпочту скорее нищету с ее лишениями, чем дело, для которого не создан.

– На вас не угодишь. Коммерсантом или священником быть не желаете, юристом или врачом – не можете, а жизнь джентльмена вам не по карману. Могу лишь посоветовать вам пуститься в путешествие.

– Что?.. Без денег?..

– Ради денег, юноша. Вы же говорите по‑ французски, наверняка со скверным английским акцентом, но говорите. Отправляйтесь на континент, авось подыщете себе там занятие.

– Бог свидетель, я бы с радостью! – с невольным пылом воскликнул я.

– Так поезжайте, что вам мешает, черт возьми? Если не сорить деньгами, то до Брюсселя, к примеру, доберетесь за пять‑ шесть фунтов.

– Нужда научит, если сам не справлюсь.

– Вот и отправляйтесь, а когда будете на месте, призовите на помощь разум. Брюссель я знаю почти как N., и, по‑ моему, такому человеку, как вы, он подходит больше, чем Лондон.

– А работа, мистер Хансден? Мне надо туда, где я смогу получить работу, а как же я раздобуду рекомендации и заведу полезные знакомства в Брюсселе?

– Слышу голос осторожности! Не в ваших правилах делать шаг, не прощупав прежде каждый дюйм пути. У вас найдутся бумага, перо и чернила?

– Надеюсь. – Я поспешно положил перед ним письменные принадлежности, уже догадываясь, как он намерен поступить.

Он сел, написал несколько строк, свернул лист, запечатал, надписал адрес и протянул мне.

– Ваше благоразумие – вот проводник, который сокрушит первые трудности на вашем пути. Юноша, мне уже известно: вы не из тех, кто спешит сунуть голову в петлю, не узнав, сможет ли выбраться из нее, и в этом вы правы. К опрометчивым людям я не питаю ничего, кроме отвращения, ничто не заставит меня протянуть им руку помощи. Если человек не думает о себе, то в делах друзей он в десять раз безрассуднее.

– Это, видимо, рекомендательное письмо? – спросил я, взяв запечатанный листок.

– Да. Оно избавит вас от риска полной нищеты, которую, как мне известно, вы считаете позором, – если уж на то пошло, как и я сам. У человека, которому адресовано это письмо, найдется два‑ три приличных места и рекомендации для них.

– Это меня устраивает, – ответил я.

– И где же слова благодарности? – осведомился мистер Хансден. – Или вы не умеете выговаривать «спасибо»?

– У меня есть пятнадцать фунтов и часы. Восемнадцать лет назад их подарила мне крестная, которой я никогда не видел, – невпопад ответил я, мысленно называя себя счастливейшим из смертных и обещая не завидовать никому во всем христианском мире.

– А благодарность?

– Мистер Хансден, я уеду в самое ближайшее время, если повезет – завтра: я не останусь в N. ни единого лишнего дня.

– Замечательно, только следовало бы отдать должное и помощи, которую вы получили, и поживее! Вот‑ вот пробьет семь, я жду благодарности.

– Разрешите пройти, мистер Хансден… Мне нужен ключ, лежащий вон там, на каминной полке. Надо бы уложить вещи перед сном.

Часы в доме пробили семь.

– Дикарь, – сказал Хансден, взял свою шляпу с буфета и вышел посмеиваясь.

Я бросился было за ним, в самом деле намереваясь покинуть N. на следующее утро и зная, что другого случая попрощаться с ним уже не представится. Хлопнула входная дверь.

«Пусть идет, – решил я, – мы еще встретимся когда‑ нибудь».

Глава 7

Вам, вероятно, не случалось бывать в Бельгии, читатель? И вы, видимо, незнакомы с обликом этой страны? И ее черты не врезались в вашу память так, как в мою?

Три – нет, уже четыре картины развешаны по четырем стенам клетушки, где хранятся мои воспоминания. На первой из них Итон. Здесь все в перспективе, вдалеке, в уменьшенном виде, но краски ярки, зелень сочна и росиста, облака хоть и озарены солнцем, но предвещают дождь, ибо детство мое далеко не всегда было безоблачным – случались и ненастье, и холода, и грозы. Вторая картина, N., – огромная и неряшливая, на потрескавшемся грязном холсте желтое небо, тучи копоти, ни солнца, ни лазури, зелень, пыльная и чахлая даже на окраинах, – удручающее зрелище.

На третьей – Бельгия, и перед этим пейзажем я помедлю. Четвертую же картину скрывает занавес, который я могу со временем убрать, а могу и не сделать этого, смотря по моему удобству и возможности. Так или иначе, в настоящее время он останется на месте.

Бельгия – название, в котором нет ни романтики, ни поэзии, но где бы я ни услышал его, эти звуки отзываются в моем сердце, как ни одно другое сочетание слогов, каким бы нежным или образцовым оно ни было. «Бельгия! » – повторяю я сейчас, сидя один в ночи. Это слово будоражит мое прошлое, как призывы восстать и воскреснуть: разверзаются могилы, выходят из них мертвецы, я вижу, как возрождаются из пепла еще недавно спящие мысли, чувства, воспоминания, в большинстве своем окруженные сияющим ореолом, но, пока я всматриваюсь в эти туманные сгустки и пытаюсь различить силуэты, пробудивший их звук умолкает, и они рассеиваются легким облачком дыма, их поглощает почва, зовут обратно урны, сверху воздвигаются памятники. Прощайте, отрадные видения!

Такова Бельгия, читатель. Смотри! И не называй эту картину невзрачной и унылой, ибо ни невзрачной, ни унылой она не была для меня, когда я впервые ее увидел.

В меру прохладным февральским утром на пути из Остенде в Брюссель меня занимало решительно все. Мое чувство радости живо откликалось на утонченное, нетронутое, прекрасное и изысканное. Я был молод, здоров и незнаком с развлечениями; избалованность ими не лишила мою натуру сил и не сделала ее пресыщенной. Впервые в жизни я схватил в объятия свободу и словно ожил от ее улыбки и прикосновений, как от солнца и попутного ветра. Да, в ту пору я чувствовал себя как путник, взбирающийся на холм поутру и уверенный, что с вершины он увидит живописный восход. Его путь труден, крут и кремнист? Он не видит его, не сводя глаз с вершины, уже озаренной румянцем и позолотой, и знает, что откроется его взгляду, когда он взойдет на эту вершину. Ему известно, что его встретит солнце, колесница которого уже выезжает из‑ за горизонта на востоке, и что щек коснется ветер, глашатаем открывающий божеству чистую, необозримую лазурную дорогу среди туч, сияющих перламутром и согревающим огнем. Моим уделом были невзгоды и труд, но подкрепленный энергией, влекомый надеждами столь же радужными, сколь и смутными, я не роптал. Сейчас я взбирался по теневому склону холма, мне попадались лишь галечные осыпи да шиповник, но я не отрывал глаз от наливающейся малиновым светом вершины, устремляясь в мечтах к лучезарному небосводу, и думать не думал о подворачивающихся под ноги камнях или о шипах, царапающих мне лицо и руки.

Я часто и с неизменным удовольствием смотрел в окно дилижанса (напомню, что в те времена еще не было ни железных дорог, ни паровозов). Так что же я там видел? Я расскажу вам, ничего не упуская: зеленые болотистые низины с берегами, заросшими камышом; плодородные, но однообразные поля, возделанные лоскутами и потому похожие на увеличенные огороды; окаймляющие горизонт ряды подстриженных деревьев, строгих, как безвершинные ивы; узкие канавы с медленным течением, поблескивающие вдоль дорог; крашеные фламандские фермы; иногда – отчаянно грязные хибары; мертвенно‑ серое небо; мокрую дорогу, мокрые поля, мокрые крыши. Ни одного примечательного, а тем более живописного вида не попалось мне за весь путь, но все, что я видел, было для меня более чем красивым, более чем живописным. Ясная погода сохранялась до вечера, хотя все вокруг пропиталось сыростью предшествующих ненастных дней; но с наступлением темноты начался дождь, и сквозь его струи и беззвездный мрак я различил первые проблески огней Брюсселя. Кроме этих огней, той ночью я мало что увидел. Фиакр доставил меня, высадившегося из дилижанса, к отелю, который порекомендовал мне какой‑ то попутчик; съев ужин путешественника, я улегся в постель и уснул сном путешественника.

После продолжительного и крепкого сна на следующий день я пробудился, уверенный, что по‑ прежнему нахожусь в N., и поскольку рассвело уже давно, вообразил, будто я проспал и опоздал в контору. Мимолетное и болезненное чувство стесненности отступило перед ожившим и оживляющим осознанием свободы, едва я, раздвинув белые занавески кровати, выглянул в просторную иностранную комнату с высоким потолком: как непохожа она была на тесный и мрачный, хоть и удобный номер, который я пару ночей занимал на приличном лондонском постоялом дворе, ожидая отплытия пакетбота! Но мне и в голову не приходит пятнать память о той неопрятной комнатушке. Мне дорога и она, ибо там, лежа в тишине и темноте, я впервые услышал, как огромный колокол собора Святого Павла объявляет на весь Лондон о наступившей полночи, и как же отчетливо запомнились мне эти гулкие, размеренные удары, исполненные непоколебимого спокойствия и силы! В узкое окно своей комнатки я сначала увидел тот самый купол, смутный в лондонском тумане. Видно, испытать такие ощущения, как от первых звуков, первых видов нового места, можно лишь однажды – дорожи ими, Память, запечатай их в урны, храни в укромных уголках!..

Итак, я встал. Путешественникам в чужих странах жилища зачастую кажутся убогими и неуютными, моя же комната предстала мне внушительной и отрадной. Огромные «французские» окна распахивались, как двери, и состояли из больших чистых стекол; на моем туалетном столике стояло такое великолепное зеркало, а второе, еще лучше, висело над каминной полкой, крашеный пол выглядел таким чистым и блестящим! Когда я, одевшись, спускался по лестнице, широкие мраморные ступени едва не повергли меня в трепет, как и высокие своды холла, куда они вели. На первой площадке я разминулся с горничной‑ фламандкой в деревянных башмаках, короткой красной юбке и блузе из набивного ситца; ее лицо было широким, выражение на нем – чрезвычайно глупым; на мое обращение по‑ французски она ответила по‑ фламандски, без тени почтительности, но я счел ее очаровательной – пусть не миловидной и не вежливой, зато, на мой взгляд, на редкость живописной. Она напоминала женщин с голландских картин, которые мне довелось видеть в Сиком‑ Холле.

Я направился в общую комнату, тоже очень просторную и с высоким потолком, обогреваемую печью; и пол, и печь, и почти вся мебель здесь были черного цвета, но никогда прежде я не ощущал такой легкости и ликования, как в ту минуту, когда уселся за длинный черный стол, отчасти накрытый белой скатертью, и, заказав завтрак, налил себе кофе из маленького черного кофейника. Может, черная печь и произвела бы гнетущее впечатление на кого‑ нибудь, но только не на меня, вдобавок она жарко пылала, двое джентльменов устроились возле нее, беседуя по‑ французски. Уследить за их стремительной речью, уловить весь смысл их слов было невозможно, однако французский в устах французов или бельгийцев (в то время ужасный бельгийский акцент еще не резал мне слух) звучал музыкой в моих ушах. Один из джентльменов вскоре угадал во мне англичанина – несомненно, когда я обратился к официанту, ибо я, несмотря на свой отвратительный южноанглийский акцент, упорно объяснялся по‑ французски, хотя мой собеседник и понимал по‑ английски. Взглянув на меня раз‑ другой, этот джентльмен заговорил со мной на отличном английском – помню, я еще попросил у Бога умения так же хорошо говорить по‑ французски, – беглость и правильный выговор собеседника впервые указали мне на космополитизм столицы, в которой я очутился. Так я впервые убедился в том, что владение живыми языками в этой стране не редкость, а в Брюсселе – обычное явление.

За столом я старался засидеться подольше: завтракая и беседуя с незнакомым человеком, я оставался свободным и независимым путешественником, но приборы наконец убрали, оба джентльмена покинули комнату, чары вдруг рассеялись, действительность и дела напомнили о себе. Мне, рабу, который только что избавился от ярма, всего на одну неделю обрел свободу от принуждения, обязательств, нищеты, предстояло вновь надеть кандалы подчинения. Едва успев вкусить радости жизни без хозяина, я услышал строгий приказ долга: «Ступай искать новую работу». Мучительные, но необходимые дела я никогда не откладываю, удовольствиям не отдаю предпочтение перед обязанностями – это не в моем характере; каким бы славным ни выдалось утро, я положительно не мог наслаждаться праздной прогулкой по городу, не представив прежде рекомендательное письмо мистера Хансдена и не разобравшись в своем новом положении. С усилием я отвлекся от мыслей о свободе и удовольствиях, схватил шляпу и буквально вытащил свое упирающееся тело из отеля на иностранную улицу.

Был чудесный день, но я не смотрел ни на голубое небо, ни на особняки вокруг меня, сосредоточившись на единственной цели – отыскать «мистера Брауна, дом номер… на Рю‑ Рояль», ибо ему было адресовано мое письмо. Расспросы помогли мне, и вскоре я уже остановился перед вожделенной дверью, постучал, спросил мистера Брауна и был приглашен в дом.

Препровожденный в маленькую утреннюю столовую, я очутился перед пожилым джентльменом – чрезвычайно солидным, деловитым и почтенным. Я вручил ему письмо мистера Хансдена, он принял меня весьма учтиво. После краткого обмена бессодержательными замечаниями джентльмен осведомился, может ли помочь мне советом или опытом. Я ответил утвердительно и объяснил, что я отнюдь не состоятельный человек, путешествующий ради развлечения, а бывший служащий конторы, желающий подыскать новое место, причем как можно скорее. Мой собеседник ответил, что он, будучи другом мистера Хансдена, охотно поможет мне, чем сумеет, и после некоторых раздумий назвал два места – одно в Льежской торговой компании, второе – в книжном магазине в Лувене.

– Конторщик и приказчик! – пробормотал я, добавил «нет» и покачал головой. К высокому табурету конторщика я уже примерился и возненавидел его, продолжал считать, что на свете найдется немало других дел, подходящих для меня, и, кроме того, не желал покидать Брюссель.

– В Брюсселе мне нечего вам предложить, – ответил мистер Браун, – если, конечно, вы не расположены заняться преподаванием. Один мой знакомый, директор большого учебного заведения, как раз ищет профессора английского и латыни.

За это предложение я ухватился с жаром, не раздумывая.

– Вот то, что надо, сэр! – объявил я.

– Но хорошо ли вы знаете французский, чтобы учить маленьких бельгийцев английскому?

К счастью, на этот вопрос я мог ответить утвердительно, поскольку учился французскому языку у француза, мог вразумительно, хотя и не очень бегло, объясниться на этом языке, прилично читал и писал на нем.

– В таком случае я, пожалуй, могу обещать вам это место, – продолжал мистер Браун, – так как месье Пеле вряд ли откажет профессору, которого рекомендовал я. Приходите сюда вновь в пять часов пополудни, и я представлю вас ему.

– Но я же не профессор, – смутившись, возразил я.

– Здесь, в Бельгии, так называют учителей, – объяснил мистер Браун.

Моя совесть была успокоена, я поблагодарил мистера Брауна и временно покинул его. На этот раз я вышел на улицу, чувствуя легкость на сердце: задача, которую я поставил перед собой на сегодня, была выполнена, я мог позволить себе несколько часов отдыха. Уже не колеблясь, я поднял голову и впервые заметил искристую чистоту воздуха, насыщенную синеву неба, радостную опрятность побеленных или покрашенных домов, увидел, как хороша Рю‑ Рояль, и, неспешно шагая по широкому тротуару, продолжал изучать ее внушительные отели, пока ограда, ворота и деревья парка, показавшиеся вдалеке, не отвлекли меня. Помню, перед тем как войти в парк, я осмотрел статую генерала Бельяра, потом поднялся по лестнице за ней и увидел узкую улочку – как потом выяснилось, это была улица Изабель. Отчетливо помню, что мой взгляд остановился на зеленой двери довольно большого дома напротив, где на медной табличке значилось «Pensionnat de Demoiselles»[7]. Пансион! Это слово, отдающее строгостью, вызвало у меня смутное беспокойство. В этот момент из двери как раз вышли несколько девиц, видимо, приходящих воспитанниц; я присмотрелся, надеясь увидеть хорошенькое личико, но маленькие облегающие французские капоры мешали мне, пансионерки вскоре разошлись, момент был упущен.

Я успел пройти чуть ли не через весь Брюссель, но едва часы пробили пять, уже вновь стоял перед дверью дома на Рю‑ Рояль. Меня вновь провели в утреннюю столовую мистера Брауна, где я опять застал его сидящим за столом, но уже не в одиночестве: возле камина стоял незнакомый джентльмен. При краткой церемонии знакомства стало ясно, что это мой будущий работодатель: «Месье Пеле – мистер Кримсуорт. Мистер Кримсуорт – месье Пеле». Мы оба поклонились, завершив тем самым церемонию. Как поклонился я, не знаю, – видимо, самым заурядным образом, потому что пребывал в обычнейшем безмятежном настроении; волнение, омрачившее мою первую беседу с Эдвардом Кримсуортом, ничем не напоминало о себе. Поклон месье Пеле был чрезвычайно учтивым, но ничуть не напыщенным и едва ли французским; наконец мы сели напротив друг друга. Приятным голосом, негромко, из уважения к моему слуху – слуху иностранца, – членораздельно и размеренно месье Пеле объяснил, что он только что услышал от «le respectable M. Brown» о моих познаниях и нраве, а потому уверен, что не совершит ошибки, предложив мне место «профессора» английского языка и латыни в его заведении, тем не менее для проформы он не прочь задать мне несколько вопросов в качестве испытания. И он задал их, а затем, удовлетворенный моими ответами, лестно отозвался о них. Далее всплыл вопрос жалованья, определенного в размере тысячи франков в год, помимо стола и крова.

– И вдобавок, – продолжал месье Пеле, – поскольку в моем заведении ваши услуги потребуются далеко не на весь день, в свободные часы вы сможете давать уроки в других школах, обращая время себе на пользу.

Все эти предложения я счел чрезвычайно любезными и впоследствии действительно убедился в том, что месье Пеле нанял меня на весьма щедрых для Брюсселя условиях: ввиду многочисленности учителей труд их ценился здесь очень дешево. Условившись, что завтра же я начну исполнять свои обязанности, мы с месье Пеле расстались.

Так каков же был этот человек? Какое впечатление он на меня произвел? Лет сорока, среднего роста, чуть ли не истощенный, с бледным лицом, ввалившимися щеками и запавшими глазами; в его лице с приятными правильными чертами чувствовалось нечто французское (ибо месье Пеле был не фламандцем, а французом по рождению и происхождению), но галльскую резкость черт смягчали светло‑ голубые глаза, а также меланхолическое, почти страдальческое выражение – это было лицо «fine et spirituelle»[8]. К этим двум французским словам я обратился потому, что они лучше любых английских передают тот род интеллекта, которым были пронизаны его черты. Месье Пеле был незаурядным, располагающим к себе человеком. Меня озадачило лишь полное отсутствие типичных признаков его профессии, и я уже начал опасаться, что для директора учебного заведения он недостаточно строг и решителен. По крайней мере внешне месье Пеле был полной противоположностью моему прежнему хозяину, Эдварду Кримсуорту.

Впечатленный добротой и мягкостью месье Пеле, я весьма удивился, когда на следующий день прибыл на новое место службы и увидел, где мне предстоит отныне трудиться, – просторные, хорошо освещенные классные комнаты с высокими потолками, – а затем и целую толпу учеников, разумеется, мальчиков, вид которых свидетельствовал о том, что школа процветает и в ней царит строгая дисциплина. В обществе месье Пеле я проходил по классам в глубокой тишине, где если и слышался негромкий голос или шепот, то он тут же умолкал под задумчивым взглядом моего спутника, самого кроткого из педагогов. Поразительный эффект для столь мягкой воспитательной меры, думал я. После того как мы прошлись по классам, месье Пеле обратился ко мне:

– Не возражаете, если я оставлю мальчиков на ваше попечение прямо сейчас и попрошу проверить, каков их английский?

Вопрос оказался неожиданным. Я думал, мне дадут хотя бы день на подготовку к занятиям, но поскольку начинать новое дело с колебаний – плохая примета, я просто шагнул к преподавательской кафедре, возле которой мы стояли, и обвел взглядом учеников. Мне понадобилось мгновение, чтобы собраться с мыслями, а заодно и составить на французском первое в моей новой роли предложение. Я предпочел, чтобы оно прозвучало как можно короче:

– Messieurs, prenez vos livres de lecture[9].

– Anglaise ou Franç ais, monsieur? [10]– спросил крепкий, коренастый и круглолицый юный фламандец в блузе.

К счастью, ответ дался мне легко:

– Anglaisе[11].

Я решил как можно меньше утруждать себя на этом уроке: моему языку явно недоставало практики, не стоило выносить свой выговор на скорый суд сидящих передо мной юных джентльменов. Превосходство над ними следовало сразу же закрепить, и я продолжал урок в соответствии со своим решением.

– Commencez! [12] – объявил я, дождавшись, когда все достанут книги.

Круглолицый мальчуган, которого, как я потом узнал, звали Жюль Вандеркелков, принялся читать первое предложение. Книгой для чтения оказался «Векфильдский священник»[13], бывший в то время в большом ходу в иностранных школах, где считали, будто бы он содержит простейшие и лучшие образцы разговорного английского. Но с таким же успехом книга для чтения могла быть руническим свитком, ибо звуки, произносимые Жюлем, не имели никакого сходства с языком, на котором обычно говорят друг с другом уроженцы Великобритании. Боже, как же он шепелявил, хрипел и пыхтел! Он словно изъяснялся горлом и носом, потому что так и говорят фламандцы, но я дослушал в его исполнении весь абзац, не поправив ни единого слова, от чего Жюль безмерно возгордился, довольный собой и, видимо, убежденный, что он показал себя истинным «Anglaise» по рождению и воспитанию. В том же бесстрастном молчании я выслушал еще двенадцать учеников, а когда последний наконец закончил лепетать, заикаться и мямлить, я мрачно отложил книгу.

– Arrê tez! [14] – произнес я и в наступившей тишине устремил на учеников неподвижный и строгий взгляд: если смотреть на собаку пристально и довольно долго, она словно бы смутится; то же самое в конце концов произошло с моим бельгийским классом. Заметив, как на лицах учеников проступает у кого мрачность, а у кого стыд, я медленно сцепил пальцы и рявкнул voix de poitrine[15]:

– Comme c’est affreux! [16]

Ученики переглянулись, надулись, вспыхнули и присмирели; я видел, что они недовольны, но вместе с тем потрясены, а этого я и добивался. Спесь с них была сбита, теперь мне самому предстояло возвыситься в их глазах – непростая задача, ведь я едва смел говорить, опасаясь выдать собственные недостатки.

– Ecoutez, messieurs! [17] – велел я, вложив в свои слова всю жалость высшего существа, тронутого предельной беспомощностью, которая поначалу вызвала у него лишь презрение, а потом побудила снизойти до содействия.

И я стал читать «Векфильдского священника» с самого начала и прочитал страниц двадцать медленно и внятно, под пристальными взглядами притихших учеников. Я закончил чтение почти через час, поднялся и объявил:

– C’est assez pour aujourd’hui, messieurs; demain nous recomencerons, et j’espè re que tout ira bien[18].

С этим предсказанием я откланялся и вместе с месье Пеле покинул класс.

– C’est bien! C’est trè s bien! – воскликнул директор школы, когда мы вошли к нему в кабинет. – Je vois que monsieur a de l’adresse; cela me plaî t, car, dans l’instruction, l’adresse fait tout autant que le savoir[19].

Из кабинета месье Пеле проводил меня в «cham‑ bre»[20], как он сказал с важным видом, имея в виду мое будущее жилище. Комната была тесной, кровать – чрезвычайно узкой, но месье Пеле напомнил, что все это в моем полном распоряжении, что, разумеется, очень удобно. Несмотря на ограниченные размеры комнаты, в ней имелось два окна. Окна в Бельгии не облагаются налогом, люди здесь не препятствуют проникновению света в дома, однако последнее наблюдение в данном случае неуместно, так как одно из окон оказалось заколоченным, а открытое выходило на школьную площадку для игр. Я бросил взгляд на второе, гадая, какой вид открылся бы мне, если бы не доски. Видимо, месье Пеле догадался, о чем я думаю. Он объяснил:

– La fenê tre fermè e donne sur un jardin appartenant а un pensionnat de demoiselles, et les convenances exigent – enfin, vous comprenez – n’est‑ ce pas, monsieur? [21]

– Oui, oui, – поспешил ответить я, делая вид, что объяснение меня полностью удовлетворило, но едва месье Пеле удалился, прикрыв за собой дверь, я первым делом принялся изучать сколоченные доски, надеясь, что отыщу какую‑ нибудь щель или трещину, расширю ее и хоть одним глазком увижу запретную святыню. Мои старания оказались тщетными: доски были плотно сбиты и крепко приколочены. Я испытал неожиданное разочарование, думая о том, как приятно было бы смотреть на цветы и деревья в саду, как увлекательно наблюдать за играми пансионерок, изучать женский характер на разных этапах становления и при этом скрываться за скромной кисейной занавеской, но теперь – несомненно, из‑ за нелепой щепетильности директрисы, взявшей на себя роль дуэньи, – мне оставалось лишь одно: смотреть на усыпанную галькой площадку с «гигантскими шагами» посередине, в окружении серых стен и окон пристройки, где жили ученики школы для мальчиков. Не только тогда, но и много раз потом, особенно в минуты усталости и уныния, в досаде я смотрел на самую заманчивую из досок, мечтая оторвать ее и хоть одним глазком увидеть кущи, которые, как мне представлялось, зеленели по ту сторону преграды. Я знал, что одно дерево растет под самым окном: хотя листья еще не появились и шелестеть было нечему, по ночам ветки часто стучали в оконное стекло. Напрягая слух, днем я даже через доски слышал голоса резвящихся пансионерок, и, сказать по правде, в мои сентиментальные размышления порой вторгались не мелодичные, а, напротив, довольно резкие звуки, раздающиеся в незримом раю и настойчиво нарушающие мое уединение. Скажу без обиняков: я никак не мог решить, чьи легкие мощнее – девочек мадемуазель Ретер или мальчиков месье Пеле, а что касается визга, пальма первенства, бесспорно, доставалась девочкам. Забыл добавить, что фамилию Ретер носила та самая старуха, по милости которой заколотили мое окно. Здесь я называю ее старухой, потому что в то время считал таковой, зная ее склонность к чрезмерным, достойным дуэньи мерам предосторожности, а кроме того, никто в моем присутствии не говорил, что она молода. Помню, я весьма позабавился, узнав ее имя – Зораида, мадемуазель Зораида Ретер. На континенте позволительно выбирать причудливые имена, чего не допускаем мы, благоразумные англичане. На мой взгляд, мы, пожалуй, чересчур ограничены в выборе.

Между тем путь, который я избрал, становился все более гладким. За несколько недель я справился с досадными затруднениями, без которых не начинается ни одна карьера. Вскоре я говорил по‑ французски настолько бегло и легко, что не чувствовал ни малейшей неловкости в присутствии своих учеников, и поскольку я с самого начала поставил их на место и продолжал удерживать завоеванное преимущество, попыток бунта они не предпринимали – каждый, кто имеет представление о жизни бельгийских школ и знает, как часто восстают против друг друга учителя и ученики, наверняка сочтет это обстоятельство важным и примечательным. Прежде чем завершить эту главу, коротко расскажу о методе, которой я придерживался в отношении моих учеников: возможно, мой опыт кому‑ нибудь пригодится.

Незачем было обладать незаурядной наблюдательностью, чтобы изучить характер брабантской молодежи, однако чтобы приспособиться к ней, требовался известный такт. Умственные способности большинства этих юнцов слабы, а животные наклонности сильны, в них уживаются беспомощность и некая косная сила; бестолковые, но необычайно упорные, они свинцово тяжеловесны и, подобно свинцу, с трудом поддаются попыткам сдвинуть их с места. Так что нелепо было ждать от них больших мыслительных усилий; эти тугодумы с короткой памятью и неразвитым мышлением с отвращением шарахались от любых занятий, требующих тщательного изучения и вдумчивого подхода. Если бы учитель, действуя неблагоразумно и деспотично, пытался добиваться от них ненавистных усилий, они сопротивлялись бы так же упорно и яростно, как свинья, которую ведут на убой, и хотя по одиночке храбростью они не отличались, вместе были беспощадными.

Я догадался, что до моего прибытия в школу месье Пеле несколько учителей английского были уволены из‑ за массовых вспышек неподчинения учеников. Стало быть, не стоило требовать ничего, кроме умеренного прилежания, от натур, не созданных для него, надлежало всеми мыслимыми практическими средствами развивать столь темные и ограниченные умы, а вдобавок быть неизменно добрым, внимательным, даже уступчивым – до известного предела, – имея дело с неразумно‑ порочным характером, но, достигнув вершины этого потворства, предстояло найти надежную опору, утвердиться, стать недвижимым, как башни собора Святой Гудулы, ибо один шаг или даже полшага – и рухнешь вниз головой в бездну глупости и беспомощности, где сразу испытаешь на себе полную меру фламандской благодарности и великодушия, облитый брабантской слюной и забросанный комьями бельгийской грязи. Тому, кто разровнял путь к учению и убрал с дороги все камешки до последнего, придется вдобавок проявить решительность и настоять, чтобы ученики взяли его за руки и позволили повести их по проложенной дороге. Когда я подстроил свои уроки под способности самого тупого из учеников, когда доказал, что могу быть самым кротким и терпимым из наставников, одного дерзкого слова, одной попытки проявить непослушание хватало, чтобы превратить меня в тирана. У моих подопечных не было выбора: либо они подчинялись и признавали свои ошибки, либо их выгоняли с позором. Это средство подействовало, и мое влияние постепенно утвердилось на прочном фундаменте. Говорят, мальчик – отец мужчины; я часто вспоминал эти слова, глядя на моих учеников и вспоминая политическую историю их предков. Школа Пеле была всего лишь олицетворением бельгийского народа.

Глава 8

А сам Пеле? Нравился ли он мне, как прежде? Да, очень! Ничто не могло быть приятнее, учтивее и даже дружелюбнее его обхождения со мной. От него мне не приходилось сносить ни холодного пренебрежения, ни раздражающей назойливости, ни напыщенного превосходства. Но младшие учителя той же школы, два несчастных, изнуренных работой бельгийца, вряд ли подтвердили бы мои слова: с ними директор был неизменно сух, строг и холоден. Раз‑ другой заметив, как неприятно меня поразила граница, которую он решительно проводил между младшими учителями и мной, директор в качестве объяснения изрек с легкой саркастической усмешкой: «Ce ne sont que des Flamands – allez! »[22] И, бережно отведя от губ сигару, он сплюнул на крашеный пол в комнате, где мы сидели.

Да, оба учителя были фламандцами с истинно фламандскими лицами и очевидным для всякого отпечатком умственной ограниченности на них, тем не менее это были люди, люди в общем‑ то честные, и я не понимал, почему принадлежность к числу уроженцев этой унылой равнины оправдывает суровое и презрительное отношение к ним. Мысли о несправедливости отравляли удовольствие, которое могла бы доставить мне обходительность Пеле. Безусловно, приятно вечером, отдыхая от трудов, обретать в лице работодателя умного и жизнерадостного компаньона, а если порой он злоупотреблял сарказмом и вкрадчивостью, если выяснялось, что его доброта скорее напускная, чем подлинная, если я иной раз догадывался о существовании кремня и стали, спрятанных под бархатом, – так никто из нас не совершенен, и поскольку меня утомила атмосфера грубости и хамства, которыми сопровождалось мое пребывание в N., у меня не было ни малейшего желания теперь, когда я бросил якорь в заводи поспокойнее, присматриваться к изъянам, о которых умалчивали, которые старательно от меня прятали. Я был готов принимать Пеле таким, каким он казался, и верить в его благожелательность и дружелюбие, пока какое‑ нибудь злополучное событие не докажет обратное.

Он не был женат, и вскоре я понял, что его взгляды на брак и женщин типичны для француза и парижанина. Я подозревал, что его нравственным принципам присуща некая неопределенность; какая‑ то холодность и пресыщенность слышалась в его голосе при упоминании о «le beau sex»[23], как Пеле выражался, однако он был в достаточной мере джентльменом, чтобы не касаться вопросов, которые я не приветствовал, и поскольку он обладал умом и любил интеллектуальные беседы, нам всегда было о чем поговорить и помимо скользких тем. Я не мог слышать, каким тоном он упоминает о любви, мне до глубины души было ненавистно распутство. Он чувствовал разницу в наших взглядах, и мы по безмолвному соглашению не ступали на зыбкую почву.

В доме и на кухне Пеле распоряжалась его мать, старая француженка; мне хотелось верить, что когда‑ то она была красива, как уверяла она сама, но видел я лишь старуху, безобразную, какими бывают только старые женщины на континенте, – правда, впечатление могла портить ее манера одеваться. По дому она расхаживала без чепца, ее вечно растрепанные седые волосы имели странный вид, платье, надеваемое редко, заменял неряшливый ситцевый капот, а туфли она предпочитала разношенные, домашние, со стоптанными задниками. Когда же ей приходила охота появиться на людях, что обычно случалось по воскресеньям и в праздники, она наряжалась в платья ярких цветов, обычно из тонкой ткани, в шелковые шляпы с веночками цветов и превосходные шали. Злой она не была, зато оказалась неутомимой и несдержанной болтуньей, пределы кухни покидала редко и, похоже, старалась не попадаться лишний раз на глаза своему почтенному сыну, перед которым благоговела. Когда Пеле случалось упрекать ее, эти упреки были резкими и немилосердными, но, как правило, подобным он утруждал себя редко.

У мадам Пеле были свои знакомства, свой круг избранных гостей, которых я видел редко, так как она принимала их в «будуаре» – комнатушке по соседству с кухней, куда надо было подняться на пару ступенек. На этой лестнице, кстати, мне не раз случалось видеть мадам Пеле с подносом на коленях, занятую сразу тремя делами: собственным ужином, обменом сплетнями со своей любимицей горничной и бранью в адрес ненавистной кухарки; с сыном она не только никогда не ужинала, но и редко садилась за стол, а в столовую для учеников школы и носа не казала. Эти подробности наверняка удивят англичанина, но Бельгия не Англия, порядки в Бельгии не то что наши.

Меня, уже успевшего изучить привычки мадам Пеле, однажды вечером в четверг (день, когда слугам после полудня давали выходной) постигло удивление: я сидел у себя в комнате, проверяя целую кипу тетрадей с упражнениями по английскому и латыни, когда служанка постучала в дверь, передала мне поклон от мадам Пеле и сообщила, что та приглашает меня в столовую на «goû ter» (легкую трапезу, соответствующую нашему английскому чаепитию).

– Что, простите? – переспросил я, думая, что ослышался, настолько неожиданными оказались визит и приглашение.

Служанка повторила свои слова. Конечно, я принял приглашение и, пока спускался по лестнице, не переставал размышлять, что на уме у старой дамы. Ее сын отсутствовал – отправился провести вечер в «Grand Harmonie» или еще каком‑ нибудь клубе, в котором состоял. Безумная догадка пронзила меня, когда я уже взялся за ручку на двери столовой.

«Надеюсь, она не намерена домогаться моей любви, – подумал я. – Говорят, подобная блажь находит на пожилых француженок. Но goû ter?.. Видимо, угощение служит прелюдией».

Взбудораженное воображение охотно предложило мне ряд пугающих видений, и я, уделив им больше времени, несомненно, бросился бы наутек к себе в комнату и заперся бы на засов, но когда опасность или угроза видны сквозь завесу неопределенности, первое побуждение разума – узнать всю правду, а спасение бегством приберечь до того момента, когда ужасающее предчувствие станет реальностью. Я повернул дверную ручку, переступил гибельный порог, закрыл за собой дверь и очутился перед мадам Пеле.

Силы небесные! Первый же брошенный на нее взгляд подтвердил мои худшие опасения. Разодетая в светло‑ зеленый муслин, в кружевном чепчике с пышными алыми розами на оборках, она сидела за столом, накрытым тщательно расправленной скатертью: на нем были и фрукты, и кексы, и кофе, и бутылка – не знаю с чем. На моем лбу уже выступил холодный пот, я уже бросил украдкой взгляд через плечо на закрытую дверь, когда, к моему невыразимому облегчению, случайно посмотрел в сторону печки и заметил рядом с ней вторую особу, сидящую в большом кресле с резными подлокотниками. Тоже пожилая дама была такой же тучной и краснощекой, как мадам Пеле – костлявой и желтолицей, одетой столь же нарядно, с веночком пестрых весенних цветов вокруг тульи фиолетовой бархатной шляпки.

Я едва успел окинуть ее взглядом, как мадам Пеле направилась ко мне походкой, которую сама наверняка считала изящной и плавной, и заговорила:

– С вашей стороны, месье, было так любезно оставить свои книги, свои занятия по просьбе столь незначительной персоны, как я, что, может быть, вы окажете мне еще одну любезность – позволите представить вам мою дорогую подругу мадам Ретер из соседнего дома, пансиона для девиц.

«Я не ошибся: она старуха», – подумал я, поклонился и сел на указанное мне место. Мадам Ретер разместилась за столом напротив меня.

– Вам нравится Бельгия, месье? – спросила она с резчайшим брюссельским акцентом. К тому времени я уже научился отличать, к примеру, чистый и красивый парижский выговор месье Пеле от гортанной речи фламандцев. Учтиво отвечая на вопрос, я не переставал дивиться тому, что пансионом для девиц, о котором решительно все были самого высокого мнения, управляет эта неотесанная и нескладная старуха. Причины удивляться у меня и впрямь имелись. Мадам Ретер можно было принять за фламандскую fermiè re[24] или даже maî tresse d’auberge[25], но не за чопорную, строгую и непреклонную директрису пансиона. Многие пожилые женщины на континенте, или по крайней мере в Бельгии, допускают в манерах, речи и облике вольности, которые наши почтенные дамы сочли бы совершенно неприличными, и развязная веселость на лице мадам Ретер наглядно свидетельствовала, что и она не исключение из этого общего для ее страны правила; левый ее глаз хитро поблескивал, правый она держала полузакрытым, что меня весьма удивило. Я предпринял несколько безуспешных попыток понять, зачем эти престарелые чудачки пригласили меня на свой goû ter, но в конце концов сдался, заранее смирился с неизбежностью мистификации и сидел, переводя взгляд с одной на другую и отдавая должное конфитюрам, кексам и кофе, которыми меня усердно потчевали. Дамы тоже ели не жеманясь, а когда расправились с изрядной частью угощения, предложили выпить по «petit verre»[26]. Я отказался. В отличие от мадам Пеле и Ретер, которые смешали себе отнюдь не по маленькому стакану пунша, перенесли напиток на столик у печки, передвинули туда же стулья и предложили мне последовать их примеру. Я подчинился, а когда уселся между дамами, ко мне обратилась сначала мадам Пеле, затем – мадам Ретер.

– А теперь поговорим о деле, – объявила мадам Пеле и разразилась замысловатой тирадой, суть которой заключалась в том, что этим вечером меня пригласили в гости, чтобы мадам Ретер получила возможность сделать важное предложение, весьма выгодное для меня.

– Pourvu que vous soyez sage, – сказала мадам Ретер, – et а vrai dire, vous en avez bien l’air[27]. Выпейте пунша (она произнесла «ponche») – он приятен на вкус и полезен на сытый желудок.

Поклонившись, я вновь отказался. Она продолжала:

– Я глубоко… – она сделала паузу и торжественно отпила глоток, – я глубоко прониклась важностью поручения, которое дала мне моя драгоценная дочь – вам ведь известно, месье, что пансионом по соседству управляет моя дочь?

– А я думал, вы, мадам. – Впрочем, я тут же вспомнил, что заведение называется пансионом мадемуазель, а не мадам Ретер.

– Я? О нет! Я веду хозяйство, присматриваю за слугами, как моя подруга мадам Пеле, в доме своего сына, ничего более. Но неужели вы и впрямь считали, что я даю уроки? – И она залилась звучным и долгим смехом, словно эта мысль изрядно позабавила ее.

– Вы напрасно смеетесь, мадам, – отозвался я, – если вы и не даете уроков, то не потому, что это вам не под силу. – Я достал белоснежный платок и грациозным французским жестом обмахнул им нос, не преминув одновременно поклониться.

– Quel charmant jeune homme! [28] – пробормотала, словно про себя, мадам Пеле. Не столь чувствительная фламандка мадам Ретер только рассмеялась.

– Смотрю, с вами надо держать ухо востро, – заметила она, – коли вы способны на такие комплименты. Зораида станет вас побаиваться, но если будете умницей, я вас не выдам, не скажу, как искусно вы умеете льстить. А теперь послушайте, что она вам предлагает. Она слышала, что учитель вы отменный, а у нее преподают только лучшие наставники (car Zoraï de fait tout comme une reine, c’est une vè ritable maî tresse‑ femme)[29], вот она и поручила мне заглянуть к вам сегодня и расспросить у мадам Пеле, нельзя ли предложить вам работу. Зораида осмотрительна: шагу не ступит, не узнав прежде, надежная ли почва под ногами. Она бы не обрадовалась, услышав, что я уже разгласила ее намерения, заходить так далеко мне не велено, но я думаю, не будет вреда, если раскрыть вам тайну, и мадам Пеле тоже так считает. Смотрите только, не выдавайте нас Зораиде, моей дочери: она так скрытна и осторожна, что понять не может, какое удовольствие другие находят в сплетнях…

– C’est absolument comme mon fils! [30] – вставила мадам Пеле.

– Со времен нашей юности мир так изменился! – подхватила ее приятельница. – Нынешняя молодежь мудра не по годам. Но вернемся к делу, месье. Мадам Пеле заведет со своим сыном разговор о том, что вы могли бы давать уроки и в заведении моей дочери; тот обратится к вам, после чего завтра вы заглянете к нам, поговорите с моей дочерью и сделаете вид, будто впервые услышали обо всем от месье Пеле, а моего имени даже не упоминайте – мне совсем не улыбается рассердить Зораиду…

– Bien, bien! – прервал ее я, утомленный многословием и околичностями. – Я посоветуюсь с месье Пеле, и мы все уладим так, как вы пожелаете. Доброго вам вечера, я бесконечно вам признателен.

– Comment! Vous vous en allez deja? [31] – воскликнула мадам Пеле.

– Prenez encore quelquechose, monsieur, une pomme cuite, des biscuits, encore une tasse de cafè? [32]

– Merci, merci, madame – au revoir[33]. – И я, отступив к двери, наконец покинул комнату.

У себя в комнате я решил как следует обдумать события минувшего дня. Странное это дело уладилось сомнительным образом, две старухи только запутали его, но я, размышляя, чувствовал удовлетворение. Прежде всего уроки в другом заведении внесли бы в мою жизнь разнообразие, и потом, преподавать юным леди наверняка интересно, тем более что мне еще никогда не доводилось бывать в пансионах для девиц. «И вдобавок, – думал я, глядя на заколоченное окно, – я наконец‑ то увижу таинственный сад, узрею и рай, и ангелов в нем».

Глава 9

Разумеется, месье Пеле и не думал возражать, узнав, что мадемуазель Ретер предложила мне дополнительный заработок: возможность иметь его было одним из условий, на которых он сам нанял меня. Поэтому уже на следующий день я услышал, что вправе давать уроки в заведении мадемуазель Ретер четыре раза в неделю.

Нанести визит самой мадемуазель я собрался лишь вечером, так как весь день мое присутствие требовалось в классах. Отчетливо помню, как перед выходом я заспорил сам с собой, стоит ли менять повседневную одежду на парадную, и наконец решил не утруждаться. «Несомненно, эта старая дева суха и строга, – думал я. – А если она приходится дочерью мадам Ретер, то наверняка пережила не меньше сорока зим, и даже если на самом деле молода и прелестна, я не красавец и не стану им, как бы ни наряжался, стало быть, переодеваться ни к чему». И я направился к двери, мимоходом бросив взгляд в зеркало на туалетном столике: худое лицо, далекое от канонов красоты, запавшие темные глаза под широким квадратным лбом, ни цветущего румянца, ни следов привлекательности, еще молод, но уже не юн, – не тот человек, который способен воспламенить любовь в женском сердце или стать мишенью для стрел Купидона.

Вскоре я уже был у двери пансиона, через мгновение позвонил, дверь тут же распахнулась, а за ней открылся коридор с черно‑ белыми мраморными плитками пола и стенами, тоже выкрашенными под мрамор; через застекленную дверь в дальнем конце коридора я разглядел кусты и лужайку – отрадное зрелище в мягком сиянии весеннего вечера: была середина апреля.

Таким я впервые увидел тот самый сад, но хорошенько рассмотреть его не успел: на мой вопрос привратница ответила, что хозяйка у себя, распахнула створчатые двери слева, впустила меня и закрыла их за моей спиной. В гостиной, где я очутился, полы были добротно выкрашены и натерты до блеска, кресла и диваны прикрыты белыми чехлами, печь выложена зелеными изразцами, картины на стенах вставлены в позолоченные рамы, на каминной полке красовались часы с позолотой и безделушки, с потолка свисала большая люстра, и завершал перечень зеркал, приставных столиков и кисейных занавесок большой красивый стол посередине. Все вокруг блистало чистотой, но этой комнате недоставало бы тепла и уюта, если бы вторые створчатые двери не были распахнуты, а за ними не виднелась еще одна гостиная, поменьше, на приятной обстановке которой отдыхал глаз. Полы в ней прикрывал ковер, здесь были пианино, диван, платяной шкаф, а главное – высокое окно с малиновыми шторами, обрамляющими еще одну панораму сада за большими чистыми стеклами, к которым снаружи льнули листья плюща и усики винограда.

– Monsieur Creemsvort, n’est‑ ce pas? [34] – послышалось за моей спиной, и я, невольно вздрогнув, обернулся.

Увлеченный осмотром уютной маленькой гостиной, я и не заметил, что в большую вошла мадемуазель Ретер. Она обратилась ко мне, только когда подошла совсем близко; меня нелегко смутить, поэтому хладнокровие вернулось ко мне мгновенно, я поклонился и начал разговор с похвал маленькой гостиной, а также отметил, что сад мадемуазель Ретер – неоспоримое преимущество перед заведением месье Пеле.

– Да, – подтвердила моя собеседница, которая была того же мнения, и добавила: – Только из‑ за сада я и держусь за этот дом, иначе давно бы перебралась в другое, более просторное и удобное здание, но, как вы понимаете, сад я с собой не заберу, а здесь, в городе, едва ли найдется второй такой же, большой и ухоженный.

Я согласился с ней.

– Вы ведь еще не видели его, – продолжала мадемуазель Ретер, – пройдемте к окну, оттуда лучше видно.

Я направился к окну вслед за ней, она подняла раму, и я, выглянув наружу, наконец увидел территорию, которая до сих пор была мне неизвестна. Сад оказался длинной, но не очень широкой полосой возделанной земли, с пролегающей посередине аллеей, обсаженной огромными старыми плодовыми деревьями, с лужайкой и цветником со штамбовыми розами и цветочными бордюрами, а в дальнем конце сада виднелись настоящие заросли сирени, ракитника и акаций. Вид был приятный, для меня в особенности, поскольку я уже давно не видел никаких садов. Однако мой взгляд был прикован не только к саду мадемуазель Ретер: осмотрев ее ухоженные клумбы и зеленеющие кустарники, я позволил себе повернуться к самой мадемуазель Ретер и не спешил отвести глаза.

Я думал, что увижу долговязую и костлявую особу с желтым лицом, в унылом черном облачении и строгом белом чепце, завязанном под подбородком на манер монашеского головного убора, а передо мной стояла невысокая, приятно полная дама, с виду старше меня, но еще молодая, лет двадцати шести – двадцати семи, белокожая, как англичанка, с непокрытой головой и завитыми волосами орехового оттенка, с чертами лица, которые не отличались миловидностью, нежностью или правильностью, но и не принадлежали дурнушке, и у меня уже имелись основания считать их выразительными. Что преобладало в них – проницательность, здравый смысл? Пожалуй, последнее, думал я, но утверждать наверняка пока не мог. Однако отметил, что приятнее всего видеть эти спокойные глаза и свежесть лица. Оттенком ее щеки напоминали легкий румянец на крепком яблоке, свидетельствующий о вкусе и сочности мякоти под розоватой кожурой.

Мы с мадемуазель Ретер заговорили о деле. Она призналась, что сомневается в правильности своего решения, ведь я так молод, родители могут воспротивиться, узнав, какой наставник будет учить их дочерей.

– Но зачастую лучше довериться собственным суждениям, – продолжала она, – и вести за собой родителей, чем идти у них на поводу. Не возрастом определяется пригодность преподавателя, и судя по тому, что я слышала и что вижу сама, вы заслуживаете доверия в большей степени, нежели учитель музыки месье Ледрю, несмотря на то что ему под пятьдесят и он женат.

Я выразил надежду, что оправдаю ее доверие, – насколько я себя знаю, я не способен обмануть тех, кто верит мне.

– Впрочем, надзор в любом случае будет строгим, – добавила она и перешла к условиям сделки.

Она действовала весьма осмотрительно, оставалась начеку; ничего не предлагая, она попыталась осторожно выспросить, на что я рассчитываю, но так и не услышала от меня точной суммы и принялась рассуждать вслух, бегло, спокойно, но уклончиво, с околичностями, пока наконец не загнала меня в угол, назвав сумму пятьсот франков в год – не бог весть что, но я согласился. К тому времени, как переговоры завершились, уже начало темнеть. Я не пытался ускорить их – мне нравилось сидеть, слушать и удивляться ее неожиданной деловой хватке. Даже Эдвард не сумел бы выказать большей практичности, хотя действовал бы грубее и настырнее, а мадемуазель Ретер приводила столько доводов, столько объяснений, что сумела убедить меня в том, что она не только не своекорыстна, но даже щедра. Наконец она сказала, что ей больше нечего добавить и, поскольку я принял все изложенное, с ее стороны нет причин продолжать объяснения. Пришлось подняться, а я бы посидел еще – что мне было делать, кроме как возвращаться к себе, в тесную комнатушку? Смотреть на мадемуазель Ретер было отрадно, особенно с наступлением сумерек, когда ее черты зримо смягчились, и в этом обманчивом свете мне представлялось, что ее лоб так же высок, как и широк на самом деле, а в очертаниях губ чувствуется не только четкость, но и нежность. Поднявшись, я намеренно протянул руку, хотя и знал, что этот жест противоречит этикету, принятому в стране. Мадемуазель Ретер улыбнулась, воскликнула «аh, c’est comme tous les Anglais! »[35], но очень любезно подала мне руку в ответ.

– Такова привилегия моей родины, мадемуазель, – отозвался я. – И помните, что я всегда буду настаивать на ней.

Она засмеялась добродушно, с невозмутимостью, которая явственно была видна у нее во всем, утешала меня и полностью устраивала, или по крайней мере так мне казалось тем вечером. Когда я вновь вышел на улицу, Брюссель показался мне прелестнейшим уголком; я не сомневался, что в этот тихий, теплый апрельский вечер передо мной открылся радостный, полный событий и успешный путь. Человеку свойственно надеяться на лучшее, по крайней мере таким был я в те времена.

Глава 10

На следующий день утренние занятия в школе месье Пеле казались мне бесконечными, и я мечтал поскорее отправиться в соседний пансион на свой первый урок в приятной обстановке, потому что и вправду считал ее приятной. Наступил полдень, а с ним и большая перемена, в час мы пообедали, и наконец гулкий колокол в соборе Святой Гудулы пробил два часа, объявив, что пришел момент, которого я так долго ждал.

У подножия узкой задней лестницы, ведущей в мою комнату, я встретил месье Пеле.

– Comme vous avez l’air rayonnant! – воскликнул он. – Je ne vous ai jamais vu aussi gai. Que s’est‑ il donc passè?

– Apparemment que j’aime les changements, – объяснил я.

– Ah! Je comprends – c’est cela – soyez sage seulement. Vous ê tes bien jeune – trop jeune pour le rô le que vous allez jouer; il faut prendre garde – savez‑ vous?

– Mais quel danger y a‑ t‑ il?

– Je n’en sais rien – ne vous laissez pas aller а de vives impressions – voilà tout[36].

Я засмеялся: ни с чем не сравнимое удовольствие заиграло во мне при мысли, что эти «яркие впечатления» я уже получил; прежде бичом моим были беспросветность и однообразие повседневности; воспитанники в блузах оставляли у меня «яркие впечатления», лишь когда порой навлекали мой гнев.

Расставшись с месье Пеле, я зашагал по коридору, а он проводил меня своим французским дерзким и глумливым смешком.

Я вновь остановился перед дверью соседнего дома, меня вскоре впустили в светлый коридор с сизоватыми стенами под мрамор. Привратница провела меня по дому, я спустился на ступеньку, повернул и попал в другой коридор; открылась боковая дверь, на пороге появилась миниатюрная, грациозная и пухленькая фигурка мадемуазель Ретер. Я увидел ее наряд при дневном свете – элегантное и простое платье из тонкой шерсти, идеально обрисовывающее округлости; нежный кружевной воротничок охватывал шею, такие же манжеты – тонкие запястья, парижские ботинки подчеркивали изящество ступней, но с каким строгим выражением лица она взглянула на меня! Озабоченность и деловитость читались в ее глазах, были написаны у нее на лбу; она казалась почти суровой. Ее bon jour, monsieur прозвучало вежливо, но так сдержанно, так отрывисто, что охладило мои «яркие впечатления» словно мокрым полотенцем. Привратница сразу удалилась, а я медленно зашагал по коридору бок о бок с мадемуазель Ретер.

– Сегодня у вас урок в первом классе, – сообщила она, – начните с диктанта или с чтения – проводить такие уроки на иностранном языке проще всего, а учителю на первом занятии свойственно чувствовать себя неловко.

По опыту я уже знал, что она права, мне оставалось лишь согласиться. Дальше мы шли молча. Коридор привел нас в большой квадратный зал с высоким потолком; за стеклянной дверью с одной стороны виднелась длинная и узкая столовая со столами, шкафом и двумя лампами, в которой, как и в зале, никого не было. Большие застекленные двери прямо передо мной вели на площадку для игр и в сад; по другую сторону от этих дверей поднималась винтовая лестница, а последнюю стену занимали две широкие раздвижные двери, теперь закрытые, – несомненно, двери классов.

Мадемуазель Ретер бросила на меня быстрый взгляд, вероятно, убеждаясь, что я собрался с духом и готов вступить в святая святых ее школы. Заключив, видимо, что я достаточно владею собой, она открыла двери, и мы вошли.

Класс приветствовал нас, с шорохом поднявшись с мест; глядя перед собой, я прошел по проходу между партами к столу, поставленному отдельно, на возвышении, и занял стул возле него, словно намереваясь командовать первым отделением класса; надзор за вторым полагалось взять классной даме, поднявшейся на еще одно такое же возвышение. На раздвижной перегородке, отделяющей эту классную комнату от соседней, висела большая доска, выкрашенная черной краской и покрытая лаком; толстый кусок белого мела лежал на моем столе, чтобы удобнее было устранять возникшие на уроке неясности грамматики или произношения, делая записи на доске; влажная губка рядом с ним позволила бы мне стереть написанное после того, как необходимость в нем отпадет.

Я намеренно и старательно сделал все эти наблюдения и лишь после позволил себе окинуть беглым взглядом класс; потом переложил поудобнее мел, оглянулся на доску, пощупал губку, убеждаясь, что она достаточно влажна, и наконец овладел собой настолько, что смог спокойно и неторопливо осмотреться.

Первым делом я заметил, что мадемуазель Ретер уже удалилась – ее нигде не было видно, за мной теперь приглядывала только классная дама, занявшая возвышение неподалеку от моего собственного, напротив парт второго отделения; она держалась в тени, и со своей близорукостью я разглядел только, что она худа, почти костлява, с одутловатым бледным лицом, а в ее поведении излишняя нервозность сочетается с вялостью. При свете из больших окон гораздо проще было рассмотреть тех, кто занимал скамьи передо мной, – учениц, в том числе девочек лет четырнадцати, пятнадцати, шестнадцати и даже, насколько я мог судить, юных девиц между восемнадцатью и двадцатью годами; в глаза сразу бросились предельная скромность одежды и простота причесок, а также свежесть лиц, яркий и нежный румянец, огромные блестящие глаза, развитые формы – пожалуй, даже чрезмерно. Выказать безразличие мне не удалось: ослепленный, я отвел глаза и тише, чем рассчитывал, промямлил:

– Prenez vos cahiers de dictè e, mesdemoiselles[37].

Мальчишкам у Пеле я велел достать книги для чтения совсем другим тоном. Послышался шорох, застучали крышки парт, и как только в поисках тетрадей головы учениц скрылись за ними, я услышал, как они шушукаются и давятся смехом.

– Eulalie, je suis prê te è pâ mer de rire, – выговорила одна.

– Comme il a rougi en parlant!

– Qui, c’est un vè ritable blanc‑ bec[38].

– Tais‑ toi, Hortense, – il nous è coute[39].

Наконец крышки опустились, головы появились из‑ за них; я успел заметить, кто из учениц шептался, и без колебаний, со строгим видом уставился на них в упор, как только завершилось их краткое отсутствие. Как ни странно, непочтительные реплики вдруг подбодрили меня и начисто лишили смущения, хотя еще недавно эти юные существа в монашески‑ темной одежде и со скромно заплетенными косами казались мне чуть ли не ангелами. Их легкомысленное хихиканье и шепоток помогли мне избавиться от этих приятных и в то же время угнетающих фантазий.

Три девицы, о которых идет речь, сидели прямо передо мной, менее чем в полуярде от моего возвышения, и с виду казались одними из самых взрослых в классе. Их имена я узнал позднее, но назову их сразу: Элали, Ортанс, Каролина.

Рослая Элали, прекрасно сложенная белокожая блондинка, поразительно напоминала мадонн – я повидал множество в точности таких, как она, голландских изображений Девы Марии; никаких намеков на угловатость не было ни в ее лице, ни в фигуре – только плавные изгибы и округлости; ни мысли, ни чувства, ни страсти не нарушали чистоту линий или ровный румянец ее свежей кожи; ее внушительный бюст размеренно вздымался и опускался да взгляд неторопливо двигался по сторонам – лишь по этим признакам я смог бы отличить ее от восковой фигуры человека.

Рост Ортанс был средним, сложение крепким, но лишенным изящества, а румяное лицо – на редкость выразительным, более живым и ярким, чем у Элали, волосы – темно‑ каштановыми; глаза лукаво и проказливо сверкали, и даже если рассудительность и здравомыслие были ей не чужды, лицо не выдавало этих качеств.

У миниатюрной Каролины был зрелый вид. Иссиня‑ черные волосы, почти черные глаза, безупречная правильность черт, оливковая бледность с легкой желтизной у шеи составляли единое целое, которое многие назвали бы идеалом красоты. Не знаю, как Каролине с ее бескровным лицом и классическими чертами удавалось выглядеть чувственной. Видно, эту задачу взяли на себя ее глаза и губы, в итоге сторонний наблюдатель уже не питал никаких сомнений. Теперь чувственная, лет через десять она должна была неизбежно погрубеть: будущая дурнота отчетливо просматривалась на ее лице сквозь тень многочисленных грядущих безумств.

Если я разглядывал этих девиц почти без смущения, то они выказывали его еще меньше. Элали подняла на меня неподвижные глаза, словно бездеятельно, но бдительно ждала невольного восхищения ее величавой красотой. Ортанс уставилась на меня в упор, хихикнула и беззастенчиво потребовала:

– Dictez‑ nous quelque chose de facile pour commencer, monsieur[40].

Каролина встряхнула пышными густыми кудрями, сверкнула шустрыми черными глазами, приоткрыла губы, полные и алые, как у африканки, блеснула ровными зубами и улыбнулась мне de sa faç on[41]. Прекрасная, как Полина Боргезе, чистотой в ту минуту она могла бы затмить Лукрецию Борджиа. Каролина происходила из знатной семьи. Позднее, узнав некоторые подробности, касающиеся ее матери, я перестал удивляться преждевременной зрелости Каролины.

Мне сразу стало ясно, что эти три царят в школе, уверенные, что никто не сравнится с ними. Меньше чем за пять минут я понял, что они собой представляют, и еще пять понадобилось, чтобы облачиться в латы полного безразличия и опустить забрало непреклонной строгости.

– Возьмите перья и пишите, – велел я так же сухо и равнодушно, как если бы обращался к Жюлю Вандеркелкову и его товарищам.

Диктант начался. Три мои красавицы непрестанно перебивали меня нелепыми вопросами и лишними замечаниями. Одни я пропускал мимо ушей, на другие невозмутимо давал краткие ответы.

– Comment dit‑ on point et virgule en Anglais, mon‑ sieur?

– Semi‑ colon, mademoiselle.

– Simi‑ collong? Ah, comme c’est drô le! (Смешок. )

– J’ai une si mauvaise plume – impossible d’é crire!

– Mais, monsieur – je ne sais pas suivre – vous allez si vite.

– Je n’ai rien compris, moi! [42]

Шум в классе нарастал, пока классная дама не подала голос, впервые за весь урок:

– Silence[43], mesdemoiselles!

Но никто и не подумал умолкнуть – напротив, три девицы в первом ряду принялись в голос возмущаться:

– C’est si difficile, l’Anglais!

– Je dè teste la dictè e.

– Quel ennui d’é crire quelque chose que l’on ne comprend pas! [44]

Засмеялись и в задних рядах, порядок в классе требовалось срочно восстановить.

– Donnez‑ moi votre cahier, – резко обратился я к Элали и, не успела она опомниться, потянулся и сам взял тетрадь с ее стола. – Et vous, mademoiselle – donnez moi le vô tre[45], – продолжал я чуть мягче, обращаясь к маленькой бледной дурнушке из другого отделения: я приметил ее, как самую некрасивую, зато самую внимательную в классе. Она поднялась, подошла к моему столу и со строгим, скромным книксеном подала мне тетрадь. Я просмотрел обе работы. Диктант Элали был неряшлив, пестрел кляксами и множеством самых нелепых ошибок, а в тетради Сильвии (так звали некрасивую ученицу) было чисто, количество помарок и орфографических ошибок не превышало допустимого. Я невозмутимо прочел вслух оба диктанта, указывая на ошибки, потом взглянул на Элали.

– C’est honteux! – объявил я, неторопливо разорвал ее диктант на четыре части и вернул их хозяйке. Потом с улыбкой отдал тетрадь Сильвии: – C’est bien – je suis content de vous[46].

На лице Сильвии отразилась тихая радость, а Элали надулась, как разозленный индюк, однако бунт удалось подавить: вместо тщеславного кокетства и бесплодного флирта на передней парте воцарилось хмурое молчание, удобное для меня, и остаток урока меня никто не перебивал.

Из соседнего двора донесся звон колокола, который возвестил об окончании школьных трудов. Одновременно я услышал звон в нашей школе и сразу же за ним – еще в одном учебном заведении, расположенном неподалеку. Порядка не осталось и в помине: все вскочили с мест, я торопливо схватил шляпу, поклонился классной даме и вышел, чтобы меня не захлестнул поток учениц из соседнего класса, помещающегося за раздвижной перегородкой, – я знал, что в нем около сотни учениц, и слышал, что они уже зашумели.

В коридоре на выходе из зала меня встретила мадемуазель Ретер.

– Зайдите на минутку, – распорядилась она и приоткрыла дверь в боковую комнату, откуда вышла, ожидая меня.

Комната служила, по‑ видимому, столовой, так как в ней помещались буфет и застекленный шкаф со стеклянной и фарфоровой посудой. Мадемуазель Ретер едва успела прикрыть за нами дверь, как в коридор хлынула толпа приходящих учениц, срывающих с вешалок плащи, капоры и корзинки; время от времени классная дама подавала визгливый голос, тщетно пытаясь восстановить хотя бы подобие порядка, – да тщетно: бурлящая толпа не признавала дисциплины, и это в школе, которая славилась на весь Брюссель!

– Итак, вы провели первый урок, – ровным, спокойным тоном начала мадемуазель Ретер, словно не подозревая о хаосе, отделенном от нас единственной стеной. – Вы остались довольны ученицами? Или считаете нужным пожаловаться на их поведение? Доверьтесь мне и ничего не скрывайте.

К счастью, я считал, что сумею справиться с ученицами и без посторонней помощи: золотистая дымка очарования, поначалу затуманивающая мое восприятие, почти развеялась. Не скажу, чтобы разница между пансионом для девиц, нарисованным моим воображением, и тем же пансионом в действительности расстроила меня – скорее просветила и позабавила, потому я и не собирался жаловаться мадемуазель Ретер, а ее предложение довериться выслушал с улыбкой.

– Премного благодарен, мадемуазель, все прошло как по маслу.

Она явно не поверила мне.

– Et les trois demoiselles du premier banc? [47] – уточнила она.

– Ah! tout va au mieux! [48] – ответил я, и мадемуазель Ретер прекратила расспросы, но ее глаза, не огромные, сверкающие, жгучие или воспламеняющие, а зоркие, проницательные и практичные, свидетельствовали, что она не поверила мне, а мгновенно промелькнувший в них огонек недвусмысленно говорил: «Хотите промолчать – воля ваша, а я осведомлена и без ваших откровений».

И настроение директрисы почти неуловимо изменилось, лицо уже не было озабоченным, она завела разговор о погоде и о городе, принялась по‑ соседски расспрашивать о месье и мадам Пеле. Я отвечал на ее незначительные вопросы, она затягивала разговор, а я следил за его многочисленными поворотами, и это продолжалось так долго, слова лились таким бурным потоком, темы менялись так часто, что любой догадался бы: цель моей собеседницы – задержать меня. Ничто в ее словах не указывало на эту цель – в отличие от ее лица: пока губы произносили любезные банальности, внимательный взгляд то и дело устремлялся на мое лицо. Посматривала она не исподтишка и не в упор, и хотя делала это очень осторожно, я, кажется, не пропустил ни одного взгляда. Я сам наблюдал за ней так же заинтересованно, как она за мной, и вскоре понял: мой характер изучают, нащупывают достоинства, слабости и причуды, пробуют то один, то другой прием в надежде отыскать какую‑ нибудь трещинку, выступ, на котором можно утвердиться маленькой ножкой, а оттуда переставить ее на мою шею, подчинить меня себе. Читатель, не поймите меня превратно: повелевать моим сердцем она не стремилась, в то время она жаждала лишь политической власти. Я официально получил место учителя в ее заведении, и ей хотелось знать, в чем ее преимущество передо мной, каким способом мной можно управлять.

Наслаждаясь этой игрой, я не спешил ее завершить; время от времени я подавал мадемуазель Ретер надежду, делал заведомо беспомощный ход, но едва ее проницательные глаза вспыхивали, едва ей казалось, что я в ловушке, как я, сделав несколько шагов по намеченному ею пути, с удовольствием шел на попятный – демонстрировал здравый смысл и непреклонность так явственно, что надежды мадемуазель Ретер улетучивались.

Наконец служанка пришла доложить, что ужин подан, в итоге дуэль пришлось прекратить; мы расстались, сознавая, что ни один из нас не выиграл ровным счетом ничего: мадемуазель Ретер не дала мне ни единого шанса развить атаку, а я разгадал все ее уловки до единой. Исход боя так и остался неопределенным. Уходя, я протянул мадемуазель Ретер руку, в ответ она подала свою, маленькую, белую – и ледяную! Я намеренно заглянул ей в глаза, вынуждая посмотреть прямо на меня, но ничего не добился, обнаружил, что она по‑ прежнему сдержанна, уравновешенна и невозмутима, и был разочарован.

«Я становлюсь мудрее, – думал я, возвращаясь к месье Пеле. – Только посмотрите на эту женщину из плоти и крови – разве похожа она на героинь романов и баллад? Начитавшись прозы и поэзии, впору поверить, что женщина – не что иное, как олицетворенные чувства, будь они святыми или порочными, а здесь перед нами удивительный, на редкость благоразумный и достойный экземпляр, чуть ли не полностью состоящий из отвлеченной рассудочности. Сам Талейран не превзошел бы бесстрастностью Зораиду Ретер! » Так я думал в то время и лишь позднее узнал, что внешняя холодность – неизменная спутница страстей, бурлящих в душе.

Глава 11

Разговор с политиком в женском обличье и вправду вышел долгим, поэтому, возвратившись к себе, я обнаружил, что ужин уже давно начался. Правила школы запрещали опаздывать к столу, и если бы их нарушил кто‑ нибудь из учителей‑ фламандцев, явившись, когда суп уже убрали со стола и приступили к основному блюду, месье Пеле наверняка встретил бы виновника громогласным упреком и лишил в наказание супа и рыбы, но, увидев меня, этот учтивый, хоть и пристрастный джентльмен лишь покачал головой, а когда я занял свое место, развернул салфетку и прочитал вполголоса свою молитву; месье Пеле послал служанку в кухню за тарелкой «puré e aux carottes»[49] для меня, ибо день был постный, а заодно велел не уносить следующее блюдо, копченую рыбу, не оставив мне причитающуюся порцию.

Обед закончился, мальчишки убежали играть, и учителя Кин и Вандам, разумеется, последовали за ними. Несчастные! Не будь они такими флегматичными, такими бездушными и безразличными ко всему, что есть на небе и на земле, я посочувствовал бы им, обязанным неотступно следовать за озорными мальчишками; себя я презирал, даже когда после обеда уходил к себе в комнату, чтобы обрести там если не развлечения, то по крайней мере свободу, но тем вечером, как случалось и прежде, я еще острее ощутил свое привилегированное положение.

– En bien, mauvais sujet! – воскликнул месье Пеле, едва я собрался уйти. – Où allez‑ vous? Venez la salle‑ a‑ manger, que je vous gronde un peu[50].

– Прошу прощения, месье, – произнес я, следуя за ним, – я опоздал не по своей вине.

– Вот об этом я и хотел узнать, – подхватил месье Пеле, пропуская меня в уютную гостиную, где приветливо пылали дрова в камине, так как печь уже унесли на лето.

Месье Пеле позвонил, велел служанке приготовить кофе на двоих, и мы почти с английским комфортом устроились перед камином, у круглого столика, на котором поместились кофейник, сахарница и две большие белые фарфоровые чашки. Пока месье Пеле неспешно выбирал в ящике сигару, я вновь вспомнил о двух отверженных, осипшие голоса которых, увещевающие подопечных, как раз доносились со двора.

– C’est une grande responsabilité, que la surveillance[51], – словно невзначай заметил я.

– Plaî t‑ il? [52] – отозвался месье Пеле.

Я объяснил, что труд месье Вандама и месье Кина представляется мне крайне утомительным.

– Des bê tes de somme, des bê tes de somme, – пренебрежительно отмахнулся директор.

Я предложил ему кофе.

– Servez‑ vous, mon garç on[53], – мягко произнес он, дождавшись, когда я положу два огромных комка континентального сахара в его чашку. – А заодно расскажите, что вас задержало у мадемуазель Ретер. Мне известно, что уроки в нее в пансионе заканчиваются, как и в моем, в четыре, а вы вернулись в шестом часу.

– Мадемуазель пожелала поговорить со мной, месье.

– Вот как? Можно узнать о чем?

– Мадемуазель, в сущности, говорила ни о чем, месье.

– Изобретательно! Неужели этот разговор она завела в классе, в присутствии учениц?

– Нет. Как и вы, месье, она пригласила меня к себе в гостиную.

– А старая дуэнья, мадам Ретер, с которой сплетничает моя матушка, присутствовала при этом?

– Нет, месье. Мне выпала честь остаться с мадемуазель наедине.

– C’est joli – cela, – произнес месье Пеле и улыбнулся, глядя в огонь.

– Honi soit qui mal y pense, – негромко, но многозначительно откликнулся я.

– Je connais un peu ma petite voisine – voyez‑ vous[54].

– В таком случае вы наверняка поможете мне понять, зачем мадемуазель заставила меня битый час сидеть на диване и слушать, как она многословно и неутомимо распространяется о пустяках.

– Она изучала вас.

– И мне так показалось, месье.

– Она узнала, в чем ваша слабость?

– А в чем она состоит?

– В сентиментальности, в чем же еще. Любой женщине достаточно вонзить копье поглубже, чтобы обнаружить в вашей груди неиссякающий источник сентиментальности, Кримсуорт.

Мне показалось, что сердце мое облилось кровью, прежде чем вспыхнули щеки.

– Это под силу далеко не всем женщинам, месье.

– А мадемуазель Ретер? Говорите не таясь, mon fils; elle est encore jeune, plus â gé e que toi peut‑ é tre, mais juste assez pour unir la tendresse d’une petite maman а l’amour d’une é pouse dé voué e; n’est‑ ce pas que cela t’irà it supê rieu‑ rement? [55]

– Месье, я предпочел бы видеть свою жену женой, а не заменой моей матери.

– Стало быть, для вас она старовата?

– Если бы речь шла только о возрасте, он ни в коем случае не стал бы помехой.

– Чем же она вам не угодила, Уильям? Ведь она мила, не так ли?

– Очень. Ее волосами и цветом лица я могу лишь восхищаться, а сложена она на редкость грациозно для бельгийки.

– Браво! А ее лицо? Его черты? Как они вам?

– Резковаты, особенно рот.

– Ах да! Рот. – Месье Пеле подавил усмешку. – Ее рот – признак твердости характера, зато улыбка прелестна, вы не находите?

– Ей недостает искренности.

– Верно, но виной тому брови – вы заметили, какие у нее брови?

Я ответил отрицательно.

– Значит, не обращали внимание, как она опускает глаза?

– Нет.

– А стоило бы. Понаблюдайте за ней, когда она вяжет или занята другой женской работой и сидит – олицетворение покоя, невозмутимая, занятая своими спицами и шелком, а между тем вокруг ведут разговоры, в которых неизбежно выказывают особенности характера или затрагивают насущные интересы, но она не принимает в них участия; единственная забота ее смиренного женственного ума – ее вязанье; ее лицо – как маска: ни одобрительной улыбки, ни укоризненной гримасы; маленькие ручки прилежно выполняют немудреную работу; ей бы только закончить кошелек или греческую шапочку – и довольно с нее. Если к ней приблизится джентльмен, она лишь погрузится глубже в свою безмятежность, на ее лице отразятся кротость и скромность, окутывая, как дымкой, ее привычное выражение. Взгляните в этот момент на ее брови, et dî tes‑ moi s’il n’y a pas du chat dans l’un et du renard dans l’autre[56].

– Непременно присмотрюсь, как только представится возможность, – пообещал я.

– А потом, – продолжал месье Пеле, – веки дрогнут, светлые ресницы приподнимутся, голубые глаза метнут краткий, испытующий, внимательный взгляд и снова спрячутся.

Мы обменялись улыбками, помолчали несколько минут, потом я спросил:

– Как думаете, она когда‑ нибудь выйдет замуж?

– Замуж? А как же иначе? Конечно, она решительно настроена выйти замуж, как только представится достойная партия, и кому, как не ей, знать, какое впечатление она способна производить? Кому по душе больше, чем ей, втихомолку прибирать добычу к рукам? Вряд ли я ошибусь, предположив, что в вашем сердце, Кримсуорт, уже остались следы ее вкрадчивых шагов.

– Ее следы? Ну уж нет! Мое сердце не половица, чтобы по нему расхаживать.

– Нежные прикосновения patte de velours[57] ему не навредят.

– Никаких patte de velours я покамест не заметил: со мной она чопорна и сдержанна.

– Это лишь начало, дабы уважение стало фундаментом, симпатия – первым этажом, любовь – надстройкой; мадемуазель Ретер сведуща в архитектуре.

– А заинтересованность, месье Пеле? Как же она? Неужели мадемуазель Ретер не принимает ее во внимание?

– Принимает, вне всякого сомнения: подобно цементу, заинтересованность скрепит между собой камни. Но довольно о директрисе: поговорим об ученицах. N’y a‑ t‑ il pas de belles é tudes parmi ces jeunes tê tes? [58]

– Достойных внимания? Есть любопытные – по крайней мере так мне показалось, но вряд ли можно судить о них по первому впечатлению.

– А‑ а, скрытничаете!.. Но скажите, неужели этот цветник ничуть не смутил вас?

– Поначалу мне было не по себе, но я взял себя в руки и провел урок как ни в чем не бывало.

– Не верю.

– Тем не менее это правда. Поначалу они казались мне ангелами, но этому заблуждению было не суждено продлиться: трое самых старших и миловидных взяли на себя труд просветить меня и действовали так умно, что уже через пять минут я понял, что по меньшей мере эти трое – сущие кокетки.

– Je les connais! – встрепенулся месье Пеле. – Elles sont toujours au premier rang à l’é glise et à la promenade; une blonde superbe, une jolie espié gle, une belle brune[59].

– Да, они.

– Все они прелестницы, модели для художников, какую живописную группу они образовали бы вместе! Элали – да, я знаю, как их зовут, – с ее шелковыми заплетенными волосами и гладким, как слоновая кость, лбом. Ортанс с каскадами каштановых локонов – заплетенных, уложенных, скрученных, словно она уже не знала, как справиться с этим изобилием, с ее карминовыми губками, щеками цвета дамасской розы, с проказливыми, смешливыми глазами. И Каролина де Блемон! Вот она, красота! Красота совершенства. Как вьются смоляные кудри вокруг этого лица – лица гурии! Как пленительны губы! Как роскошны черные глаза! Ваш Байрон боготворил бы ее, а вы, холодный и черствый уроженец острова, рядом с несравненной Афродитой наверняка притворились строгим и равнодушным?

Меня насмешило бы воодушевление директора, если бы я поверил в его искренность, но его тон намекал – это притворный восторг. Казалось, он изображал увлеченность, только чтобы усыпить мою бдительность, вызвать во мне ответный прилив откровенности, потому я даже не улыбнулся. Он продолжал:

– Согласитесь, Уильям, приятная внешность Зораиды Ретер невзрачна и заурядна в сравнении с очарованием некоторых ее учениц.

Эти слова насторожили меня, я уже не сомневался в том, что месье Пеле по каким‑ то причинам (известным ему самому, но непостижимым в то время для меня) пытается навязать мне мысли и желания, в моем представлении далекие от благопристойных. В этом противозаконном подстрекательстве таилось противоядие от него, и когда месье Пеле добавил, что «за каждой из этих трех красавиц дают недурное приданое; при умелом обхождении неглупый и хорошо воспитанный молодой человек вроде вас мог бы завладеть рукой, сердцем и кошельком любой из этих трех граций», я поразил его взглядом в упор и недоуменным «что, месье? ».

Он принужденно засмеялся, заверил, что просто пошутил, и стал допытываться, как меня угораздило принять его слова всерьез. В этот момент колокол возвестил, что час игр и отдыха окончен; по вечерам месье Пеле обычно читал своим ученикам какие‑ нибудь пьесы или романы. Не дожидаясь моего ответа, он поднялся и направился к двери, напевая что‑ то из куплетов Беранже.

Глава 12

Продолжая посещать пансион мадемуазель Ретер, я каждый день пользовался случаем, чтобы сравнить идеал с действительностью. Что я знал о женской натуре до приезда в Брюссель? Немногое. Какой она мне представлялась? Туманной, неопределенной, хрупкой, заманчивой. Теперь же, соприкоснувшись с ней, я обнаружил, что она вполне материальна, тверда и порой тяжела; в ней присутствовали металлы – свинец и железо.

Идеалисты, мечтающие об ангелах во плоти и живых цветах! Обратите внимание: я достаю из папки пару набросков карандашом с натуры. Они были сделаны во втором классе пансиона мадемуазель Ретер, где не ощущалось недостатка в объектах для изучения – здесь собралось более сотни экземпляров вида jeune fille[60]. Разнообразие их происхождения было таким, что я, сидя на своем возвышении и обводя взглядом длинные ряды парт, видел перед собой француженок и англичанок, уроженок Бельгии, Австрии и Пруссии. Большинство принадлежало к буржуазным кругам, но были здесь и графини, дочери двух генералов и нескольких полковников, капитанов, видных чиновников, а с ними соседствовали будущие demoiselles de magasins[61] и коренные жительницы этих мест, фламандки. Почти одинаковая одежда, мало различающиеся манеры; исключения встречались, но тон задавало большинство, а тон этот был бесцеремонный, шумный, лишенный снисходительности друг к другу или учителям, свидетельствующий о стремлении только к личной выгоде и удобствам, о жестоком равнодушии к интересам и удобствам всех прочих. В корыстных целях чуть ли не все были способны на дерзкую ложь. Все были любезными ради своей выгоды, но едва любезность переставала быть выгодной, моментально и умело выказывали ледяную холодность. Открытые ссоры случались редко, но злые слухи за спиной распускались постоянно. Школьные правила запрещали близкую дружбу, и уважение учениц друг к другу проявлялось лишь в той мере, которая была необходима, чтобы без труда найти себе компаньонку в минуты досадной скуки и одиночества. Всем до единой полагалось вырасти, не имея ни малейшего представления о пороке. Девиц воспитывали если не невинными, то невежественными, принимая для этой цели многочисленные меры предосторожности. Тогда почему же по достижении четырнадцати лет лишь некоторые из них были способны скромно и прилично смотреть в лицо мужчине? Ответом на самый обычный мужской взгляд становился либо дерзкий до бесстыдства флирт, либо развязные, глупые усмешки. Я не посвящен в тайны римского католичества и не силен в богословии, но сдается мне, корень этой ранней нечистоты, столь очевидной и повсеместной в католических странах, – в укладе, если не в учении, римско‑ католической церкви. Я описываю то, что видел своими глазами. Эти девушки принадлежали к так называемым респектабельным слоям общества, выросли под строгим и внимательным надзором, тем не менее в массе были испорчены. Довольно общих замечаний, перейдем к конкретным примерам.

Первый из них – портрет в полный рост Аурелии Козлоу, немецкой фрейлейн, точнее, наполовину немки, наполовину русской. Эту восемнадцатилетнюю девицу отослали в Брюссель завершать образование, она среднего роста и худощавого сложения, с длинным телом и короткими ногами, с развитым, но бесформенным бюстом; талия безжалостно стянута тугим корсетом, платье аккуратно оправлено, большие ступни вбиты в узкие ботинки; головка маленькая, волосы гладкие, заплетенные, прилизанные, словно приклеенные к голове все до последнего волоска; лоб очень низкий, мстительные серые глаза крошечные, как бусинки, в лице есть что‑ то татарское – довольно плоский нос, слишком высокие скулы, хоть в целом оно не уродливо; цвет лица неплох. Такова внешность. Что касается умственных способностей, Аурелия плачевно необразованна и невежественна, не способна правильно писать даже на родном немецком; при своей неуспеваемости по французскому и тщетных, более похожих на фарс попытках выучить английский, она просидела в школе двенадцать лет, но продвигалась вперед еле‑ еле, так как все упражнения, все задания выполняли за нее другие, а уроки она отвечала, подглядывая в спрятанный на коленях учебник. У меня не было возможности наблюдать за Аурелией постоянно, поэтому я не знал ее привычек, но, судя по состоянию ее парты, книг и тетрадей, я сказал бы, что она неопрятна и даже грязна; как я уже отмечал, ее платье содержалось в порядке, но, проходя мимо ее скамьи, я замечал, что Аурелии давно пора вымыть шею, а по ее волосам, сальным и вдобавок блестящим от помады, не хочется провести ладонью и уж тем более погрузить в них пальцы. Поведение Аурелии в классе, по крайней мере в моем присутствии, изумляет и явно свидетельствует о ее глупости. Завидев меня в дверях, она толкает в бок соседку и сдавленно прыскает; пока я иду на свое место на возвышении, буквально ест меня глазами, словно решив привлечь мое внимание, а если удастся – всецело завладеть им, для чего она пробует на мне силу самых разных взглядов: томных, дерзких, насмешливых, хищных. Для такого обстрела я неуязвим – ибо мы пренебрегаем тем, что нам дарят в изобилии и без всяких просьб, – поэтому Аурелия начинает издавать звуки: вздыхает, стонет, бормочет что‑ то бессвязное на несуществующем языке. Когда я расхаживаю по классу, она выставляет ногу из‑ под парты и старается задеть мою ногу; если по неосторожности я задеваю ее ботинок, она чуть не бьется в конвульсиях, с трудом подавляя смех, а если вовремя замечаю ловушку и обхожу ее, то слышу, как Аурелия еле слышно бранит меня на скверном французском с невыносимым нижненемецким акцентом.

Недалеко от мадемуазель Козлоу сидит юная Адель Дронсар – невысокая, коренастая бельгийка, широкая в талии, с короткими шеей и конечностями. У нее здоровый румянец, крупные и правильные черты лица, чистый разрез ясных карих глаз, светло‑ каштановые волосы, крепкие зубы. В свои без малого пятнадцать лет она развившаяся, как двадцатилетняя здоровая англичанка. Судя по описанию, простоватая, но симпатичная девица, верно? Так вот, когда бы я ни обводил класс взглядом, он неизменно встречался со взглядом Адели, вечно и зачастую успешно подстерегающей меня. Этот цепкий взгляд придавал девушке, такой юной, свежей и цветущей, сходство с Горгоной. О подозрительности и тяжелом, угрюмом характере говорил ее лоб, о порочных наклонностях – глаза, о зависти и коварстве, достойном пантеры, – рот. Как правило, Адель сидела неподвижно, ее крупная фигура, казалось, была начисто лишена гибкости, а большая голова, широкая в основании и узкая у макушки, с трудом поворачивалась на короткой шее. У Адели имелось всего два выражения лица, из которых преобладало неприязненное, недовольное и угрюмое, изредка его сменяла убийственно‑ злорадная усмешка. Ученицы избегали ее: дрянных натур среди них было немало, но ни одна не была настолько дрянной, как Адель.

Аурелия и Адель были ученицами первого отделения второго класса, во втором отделении которого училась пансионерка Хуанна Триста, особа смешанного испанского и бельгийского происхождения. Ее мать‑ фламандка умерла, отец‑ каталонец занимался коммерцией на *** островах, где родилась Хуанна и откуда ее отправили на учебу в Европу. Я нередко гадал, кто бы согласился принять под крышу своего дома эту девицу, увидев ее голову и внешность. Форма черепа у нее была в точности как у папы Александра VI, шишки доброжелательности, почтительности, совестливости и преданности странно малы, зато шишки самолюбия, упрямства, агрессии и воинственности – до нелепости велики; голова, скошенная на манер односкатной крыши, сужалась ближе ко лбу и расширялась к затылку. Хуанна была миловидна, несмотря на крупные и отчетливые черты, обладала жестким и желчным темпераментом. У нее были смуглая бледная кожа, черные глаза и волосы, угловатая и негибкая, но соразмерная фигура. Ей минуло пятнадцать.

Излишней худобой Хуанна не страдала, но выглядела изнуренной, в ее глазах горели ярость и голод, на узком лбу едва хватило бы места, чтобы высечь два слова – «бунт» и «ненависть»; а еще на ее лице оставила характерный отпечаток трусость – по‑ моему, в глазах. Мадемуазель Триста сочла своим долгом нарушить ход моих первых уроков, старательно создавая череду помех: фыркала как лошадь, брызжа слюной, отпускала непристойности. Она сидела в окружении немыслимо вульгарных, неразвитых фламандок, в том числе двух‑ трех образцов такой тупости и нравственного уродства, распространенность которых в этой стране и ее окрестностях словно доказывает, что в подобном климате человек вырождается душой и телом. Вскоре я обнаружил, что эти ученицы полностью подпали под влияние мадемуазель Триста, с их помощью она однажды закатила настолько хамский скандал, что мне пришлось сначала поднять ее и еще двух учениц с мест, заставить простоять пять минут, а потом выставить из класса: сообщниц – в соседний с классом зал, зачинщицу в чулан, заперев его на ключ, который положил в карман. Суд я вершил в присутствии растерянной мадемуазель Ретер: столь суровые наказания в ее заведении доныне не практиковались. На испуг директрисы я ответил сначала невозмутимым взглядом, а потом улыбкой, которая ее успокоила. Хуанна Триста прожила в Европе достаточно долго, поэтому успела отплатить черной неблагодарностью всем, кто был к ней добр, а потом отправилась на острова, к отцу и его рабам, которых, как она сама говорила, можно бить и пинать сколько угодно.

Вот три портрета, взятые из жизни. Мне помнятся и другие, столь же выразительные и еще менее приятные, однако я умолчу о них.

Несомненно, читатель уже ждет от меня чего‑ то противоположного, каких‑ нибудь отрадных подробностей – очаровательных девичьих головок, словно окруженных нимбом, олицетворений невинности, голубок, прижимаемых к груди. Нет, ничего подобного мне не встречалось, следовательно, нечего изображать.

Среди учениц самым добрым нравом обладала маленькая местная уроженка Луиза Пат: она была достаточно благожелательна и покладиста, но ей недоставало образованности и хороших манер; мало того, и она была заражена притворством, не ведала, что такое честь и принципы, даже не слышала о них.

Менее всех прочих порицания была достойна бедная малышка Сильвия, о которой я уже упоминал. Сильвия была благовоспитанной, сообразительной и даже искренней, насколько позволяла ее религия, но изъян заключался в ее физическом состоянии, слабое здоровье препятствовало развитию и охлаждало пыл, и поскольку ей было суждено уйти в монастырь, душевно она уже настраивалась на монастырский лад, и по тихому, заученному послушанию становилось ясно, что она уже приготовилась к своему будущему, вверила независимость мыслей и поступков какому‑ нибудь деспотичному духовнику. Она не имела своего мнения, не выбирала компаньонок или занятия, во всем подчиняясь чужой указке. Как бледный и бездушный автомат, она целыми днями выполняла то, что было велено, но не то, что нравилось, или то, что подсказывала внутренняя убежденность. Несчастная будущая монахиня заранее научилась подчинять свой рассудок воле духовного наставника. В заведении мадемуазель Ретер она была образцовой ученицей – бледное, болезненное существо, в котором едва теплилась жизнь, а душой владели чары папизма!

Нескольких англичанок, обучавшихся в том же пансионе, можно было отнести к двум группам. Первую составляли англичанки с континента, главным образом дочери разорившихся авантюристов, изгнанных за пределы родины долгами или бесчестьем. Эти бедняжки не знали преимуществ установившегося домашнего уклада, соблюдения приличий или добротного протестантского образования; успевали поучиться то в одной, то в другой католической школе, пока их родители кочевали из страны в страну – из Франции в Германию, из Германии в Бельгию, усваивали мало знаний, зато много дурных привычек, теряли всякое представление о началах религии и морали, питали нелепое безразличие ко всему, что возвышает человека. Их отличала неизменная мрачная подавленность, вызванная потерей чувства собственного достоинства, а также тем, что ученицы‑ католички, ненавидя их как англичанок и презирая как еретичек, постоянно их запугивали.

Во вторую группу входили англичанки из Великобритании. За все время моего посещения пансиона я не насчитал бы и десятка таковых. Все они носили чистую, но незатейливую одежду, небрежно (по сравнению с тугими и приглаженными прическами иностранок) укладывали волосы, держались прямо, обладали гибкостью стана, белизной и тонкостью рук, лица хоть и отличались неправильностью черт, но по сравнению с бельгийскими выглядели умнее, выражения лиц были скромными и серьезными; этим девушкам от природы досталось умение соблюдать приличия и вести себя благопристойно, благодаря чему мне хватало одного взгляда, чтобы отличить дочерей Альбиона и протестантской церкви от выкормышей Рима, подопечных иезуитства. Вдобавок британки были горды; зная, что сверстницы с континента завидуют им и в то же время высмеивают, они отражали оскорбления строгой вежливостью и молчаливой надменностью, сторонились компаний и в окружении людей выглядели одинокими.

Этим пестрым собранием руководили три учительницы, все француженки. В мадемуазель Пелажи и мадемуазель Сюзетт не было ничего примечательного: заурядная внешность, заурядные манеры, темперамент, мысли, чувства и взгляды, и если бы мне вздумалось посвятить им главу, я решительно ничего не смог бы добавить к сказанному. Внешность и манеры мадемуазель Зефирины выглядели несколько достойнее, по характеру она была истинной парижской кокеткой – коварной, меркантильной и черствой. Иногда я видел и четвертую классную даму, которая ежедневно приходила преподавать шитье, плетение, или починку кружев, или еще какое‑ нибудь столь же замысловатое рукоделие, но видел лишь мимоходом, когда она сидела в окружении старших учениц с пяльцами, потому не мог понаблюдать за ней. Я заметил только, что для наставницы вид у нее слишком девический, а в остальном малопримечательный, а характер, по‑ видимому, излишне мягкий, так как ученицы, похоже, постоянно оспаривали ее авторитет. Эта учительница не жила в пансионе и звали ее, кажется, мадемуазель Анри.

В этом скопище изъянов и ничтожеств, в том числе порочных и невзрачных (к этим последним многие отнесли бы двух‑ трех сдержанных, молчаливых, вежливых и скромно одетых британок), благоразумная, проницательная и учтивая директриса сияла неизменно, как звезда над блуждающими огоньками болота. Прекрасно сознавая свое превосходство, внутренне она блаженствовала и потому не теряла присутствия духа, несмотря на все заботы и ответственность, естественные в ее положении; потому и в душе ее царило спокойствие, лоб оставался гладким, манеры сдержанными. Ей нравилось – а кому бы не понравилось? – входить в класс и видеть, что одного ее появления достаточно, чтобы вокруг воцарился порядок, которого подчиненные зачастую не могли добиться никакими увещеваниями и угрозами; нравилось отличаться, притом разительно, от тех, кто ее окружал, и знать, что ей полагается пальма первенства не только за таланты, но и за внешность (все три учительницы были дурнушками). С ученицами она управлялась так снисходительно и ловко, неизменно оставляя себе привилегию награждать и хвалить и предоставляя подчиненным бранить и наказывать, что девицы чтили ее, если не обожали; наставницы недолюбливали директрису, но подчинялись потому, что сознавали свое приниженное положение во всем; приходящие учителя в той или иной степени находились под ее влиянием: одного она подчинила, зная его вспыльчивый нрав, другого – тем, что помнила о его мелких прихотях, третьего – лестью, четвертого, самого робкого, запугивала строгим выражением лица, а за мной по‑ прежнему наблюдала, испытывала меня самыми хитроумными способами, ходила вокруг меня кругами, озадаченная, но упорная; видимо, я представлялся ей гладким скалистым утесом, на котором нет ни выступа, ни древесного корня, ни пучка травы, за которые можно ухватиться, взбираясь на вершину. Мадемуазель Ретер то льстила мне, проявляя безукоризненный такт, то читала нравоучения, то пыталась выведать, насколько уязвим я для меркантильности, то делала вид, что в ней пробуждаются чувства, зная, что некоторых мужчин легко покорить слабостью, и тут же, вспомнив, что другим порой приходит в голову восхищаться умными женщинами, принималась демонстрировать блеск ума. Уклоняться от этих стрел было приятно и совсем нетрудно; как мне нравилось, дождавшись, когда она почти поверит в свою победу, вдруг увернуться и с едва заметной насмешкой улыбнуться ей прямо в глаза, а потом наблюдать, как она сносит едва прикрытое, хоть и безмолвное унижение. И все‑ таки она продолжала упорствовать, и я вынужден признаться, что в конце концов ее пальчик, ощупав ларчик со всех сторон, коснулся скрытой пружины, и крышка тут же открылась, а искательница протянула руку за лежащим внутри сокровищем. Продолжайте читать, и вы узнаете, что было дальше – украла она находку, сломала или же крышка вдруг захлопнулась, прищемив ей пальцы.

Это случилось в тот день, когда я был не расположен давать урок: я сильно простудился, кашлял, за два часа непрерывного говорения охрип и выбился из сил, а когда наконец покинул класс и брел по коридору, то повстречавшаяся мне мадемуазель Ретер с тревогой заметила, что я выгляжу бледным и усталым.

– Мне нездоровится, – подтвердил я.

Она вдруг встрепенулась:

– Вы не уйдете отсюда, пока не освежитесь и не переведете дух.

Она уговорила меня пройти в гостиную и все время моего пребывания там была сама доброта и мягкость.

На следующий день она отнеслась ко мне еще добрее, заглянула в класс проверить, закрыты ли окна, нет ли сквозняков, с дружеским усердием советовала не переутомляться, а когда я уходил, первая подала мне руку, и я почтительным, мягким пожатием дал ей понять, что оценил ее жест. В ответ она радостно улыбнулась, и я решил, что она очаровательна. Остаток вечера я изнывал от нетерпения, ожидая, когда же наконец наступит следующий день и я снова увижу мадемуазель Ретер.

Не разочаровав меня, она провела в классе весь мой следующий урок и часто поглядывала на меня почти с симпатией. Пробило четыре, мадемуазель Ретер вслед за мной вышла из класса, заботливо осведомилась о моем здоровье и мягко упрекнула за то, что я говорил слишком громко и переутомился; выслушивая ее, я остановился у застекленных дверей, которые вели в сад; двери были распахнуты, выдался чудесный день, я любовался солнцем, цветами и чувствовал, что счастлив. Приходящие ученицы уже покидали классы и собирались в коридоре.

– Вы не подождете в саду несколько минут, пока они не разойдутся? – предложила мадемуазель Ретер.

Я молча спустился в сад, потом обернулся со словами:

– Вы со мной?

Через минуту мы с директрисой уже брели по аллее между плодовыми деревьями, стоявшими в то время в цвету, с ветками, усыпанными белыми бутонами среди нежно‑ зеленых листьев. Небо было голубым, воздух – неподвижным, майский день благоухал и прельщал красками.

Очутившись после душного класса в окружении цветов и листвы, рядом с милой, улыбчивой и заботливой дамой, кем я чувствовал себя? Человеком, которому можно лишь позавидовать. Казалось, сбылись все романтические мечты, рожденные моим воображением еще в то время, когда сад скрывали от меня злополучные доски на окнах. Когда же аллея сделала поворот и он вместе с высокими кустами скрыл из виду пансион и дом месье Пеле, а также другие дома, амфитеатром окружавшие этот зеленый уголок, я подал руку мадемуазель Ретер и повел ее к садовой скамье под сиренью. Она села, я устроился рядом. Слушая ее непринужденный разговор, я вдруг осознал, что почти влюблен. Прозвонили к ужину – и в пансионе, и в доме месье Пеле, нам предстояло расстаться, но я задержал ее.

– Я хотел бы получить кое‑ что, – сказал я.

– Что именно? – просто спросила Зораида.

– Всего один цветок.

– Сорвите сами – один, два или двадцать, как пожелаете.

– Нет, довольно одного, но чтобы его сорвали вы и дали мне.

– Что за причуды! – воскликнула она, но приподнялась на цыпочки, выбрала красивую гроздь сирени, сорвала и протянула мне изящным жестом.

Я принял дар и направился прочь, довольный настоящим и обнадеженный на будущее.

Тот майский день был прекрасен, и он завершился лунной ночью, теплой и безмятежной, совсем как летом. Я хорошо запомнил ее, потому что после многочасовых бдений над тетрадками, усталый и угнетенный теснотой своей комнаты, открыл прежде заколоченное окно – с тех пор, как я стал учителем в пансионе для девиц, я убедил мадам Пеле убрать доски, так как, наблюдая за играми своих учениц в саду, я не нарушал никаких правил приличия. Я присел в оконной нише, оперся рукой о подоконник и выглянул наружу: надо мной простиралось безоблачное ночное небо, лунный свет приглушил мерцание звезд, а внизу, под окном, раскинулся сад, словно сотканный из серебристого света и густых теней, освеженный росой, источающий благоухание закрывшихся на ночь бутонов, и вся эта картина была неподвижна, ни один листок не шевелился в застывшем воздухе.

Мое окно выходило прямо на одну из дорожек сада мадемуазель Ретер, прозванную «l’allee dé fendue»[62], – на ней, проходящей почти вплотную к забору школы для мальчиков, ученицам запрещалось появляться. Здесь сирень и ракитник разрослись особенно пышно, образуя подобие беседки и заслоняя скамью – ту самую, где сегодня днем я сидел рядом с молодой директрисой. Без лишних слов ясно, что, пока я сидел, перегнувшись через подоконник, а мой взгляд блуждал то по дорожкам и бордюрам сада, то по окнам дома, фасад которого белел среди листвы, мысли мои были только о мадемуазель Ретер. Я гадал, где находится ее комната, пока узкие полоски света, проникавшие сквозь решетчатые ставни на одном из окон, не подсказали мне ответ.

«Поздно она ложится, – думал я, – сейчас, должно быть, около полуночи. Удивительная женщина, – мысленно продолжал я, – она оставляет приятные воспоминания; да, красавицей ее не назовешь, зато ее облик гармоничен, и это мне нравится; каштановые волосы, голубые глаза, свежие щеки, белая шея – все мне по душе. И потом, я ценю ее ум; мне ненавистна мысль о женитьбе на кукле или глупышке: даже самая красивая, но безмозглая кукла хороша для медового месяца, но когда страсть остынет[63], как страшно узнать, что пригрел на груди комок воска и пару деревяшек, сжимать в своих объятиях тупицу и вспоминать, что я сделал ее равной себе – нет, возвел на пьедестал! – и в результате вынужден до конца своих унылых дней жить рядом с существом, не понимающим моих слов, неспособным оценить мои мысли или хотя бы посочувствовать мне! Итак, у Зораиды Ретер есть такт, – продолжал я, – характер, рассудок и проницательность, а вот есть ли у нее сердце? Какая славная, наивная улыбка играла у нее на губах, когда она протянула мне веточку сирени! Я считал Зораиду хитрой, скрытной, корыстной – а вдруг это не столько проявление скрытности и лицемерия, сколько попытки сдержанной натуры незаметно преодолеть досадные трудности? А что касается корысти, так она просто ищет свой путь в жизни, и кто вправе осудить ее? Даже если ей и вправду недостает твердых нравственных принципов, разве это ее вина, а не беда? Ее воспитали в духе католичества; если бы она родилась англичанкой и воспитывалась в лоне протестантской церкви, возможно, к ее достоинствам прибавилась бы цельность. А если бы вышла за англичанина‑ протестанта, неужели она, такая рассудительная и умная, не признала бы вскорости превосходство праведности над выгодой, честности над уловками? На такой эксперимент не жаль времени; завтра же возобновлю наблюдения. Она знает, что я слежу за ней, но как она спокойна под пристальным взглядом! Словно он не раздражает, а радует ее».

Мой мысленный монолог прервала музыкальная фраза: кто‑ то искусно играл на рожке – в парке или на Плас‑ Рояль. Мелодия звучала так сладко, так ласкала слух в этот поздний час, в тишине безмолвного царства луны, что я, забыв о своих размышлениях, прислушался. Рожок играл все тише, пока не умолк совсем, и я приготовился вновь насладиться ночной тишиной. Но не тут‑ то было: что за шепот нарушил ее – приглушенный, но звучащий совсем близко и постепенно приближающийся? Очевидно, чей‑ то разговор, хоть и вполголоса, но все равно различимый, происходивший чуть ли не под моим окном. Первому собеседнику ответил второй; если первый голос принадлежал мужчине, то второй – женщине, и вскоре я разглядел обоих, медленно бредущих по аллее. Поначалу я видел лишь силуэты, но в конце аллеи оба шагнули в лунный луч, оказались прямо передо мной, и стало ясно, что это мадемуазель Зораида Ретер, идущая то ли за руку, то ли под руку (забыл, как именно) с моим начальником, доверенным лицом и советчиком, месье Франсуа Пеле, который проговорил:

– A quand donc le jour des noces, ma bien‑ aimé e? [64]

Послышался ответ мадемуазель:

– Mais, Franç ois, tu sais bien qu’il me serait impo‑ ssible de me marier avant les vacances[65].

– Значит, еще июнь, июль и август! – воскликнул директор. – Выдержу ли я так долго? Я способен сию же минуту испустить дух у твоих ног, лишившись терпения!

– Что ж, если ты умрешь, все удастся уладить без нотариусов и контрактов, а траурные платья шьют быстрее, чем свадебные.

– Жестокая! Зораида, ты потешаешься над бедой человека, преданного тебе всем сердцем, мои муки забавляют тебя, ты не упускаешь случая растянуть мою душу на дыбе ревности – не отрицай, ты поощряешь этого мальчишку Кримсуорта, ведь он влюблен, а он не посмел бы влюбиться, если бы ты не обнадежила его.

– Что ты говоришь, Франсуа? Кримсуорт влюбился в меня?

– По уши.

– Он сам тебе сказал?

– Нет, это видно по лицу: когда при нем упоминают твое имя, он всякий раз краснеет.

Это донесение вызвало у мадемуазель Ретер кокетливый и довольный смешок (впрочем, ее обманули – подобных чувств по отношению к ней я себе не позволял). Месье Пеле продолжал расспрашивать, как она намерена обойтись со мной, при этом недвусмысленно и без особой любезности заявлял, что с ее стороны нелепо даже думать о браке с таким «молокососом», ведь она десятью годами старше (стало быть, ей тридцать два? Ни за что бы не подумал). Его собеседница объяснила, что подобных намерений у нее нет и не было, но директор продолжал требовать однозначного ответа.

– Какой же ты ревнивый, Франсуа! – Она по‑ прежнему смеялась, а потом, словно вдруг вспомнив, что ей, воплощению скромности и достоинства, кокетничать не к лицу, чопорно продолжала: – Не стану отрицать, мой дорогой Франсуа, что этот молодой англичанин пытался добиться моего расположения, но что касается поощрений, я всегда обращалась с ним так сдержанно, как только допустимо правилами вежливости. Поскольку я обручена с тобой, я никому не стану подавать обманчивых надежд, поверь мне, милый.

Пеле пробормотал что‑ то недоверчиво – по крайней мере такой вывод я сделал, услышав ответ Зораиды:

– Нелепость! Разве я могу предпочесть тебе иностранца? Не прими за лесть, но ни наружность Кримсуорта, ни его ум не выдерживают никакого сравнения с твоими; в нем нет ни толики привлекательности, кому‑ то он, может, и покажется благородным и умным, но по‑ моему…

Поднявшись со скамьи, пара направилась прочь, голос утих вдалеке, конец фразы остался неизвестным. Я надеялся, что собеседники вернутся, но вскоре хлопнувшая дверь подсказала, что они ушли в дом. Некоторое время я сидел неподвижно и прислушивался. Так прошел час, стало совсем тихо, и наконец в коридоре раздались шаги месье Пеле, направлявшегося к себе в комнату. Бросив взгляд на соседний дом, я убедился, что огонек одинокой лампы исчез: его погасили, как и мою веру в любовь и дружбу в тот день. Я лег в постель, но жар и гнев, словно кипящие в моих жилах, не давали мне уснуть всю ночь.

Глава 13

На следующий день я встал на рассвете, оделся и с полчаса простоял неподвижно, опираясь локтем на комод и размышляя, как привести себя в обычное расположение духа после бессонной ночи, так как закатывать месье Пеле скандал, обвинять его, бросать ему вызов и прибегать к тому подобным выходкам я не собирался. Наконец я придумал, как поступить: решил прогуляться по утреннему холодку до ближайших купален, окунуться и освежиться.

Этим способом я немедленно добился желаемого. В семь я вернулся в школу спокойным и бодрым и сумел поприветствовать за завтраком месье Пеле так же невозмутимо, как обычно; даже сердечно протянутая рука и лестное обращение mon fils[66] ласковым тоном, к которому месье в последние дни особенно часто прибегал в разговорах со мной, никак не задели меня, не побудили выказать чувств, которые хоть и были подавлены, но все еще пылали в моем сердце. Планов мести я не вынашивал, но угли костра, который разожгли в моей душе оскорбление и предательство, еще тлели, несмотря на старания потушить их. Бог свидетель, по натуре я не мстителен, я не стану ранить человека только потому, что отношусь к нему неприязненно или не доверяю ему, однако я верен своим выводам и чувствам: однажды сложившись, они не стираются так легко, как следы на песке. Стоило мне однажды убедиться, что взгляды моего друга несовместимы с моими, удостовериться, что на нем стоит несмываемое пятно изъяна, чуждого моим принципам, как он переставал быть моим другом. Так я порвал с Эдвардом. Но свое открытие, касавшееся Пеле, я сделал совсем недавно. Надо ли поступить с ним так же, как с остальными? Этим вопросом я задался, помешивая свой кофе половиной длинной хрустящей булочки (ложек нам не подавали). Пеле сидел напротив, его бледное лицо казалось таким же проницательным, как всегда, но осунувшимся больше обычного, а голубые глаза строго посматривали на мальчишек и учителей и благосклонно – на меня.

«Поживем – увидим», – наконец решил я и, отвечая на взгляд Пеле и его лживую, вкрадчивую улыбку, поблагодарил небо за то, что прошлой ночью додумался открыть окно и при свете полной луны узнал истинную цену улыбок этого двуличного человека. Мне казалось, что он почти в моей власти, потому что теперь я знал, каков он по натуре на самом деле, различал сквозь улыбки и лесть его душевное коварство, слышал в каждой гладкой фразе истолкованный внутренним голосом предательский подтекст.

А Зораида Ретер? Меня уязвило и ее предательство? И жало вонзилось так глубоко, что жгучую боль, причиненную им, не усмиряли никакие философские утешения? Отнюдь. Оправившись от ночного жара, я огляделся в поисках бальзама для своих ран и нашел его гораздо ближе, нежели в Галааде[67]. Моим врачом стал рассудок: для начала он объяснил, что награда, которой я лишился, не имеет особой ценности, что как бы Зораида ни устраивала меня внешне, душевного родства между нами нет, а попытка соединиться принесет лишь разлад. Затем рассудок настойчиво призвал меня не роптать, а, наоборот, радоваться удачному спасению из ловушки.

Избранное лекарство помогло как нельзя лучше. Его живительное действие я ощущал и на следующий день, когда встретился с директрисой; благодаря ограничениям, которые наложил на меня рассудок, я не трепетал и не запинался, а сумел посмотреть мадемуазель Ретер в глаза и легко пройти мимо. Протянутую мне руку я предпочел не заметить. Меня приветствовали очаровательной улыбкой – она не смягчила мое сердце, как солнечный луч не смягчает камень. Я направился к своему столу на возвышении, директриса смотрела мне вслед пристально, внимательно, явно желая разгадать смысл перемены и небрежности в моем поведении. «Я ей объясню», – думал я, и когда встретился с ней взглядом, то ответил на него своим, пристальным, непоколебимым, в котором не было ни почтительности, ни любви, ни нежности, ни любезности; даже придирчивость не выявила бы в нем ничего, кроме пренебрежительной и дерзкой иронии. Ей пришлось выдержать этот взгляд, прочувствовать его; выражение ее лица не изменилось, но щеки порозовели, и она, как завороженная, шагнула ко мне, поднялась на возвышение и остановилась рядом, ничего не говоря. Я не спешил избавить ее от смущения, рассеянно листая книгу.

– Надеюсь, сегодня вы совсем поправились, – наконец негромко произнесла она.

– А я надеюсь, мадемуазель, что вы не простудились, гуляя вчера поздно вечером по саду.

Достаточно понятливой мадемуазель Ретер хватило намека, она побледнела, но почти незаметно, ни единый мускул не дрогнул на ее лице. Невозмутимая и сдержанная, она сошла с возвышения, заняла свое место неподалеку и занялась плетением кошелька.

В тот день я проводил письменную работу: продиктовал несколько общих вопросов, ответы на которые ученицы должны были сочинить самостоятельно, полагаясь только на память, – заглядывать в учебники я запретил. Пока Элали, Ортанс, Каролина и остальные бились над десятком моих грамматически запутанных вопросов, я имел полную возможность посвятить освободившиеся полчаса наблюдениям за директрисой. Зеленый шелковый кошелек в ее руках быстро приобретал форму, она не сводила с него глаз, сидя в двух ярдах от меня, казалась и спокойной, и настороженной – редкое сочетание! Как уже не раз случалось, я невольно восхищался ее умением владеть собой и проявлять здравый смысл. Она поняла, что утратила мое уважение, заметила презрение и холодность в моих глазах, и поскольку ей настоятельно требовались похвалы всех вокруг, поскольку она жаждала всеобщего одобрения, новое открытие наверняка нанесло ей болезненную рану. Об этом говорила мгновенная бледность ее щек, цвет которых обычно менялся редко, но как быстро и умело она оправилась! Исполненная спокойного достоинства, она восседала совсем рядом со мной, поддерживаемая непоколебимым благоразумием, и ничем не выдавала себя – ни трепетом удлинившейся, но сохранившей очертания верхней губы, ни трусливой тенью стыда на гладком лбу!

«Здесь чувствуется металл, – размышлял я, разглядывая ее, – и если бы нашлось и пламя, живым пылом раскаляющее этот металл, я полюбил бы ее».

В этот момент я обнаружил, что она чувствует мой взгляд, однако она не пошевелилась, не подняла на меня лукавых глаз, только перевела взгляд с кошелька на свою маленькую ножку, выглядывающую из мягких складок лилового шерстяного платья, потом на кисть руки – белую, как слоновая кость, с блестящим гранатом в кольце на указательном пальце и кружевной оборкой вокруг запястья, и наконец легким движением повернула голову, и по ее ореховым локонам прошла волна. По этим мелким приметам я догадался, что сердцем и разумом она не прочь вернуться к прерванной игре. И повод обратиться ко мне вскоре нашелся – благодаря одному незначительному событию.

В классе воцарилась тишина, только шуршали тетради и скрипели перья; вдруг створка большой раздвижной двери приоткрылась, впустив ученицу, которая, наспех сделав книксен, с видимым волнением (вероятно, вызванным опозданием) уселась за парту у самой двери. Разместившись, она суетливо и смущенно принялась выкладывать из корзинки учебники и тетради. Я ждал, когда она наконец поднимет глаза, потому что из‑ за близорукости никак не мог узнать ее. В это время мадемуазель Ретер, оставив вязание, подошла к моему столу.

– Месье Кримсуорт, – прошептала она, поскольку всегда, заметив, что в классе тихо, начинала ступать бесшумно и говорить вполголоса, подавая пример послушания и соблюдения порядка, – только что пришедшая особа пожелала учиться у вас английскому, хоть она и не принадлежит к числу наших учениц; в некотором роде она наставница, преподает плетение кружев и другое изящное рукоделие. Однако она старательно готовится к роли учительницы, потому и попросила разрешения посещать ваши уроки, чтобы совершенствовать английский, в котором, как мне кажется, уже добилась заметных успехов. Разумеется, не помочь ей в столь похвальных стремлениях я не могла; вы ведь разрешите ей присутствовать, не правда ли? – И мадемуазель Ретер устремила на меня взгляд, одновременно простодушный, кроткий и умоляющий.

– Конечно, – ответил я почти отрывисто.

– Еще одно… – продолжала она еще мягче. – Мадемуазель Анри не получила формального образования, выдающимися способностями она не обладает, но поверьте, ее намерения и дружелюбный нрав достойны восхищения. Я уверена, что вы будете снисходительны к ней и не станете критиковать за неизбежные промахи и пробелы в присутствии учениц – ведь они учатся и у мадемуазель Анри. Вы окажете мне честь, прислушавшись к этому совету, месье Кримсуорт?

Я кивнул, и она со сдержанным пылом продолжала:

– Простите, месье, но я отважусь еще раз подчеркнуть, какое значение сказанное выше имеет для бедняжки: ей и так нелегко добиться хоть какого‑ то авторитета у пустоголовых девчонок, а теперь, боюсь, у нее прибавится трудностей, особенно если выяснится, что ее способности к английскому ограниченны. Может статься, она сочтет работу в моем пансионе непосильной и покинет его. В этом случае я искренне посочувствую ей, ведь она не может позволить себе потерять заработок.

Мадемуазель Ретер была на редкость тактична, но даже самый безупречный такт в отсутствие искренности не достигает цели, именно это и произошло: чем дольше она призывала меня проявить необходимую снисходительность к новой ученице‑ наставнице, тем быстрее я терял терпение. Я отчетливо осознавал, что, несмотря на все уверения в стремлении помочь доброй, но туповатой мадемуазель Анри, директриса преследовала совсем другую цель: поразить меня своим благородством, добротой и опекунским талантом, поэтому, торопливым кивком выразив согласие, я не дал собеседнице возобновить мольбы, непреклонным тоном потребовал, чтобы ученицы сдали сочинения, и покинул свое место, намереваясь собрать их.

Проходя мимо мадемуазель Анри, я сказал ей:

– Сегодня вы пропустили чуть ли не пол‑ урока, впредь приходите вовремя.

В тот момент я стоял у нее за спиной и не видел, какие чувства вызвало мое резкое замечание. Вероятно, я не обратил бы внимания на выражение ее лица, даже если бы смотрел на него. Однако мадемуазель Анри сразу же принялась складывать учебники в корзинку, а когда я вернулся за свой стол и начал подравнивать стопку сочинений, дверь вдруг негромко открылась и вновь закрылась, и я, подняв голову, заметил, что парта мадемуазель Анри пуста. Подумав, что теперь она считает свой первый урок английского неудачным, я попытался понять, почему она сбежала – то ли притворилась обиженной, то ли по глупости приняла мои слова буквально, то ли мое раздражение и вправду больно ранило ее чувства. Последнее предположение я сразу же отверг, так как не замечал за брюссельцами особой чувствительности и уже начинал считать, что этим людям она несвойственна. Разглядеть мадемуазель Анри я не успел, потому и не мог судить о ней и ее ранимости. Правда, раньше я несколько раз видел ее мимоходом, как уже упоминалось, но никогда не удосуживался оценить ее внешность и характер, разве что имел общее смутное представление о том, как она выглядит. Я уже заканчивал собирать сочинения, когда колокол возвестил наступление четырех часов, и я, привыкнув подчиняться его сигналу, взял шляпу и вышел из класса.

Глава 14

Я покидал дом мадемуазель Ретер с той же пунктуальностью, с которой являлся на уроки. На следующий день я пришел без пяти два и, стоя за дверью класса, услышал невнятный торопливый гул и понял, что priè re du midi[68] еще не дочитали. Входить я не стал: появление еретика, прервавшего молитву, могло показаться кощунством. Но как же частили и глотали слова те, кто ее читал! В жизни не слышал речи, настолько подобной суетливой работе паровой машины. «Notre Pè re qui ê tes au ciel»[69] выпалили единым духом, затем последовало обращение к Марии: «Vierge cé leste, reine des anges, maison d’or, tour d’ivoire! »[70], его сменил призыв к святому, покровителю нынешнего дня, и наконец все сели, священный (священный ли? ) обряд завершился.

Я вошел стремительно, широко распахнув дверь, как и намеревался, ибо уже убедился, что обеспечить тишину и порядок в классе проще, если не поскупиться на театральные эффекты, поднимаясь на возвышение к своему столу. Раздвижную дверь между двумя классными комнатами, открытую на время молитвы, тут же закрыли; классная дама заняла свое место, вооружившись корзиной с рукоделием; ученицы замерли перед разложенными на столах перьями и книгами; три прелестницы в первом ряду, укрощенные неизменной холодностью, сидели прямо, сложив руки на коленях, уже не перешептываясь, не хихикая и даже не пытаясь отпускать дерзости в моем присутствии. Если теперь они и отваживались обращаться ко мне, то лишь глазами, ухитряясь, однако, посредством взоров кокетничать напропалую. Если бы мне удалось разглядеть в обладательницах этих блестящих глаз тепло, доброту, скромность, подлинные способности, я, не удержавшись, постарался бы их приободрить, даже хвалил бы – редко, но с жаром, однако до сих пор позволял себе только удовольствие отвечать стоицизмом на суетные взгляды. Какими бы юными, прелестными, талантливыми, способными ни были мои ученицы, во мне они никогда не увидели бы никого, кроме строгого, хотя и справедливого опекуна, присматривающего за ними. А тем, кто сомневается в точности этого утверждения, считая, что оно подразумевает более осознанное самоотречение, нежели можно приписать мне, и силу воли, более подобную Сципионовой, советую учесть следующие обстоятельства, которые, умаляя мои заслуги, подтвердят истинность моих слов.

Недоверчивый читатель, да будет тебе известно, что с хорошенькими, легкомысленными, скорее всего неискушенными девушками наставник состоит совсем не в тех отношениях, что партнер на балу или кавалер на прогулке. Наставник встречается с ученицей не для того, чтобы увидеть ее наряженной в атлас и муслин, с надушенными и завитыми волосами, с шейкой, едва прикрытой воздушным кружевом, с браслетами на округлых белых руках, в туфельках, предназначенных для скольжения в танце. Не ему кружить ученицу в вальсе, осыпать комплиментами, восхвалять ее красоту и тешить тщеславие. Встречаются они не на укатанном бульваре в тени деревьев, не в зеленом и солнечном парке, для посещения которого она облачается в свой лучший уличный костюм, накидывает на плечи шаль, надевает маленькую шляпку, выпуская из‑ под нее кудри и прикалывая к полям алую розу, бросающую нежный отсвет на щеки; при этом ее лицо и глаза озаряют улыбки, хоть и мимолетные, как солнце в праздничный день, но столь же ослепительные; в обязанности наставника не входит идти рядом с ней, выслушивать оживленный щебет, нести зонтик размером не больше зеленого листа, вести на ленте ее кинг‑ чарлз‑ спаниеля или левретку. Нет, наставник видит скромно одетую ученицу в классной комнате, перед разложенными на парте учебниками. Ее воспитание или натура таковы, что книги вызывают у нее антипатию, она открывает их с отвращением, но учитель тем не менее обязан вложить ей в голову содержание этих книг; разум ученицы противится, не желая усваивать серьезные сведения, отвергает их; она упрямится, надутые губки и нахмуренные бровки портят девичье личико, резкие жесты вытесняют грацию, а приглушенные возгласы, попахивающие родными краями и неистребимой вульгарностью, оскверняют мелодичный голос. Если темперамент сдержан, а разум апатичен, любым попыткам обучения противостоит непобедимая тупость. Если энергию заменяет хитрость, то в ход идут лицемерие, ложь, тысячи приемов и уловок, лишь бы не прилагать старания; словом, для наставника юность и обаяние учениц – все равно что гобелены, неизменно обращенные к нему изнанкой, и даже когда он видит их гладкую, аккуратную лицевую сторону, ему настолько хорошо известно, сколько на обороте узлов, длинных стежков и оборванных ниток, что он едва ли поддастся искушению искренне восторгаться яркими красками и четкими контурами, выставленными на обозрение.

Вкусы, которых мы придерживаемся, зависят от нашего положения. Художник предпочитает холмистую местность, потому что она живописна, инженер – равнину, потому что она удобна; ценитель удовольствий предпочитает женщин, которых он называет утонченными – они ему подходят; молодой светский лев восхищается молодой светской львицей – они одного круга. Надорвавшийся на работе, утомленный, скорее всего раздражительный учитель, почти не замечающий красоты, не чувствительный к изысканным манерам и грации, восхваляет главным образом умственные способности и свойства характера. Старательность, любовь к знаниям, природная понятливость, послушание, честность, благодарность – вот достоинства, привлекающие его внимание и заслуживающие уважения. К ним он стремится, но находит редко, а если случайно и находит, то готов хранить их вечно: когда же с ними приходится расстаться, ему кажется, будто безжалостная рука отняла у него единственную овечку[71]. Поскольку дело обстоит именно так, а не иначе, читатели наверняка согласятся, что в моей верности принципам и скромности поведения в пансионе мадемуазель Ретер нет ничего ни особо похвального, ни удивительного.

В начале урока в тот день я зачитал список успеваемости учениц за последний месяц, положение в котором определялось оценками за сочинение, написанное накануне. По обыкновению, первой в списке значилась фамилия Сильвии – той самой кроткой дурнушки, которая, как я уже говорил, была лучшей ученицей и самой некрасивой в пансионе. Второе место досталось некой Леони Ледрю – сообразительному миниатюрному созданию с резкими чертами лица и пергаментной кожей, бессовестному и черствому; родись она мальчишкой, из нее со временем вышел бы образцово изворотливый и беспринципный адвокат. Далее шла Элали, гордая красавица, школьная Юнона, за шесть долгих лет зубрежки английской грамматики механически запомнившая большую часть правил языка, несмотря на вялую и неохотную работу ума.

Услышав свою фамилию первой, Сильвия не улыбнулась; ни радости, ни удовлетворения не отразилось на ее бесстрастном личике монахини. Меня всегда расстраивало неизменное равнодушие бедняжки ко всему происходящему, поэтому я старался смотреть на нее и обращаться к ней как можно реже; я был бы о ней высокого мнения благодаря ее редкостному послушанию и неутомимому упорству; ее скромность и ум пробудили бы во мне не только теплые чувства, но и симпатию, несмотря на почти ужасающую дурноту ее лица, несоразмерность фигуры и безжизненность облика, если бы я не подозревал, что о каждом моем дружеском слове и жесте будет доложено ее духовнику, который превратно их истолкует. Однажды, положив ладонь на голову Сильвии в знак похвалы, я уже думал, что она улыбнется, и точно, ее тусклые глаза чуть было не заблестели, но вдруг она отстранилась от меня, ведь я мужчина, еретик, а она будущая монахиня и набожная католичка, следовательно, от взаимопонимания нас отделяли четыре стены. Леони выразила радость торжествующим взглядом и дерзкой усмешкой; Элали завистливо надулась, так как надеялась оказаться в списке первой. Услышав свои фамилии чуть ли не в самом конце списка, Ортанс и Каролина состроили пренебрежительные гримаски: отсутствия умственных способностей они не стыдились, в будущем рассчитывали полагаться только на свою привлекательность.

Далее урок продолжался, как обычно. Делая паузу, чтобы ученицы успели расчертить в тетрадях линейки, я вдруг случайно заметил, что парта в самом дальнем ряду, которая обычно пустовала, вновь занята новой ученицей, мадемуазель Анри, которую так настойчиво рекомендовала мне директриса. В тот день на мне были очки, поэтому я сразу же хорошо разглядел новенькую, и увиденное меня ничем не заинтересовало. Мадемуазель Анри была молода, но если бы мне понадобилось точно назвать ее возраст, я не знал бы, что ответить: ее тонкая фигурка могла бы принадлежать семнадцатилетней девушке, а серьезное, озабоченное лицо – особе более зрелых лет. Как и остальные ученицы, она была в темном шерстяном платье с белым воротничком, но отличалась от остальных более угловатыми, неправильными, однако выразительными чертами лица. Форма ее головы тоже обращала на себя внимание более развитым верхом. С первого же взгляда я понял, что она не бельгийка: от местных жительниц она отличалась цветом и очертаниями лица, сложением, явно принадлежащими представительницам другого народа, неспособного похвалиться полнотой тела и полнокровием, менее живого, земного, бездумного. Первый раз я заметил ее, когда она сидела неподвижно, подпирая ладонью подбородок, и эту позу она сохраняла, пока не начался урок. Никто из бельгиек был не в состоянии так долго оставаться в одной позе, особенно задумчивой. Отметив ее внешность, отличавшуюся от типично фламандской, я не мог сказать о ней ничего определенного: ни воспеть ее красоту, ибо красивой она не была, ни посочувствовать дурноте, так как она не принадлежала и к числу дурнушек; очертания отягощенного думами лба и столь же озабоченные линии губ на миг вызвали у меня чувство, близкое к удивлению, но любой другой, менее эксцентричный наблюдатель эти черты наверняка бы не заметил.

Читатель, я посвятил описанию мадемуазель Анри больше страницы, тем не менее прекрасно осознаю, что перед вашим мысленным взором так и не сложился ее отчетливый образ: я ни словом не упомянул цвет ее лица, глаз и волос, никак не отозвался о фигуре. Вам неизвестно, каким был ее нос – прямым или вздернутым, каким подбородок – удлиненным или маленьким, каким лицо – прямоугольным или овальным; и я ничего этого не узнал в первый день, потому и не намерен сразу сообщать вам знания, которые собирал понемногу.

Я дал классу короткое упражнение, которое все начали записывать. Мадемуазель Анри поначалу была явно озадачена новизной задания и языка; несколько раз почти с болезненной озабоченностью взглянула на меня, словно не понимала, что я имею в виду, потому и не справилась с работой так же быстро, как остальные, и не смогла записывать фразы с той же скоростью, что и они; и не думая помогать ей, я неумолимо продолжал диктовку. Глаза мадемуазель Анри почти кричали: «Не успеваю! » Пропустив этот крик о помощи мимо ушей, я небрежно откинулся на спинку стула и, как ни в чем не бывало поглядывая в окно, принялся диктовать еще быстрее. Когда же я вновь посмотрел на новую ученицу, то заметил, что она пристыжена, но продолжает усердно писать. Я помедлил несколько секунд, и за это время она торопливо просмотрела написанное, испугалась и застыдилась больше прежнего – очевидно, обнаружив, что наделала ошибок.

Через десять минут диктант был дописан, я дал ученицам возможность быстро его проверить и поправить, а потом собрал тетради; мадемуазель Анри протянула свою работу неохотно, но едва тетрадь оказалась у меня, лицо новой ученицы стало непроницаемым – она как будто решила забыть о сожалениях и смириться с тем, что ее сочтут непроходимо глупой. Проверяя ее диктант, я обнаружил, что несколько строк пропущено, но ошибок в остальных оказалось очень мало, сразу написал внизу страницы Bon[72] и вернул тетрадь хозяйке. Мадемуазель Анри сначала недоверчиво улыбнулась, потом приободрилась, но так и не подняла глаз, и я решил, что так нечестно с ее стороны – смотреть на меня, когда она растеряна и озадачена, и отводить взгляд, когда она благодарна.

Глава 15

Между этим уроком в первом классе и следующим выдался промежуток: сначала три выходных дня на Пятидесятницу, потом, на четвертый день, – очередной урок во втором отделении. Направляясь в класс и проходя через общий зал, я увидел юных швей, окруживших мадемуазель Анри; девиц было не больше дюжины, а шуму они подняли, как пятьдесят, и почти не обращали внимания на наставницу, только три или четыре приставали к ней с расспросами. Мадемуазель Анри выглядела измученной, растерянной и тщетно требовала тишины. Когда она увидела меня, в ее глазах мелькнула боль – посторонний человек понял, что ученицы в грош ее не ставят; она почти взмолилась о порядке, но этим ничего не достигла, а потом вдруг сжала губы, свела брови, и я прочел на ее лице (конечно, если не ошибся): «Я сделала все возможное, но ничего не добилась; пусть осуждает меня тот, кто добьется».

Я прошел мимо и, закрывая дверь класса, услышал, как вдруг она отрывисто обратилась к одной из самых старших и беспокойных учениц:

– Амелия Мюлленберг, вы лишаетесь на неделю права задавать вопросы и обращаться ко мне за помощью. Все это время я не стану ни разговаривать с вами, ни помогать вам.

Эти слова прозвучали так убедительно – нет, яростно! – что в общем зале стало значительно тише, но сколько продлилась тишина, я так и не узнал: от зала мой класс отделяли две двери.

На следующий день, явившись на урок в первый класс, я застал директрису на ее обычном месте, между двумя возвышениями. Перед ней стояла мадемуазель Анри и, как мне показалось, нехотя выслушивала начальницу, которая не переставала вязать. В большой классной комнате было так шумно, что можно было беседовать, не опасаясь посторонних ушей, потому мадемуазель Ретер без стеснения объяснялась с наставницей. Последняя слегка краснела и сохраняла тревожное выражение лица, вдобавок она, похоже, досадовала – неизвестно почему, так как директриса была невозмутима, и потом, невозможно упрекать подчиненных так сдержанно и тихо; нет, скорее я стал свидетелем дружеской беседы, что подтвердили последние долетевшие до меня слова директрисы: «C’est assez, ma bonne amie; à present je ne veux pas vous retenir davantage[73].

Мадемуазель Анри молча отвернулась, недовольство проступило на ее лице, а улыбка, изогнувшая ее губы, краткая и легкая, была горькой, полной сомнений и, как мне показалось, пренебрежительной; эта почти незаметная, непроизвольная улыбка не продлилась и секунды, но тут я велел классу достать хрестоматии, и подавленное выражение лица мадемуазель сменилось на внимательное и заинтересованное.

К тому времени я успел возненавидеть уроки чтения: невыносимо слушать, как коверкают мой родной язык, никакими примерами или пояснениями мне не удавалось хоть немного смягчить чудовищный акцент моих учениц. В тот день, как обычно, ученицы пришепетывали, заикались, мямлили и лепетали каждая на свой лад; вытерпев эти мучения от пятнадцати, я обреченно ждал, когда меня начнет терзать шестнадцатая, как вдруг услышал звучный, хоть и негромкий голос, который прочел на чистом, правильном английском:

– «По дороге в Перт король повстречал женщину из Нагорья, которая назвалась прорицательницей. Встав возле лодки, на которой король намеревался переправиться на северный берег, она крикнула что было мочи: «Господин мой король, если вы поплывете этой водой, то уже никогда не вернетесь сюда живым! » (Из «Истории Шотландии»[74]. )

В изумлении я вскинул голову: это был голос Альбиона, его чистый, мелодичный выговор, ему недоставало лишь твердости и уверенности, чтобы принадлежать любой благовоспитанной леди из Эссекса или Миддлсекса, между тем чтицей была не кто иная, как мадемуазель Анри, – судя по серьезному, сосредоточенному лицу, не понимавшая, что совершила чуть ли не подвиг. Не удивился никто, кроме меня. Мадемуазель Ретер прилежно вязала, но я заметил, что она, дослушав абзац до конца, удостоила меня взглядом искоса: оценить, насколько хорошо читает наставница, она не могла, но заметила, что ее выговор отличается от произношения остальных учениц, и хотела понять, какого я о нем мнения; я же как ни в чем не бывало велел продолжать следующей подопечной.

В суматохе после окончания урока я подошел к мадемуазель Анри; она стояла у окна и попятилась, заметив мое приближение, – вероятно, решила, что я тоже хочу выглянуть наружу, словно и представить не могла, что я заговорю с ней. Я забрал у нее тетрадь и, листая ее, спросил:

– Прежде вы уже учились английскому?

– Нет, сэр.

– Нет? Но вы хорошо читаете на нем. Вы бывали в Англии?

– О нет! – с жаром воскликнула она.

– Среди ваших знакомых есть английские семьи?

Она вновь ответила отрицательно, а я, задержав взгляд на обложке тетради, прочел: «Френсис Эванс Анри».

– Это ваше имя?

– Да, сэр.

Продолжить расспросы не удалось: послышался легкий шорох, и у меня за спиной возникла директриса, старательно делавшая вид, будто осматривает парты.

– Мадемуазель, – обратилась она к наставнице, – сделайте одолжение, побудьте в коридоре, пока не оденутся юные леди, и попытайтесь поддерживать хоть какое‑ то подобие порядка.

Мадемуазель Анри подчинилась.

– Дивная погода! – жизнерадостно заметила директриса, выглядывая в окно. Я согласился с ней и уже отходил, но она продолжала, следуя за мной: – Как вам новая ученица? Она способна к изучению английского?

– Право, не могу судить. Выговор у нее замечательный, а составить мнение о том, насколько хорошо она знает язык, мне пока не представилось случая.

– А ее природные способности, месье? На этот счет я опасаюсь; не могли бы вы успокоить меня, сказать, что они не ниже средних?

– Не вижу причин сомневаться в них, мадемуазель, но я, в сущности, едва знаком с мадемуазель Анри и не успел понять, насколько она способна к обучению. Приятного вам дня.

Но она по‑ прежнему шла за мной.

– Постарайтесь выяснить, месье, и расскажите мне, так как вам я доверяю гораздо больше, чем себе: женщинам не под силу подобные суждения, и вы, месье, простите меня за назойливость, но я, разумеется, не могу остаться равнодушной к судьбе бедной девушки (pauvre petite! [75]). Родных у нее, в сущности, нет, она может полагаться лишь на собственные старания, ее единственное состояние – то, что она зарабатывает; когда‑ то и я была в таком же или в подобном положении, и, естественно, я симпатизирую ей и расстраиваюсь, когда вижу, с каким трудом она справляется с ученицами. Безусловно, она делает все, что в ее силах, ее намерения не внушают сомнения, но тактичности и твердости ей недостает. Я заводила с ней разговор об этом, но не сумела подобрать нужных слов и потому, вероятно, выразилась неясно; словом, она так и не поняла меня. Не могли бы вы время от времени, когда представится случай, давать ей уместные советы? К мужчинам женщины чаще прислушиваются, они умеют рассуждать логичнее, чем мы, а вы, месье, наделены особым талантом добиваться послушания; ваш совет непременно поможет бедняжке, и даже если она обижается или упрямится (надеюсь, что это предположение ошибочно), вас она хотя бы выслушает, ибо я со своей стороны могу признаться, что посещение всех ваших уроков и наблюдение ваших методов усмирения учениц принесли мне немалую пользу. Другие учителя постоянно доставляют мне беспокойство, им не удается пробудить в ученицах уважение и обуздать легкомыслие, свойственное юности, но вам, месье, я почти всецело доверяю, так что попытайтесь наставить бедное дитя на путь руководства нашими ветреными и пылкими брабантками. И еще одно, месье: не бередите ее самолюбие, проявите осторожность, чтобы не ранить его. Вынуждена признаться, что она непростительно, пожалуй, даже абсурдно ранима. Боюсь, однажды я невольно задела больную тему, и моей собеседнице до сих пор не удается забыть об этом.

На протяжении почти всей этой тирады я держал руку на засове входной двери, теперь же отпер ее.

– Au revoir, mademoiselle, – попрощался я и сбежал, заметив, что красноречие директрисы еще не иссякло.

Она смотрела мне вслед и явно была бы не прочь удерживать меня как можно дольше. Ко мне она переменилась с тех пор, как я начал проявлять к ней жесткость и равнодушие: она чуть ли не заискивала передо мной, постоянно искала моего одобрения, досаждала бесчисленными знаками внимания. Подобострастие порождает деспотизм. Вместо того чтобы смягчить мое сердце, это рабское поклонение лишь тешило в нем взыскательность и строгость. Я превращался в каменного истукана, когда директриса кружила вокруг меня, ее лесть вызывала у меня презрение, увещевания усиливали мою сдержанность. Временами я гадал, ради чего она тратит на меня столько сил, если более выгодный Пеле уже попал в ее сети и ей известно, что я раскрыл ее тайну, ибо я не преминул открыто заявить об этом. Дело в том, что ей было свойственно сомневаться в существовании таких достоинств, как скромность, привязанность, бескорыстие, недооценивать их, считать слабыми местами и недостатками характера и соответственно ценить гордыню, жесткость, непреклонность как признаки силы. Она была способна растоптать смирение и преклониться перед надменностью, презрительно отнестись к чуткости и неустанно увиваться вокруг того, кто продемонстрирует черствость. К доброжелательности, преданности, воодушевлению она относилась неприязненно, предпочитая им лицемерие и своекорыстие, которые превозносила как подлинную мудрость, к нравственному и физическому упадку, умственным и телесным изъянам она была снисходительна – они прекрасно оттеняли ее собственные достоинства. Насилию, несправедливости, тирании уступала – они естественным образом повелевали ею, она не питала склонности ненавидеть их и не проявляла стремления им сопротивляться; негодования они в ней не пробуждали. В результате лживые и эгоистичные считали ее мудрой, испорченные и пошлые – милосердной, наглые и нечестные – дружелюбной, а честные и великодушные поначалу верили ей и принимали за свою, но вскоре позолота притворства облетала, под ней проступало истинное лицо, и тогда ее отвергали за фальшь.

Глава 16

Следующие две недели я часто наблюдал за Френсис Эванс Анри и успел составить более определенное мнение о ней. Я заметил в ее характере по меньшей мере два поразительно развитых качества, а именно упорство и чувство долга, и убедился, что она умеет прилежно учиться, не считаясь с трудностями.

Поначалу я предлагал ей такую же помощь, в которой, как уже убедился, неизменно нуждались другие, развязывал для нее каждый запутанный узел, но вскоре выяснил, что моя новая ученица считает ее унизительной и отвергает с горделивым нетерпением. После этого я принялся задавать ей большие уроки и предоставлять возможность в одиночку сражаться с трудностями, которые в них могли встретиться. Она взялась за дело со всей серьезностью и рвением, быстро справилась с одним заданием и сразу же потребовала следующее.

Довольно об упорстве, а что касается чувства долга, то его проявление было таким: она любила учиться, но не учить; ее собственные успехи в учебе зависели только от нее, и я видел, что на себя она может с уверенностью положиться; ее учительские успехи в значительной мере зависели от воли других людей, и мучительнее всего ей было вступать в противоречие с этой чужой и чуждой волей, сознавать необходимость подчинять ее своей, так как во всем, что касалось влияния на окружающих, она руководствовалась множеством строгих принципов. Ее воля была неумолимо строга, когда дело касалось только ее самой, она в любой момент обуздывала этой строгостью всякую свою наклонность, если та шла вразрез с ее убеждениями, но когда требовалось бороться с наклонностями, привычками, недостатками других людей, особенно детей, глухих к доводам рассудка и чаще всего равнодушных к силе убеждения, ее воля порой отказывалась действовать, и тогда заупрямившуюся волю побуждало к действиям чувство долга. Последствием нередко становилась напрасная трата сил; Френсис трудилась вместе с ученицами, а иногда и вместо них, как каторжная, но едва ли ее старания вознаграждались послушанием со стороны учениц: они видели, что имеют власть над Френсис, понимали, что, сопротивляясь тягостным для нее попыткам уговорить, убедить, обуздать и вынуждая ее действовать силой, причиняют ей невыносимые страдания. Люди, а дети особенно, редко отказывают себе в удовольствии проявить власть, если им кажется, что они ею обладают, даже если эта власть заключается только в способности делать других несчастными; ученик, восприятие которого отличается меньшей остротой, чем у наставника, с нервами обычно покрепче и большими физическими силами имеет огромное преимущество перед наставником и, как правило, неутомимо этим пользуется, потому что очень юные, здоровые и беспечные не умеют ни сочувствовать, ни щадить. Боюсь, Френсис немало выстрадала, ее словно угнетало непосильное бремя; как я уже говорил, при пансионе она не жила, поэтому мне неизвестно, оставалась ли в домашней обстановке она такой же озабоченной, неулыбчивой, печальной и сдержанной, как под крышей заведения мадемуазель Ретер.

Однажды темой задания на составление развернутых описаний я избрал всем известную легенду о том, как король Альфред Великий, скрываясь в хижине бедного пастуха, следил, чтобы не подгорели лепешки. У большинства учениц эта история вышла предельно краткой, словно они упражнялись в лаконичности, почти все изложили сюжет совершенно невразумительно, только в работах Сильвии и Леони Ледрю ощущались смысл и связность. Элали прибегла к уловке: чтобы не перетрудиться и в то же время не наделать ошибок, она где‑ то разыскала сокращенную историю Англии и списала легенду из нее. На полях ее работы я написал: «Глупость и мошенничество», – а затем разорвал ее.

Последними в стопке работ, занимавших одну страницу, оказались несколько скрепленных вместе, сплошь исписанных листов. Я сразу узнал почерк и даже без подписи «Френсис Эванс Анри» понял бы, кто автор этого сочинения.

Ученические работы я обычно проверял ночью в своей комнате, и если раньше это времяпрепровождение меня изнуряло, то теперь я, как ни странно, ощутил прилив любопытства, оправил свечу и принялся внимательно изучать рукопись несчастной наставницы.

«Наконец‑ то станет ясно, кто она на самом деле, – думал я. – Можно будет составить представление о том, каковы ее натура и способности; безупречного владения чужим языком я от нее не жду, но образ ее мышления неизбежно проявится в работе».

Сначала я прочел описание хижины крестьянина‑ сакса в чаще огромного зимнего леса; далее говорилось о том, что был декабрьский вечер, шел снег, пастух предрекал, что скоро начнется сильная метель, и потому позвал жену помочь ему собрать стадо, пасущееся на берегу Тона, и предупредил, что они вернутся поздно. Доброй женщине хочется допечь лепешки к ужину, но, признавая, что спасти стадо гораздо важнее, она кутается в овчину, а следить за лепешками до ее возвращения поручает попросившемуся на ночлег путнику, отдыхающему на ворохе камыша возле очага.

«Только смотри, юноша, – продолжает она, – сразу запри дверь за нами и никому не открывай, пока мы не вернемся; услышишь шум – замри и не выглядывай. Близится ночь, лес безлюден и дик; после заката в нем часто слышатся странные звуки, волки охотятся неподалеку в чаще, округа кишит датчанами; всякое рассказывают: мол, услышишь детский плач, сжалишься, дверь откроешь, а в дом возьми да и ворвись огромный черный бык или пес‑ призрак; или еще того страшнее – будто крылья захлопают под окном и влетит в дом ворон или белый голубь, да и усядется у очага: такой гость – верный знак, что дому грозит беда; так ты послушай моего совета, не открывай никому».

Тут муж окликает ее, оба уходят. Путник остается один, некоторое время прислушивается к приглушенному вою метели и далекому шуму разлившейся от талого снега реки, потом говорит:

«Я надолго запомню этот сочельник! Сижу один на жестком ложе из камыша, под соломенной крышей хибары пастуха; я унаследовал королевство, но вынужден просить приюта у смерда; у меня отняли трон, мою корону носит самозванец, я потерял друзей, после поражения на холмах Уэльса мои войска рассеялись, лихие разбойники разоряют мою страну, мои подданные пали ниц, придавленные пятой безжалостных датчан. Рок, твоими стараниями худшее уже свершилось, и теперь ты стоишь передо мной с затупившимся клинком в руке. Да, я вижу, как ты смотришь на меня, и требую ответа: почему я еще жив, почему жива моя надежда? Я не верю, что ты всемогущ, языческий демон, и не признаю твою власть. Мой Бог, сын которого в такую же ночь принял страдания, истекая кровью ради человека, сдерживает твою руку, ты не нанесешь ни единого удара без его позволения. Мой Бог безгрешен, вечен и всемудр, на него я уповаю, и хотя тобой я обобран и сокрушен, хотя я наг, всеми покинут и беспомощен, я не отчаиваюсь, не мог и не должен был отчаиваться, даже если бы с копья Гутрума[76] стекала моя кровь. Я наблюдаю, тружусь, надеюсь и молюсь; когда придет время, Иегова поможет мне».

На этом закончу цитату: в таком стиле была выдержана вся работа. В ней попадались орфографические ошибки, иностранные обороты, изъяны в построении фраз, встречались ошибки в использовании неправильных глаголов; предложения повсюду, как в приведенном примере, были построены простовато, и в целом стилю недоставало огранки и благородства, но тем не менее ничего подобного за все время работы с учениками я еще не встречал. Воображение мадемуазель Анри создало лесную хижину, двух крестьян, утратившего корону короля; она представила себе, как выглядит зимний лес, припомнила древние легенды саксов о призраках, воздала должное мужеству Альфреда в трудную минуту, отметила, что он был воспитан в лоне христианской церкви, и показала, с какой непоколебимой верой в те давние времена он полагался на Иегову, защитника от языческого Рока. Все это ученица проделала по своему почину: предлагая тему, я ни словом не обмолвился о том, каким должно быть по форме сочинение.

«Обязательно найду или подстрою возможность поговорить с ней, – решил я, сворачивая сочинение в трубку. – И узнаю, что в ней английского, кроме имени Френсис Эванс. С языком она знакома давно, это очевидно, между тем она заверила меня, что не бывала в Англии, не брала уроков английского и не общалась с английскими семьями».

На следующем уроке я отозвался о других работах, по своему обыкновению, скупясь на похвалу и упреки, так как строгое порицание не достигало цели, а дифирамбов мало кто заслуживал. О сочинении мадемуазель Анри я даже не обмолвился, но, надев очки, пытался по ее лицу понять, какие чувства вызвало мое упущение. Мне хотелось определить, сознает ли она сама, на что способна. «Если она считала, что поступила умно, написав это сочинение, то теперь наверняка выглядит обиженной», – рассуждал я. Ее лицо, как всегда, было серьезным, даже почти мрачным; взгляд, как обычно, устремлен в открытую тетрадь, однако ее поза показалась мне выжидательной, и когда я коротко разобрал последнюю работу, отложил ее и, потирая руки, велел открыть учебники, настроение и выражение лица наставницы едва заметно изменились, как будто в ней не осталось даже тени и без того слабого, хоть и приятного волнения: она ждала обсуждения темы, представляющей для нее некий интерес, но так и не дождалась, надежда сжалась, померкла и угасла, однако внимание тут же восполнило пустоту и оживило приунывшее было лицо; тем не менее на протяжении всего урока я скорее чувствовал, чем видел, что надежду отняли у нее, и если она не выдает огорчения, то лишь благодаря стараниям.

В четыре часа, когда прозвучал колокол и в классе мгновенно поднялась суета, я, вместо того чтобы взять шляпу и спуститься с возвышения, некоторое время не покидал своего места. Френсис убирала книги в корзинку, застегивала ее, а когда, подняв голову, она натолкнулась на мой взгляд, то почтительно поклонилась, словно желая всего доброго, и повернулась, чтобы уйти.

– Подойдите, – велел я, поманив ее пальцем.

Она остановилась в нерешительности – возможно, потому, что в шуме не расслышала меня; я поманил ее вновь, она приблизилась и с застенчивым видом остановилась на расстоянии полуярда от моего возвышения, по‑ прежнему сомневаясь в том, что верно поняла меня.

– Ближе! – решительно потребовал я. Только так и нужно обращаться к робким, конфузливым натурам, и я жестом указал ей, что она должна встать между моим столом и окном, отгородившись таким образом от учениц второго отделения и вместе с тем зная, что никто не подступит к ней сзади, чтобы подслушать. – Садитесь. – Я поставил рядом с ней табурет.

Мои поступки выглядели странно, но это меня не беспокоило. Френсис тоже заметила их странность, но в отличие от меня была весьма обеспокоена, судя по волнению и трепету.

Я вынул из кармана свернутую работу.

– Полагаю, она ваша? – обратился я к Френсис по‑ английски, точно зная, что она понимает этот язык.

– Да, – коротко и внятно ответила она, а когда я развернул сочинение и разложил на столе, придерживая одной рукой и держа карандаш в другой, Френсис вдруг словно ожила, как будто сквозь тучу ее вечной подавленности прорвался солнечный луч.

– В этой работе множество изъянов, – заговорил я. – Понадобится несколько лет старательного изучения английского языка, прежде чем вы сможете совершенно правильно писать на нем. Смотрите, я укажу вам самые грубые ошибки.

И я принялся тщательно разбирать работу, уделяя внимание каждому недочету, объясняя, почему считаю их таковыми, рассказывая, как пишется слово или строится фраза. Отрезвляющая критика не лишила Френсис спокойствия.

Я продолжал:

– Что же касается сути и объема вашей работы, мадемуазель Анри, она удивила меня, я с удовольствием изучил ее, обнаружив явный вкус и воображение. Это не самые яркие достоинства человеческого разума, тем не менее вы ими обладаете – вероятно, не в превосходной степени, но значительно превосходящей ту, которой может похвалиться большинство. Поэтому не робейте, развивайте в себе способности, дарованные Богом и природой, и не бойтесь в тяжкую минуту страданий и под гнетом несправедливости утешаться сознанием того, насколько эти способности развиты и редки.

«Развиты и редки, – повторил я мысленно, – да, сказано верно». Подняв взгляд, я увидел, что солнце рассеяло заслоняющую его тучу, Френсис преобразилась, в ее глазах засияла улыбка – почти торжествующая, которая словно говорила: «Я рада, что вам удалось так много узнать обо мне, но подбирать слова настолько тщательно вовсе незачем. Думаете, я загадка для самой себя? Я во всех подробностях с детства знаю то, о чем вы только что рассказали вкратце».

Все это прозвучало так отчетливо, как только могут сказать честные блестящие глаза, но блеск этих глаз, сияние лица тут же угасли; прекрасно зная свои способности, она сознавала и досадные недостатки, и воспоминания о них, забытые на долю секунды, теперь нахлынули с внезапной силой, сразу подавив излишне яркие проявления, связанные у Френсис с осознанием своей силы. Эта перемена чувств была настолько стремительной, что я не успел умерить ее триумф упреком: прежде чем я нахмурился, Френсис уже посерьезнела, ее лицо стало почти скорбным.

– Благодарю вас, сэр, – произнесла она и встала. Признательность чувствовалась и в ее голосе, и во взгляде, которым он сопровождался.

Беседу и впрямь пора было заканчивать. Оглядевшись, я обнаружил, что приходящие ученицы уже разошлись, а пансионерки столпились неподалеку от моего стола и глазеют на нас, разинув рты; три классные дамы перешептывались в углу, а сбоку от меня, чуть ли не под локтем, устроилась на низком стуле директриса, невозмутимо подравнивающая кисточки готового кошелька.

Глава 17

Дерзко использованная мной возможность побеседовать с мадемуазель Анри оправдала себя, однако не вполне: я намеревался выяснить, откуда у нее два английских имени – Френсис и Эванс в сочетании с французской фамилией и, кроме того, как она приобрела такой отличный выговор. Но забыл и о том, и о другом, точнее, наш разговор получился столь кратким, что мне не хватило времени на расспросы; мало того, я лишь отчасти проверил, как она говорит по‑ английски, добившись от нее на этом языке лишь двух фраз – «да» и «благодарю вас, сэр».

«Ничего, – думал я. – В другой раз завершу то, что начал сегодня».

И я сдержал это обещание, данное самому себе.

При таком количестве учениц переброситься даже несколькими словами с одной из них непросто, но, как гласит давняя поговорка, было бы желание, найдется и возможность, и я вновь и вновь умудрялся находить возможность поговорить с мадемуазель Анри, хотя каждая такая попытка вызывала у остальных завистливые взгляды и злобный шепот.

– Тетрадь мне! – так я обычно начинал наши краткие диалоги, как правило, в конце урока; жестом приказав мадемуазель Анри подняться, я занимал ее место, предоставив ей право почтительно стоять рядом, ибо считал мудрым и правильным в данном случае требовать строгого соблюдения этикета, принятого в общении наставника и ученика, в значительной мере потому, что я заметил: чем строже и авторитетнее веду себя я, тем более покладистой и выдержанной становится она – безусловно, странное противоречие результатам, обычным в таких случаях; тем не менее так и обстояло дело. – Карандаш, – потребовал я и протянул руку, не глядя на мадемуазель Анри. (Сейчас я вкратце расскажу о первом из наших разговоров. ) Она подала мне карандаш, и я, подчеркивая грамматические ошибки в ее упражнении, осведомился: – Вы ведь родом не из Бельгии?

– Да.

– И не из Франции?

– Да.

– Где же вы родились?

– В Женеве.

– Полагаю, вы не считаете имена «Френсис» и «Эванс» швейцарскими?

– Нет, сэр, они английские.

– Вот именно. У женевцев есть обычай давать детям английские имена?

– Non, monsieur, mais…

– По‑ английски, будьте любезны.

– Mais…

– По‑ английски.

– Но… (медленно и смущенно) мои родители не два женевца…

– Лучше сказать «оба», мадемуазель.

– Не оба родом из Швейцарии: моя мать была англичанкой.

– А‑ а! Из английского рода?

– Да, все ее предки были англичанами.

– А ваш отец?

– Он был швейцарцем.

– И все? Чем он занимался?

– Был духовным лицом… пастором приходской церкви.

– Если ваша мать англичанка, почему же вы не говорите по‑ английски свободно?

– Maman est morte, il y a dix ans[77].

– И в память о ней вы решили забыть ее родной язык? Сделайте одолжение, на время нашего разговора выбросьте из головы французский и говорите только по‑ английски.

– C’est si difficile, monsieur, quand on n’en a plus l’habitude[78].

– Но раньше, полагаю, у вас была эта habitude? Отвечайте на языке вашей матери.

– Да, сэр, в детстве я говорила по‑ английски чаще, чем по‑ французски.

– Почему же теперь не говорите?

– Потому что у меня нет друзей‑ англичан.

– Вы ведь живете с отцом?

– Отец умер.

– У вас есть братья и сестры?

– Никого.

– Вы живете одна?

– Нет, у меня есть тетя, ma tante Julienne.

– Сестра вашего отца?

– Justement, monsieur.

– Разве это по‑ английски?

– Нет, но я забыла…

– И будь вы ребенком, мадемуазель, я непременно наказал бы вас за это, но в вашем возрасте – вам ведь двадцать два или двадцать три?

– Pas encore, monsieur, – en un mois j’aurai dix‑ neuf ans[79].

– Девятнадцать – возраст, по достижении которого тяга к самосовершенствованию должна быть достаточно сильна, чтобы наставник не напоминал вам дважды о том, что надо практиковаться в английском всякий раз, как только представится случай.

На эту здравую речь мне не ответили, а когда я поднял голову, то увидел, что моя ученица улыбается самой себе многозначительно, но невесело, словно желая сказать: «Он сам не понимает, что говорит», и смысл этой улыбки был настолько ясным, что я решил разобраться в вопросе, на мою неосведомленность в котором она безмолвно указывала.

– Так вы намерены совершенствоваться?

– Разумеется.

– Чем вы это докажете, мадемуазель?

Этот странный, слишком прямо заданный вопрос вызвал вторую улыбку.

– Ну как же, месье, неужели я небрежна и невнимательна? Я старательно выполняю задания…

– Это под силу и ребенку! И больше ничего?

– Что еще я могу?

– Немногое, конечно, но вы же, насколько я понимаю, не только ученица, но и наставница?

– Да.

– Вы учите чинить кружева?

– Да.

– Нудное, отупляющее занятие! Оно вам нравится?

– Нет… слишком однообразное.

– Почему же вы не бросите его? Почему не возьметесь за преподавание истории, географии, грамматики, даже арифметики?

– Вы считаете, что я сама так хорошо знаю эти предметы?

– К вашему возрасту их полагается знать.

– Но я никогда не училась в школе, месье.

– Вот как? Что же ваши друзья, ваша тетушка? Если это ее вина, то она весьма велика.

– Нет, месье, тетя хорошая, ее не в чем винить, она делает что может: приючивает и выкармливает меня (я передаю слова мадемуазель Анри дословно, именно так, как она перевела их с французского). Она небогата, у нее всего тысяча двести франков годовой ренты, отправить меня учиться ей было не по карману.

«Пожалуй», – мысленно согласился я, услышав это, но вслух продолжал тем же безапелляционным тоном:

– Плачевно, что вас воспитали, не дав никакого представления о самых обычных областях знания; будь вы сведущи в истории и грамматике, вам не пришлось бы канителиться с кружевом, и вы мало‑ помалу сумели бы возвыситься.

– Так я и намерена поступить.

– Как? Располагая лишь познаниями в английском? Этого мало, никакой респектабельной семье не нужна гувернантка, запас знаний которой – знакомство с единственным иностранным языком.

– Месье, у меня есть и другие знания.

– Да, конечно, вы умеете обращаться с цветной шерстью, вышивать воротнички и платочки, только от этого вам будет мало проку.

Мадемуазель Анри хотела что‑ то возразить, но спохватилась, видно, считая свое участие в этом разговоре достаточным, и промолчала.

– Отвечайте! – нетерпеливо велел я. – Не выношу показного согласия там, где на самом деле его и в помине нет, а вас так и тянет возразить.

– Месье, я брала много уроков грамматики, истории, географии и арифметики и прошла полный курс каждого из этих предметов.

– Браво! Но каким же образом, если тетушка не могла позволить себе оплачивать вашу учебу?

– Благодаря починке кружев – тому самому занятию, которое вы так презираете.

– В самом деле? А теперь, мадемуазель, ради практики объясните мне по‑ английски, как эти средства дали подобный результат.

– Месье, вскоре после приезда в Брюссель я уговорила тетушку научить меня чинить кружево: я знала, что этому mé tier, ремеслу, легко научиться – стало быть, вскоре я смогу хоть что‑ то зарабатывать. Я научилась за несколько дней и быстро нашла работу, ведь у всех брюссельских дам есть старинные, очень ценные кружева, которые приходится чинить после каждой стирки. Зарабатывая понемногу, я отдавала эти деньги за уроки, о которых уже говорила, часть денег тратила на книги, в основном английские; вскоре я смогу хорошо говорить и писать по‑ английски, тогда попытаюсь подыскать место гувернантки или школьной учительницы, но это будет непросто: те, кто знает, что я чинила кружева, будут презирать меня, как презирают здешние ученицы. Pourtant j’ai mon projet[80], – добавила она, понизив голос.

– Какой?

– Уехать в Англию и там преподавать французский.

Она произнесла это с жаром, а слово «Англия» прозвучало так, как, вероятно, звучало «Ханаан» из уст израильтян во времена Моисея.

– Вы хотите увидеть Англию?

– Да, такова моя цель.

В этот момент голос директрисы прервал нас:

– Mademoiselle Henri, je crois qu’il va pleuvoir; vous feriez bien, ma bonne amie, de retourner chez vous tout de suite[81].

Молча, не поблагодарив директрису за столь услужливое предупреждение, мадемуазель Анри собрала книги, почтительно кивнула мне, попыталась кивнуть и своей начальнице, но тщетно – голова словно отказалась склоняться, повинуясь ей, – и ушла.

Достаточно обладать хотя бы толикой упорства или желания, чтобы мелкие препятствия не обескураживали, а подстрекали к действию. Мадемуазель Ретер могла бы и не брать на себя труд, предупреждая о непогоде (кстати, ее предсказание не сбылось: в тот вечер дождя не было).

К завершению следующего урока я вновь оказался перед партой мадемуазель Анри и начал с вопроса:

– Что вам известно об Англии, мадемуазель? Почему вы хотите уехать туда?

К тому времени она уже привыкла к рассчитанной резкости моих манер, потому не удивлялась, не теряла самообладания и ответила лишь с той степенью нерешительности, которая неизбежно возникала у нее при переводе своих мыслей с французского на английский без подготовки.

– Я слышала и читала, что Англия несравненна; я мало что знаю о ней, но хотела бы отправиться туда, чтобы составить четкие и определенные представления.

– Хм! И по‑ вашему, вы увидите Англию, если отправитесь туда учительствовать? Странный способ получить четкие и определенные представления о стране. Из всей Великобритании вы увидите только школьные классы и, самое большее, один‑ два частных дома.

– Зато это будут английская школа и английские дома.

– Безусловно, и что же? Какова ценность наблюдений, если охват их настолько мал?

– Но разве нельзя учиться на примерах? Зачастую é chantillon… то есть образчик… помогает понять, что представляет собой целое; и потом, величина охвата – понятие относительное, ведь так? Возможно, моя жизнь кажется вам ограниченной, жизнью такого… маленького подземного зверька, une taupe – comment dit‑ on[82]?

– Крот.

– Да, а между тем существование крота под землей кажется ограниченным даже мне самой.

– И что же, мадемуазель? Продолжайте.

– Mais, monsieur, vous me comprenez[83].

– Отнюдь, так что будьте добры объясниться.

– Что же тут объяснять, месье? В Швейцарии я мало чем занималась, мало что учила и видела тоже мало; моя жизнь проходила в одном кругу, изо дня в день я ходила одним и тем же путем и не могла сойти с него; если бы я не уехала оттуда, то так продолжалось бы до моей смерти, мой круг не увеличился бы, потому что я бедна, ничего толком не умею и не знаю; когда этот круг мне надоел, я уговорила тетушку поселиться в Брюсселе. Здесь мой круг не стал шире, потому что я не разбогатела и не возвысилась, я ходила по все такой же узкой тропке, но уже в другом месте, и это место снова станет другим, если я переберусь в Англию. Мне известно кое‑ что о жизни женевских буржуа, теперь я постепенно узнаю брюссельских, а когда буду жить в Лондоне, узнаю что‑ нибудь и о буржуа этого города. Вы уловили смысл в моих словах, месье, или они все еще туманны?

– Уловил, уловил, а теперь поговорим о другом: вы намерены всю жизнь заниматься преподаванием, между тем как учитель вы никуда не годитесь, ученицы не слушаются вас.

Краска мучительного стыда стала результатом этого резкого замечания; мадемуазель Анри склонила голову, но тут же подняла ее и ответила:

– Да, месье, у меня мало учительского опыта, но этот недостаток устраняется практикой; и потом, работать мне непросто – здесь я преподаю лишь рукоделие, что не дает мне ни власти, ни чувства превосходства, ведь это умение ценится низко; в этом доме у меня нет сторонников, я одинока; и вдобавок я еретичка, потому не пользуюсь никаким влиянием.

– А в Англии будете иностранкой, что не прибавит вам влияния, а окружающих оттолкнет; ваши связи в Англии будут такими же малочисленными, а положение таким же незначительным, как здесь.

– Однако я чему‑ нибудь да научусь; а в остальном таких, как я, трудности ждут повсюду; но уж если сражаться и терпеть поражение, то я предпочла бы подчиниться не фламандской вульгарности, а английской гордыне; и потом, месье…

Она умолкла, но не потому, что не смогла подобрать слова, а скорее прислушавшись к голосу рассудка: «Ты сказала достаточно».

– Договаривайте, – поторопил я.

– И потом, месье, мне давно хотелось вновь поселиться среди протестантов; они честнее католиков; католичество – здание, стены которого изъедены, под полом пустота, потолок фальшив, в каждой комнате есть глаза и уши, а каков дом, таковы и обитатели – они лживы и ненадежны, не видят в обмане ничего предосудительного и называют вежливостью признания в дружбе тем, кого они ненавидят.

– Все до единого? – уточнил я. – Или вы имеете в виду своих учениц, малых детей, неопытных и беспечных, еще не различающих, что хорошо и что плохо?

– Напротив, месье, дети наиболее искренни, они еще не успели научиться двуличию; они лгут, но так бесхитростно, что их нетрудно разоблачить; взрослые же фальшивы насквозь – они обманывают чужих, обманывают друг друга…

Ее прервала вошедшая горничная:

– Mademoiselle Henri, mademoiselle Reuter vous prie de vouloir bien conduire la petite de Dorlodot chez elle, elle vous attend dans le cabinet de Rosalie la portiè re – c’est que sa bonne n’est pas venue la chercher – voyez‑ vous.

– Eh bien! Est‑ ce que je suis sa bonne – moi? [84] – осведомилась мадемуазель Анри, а затем с той же горькой, ироничной улыбкой, которую я и раньше видел на ее губах, поспешно встала и вышла.

Глава 18

Изучение языка своей матери явно доставляло удовольствие и приносило пользу молодой англо‑ швейцарке. Обучая ее, я, разумеется, не ограничивался обычным школьным курсом: к английскому языку я обращался как к средству изучения литературы. Я задал ей курс чтения; у нее имелась небольшая библиотечка английской классики, отчасти оставленная ей матерью, отчасти приобретенная самостоятельно на заработанные средства. Я дал ей почитать несколько более современных произведений, на которые она набросилась с жадностью, а после прочтения представила мне в письменном виде содержание каждого. С не меньшим удовольствием она писала и сочинения. Это занятие было для нее как воздух, и она вскоре добилась таких успехов, что я был вынужден признать: те ее качества, которые я именовал вкусом и воображением, следовало определить как чувство языка и способность к творчеству. Высказав эту мысль, как обычно, сухо и сжато, я ждал сияющей улыбки ликования, какую однажды уже вызвал единственным словом похвалы, а Френсис покраснела. Если она и улыбнулась, то почти незаметно, робко, не посмотрев на меня торжествующим взглядом, а уставившись на мою руку – в этот момент я записывал карандашом указания на полях ее учебника.

– Рады вы, что я доволен вашими успехами? – спросил я.

– Да, – с запинкой, тихо ответила она, и ее угасший было румянец вспыхнул вновь.

– Но моих слов, полагаю, недостаточно? – продолжал я. – Похвалы слишком сдержанны?

Она промолчала и, казалось, загрустила. Я прочитал ее мысли и охотно ответил бы на них, если бы считал это уместным. Она не была падкой на мое восхищение, не стремилась поразить меня; совсем небольшие, почти незаметные знаки внимания радовали ее больше всех панегириков мира. Догадавшись об этом, я еще немного постоял у нее за спиной, делая пометки в ее тетради. Я не мог ни сменить позу, ни бросить свое занятие: что‑ то удерживало меня склоненным, так что моя голова находилась рядом с ее головой и наши руки почти соприкасались, но на полях в тетради слишком мало места – так, несомненно, считала и директриса, поэтому прошла мимо, выясняя, как это мне удалось растянуть время, необходимое, чтобы исписать поля. Пришлось отойти. Препротивная задача – покидать то, что предпочел бы всему прочему!

Занятия, требующие усидчивости, не сделали Френсис бледной или чахлой – возможно, пища, которую они давали ее уму, уравновешивала телесное бездействие. В сущности, Френсис изменилась, изменилась явно и быстро, причем лишь к лучшему. Когда я увидел ее в первый раз, вид у нее был блеклым, лицо – бесцветным; она казалась человеком, которого ничто не радует, для которого нигде в мире нет источника счастья; но теперь тучи над ней рассеялись, освободив место для пробуждающейся надежды и увлеченности, и эти чувства разгорались, как ясная заря, воодушевляя угнетенное, окрашивая блеклое. Ее глаза, цвета которых я поначалу не знал, настолько тусклыми они были от сдерживаемых слез, так терялись в тени непрекращающегося уныния, теперь, освещенные лучом солнца, радующего ее душу, оказались ярко‑ ореховыми, большими, окаймленными длинными ресницами, с исполненными блеска зрачками. Впечатление болезненной изнуренности, которое тревога или упадок духа зачастую придают вдумчивым тонким, немного удлиненным лицам, исчезло; чистота кожи казалась почти цветущей; округлость смягчила резкие линии ее черт. Благотворные перемены отразились и на ее фигуре: она стала чуть более округлой, и поскольку гармония ее форм была совершенной, а рост – средним, не вызывала сожалений (по крайней мере у меня) об отсутствии явной пышности очертаний, оставалась изящной, миниатюрной, элегантной и гибкой; изысканные контуры талии, запястий, кистей, ступней и щиколоток полностью соответствовали моим представлениям о симметрии и придавали движениям ту легкость и свободу, которую я именовал грацией.

Таким образом переменившись к лучшему и пробудившись к жизни, мадемуазель Анри принялась добиваться нового положения в пансионе; ее способности, проявляющиеся постепенно, но неуклонно, уже давно получили признание даже у самых завистливых, а когда юные здоровые девицы увидели, что она умеет расцветать улыбкой, весело болтать, двигаться живо и резво, ее сочли равной по возрасту и состоянию и стали относиться к ней снисходительно, как к своей.

Сказать по правде, за этими переменами я наблюдал, как садовник за ростом редкого растения, и способствовал им так же, как упомянутый садовник – развитию своего любимца. Мне не составило труда определить, в какой поддержке нуждается моя ученица, как надо лелеять ее изголодавшиеся по заботе чувства, как вызывать внешние проявления той внутренней силы, которой прежде не давали раскрыться засуха, отсутствие солнца и порывы ветра. Неусыпное внимание, доброта бдительная, но безмолвная неизменно находились рядом с ней, облаченные в грубое одеяние строгости и выдающие свою истинную натуру лишь редким заинтересованным взглядом, душевным и мягким словом; неподдельное восхищение скрывалось под маской диктата, наставлений, побуждений к действию, но и они помогали ей, причем неустанно, – вот средства, к которым я прибегал, ибо они наиболее соответствовали чувствам Френсис, столь же восприимчивой, сколь и трепетной, одновременно гордой и застенчивой.

О достоинствах моей методы свидетельствовало и то, что в роли наставницы Френсис стала вести себя иначе; свое место среди учениц она занимала воодушевленно и твердо, что сразу дало им понять: она требует послушания, и ее слушались. Ученицы поняли, что утратили свою власть над Френсис. Когда кому‑ то случалось взбунтоваться, Френсис уже не принимала этот бунт близко к сердцу; у нее появился неиссякающий источник утешения, нерушимая опора; если раньше в ответ на оскорбления она плакала, то теперь улыбалась.

После публичного прочтения одной из работ Френсис все без исключения узнали о том, насколько она талантлива; я помню тему этого сочинения – письмо эмигранта, отправленное на родину друзьям. Оно начиналось непритязательно, несколькими естественными и выразительными штрихами рисовало для читателя картину девственного леса и могучей реки Нового Света, где не увидишь ни паруса, ни флага, – места действия, где якобы было написано это послание. О трудностях и опасностях жизни колониста говорилось намеками, но как бы мало ни было сказано об этом предмете, мадемуазель Анри не преминула дать слово решимости, терпению и дерзаниям. Автор письма ссылался на бедствия, изгнавшие его с родины; свой голос подали незапятнанная честь, неизменная независимость и нерушимое чувство собственного достоинства. Упоминались былое, горечь разлуки и сожаление об отъезде; чувством убедительным и прекрасным дышала каждая строка. Письмо завершалось утешениями – здесь высказалась религиозная вера, притом высказалась красноречиво.

Эта работа была прекрасно изложена строгим и вместе с тем изысканным языком, демонстрировала стиль, оживленный энергией и украшенный гармонией.

Мадемуазель Ретер была достаточно знакома с английским языком, чтобы понимать прочитанное или сказанное на нем в ее присутствии, однако сама не умела ни говорить, ни писать по‑ английски. Слушая это сочинение, она мирно предавалась своему занятию, не отводя глаз и пальцев от ажурной оборочки батистового платка, которую она вывязывала; она молчала, и ее лицо под маской полнейшей невозмутимости не говорило ровным счетом ничего, как и ее губы. Удивление, удовольствие, одобрение отсутствовали на нем, подобно пренебрежению, зависти, раздражению или усталости; если это непроницаемое лицо и выказывало хоть что‑ нибудь, то лишь незамысловатое «все это слишком банально, чтобы вызывать эмоции или побуждать выразить мнение».

Едва я объявил, что урок закончен, в классе поднялся гул; несколько учениц окружили мадемуазель Анри, осыпая ее комплиментами, как вдруг раздался бесстрастный голос директрисы:

– Юные леди, у кого есть с собой плащи и зонты, – поспешите домой, пока не усилился ливень (дождь только начинался), остальные ждите, когда за вами придут служанки.

И ученицы стали расходиться, поскольку было уже четыре часа.

– На минутку, месье, – обратилась ко мне мадемуазель Ретер, поднимаясь на возвышение и жестом призывая меня ненадолго отложить касторовую шляпу, которую я уже взял в руки.

– Я к вашим услугам, мадемуазель.

– Месье, способ подстегнуть рвение молодежи, предъявляя ей свидетельства успехов какого‑ нибудь особенно старательного ученика, бесспорно, превосходен, но не кажется ли вам, что в данном случае мадемуазель Анри едва ли может соперничать с остальными на равных? Она старше большинства учениц, в приобретении познаний в английском у нее имелись преимущества исключительного свойства; с другой стороны, в жизни она занимает более низкое положение; с учетом этих обстоятельств попытки публично выделить мадемуазель Анри из общего ряда могут навести на мысли о сравнениях и возбудить чувства, далеко не благоприятные для особы, составляющей их предмет. Забота о благополучии мадемуазель Анри вызывает у меня желание оградить ее от подобных неприятностей; кроме того, месье, я уже однажды давала вам понять, что в характере мадемуазель Анри выражено самолюбие, известность усиливает это чувство, тогда как в случае мадемуазель его стоило бы погасить, а не раздувать; и потом, я думаю, месье, что амбиции женщин, особенно литературные, не следует поощрять: не будет ли мадемуазель Анри спокойнее и счастливее, если убедить ее, что ее истинное призвание – в тихом исполнении общественных обязанностей, и не возбуждать в ней стремление к известности и похвалам? Неизвестно, выйдет ли она замуж; ее средства скудны, связи неопределенны, здоровье сомнительно (думаю, у нее чахотка – от этого же недуга умерла ее мать), значит, вероятнее всего, не выйдет никогда; не вижу для нее способа достичь положения, при котором это возможно, но даже в отсутствие брака ей было бы полезнее сохранить нрав и привычки благоразумной, приличной особы.

– Бесспорно, мадемуазель, – ответил я. – С вашим мнением нельзя не согласиться. – И, опасаясь, что тирада возобновится, я поспешил уйти.

Примерно через пару недель после описанного случая я увидел в журнале пробел в строке, где значилась фамилия мадемуазель Анри, обычно регулярно посещавшей уроки. Первые день‑ два я гадал, чем вызвано ее отсутствие, но о причинах не справлялся; я думал, что какого‑ нибудь случайно оброненного слова мне хватит, чтобы все выяснить, и при этом не заводить расспросы, рискуя вызвать дурацкие ухмылки и многозначительные шепотки. Но когда прошла неделя, место за партой возле двери продолжало пустовать и никто в классе ни словом не упомянул о причинах этого явления – напротив, все упорно делали вид, будто ничего не произошло, – я решил coû te que coû te[85] сломать лед этой нелепой скрытности. Своей осведомительницей я избрал Сильвию, зная, что получу от нее разумный ответ без всякого хихиканья, ужимок и обилия прочих глупостей.

– Où donc est mademoiselle Henri? – спросил я однажды, возвращая Сильвии тетрадь.

– Elle est partie, monsieur.

– Partie! Et pour combien de temps? Quand reviendra‑ t‑ elle?

– Elle est partie pour toujours, monsieur; elle ne reviendra plus.

Я невольно ахнул и после паузы спросил:

– En è tes‑ vous bien sù re, Sylvie?

– Oui, oui, monsieur, mademoiselle la directrice nous l’s dit elle‑ mê me il y a deux ou trois jours[86].

Продолжить расспросы не удалось: ни время, ни место, ни обстоятельства этому не способствовали. Я не смог ни выразить свое отношение к сказанному, ни потребовать подробностей. Вопрос о том, был отъезд наставницы добровольным или нет, уже вертелся у меня на языке, но я не задал его: слишком много слушателей было вокруг. Час спустя, проходя по коридору мимо Сильвии, надевающей капор, я остановился и спросил:

– Сильвия, вы не знаете адреса мадемуазель Анри? У меня остались ее книги, – словно невзначай, добавил я, – надо бы их переслать.

– Не знаю, месье, – ответила Сильвия. – Но может быть, знает привратница Розалия?

Комната Розалии находилась рядом, я вошел и повторил вопрос. Бойкая гризетка Розалия отвлеклась от своей работы и улыбнулась многозначительно, именно той улыбкой, которую я остерегался вызвать. Ответ она приготовила заранее: нет, адреса мадемуазель Анри она не знает и никогда не знала. С досадой отвернувшись – ибо я знал, что она лжет и что за эту ложь ей заплатили, – я чуть не сшиб даму, стоявшую у меня за спиной: это была директриса. От моего резкого движения она была вынуждена отступить на два‑ три шага. Пришлось извиниться, что я и сделал скорее лаконично, чем учтиво. Слежка никому не по душе, а я в тот момент был настолько раздражен, что вид мадемуазель Ретер буквально взбесил меня. Обернувшись, я застал у нее на лице жесткое, мрачное и пытливое выражение; ее взгляд был устремлен на меня с почти жадным любопытством. Но едва я успел заметить все это, как она переменилась в лице: кроткая улыбка осветила его, мое резкое извинение было добродушно принято.

– О, пустяки, месье, вы только задели локтем мою прическу; это не страшно, просто теперь она в небольшом беспорядке. – Она откинула волосы назад и пропустила их между пальцами, разделяя на струящиеся локоны, потом с живостью продолжала: – Розалия, я пришла сказать, чтобы вы поскорее закрыли окна в гостиной – ветер усиливается, кисейные занавески быстро запылятся.

Розалия ушла.

«Э‑ э, нет, – подумал я, – напрасно мадемуазель Ретер надеется, что хитро выдуманный предлог оправдает ее недостойное подслушивание: даже кисейные занавески, о которых она вспомнила, не так прозрачны, как этот предлог». Меня так и подмывало откинуть это жалкое прикрытие и смело ответить на уловку директрисы словами истины. «По скользкой дороге подковы с шипами ступают тверже», – напомнил я себе и начал:

– Мадемуазель Анри в вашей школе больше не служит – полагаю, ее уволили?

– О, я как раз хотела поговорить об этом с вами, месье, – отозвалась директриса с самым естественным и любезным видом, – но здесь нам наверняка помешают; не хотите ли выйти на минутку в сад?

И, не дождавшись моего ответа, она шагнула в сад через распахнутые застекленные двери.

– Вот так, – произнесла она, когда мы достигли середины аллеи и очутились среди тенистых деревьев и кустов, во всей летней красе заслоняющих дом и обеспечивающих уединение даже на этом клочке земли в самом центре столицы. – Вот так! Как свободно и спокойно чувствуешь себя, когда вокруг только грушевые деревья и розовые кусты! Полагаю, и вы, месье, подобно мне, порой устаете от вечной суеты вокруг, от того, что повсюду чужие глаза, лица, в ушах чужие голоса. Признаться, я часто мечтаю о возможности провести целый месяц за городом, на какой‑ нибудь маленькой ферме, bien gentille, bien propre, tout entouree de champs et de bois; quelle vie charmante que le vie champê tre! N’est‑ ce pas, monsieur?

– Cela dé pend, mademoiselle.

– Que le vent est bon et frais! [87] – продолжала директриса, и верно: поднялся тихий, освежающий южный ветерок.

Свою шляпу я держал в руках, легкое дуновение шевелило мне волосы, овевало виски, словно бальзам. Однако оно принесло лишь внешнее облегчение, ибо я, шагая бок о бок с мадемуазель Ретер, все еще внутренне кипел, наблюдал, как «воспламенилось сердце мое во мне: в мыслях моих разгорелся огонь; я стал говорить языком моим»[88]:

– Насколько я понимаю, мадемуазель Анри ушла отсюда и больше не вернется?

– Ах да! Об этом я собиралась сказать вам еще несколько дней назад, но я не принадлежу самой себе, не успеваю сделать и половины того, что хочу. Вы не замечали, месье, что двенадцати часов недостаточно для выполнения многочисленных обязанностей?

– Не часто. Полагаю, уход мадемуазель Анри не был ее собственным решением? Иначе она, как подобает моей ученице, предупредила бы меня.

– А разве она вам не сказала? Странно, впрочем, при таком множестве забот немудрено забыть о незначительных мелочах.

– Так вы считаете увольнение мадемуазель Анри мелочью, не заслуживающей внимания?

– Увольнение? О нет, ее никто не увольнял; могу с чистой совестью заверить вас, месье, что с тех пор, как я возглавляю эту школу, ни один учитель или наставник не был уволен из нее.

– Тем не менее кое‑ то из них покидал ваше заведение – так, мадемуазель?

– Многие. Я считаю частые перемены необходимыми: смена наставников благоприятна для школы, она привносит в учебный процесс жизнь и разнообразие, развлекает учениц, внушает их родителям мысли о напряжении и достижениях.

– Но вы утверждаете, что не решаетесь уволить учителя или наставницу, когда они вам надоедают?

– Уверяю вас, прибегать к таким крайним мерам нет нужды. Allons, monsieur le professeur, asseyons‑ nous, je vais vous donner une petite leç on dans votre é tat d’instituteur[89]. (Жаль, что нельзя и далее излагать все, что она сказала мне, по‑ французски – в переводе на английский прискорбным образом теряется смысл. )

К тому времени мы приблизились к садовой скамье, директриса села и знаком велела мне сесть рядом, но я лишь поставил колено на сиденье и остался стоять, опираясь рукой и головой о ветку тенистого ракитника, золотые соцветия которого вместе с тускло‑ зелеными листьями сирени образовали над скамьей арку из тени и солнечного света. Некоторое время мадемуазель Ретер сидела молча, очевидно, обдумывая некие новые шаги, сущность которых была написана на ее хитроумном лбу; предметом ее размышления был очередной шедевр политики. За несколько месяцев экспериментов она убедилась, что, выставляя напоказ несуществующие добродетели, она не заманит меня в ловушку, поняла, что я разгадал ее истинную натуру и уже не поверю в достоинства характера, которые она прежде выдавала за свои, поэтому решила наконец проверить, не подойдет ли к моему сердцу новый ключик – немного дерзости, правдивое слово, проблеск действительности. «Да, попробую», – внутренне отважилась она и перевела на меня взгляд блестящих глаз – они не вспыхнули, ничего похожего на пламя никогда не отражалось в их умеренном блеске.

– Месье боится сесть рядом со мной? – шаловливо осведомилась она.

– Я вовсе не хочу посягать на место Пеле! – отозвался я, ибо уже приобрел привычку объясняться с ней без обиняков, – привычку, родившуюся в гневе и сохранившуюся потому, что я заметил: директрису она не оскорбляет, а пленяет.

Мадемуазель Ретер потупилась, смежила веки, беспокойно вздохнула, повернулась с тревожным жестом, словно желая предстать передо мной птичкой, которая бьется в клетке и охотно улетела бы из своей тюрьмы и от тюремщика, чтобы найти себе пару и уютное гнездышко.

– Ваш урок, – кратко напомнил я.

– А‑ а! – воскликнула она, спохватившись. – Вы так молоды, открыты и бесстрашны, так талантливы и нетерпимы к глупости, исполнены такого презрения к пошлости, что урок вам необходим. Вот он: ловкостью в этом мире можно добиться большего, чем силой, но вы, возможно, уже знаете об этом, ибо утонченности в вашей натуре не меньше, чем силы, – пожалуй, и дальновидности наряду с гордостью?

– Продолжайте, – обронил я и невольно улыбнулся: такой обольстительной, столь искусно преподнесенной была эта лесть.

Директриса перехватила эту запретную улыбку, хотя я попытался скрыть ее, поднеся ладонь ко рту, и вновь отодвинулась, освобождая мне место на скамье рядом с собой. Я отрицательно покачал головой, хотя на миг был готов поддаться искушению, и снова попросил собеседницу продолжать.

– Так вот: если вы когда‑ нибудь возглавите большое заведение, никого не увольняйте. Сказать по правде, месье, – а вам я скажу всю правду, – я не выношу тех, кто вечно скандалит, кипятится, гонит всех налево и направо, подстегивает и торопит события. Объяснить вам, что я предпочитаю, месье?

Она снова вскинула голову, удачно сочетая в одном взгляде много лукавства, еще больше уважения, капельку пряного кокетства и явное осознание своих возможностей. Я кивнул; она обращалась ко мне, как к Великому Моголу, и я стал им в той мере, в которой это касалось директрисы.

– Мне нравится тихо сидеть с вязаньем в руках, месье; передо мной разворачиваются события, а я наблюдаю за ними, и если их развитие устраивает меня, я молчу и бездействую – не хлопаю в ладоши, не кричу «браво! какая удача! », не привлекаю внимание соседей и не вызываю у них зависть, – я просто пассивный наблюдатель. Но когда события складываются неудачно, когда обстоятельства становятся неблагоприятными, я не теряю бдительности, по‑ прежнему вяжу и держу язык за зубами, но время от времени, месье, просто выставляю ногу – вот так – и украдкой даю непослушным обстоятельствам пинка, легко и бесшумно направляя их туда, куда мне надо, и незаметно для окружающих добиваюсь желаемого. Вот и в тех случаях, когда наставницы или учителя доставляют лишние хлопоты и не справляются с работой, короче, когда их присутствие в школе противоречит ее интересам, я занимаюсь своим вязаньем, события идут своим чередом, мимо движутся обстоятельства, а я замечаю, какое из них, если совсем чуть‑ чуть подтолкнуть его, приведет к освобождению должности, которую я хочу видеть вакантной, – и готово: препятствие устранено, никто не видел, что я сделала, я не нажила врага и в то же время избавилась от помехи.

Еще минуту назад она казалась мне обольстительной, но теперь, когда она договорила, я смотрел на нее с отвращением.

– Это в вашем духе, – был мой холодный ответ. – Так вы отделались и от мадемуазель Анри? Вам понадобилось ее место, и вы сделали для нее невыносимым пребывание в школе?

– Отнюдь, месье, я всего лишь выразила озабоченность здоровьем мадемуазель Анри; нет, ваша нравственная зоркость не вызывает сомнений, но здесь вы истины не открыли. Мне небезразлично… точнее, всегда было небезразлично благополучие мадемуазель Анри, мне не нравилось, что она вынуждена выходить из дома в любую погоду, я думала, более прочное положение станет для нее преимуществом; и потом, насколько я понимаю, теперь она может преподавать не только рукоделие. Я воззвала к ее рассудку и предоставила ей возможность самой принять решение; она признала мою правоту и согласилась с моими доводами.

– Превосходно! А теперь, мадемуазель, вы будете столь любезны сообщить мне ее адрес.

– Ее адрес? – Лицо директрисы вмиг помрачнело и стало непреклонным. – Э‑ э… видите ли… я бы с радостью исполнила вашу просьбу, месье, но не могу и сейчас объясню почему: всякий раз, когда я сама спрашивала у мадемуазель Анри ее адрес, она уклонялась от ответа. Думаю – может, я и ошибаюсь, – что причина тому – естественное, хоть и ошибочное стремление скрыть от меня бедность жилища; в средствах она стеснена, ее происхождение туманно, несомненно, она живет в каком‑ нибудь бедном квартале.

– Свою лучшую ученицу я не потеряю из виду, даже если она родилась среди нищих и живет в подвале, – заверил я. – Нелепо пытаться сделать ее происхождение пугалом для меня: насколько мне известно, она ни больше ни меньше как дочь швейцарского пастора, а что касается ее скудных средств, то для меня важно ее душевное богатство, а не бедность кошелька.

– Ваши чувства похвальны, месье, – отозвалась директриса, делая вид, будто сдерживает зевок; ее оживление иссякло, приступ откровенности закончился; маленький красный, похожий на пиратский флаг дерзости, который она рискнула на минуту поднять в воздух, был свернут, а над цитаделью развернулось огромное, в неярких тонах, полотнище притворства. Такой она мне не нравилась, я прервал наш тет‑ а‑ тет и удалился.

Глава 19

Романистам не следует позволять себе уставать от изучения жизни, как она есть. Добросовестно исполняя этот долг, они представляют нам меньше картин, испещренных контрастной светотенью, редко возводят героев и героинь на вершины экстаза и еще реже погружают их в пучину отчаяния, ибо в этой жизни мы редко ощущаем всю полноту вкуса радости и еще реже – едкую горечь безнадежной тоски; и действительно, только если мы, подобно животным, потакаем плоти, изнуряем ее, подвергаем напряжению, возбуждаем и перенапрягаем вновь до тех пор, пока наконец не утрачиваем способность к наслаждению, – тогда мы в самом деле оказываемся без поддержки, лишенными каких бы то ни было надежд. Наши мучения велики, и разве могут они прекратиться? Ведь мы сломали пружину наших сил; жизнь превращается в страдание, недостаточное, однако, для постижения веры; смерть представляется мраком; Богу, духовному началу, религии нет места в нашем ослабевшем разуме, где уцелели лишь ужасающие, грязные воспоминания о пороке; время подводит нас к краю могилы, смерть бросает в нее тело – ветошь, изъеденную болезнями, изломанную болью, втоптанную в кладбищенскую землю неумолимой пятой отчаяния.

Но тот, кто живет размеренно и мыслит рационально, никогда не отчаивается. Лишившись имущества – а это и впрямь удар! – он разве что пошатнется, а потом, побуждаемый несчастьем, нацелит все усилия на работу, чтобы поправить положение, и деятельность вскоре умерит сожаления. Пораженный болезнью, он призывает на помощь терпение и сносит то, от чего нельзя исцелиться. Пронзенный острой болью, не дающей покоя мечущимся конечностям, он полагается на якорь Надежды. Если смерть отнимает у него то, что он любит, с корнем вырывает и расщепляет ствол, обвитый его чувствами, – это мрачное, гнетущее время щемящей тоски! Но однажды утром вместе с солнцем в его печальное жилище заглянет Вера и скажет, что в другом мире, в другой жизни он вновь встретит свою родственную душу. Вера объяснит ему, что тот, другой мир не запятнан грехом, а жизнь не отягощают страдания; свои утешения она будет усердно подкреплять связью с двумя идеями, непостижимыми для смертных, но доступными, чтобы полагаться на них, – Вечностью и Бессмертием; и перед мысленным взором скорбящего встанет неясная, но дивная картина небесного царства света и покоя, души, пребывающей там в блаженстве, дня, когда и душа самого скорбящего вознесется туда, избавившись от бренной оболочки, для воссоединения, полного любви и не омраченного страхом, – и он соберется с духом, вспомнит о потребностях, станет исполнять обязанности, и даже если бремя печали навсегда останется с ним, благодаря Надежде он вынесет это бремя.

Так чем же вызваны эти рассуждения? Какой вывод из них следует? Они вызваны тем, что мою лучшую ученицу, мое сокровище, отняли у меня, сделали недосягаемой, а вывод таков: будучи уравновешенным и рассудительным человеком, я не позволил недовольству, разочарованию и печали, вызванных во мне этим злополучным обстоятельством, достигнуть чудовищных размеров, не отдал им все мое сердце – наоборот, запер их в его единственной, тесной и тайной, нише. Днем, когда мне предстояло выполнять свои обязанности, я вводил для своих чувств режим молчания[90], и только заперев на ночь дверь своей комнаты, я слегка смягчался по отношению к этим унылым питомцам и позволял им роптать, и тогда в отместку они садились ко мне на подушку, витали над кроватью, не давали уснуть бесконечными причитаниями.

Прошла неделя. С мадемуазель Ретер я больше не беседовал. В ее присутствии я держался спокойно, но оставался жестким и холодным, как камень. Когда мне случалось смотреть на нее, я отдавал предпочтение взгляду, какого достоин тот, кто держит в советчиках зависть, а коварством пользуется как орудием, – взгляду, полному безмолвного презрения и глубокого недоверия. В субботу вечером, прежде чем покинуть пансион, я зашел в столовую, где мадемуазель Ретер сидела в одиночестве, остановился перед ней и попросил преспокойно, словно и не помнил о недавнем разговоре:

– Мадемуазель, будьте любезны дать мне адрес Френсис Эванс Анри.

Слегка удивившись, но не растерявшись, она улыбкой опровергла все подозрения, что адрес ей известен, и добавила:

– Вы, вероятно, забыли, что я уже все объяснила неделю назад.

– Мадемуазель, – ответил я, – буду весьма признателен, если вы укажете, где живет названная особа.

Эти слова ее озадачили, а потом, блистательно изображая наивность, она спросила:

– Неужели вы считаете, что я говорю неправду?

По‑ прежнему уклоняясь от прямых ответов, я уточнил:

– Стало быть, мадемуазель, вы не намерены выполнять мою просьбу?

– Но как же я могу сказать вам то, чего не знаю, месье?

– Отлично; я прекрасно понял вас, мадемуазель, поэтому добавлю еще несколько слов. Идет последняя неделя июля, в следующем месяце начинаются каникулы; будьте добры воспользоваться этим досугом, чтобы подыскать другого учителя английского: в конце августа я буду вынужден отказаться от должности, которую занимаю в вашем заведении.

Ждать ответа я не стал, откланялся и сразу вышел.

Тем же вечером, вскоре после ужина, служанка принесла мне пакет, надписанный знакомым почерком, увидеть который так скоро я уже не надеялся. Поскольку дело происходило в моей комнате, где я был один, ничто не помешало мне сразу же вскрыть пакет и вынуть оттуда четыре пятифранковые купюры и записку на английском:

«Месье, вчера я приходила к мадемуазель Ретер в то время, когда, насколько мне известно, у Вас заканчивался урок, и попросила разрешения пройти в класс и поговорить с Вами. Мадемуазель Ретер сама вышла ко мне и сообщила, что Вы уже ушли; поскольку еще не пробило четырех, я догадалась, что она ошиблась, и поняла, что мой приход на следующий день с той же просьбой также будет напрасным. Отчасти его заменит письмо, к которому приложены 20 франков – плата за полученные от Вас уроки, и если это недостаточное выражение моей благодарности, если мне не удастся передать в письме, как мне хочется Вас поблагодарить и как я жалею о том, что, вероятно, больше никогда Вас не увижу, – что ж, едва ли произнесенные вслух слова лучше справились бы с этой задачей. При встрече с Вами я, наверное, начала бы мямлить и запинаться, скорее выставляя свои чувства в ложном свете, нежели объясняя их, поэтому, пожалуй, даже к лучшему, что меня не пустили к Вам в класс.

Месье, Вы часто отмечали, что в своих сочинениях я уделяю много внимания способности стойко переносить невзгоды, Вы говорили, что эту тему я поднимаю слишком часто; оказывается, писать о тяжком бремени долга легче, чем нести его, ибо меня угнетают мысли о том, какие превратности уготованы мне судьбой. Вы были добры ко мне, месье, – очень добры; я опечалена разлукой с Вами, мое сердце разбито ею, вскоре у меня на свете не останется ни единого друга. Впрочем, досаждать Вам моими горестями бессмысленно. Разве я вправе претендовать на Ваше сочувствие? Ничуть; следовательно, больше я ничего не добавлю. Прощайте, месье.

Ф. Э. Анри ».

Письмо я вложил в записную книжку, пятифранковые купюры – в кошелек, потом прошелся по тесной комнате.

«Мадемуазель Ретер уверяла, что эта девушка бедна, – думал я, – она и вправду небогата, но долги выплачивает сполна. У меня она занималась меньше трех месяцев, а прислала плату за все три. Хотел бы я знать, в чем она себя ограничила, чтобы скопить двадцать франков. А еще – где она живет, какова ее тетушка, есть ли вероятность найти работу взамен утраченной? Скорее всего теперь ей придется долго обивать пороги школ, предлагать свои услуги то тут, то там и в одном месте слышать отказ, в другом сталкиваться с разочарованием. Много вечеров подряд она будет ложиться спать усталая и ничем не обнадеженная. А директриса не позволила ей даже попрощаться со мной. Отняла у меня шанс постоять с мадемуазель Анри у окна классной комнаты хоть несколько минут, переброситься полудюжиной фраз, выяснить, где она живет, расставить все по местам и во всем разобраться. Адреса в письме нет, – продолжал я, снова доставая его из записной книжки и изучая с обеих сторон, – женщины есть женщины, это несомненно, и в делах они поступают по‑ женски; это мужчины машинально ставят на своих посланиях дату и адрес. А эти пятифранковые банкноты! – Я вытащил их из кошелька. – Если бы она предложила их мне при встрече, вместо того чтобы перевязывать зеленой шелковой ниткой крошечную посылочку, я мог бы положить деньги ей на ладонь и пригнуть к ним ее тонкие пальцы – вот так, и заставил бы ее стыдливость, гордость и застенчивость отступить перед напором решительного Уилла. Но где она? Как ее найти? »

Я открыл дверь своей комнаты и направился в кухню.

– Кто принес пакет? – спросил я служанку, от которой его получил.

– Un petit commissionnaire, monsieur[91].

– Он ничего не сказал?

– Rien[92].

И я ни с чем двинулся в обратный путь по лестнице.

«Ничего, – сказал я себе, снова закрывая дверь. – Ничего, я буду искать ее по всему Брюсселю».

Так я и сделал. Я искал ее изо дня в день четыре недели, в каждую свободную минуту; по воскресеньям искал целыми днями, на бульварах, в аллеях и в парке, в соборе Святой Гудулы и в церкви Святого Иакова, в двух протестантских церквах – в последних я посетил службы на немецком, французском и английском языках, почти не сомневаясь, что на одной из них встречу ее. Все мои поиски оказались абсолютно бесплодными, мой последний расчет не оправдался так же, как и все остальные. После службы в каждой церкви я останавливался у дверей, наблюдал, как выходят прихожане, всматривался в каждое платье, облегающее тонкую талию, заглядывал под каждую шляпку на юной головке. Тщетно: мимо проходили девушки, набрасывая на покатые плечи черные шали, но ни одна из них не была сложена так, как мадемуазель Анри, и не держалась, как она; я видел бледные и задумчивые лица, словно в рамке каштановых волос, но ни разу не заметил ее лба, глаз, бровей. Черты лиц, которые я видел, не задерживались в памяти, потому что я не находил среди них тех самых, которые высматривал, – широкого лба, больших темных серьезных глаз, тонких, но решительных бровей.

«Наверное, ее уже нет в Брюсселе – может, она уехала в Англию, как намеревалась», – сказал я себе днем на четвертое воскресенье, отвернувшись от дверей церкви, только что закрытых и запертых смотрителем, и двинулся за последними прихожанами, толпа которых на площади уже рассеялась. Вскоре я обогнал идущих парами английских джентльменов и леди. (Боже правый, неужели они не могли одеться получше? До сих пор вижу, как наяву, пышные, небрежные, мятые платья из дорогого шелка и атласа, большие, совершенно неуместные воротники из ценного кружева, плохо скроенные сюртуки и нелепые модные панталоны – на людях, которые каждое воскресенье заполняли скамьи в католической церкви, а после службы выходили на площадь, самым невыгодным образом контрастируя со свежими и опрятно одетыми иностранцами, спешащими на вечернюю службу в Кобургскую церковь. ) Я обошел и эти британские пары, и стайки прелестных британских детишек, британских лакеев и камеристок, пересек Плас‑ Рояль, свернул на Рю‑ Рояль, а оттуда – на старинную тихую улицу Лувен. Помню, мне захотелось есть, и поскольку я не желал возвращаться к полднику в заведение Пеле, к его остротам, булочкам и воде, то заглянул к булочнику и выбрал couc – не знаю, как правильно пишется это фламандское слово, – couc a Corinthe, или, по‑ английски, булочку с коринкой, и чашку кофе, а затем зашагал дальше, к Лувенским воротам.

Очень скоро я был уже за городом и медленно взбирался на холм, начинающийся у ворот; я не спешил, ибо день, хотя и пасмурный, выдался знойным, и ни один ветерок не освежал атмосферу. Жителям Брюсселя незачем уходить далеко в поисках уединения: достаточно отдалиться на пол‑ лиги от города, чтобы обнаружить его на обширных, унылых, хотя и плодородных полях, занимающих вокруг столицы Брабанта пространство, где нет ни деревьев, ни троп. На вершине холма я остановился и долго разглядывал возделанные, но безжизненные нивы; мне захотелось свернуть с дороги, по которой я шел до сих пор, и пройтись между вспаханными полями, изобильными, как клумбы в великанском саду, простирающимися вширь и вдаль до самого горизонта, где они из тускло‑ зеленых становились пыльно‑ голубоватыми, смешиваясь с оттенками мрачного, предвещающего грозу неба. И я свернул на боковую тропу вправо, и она вскоре привела меня, как я и рассчитывал, к полям, посреди которых, прямо передо мной, тянулась высокая и длинная белая стена, судя по листве над ней, окружавшая густые заросли молодых тисов и кипарисов, так как именно их ветки лежали на стене сверху и теснились вокруг массивного креста – несомненно, установленного на видном месте и раскинувшего перекладину, по‑ видимому, из черного мрамора, над вершинами этой мрачной поросли, к которой я приближался, гадая, кому принадлежит дом за такой надежной оградой. Свернув за угол стены, я думал, что увижу величественный особняк, а очутился возле высоких чугунных ворот и хижины возле них, вероятно, для привратника, просить у которого ключ мне не пришлось: ворота были открыты. Я толкнул створку, и ее петли, заржавевшие от дождей, жалобно заскрипели. Густые заросли окружали вход. Проходя по дорожке, я видел с обеих сторон то, что на безмолвном языке надписей и знаков недвусмысленно объясняло, куда я попал. Этот дом уготован всем живущим; кресты, памятники и венки из вечнозеленых веток сообщали, что я на протестантском кладбище у Лувенских ворот.

Кладбище было настолько обширным, что по нему можно было гулять с полчаса, не утомляя себя видом одних и тех же дорожек, а тем, кто любит читать надписи на памятниках, здесь было чем занять себя часа на полтора. Сюда привозили умерших люди разного происхождения, говорящие на разных языках и принадлежащие к разным народам, здесь на камне, мраморе и бронзе были высечены имена, даты, последние восхваления или слова любви на английском, французском, немецком и латинском языках. Здесь некий англичанин установил мраморный памятник над останками своей Мэри Смит или Джейн Браун и указал на памятнике лишь ее имя. Овдовевший француз вырастил над могилой своей Эльмиры или Селестины великолепные розы, среди которых на табличке виднелось столь же великолепное свидетельство ее неисчислимых добродетелей. Каждый народ, племя и фамилия скорбели на своей лад, и каким безмолвным был их траур! Моя поступь, несмотря на медлительность и мягкую дорожку, была единственным звуком, нарушающим полную тишину. Не только ветер, но и подвижный, непоседливый воздух тем днем словно сговорились уснуть кто где; утих северный ветер, молчал южный, не напоминал о себе восточный, и западный не издавал ни шороха. Тучи в небе сгустились и отяжелели, но не двигались с места. Под кладбищенскими деревьями гнездился теплый неподвижный сумрак, над ним высились прямые безмолвные кипарисы и нависали тихие ивы, истомленные цветы безжизненно ждали ночной росы или ливня, а могилы и те, кто в них лежал, оставались безучастными к солнцу и тени, к дождю и засухе.

Звук собственных шагов наскучил мне, я сошел на дерн и медленно направился к тисовой рощице, где между стволами заметил какое‑ то шевеление; я думал, что это качается сломанная ветка, из‑ за близорукости не различал очертаний и видел лишь движение, но вдруг тень появилась в просвете между деревьями и снова скрылась за ними. Вскоре я убедился, что это живое человеческое существо, а когда подошел ближе, обнаружил, что это женщина, вышагивающая туда‑ сюда, видимо, подобно мне, считающая, что вокруг никого нет, и тоже предающаяся размышлениям. Вскоре она вернулась на скамью, которую, вероятно, недавно покинула, иначе я заметил бы ее раньше. Скамья помещалась среди купы деревьев, перед ней высилась белая ограда, а перед оградой я увидел небольшое надгробие и свежий, недавно уложенный на могилу дерн. Я надел очки, тихо подошел и встал за спиной женщины; на надгробии было написано: «Жюльенна Анри, скончалась в Брюсселе в возрасте 60 лет. 10 августа 18**». Я перевел взгляд на поникшую печальную фигуру женщины на скамье, не подозревающей, что кто‑ то находится совсем рядом; сидевшая была тонкой и юной, в траурном платье из самой дешевой черной ткани и в простой маленькой шляпке из черного крепа; я не столько увидел, сколько догадался, кто это, и, не двигаясь с места, некоторое время простоял, убеждаясь в правильности своей догадки. Целый месяц я искал ее и не нашел никаких следов, утратил даже надежду встретить ее где‑ нибудь случайно. Мне пришлось расстаться со своим предвкушением, всего час назад я в момент слабости поддался обескураживающему предположению, что течение жизни и прихоти судьбы навсегда отняли ее у меня, как вдруг, под гнетом уныния склонившись к земле, разглядывая дорожки на скорбном кладбище, я увидел свое сокровище, оброненное на политую слезами траву, угнездившееся среди мха и поросших лишайником корней тисовых деревьев.

Френсис сидела неподвижно, поставив локоть на колено и подпирая голову ладонью. Я уже знал, что она, задумавшись, может подолгу не менять позу; наконец выкатилась слеза. Френсис смотрела на имя, выбитое на надгробии, и у нее, несомненно, щемило сердце, как у всякого, кто скорбит об умершем близком. Слезы катились ручьем, она то и дело утирала их платком, сдерживая всхлипы, а потом, когда пароксизм миновал, затихла, как прежде. Я осторожно положил руку ей на плечо: предупреждать как‑ то иначе ее, не склонную к истерике или обморокам, было незачем; неожиданное похлопывание по плечу, возможно, напугало бы ее, а мое тихое прикосновение только привлекло внимание, как я и хотел. Она обернулась быстро, но мысль так стремительна, в некоторых головах особенно, что – да, я верю в это чудо – понимание, кто именно незамеченным нарушил ее уединение, пронеслось в ее голове, вспыхнуло в сердце еще до того, как завершилось ее порывистое движение; во всяком случае, как только удивление открыло ей глаза и перевело их взгляд на меня, так тотчас узнавание сообщило их радужкам недвусмысленный блеск. Как только беспокойное удивление исказило ее черты, так сразу же сквозь него проступила ликующая радость, тепло и ясно озарившая лицо. Едва я успел заметить, что она осунулась и побледнела, меня захлестнуло ответное внутреннее удовольствие при виде несомненного и неописуемого торжества, о котором говорили разлившиеся вдруг по ее лицу румянец и живое сияние. Это был свет летнего солнца после проливного дождя, а что согревает быстрее его лучей, пылающих почти так же ярко, как костер?

Мне ненавистна дерзость, которой свойственны вульгарность и бесчувственность, но по душе отвага сильных духом, горячность благородной крови; я воспылал страстью к свету в чистых карих глазах Френсис Эванс, когда она без опаски заглянула прямо в мои глаза, к ее голосу, когда она выговорила:

– Mon maî tre! Mon maî tre! [93]

Мне понравилось и движение, которым она вложила свою руку в мою, и то, как она встала передо мной, нищая сирота – невзрачная для сластолюбца, сокровище для меня, самая близкая мне душа на свете, думающая то же, что и я, чувствующая так, как я; мой идеал вместилища нерастраченных мной запасов любви, олицетворение благоразумия и предусмотрительности, усердия и упорства, самопожертвования и самообладания – этих стражей, этих верных хранителей дара, который мне не терпелось вручить ей, – дара своей симпатии; образец верности и чести, независимости и порядочности – всего, что делает честную жизнь чище и поддерживает ее; безмолвная обладательница кладезя нежности и страсти, тихих и жарких, чистых и неутолимых, естественных чувств и естественных увлечений, этих источников свежести и комфорта для святилища, каковым является дом. Я знал, как неслышен и глубок этот кладезь в ее сердце; знал, что под присмотром рассудка горит и более опасное пламя; я видел, как мгновенно оно взметнулось высоко и живо, когда беспокойное течение жизни нарушилось; видел, как рассудок укротил бунтаря, погасил его вспышку, превратив в тлеющие угли. Я был уверен во Френсис Эванс, я уважал ее, и когда я взял ее за руку и повел прочь с кладбища, то уловил в себе и другое чувство, столь же сильное, как уверенность, прочное, как уважение, более пылкое, чем то и другое, – любовь.

– Ну, – заговорил я, когда за нашими спинами зловеще скрипнули ворота, – вот я и нашел вас, моя ученица: месяц – срок немалый, и мне бы в голову не пришло, что я найду свою заблудившуюся овцу[94] среди могил.

Прежде я всегда обращался к ней «мадемуазель», и мои нынешние слова знаменовали новый тон и для нее, и для меня. Судя по ответу, подобное обращение ничем не задело ее чувств и не вызвало разлада в ее сердце:

– Mon maî tre, вы взяли на себя труд разыскивать меня? Я и представить себе не могла, что вас озаботит мое отсутствие, хоть и горевала о разлуке. Признаться, мне совестно: в минуты более тяжкого горя следовало бы забыть обо всем остальном.

– Ваша тетя умерла?

– Да, две недели назад, и умерла, исполненная сожалений, от которых мне никак не удавалось отвлечь ее; в последнюю ночь она все повторяла: «Френсис, без меня тебе будет так одиноко, ведь у тебя совсем нет друзей». Еще она хотела, чтобы ее похоронили в Швейцарии, а ведь это я уговорила ее на старости лет покинуть берега Женевского озера и поселиться на равнинах Фландрии – как будто для того, чтобы умереть. Я охотно исполнила бы ее последнюю волю и увезла ее останки в нашу страну, но это было невозможно; мне пришлось похоронить ее здесь.

– Видимо, болела она недолго?

– Всего три недели. Когда она слегла, я попросила мадемуазель Ретер дать мне отпуск, чтобы ухаживать за тетей, и сразу же получила его.

– Так вы вернетесь в пансион? – встрепенулся я.

– Месье, через неделю после начала моего отпуска мадемуазель Ретер однажды вечером навестила нас вскоре после того, как я уложила тетю; гостья прошла к ней в комнату, чтобы поговорить, была сама любезность и дружелюбие, как всегда, а потом вышла и долго просидела со мной. Уже собираясь уходить, она сказала: «Мадемуазель, я не устану сожалеть о вашем уходе из моей школы; впрочем, вы так усердно учили своих учениц, что все они весьма преуспели в изучении простеньких видов рукоделия, которые вы так искусно преподаете, и в дальнейших наставлениях не нуждаются; в будущем, когда придет время учить младших, ваше место займет моя вторая наставница, хотя с вами она, конечно, не сравнится; вы же, несомненно, теперь возвыситесь в своем деле; уверена, вы повсюду найдете школы и семейства, которым пригодятся ваши таланты». И она выдала мне жалованье за последнюю четверть года. Я спросила – излишне прямо, как она наверняка сочла, – значит ли это, что она меня увольняет. Она улыбнулась моей прямоте и ответила, что, безусловно, отныне мы больше не работодатель и работник, но она надеется, что будет иметь удовольствие продолжить знакомство и считать меня подругой; после этого она добавила что‑ то насчет превосходного состояния улиц и установившейся приятной погоды и ушла довольная.

Я про себя усмехнулся: все это было в духе директрисы, подобного поступка я ожидал и догадывался о нем по ее поведению; вдобавок Френсис невольно уличила ее во лжи: директриса, которая якобы не раз пыталась узнать ее адрес, но «мадемуазель Анри неизменно уклонялась от ответа», и т. д., и т. п., оказывается, побывала в том самом доме, о месте расположения которого, по ее собственным словам, она понятия не имела!

Но высказать свое отношение к услышанному от ученицы я не успел: крупные дождевые капли упали нам на лица и на дорожку, зарокотал гром – еще далекий, но уже приближающийся. Явное предостережение неподвижного воздуха и свинцово‑ серого неба еще до того побудили меня свернуть на тропу, ведущую к Брюсселю, а теперь я ускорил шаги, увлекая за собой спутницу, и, поскольку наш путь лежал вниз по склону, мы шли довольно быстро. После того как упали первые редкие капли, ливень хлынул не сразу; к тому времени мы успели войти в Лувенские ворота и попасть в город.

– Где вы живете? – спросил я. – Я провожу вас до дома.

– На улице Нотр‑ Дам‑ о‑ Неж, – ответила Френсис.

От улицы Лувен до дома Френсис было недалеко, но едва мы взошли на крыльцо, как тучи разразились гулким громом, принялись метать молнии, изливать синюшное нутро яростными, мощными косыми потоками.

– Входите, входите! – поторопила Френсис, так как я, пропустив ее в дом, остановился на пороге; ее призыв подействовал, я шагнул в дверь, плотно прикрыл ее, отгораживаясь от бушующей стихии со слепящими вспышками молний, и последовал за Френсис в ее квартиру. Никто из нас не вымок, навес над крыльцом защитил нас от обрушившегося потока; нашей одежды коснулись лишь первые крупные капли, но задержись мы хоть на минуту – и тогда на нас не было бы ни единой сухой нитки.

Переступив через коврик из зеленой шерсти, я очутился в комнатке с крашеным полом и квадратным зеленым ковром посередине; те немногие предметы мебели, которые я здесь увидел, сверкали чистотой и свежестью; порядок царил в отведенных ему узких рамках – мне, педанту до мозга костей, было отрадно видеть его. А я еще стеснялся входить, полагая, что намеки мадемуазель Ретер на крайнюю бедность Френсис небезосновательны, и опасаясь смутить кружевницу! Да, ее жилище было бедным, поистине бедным, зато опрятность заменяла в нем роскошь, и даже если бы в нем не было ничего, кроме приветливого огня в вычищенном камине, оно показалось бы мне притягательнее дворца. Но огня‑ то как раз и не было, не было в камине и приготовленных дров; такое баловство не по карману кружевнице, особенно теперь, когда смерть отняла у нее единственную родственницу, вынудив полагаться лишь на саму себя. Френсис вышла в другую комнату снять шляпку и вернулась образцом скромной опрятности, в подогнанном по фигуре траурном платье из шерстяной материи, аккуратно обрисовывающем ее красивую грудь и стройный стан, в чистейшем белом воротничке, отогнутом от белой тонкой шеи, с гладко зачесанными на висках густыми волосами, сзади собранными в большой греческий узел; украшений она не носила – ни брошки, ни кольца, ни ленты, но и без них была хороша: одежда впору, совершенство форм, изящество, осанка заменяли ей пышные уборы. Вернувшись в маленькую гостиную, она заметила, как я посматриваю на камин, и сразу прочла в моих глазах сожаление и сочувствие, которые возбудила в моей душе холодная пустота этого очага. Привыкнув быстро соображать, быстро принимать решения и еще быстрее исполнять их, она тут же повязала полотняный фартук, исчезла и вскоре вернулась с корзиной, под крышкой которой обнаружились дрова и уголь; Френсис умело сложила их на каминной решетке.

«Это все ее запасы, и она из гостеприимства расходует их», – догадался я.

– Что это вы затеяли? – спросил я. – Неужто разводить огонь в такой жаркий вечер? Да я задохнусь!

– Право, месье, мне стало зябко, когда начался дождь, и потом, надо же вскипятить воду для чая, потому что по воскресеньям я пью чай. Вам придется потерпеть духоту.

Она чиркнула спичкой, и вскоре дрова уже пылали; по сравнению с потемневшим небом и грозой за окном этот мирный отблеск в освещенном камине выглядел на редкость приветливо. Негромкое мурлыканье послышалось откуда‑ то, возвестив, что не только я доволен переменой: черный кот, спавший на мягкой скамеечке и разбуженный отблеском огня, подошел к Френсис и потерся щекой о ее юбку; она погладила кота и объяснила, что это любимец ее pauvre tante Julienne[95].

Когда огонь разгорелся, пол перед камином был подметен, а над ярким пламенем помещен чайник весьма старинного вида, какие я, помнится, видел на старых фермах в Англии, Френсис вымыла руки и сняла фартук, затем открыла буфет, достала поднос, расставила на нем фарфоровый чайный сервиз, форма, рисунок и размер предметов которого свидетельствовали о том, насколько они старинные, положила на каждое блюдечко по старомодной серебряной ложечке, а серебряные, такие же старомодные, как вся посуда, щипцы – в сахарницу. Из того же буфета был извлечен серебряный сливочник размером не больше яйца. Во время всех этих приготовлений она случайно подняла взгляд, заметила любопытство в моих глазах, улыбнулась и спросила:

– Как в Англии, месье?

– Как в Англии сто лет назад, – поправил я.

– Правда? Впрочем, всему, что есть на этом подносе, не меньше ста лет: и чашки, и ложечки, и сливочник – фамильные реликвии, моя прабабушка оставила их бабушке, та – моей матери, которая привезла их из Англии в Швейцарию и завещала мне; с самого детства мне хочется когда‑ нибудь увезти эти вещи обратно в Англию, откуда они родом.

Она выставила на стол длинные булочки, заварила чай так, как это делают иностранцы, то есть положив чайную ложку заварки на полдюжины чашек, предложила мне стул и, когда я сел, взволнованно спросила:

– Покажется ли вам хоть на миг, что вы дома?

– Будь у меня дом в Англии, скорее всего я вспомнил бы о нем, – ответил я, так как подобная иллюзия действительно могла возникнуть у меня при виде белокожей, английского вида девушки, сидящей за английской трапезой и говорящей по‑ английски.

– Так у вас нет дома? – откликнулась она.

– Нет и никогда не было. Если у меня когда‑ нибудь и будет дом, то лишь тот, который я добуду себе сам, а до этого еще далеко.

При этих словах новая для меня боль пронзила сердце: это была боль унижения, вызванная моим незначительным положением и недостатком средств, но вместе с этой болью родилось и жгучее желание делать больше, зарабатывать больше, иметь больше и быть чем‑ то большим, и к этому перечню мой возбужденный ум жаждал прибавить дом, которого у меня никогда не было, и жену, которую я мысленно поклялся завоевать.

Чай Френсис представлял собой горячую воду с сахаром и молоком, но ее булочки, к которым она не смогла предложить масло, показались мне сладкими, как манна[96].

Трапеза завершилась, драгоценное серебро и фарфор были вымыты и убраны в буфет, начисто вытертый стол заблестел пуще прежнего, «кот тетушки Жюльенны» тоже получил угощение в предназначенном для него блюдечке, несколько шальных угольков и пепел были подметены, и Френсис наконец угомонилась, а потом, присев на стул напротив меня, впервые выдала легкое смущение, и неудивительно, ведь я невольно наблюдал за ней чересчур пристально, следил за каждым ее шагом и движением слишком настойчиво, так как был заворожен ее грацией и живостью, тем, какая ловкость, точность и даже красота рождались в каждом прикосновении ее тонких пальчиков; теперь же, когда она была неподвижна, ее умное лицо казалось мне прекрасным, и я не мог отвести от него глаз. Но во время отдыха ее румянец не угас, а, напротив, усилился, она упорно держала глаза опущенными, хотя я с нетерпением ждал, когда приподнимутся ее веки и на меня прольется луч любимого света – света, в котором огонь смягчен нежностью, чувство умерено проницательностью, где по крайней мере сейчас удовольствие играет с мыслью, а когда мои ожидания не сбылись, наконец заподозрил, что сам виноват в этом разочаровании, что пора бы прекратить глазеть на нее и завести разговор, если я хочу развеять чары, под действием которых она сейчас сидела так неподвижно. Вспомнив, как авторитетный тон и манеры возвращали ей самообладание, я объявил:

– Возьмите какую‑ нибудь английскую книгу, мадемуазель: дождь еще силен и наверняка задержит меня здесь еще на полчаса.

С облегчением она вскочила, взяла книгу и снова села на стул, который я придвинул поближе к себе. Ее выбор пал на «Потерянный рай» – как я предположил, из‑ за уместности религиозного характера книги в воскресенье; я велел ей начинать с самого начала, и пока она читала призыв Мильтона к «горней музе», которая на вершинах таинственных Синая и Хорива[97] вдохновляла иудейского пастыря, объясняя, как возникли из Хаоса Небо и Земля, я без помех радовался втройне: тому, что она рядом, тому, что я слышу ее голос, сладкий и ласкающий слух, и тому, что я могу время от времени смотреть на ее лицо: этой последней привилегией я пользовался, когда слышал ошибки в интонации, паузах, акцентах; поправляя их, я мог смотреть на ученицу, не вгоняя ее в краску.

– Достаточно, – сказал я, когда прослушал полдюжины страниц (для этого потребовалось немало времени, так как Френсис читала медленно и часто останавливалась, чтобы выслушать поправки или задать вопросы), – хватит, дождь уже кончился, мне пора.

В самом деле, обернувшись в тот момент, я увидел за окном голубое небо, грозовые тучи рассеялись, заходящее августовское солнце заливало оконные стекла чистым рубиновым отблеском. Я поднялся и натянул перчатки.

– Вы еще не нашли другого места взамен потерянного у мадемуазель Ретер?

– Нет, месье, я всюду справлялась, но у меня просили рекомендаций, а мне, честно говоря, не хотелось бы обращаться к директрисе, так как я считаю, что она вела себя несправедливо и недостойно; она исподтишка настраивала против меня учениц, чем причинила мне немало бед за время службы у нее, а потом отделалась от меня с помощью завуалированной и лицемерной уловки, притворяясь, что желает мне только добра, а на самом деле лишая меня главного источника средств к существованию, да еще в тот момент, когда от моих стараний зависела не только моя жизнь, но и жизнь другого человека… Нет, больше я никогда не обращусь к ней.

– Чем же вы тогда рассчитываете зарабатывать? На что живете сейчас?

– По‑ прежнему чиню кружева; ремесло не даст мне помереть с голоду, и я уверена, что при известных стараниях найду работу получше; я веду поиски всего две недели, запас моей храбрости и надежды пока не иссяк.

– А когда найдете – что дальше? Чего бы вы хотели от жизни?

– Накопить столько, чтобы переплыть Ла‑ Манш: Англия всегда была моей землей Ханаанской[98].

– Ну что ж… В скором времени я нанесу вам новый визит, а пока – всего доброго.

И я удалился весьма поспешно; мне стоило немалых трудов подавить острое внутреннее побуждение проститься теплее, выразить свои чувства яснее: что могло выглядеть естественнее минутных объятий, поцелуя, запечатленного на щеке или лбу? Чрезмерных надежд я не питал и не желал большего; успокоенный таким образом, я ушел бы удовлетворенным, но рассудок отказал мне даже в этом, повелев отвести взгляд от лица Френсис и направить стопы прочь от ее жилища, расстаться с ней так же сухо и холодно, как я расстался бы с престарелой мадам Пеле. Я подчинился, но злопамятно поклялся когда‑ нибудь все изменить. «Я завоюю право поступать в таких вопросах так, как мне заблагорассудится, или погибну, добиваясь его. Теперь у меня одна цель: заполучить эту женевскую девушку в жены, и она станет моей женой – разумеется, если относится к своему учителю хотя бы вполовину так же, как учитель – к ней. Но разве в противном случае она была бы такой послушной, улыбчивой и радостной на моих уроках? Пока я диктовал или исправлял ошибки, разве сидела бы она неподалеку с таким спокойным, удовлетворенным, безмятежным выражением лица? » Ибо всегда замечал: каким бы печальным или обеспокоенным ни было ее лицо, когда я входил в класс, едва только приближался к ней, перебрасывался с ней парой слов, давал несколько указаний, порой выговаривал за что‑ нибудь, как она уютно устраивалась в нише счастья, оживала, принимала безмятежный вид. Более всего ее красили упреки: я отчитывал ее, а она строгала перочинным ножиком перо или карандаш, слегка ерзала и дулась, односложно оправдывалась, а когда я отбирал у нее перо или карандаш, опасаясь, что она сточит их до основания, когда не давал даже вставить слово в свою защиту и тем самым подстегивал сдержанное волнение, Френсис наконец поднимала голову и смотрела на меня особенным взглядом, сдобренным весельем и выразительным благодаря дерзости – сказать по правде, он будоражил меня, как ничто другое, превращал меня в ее подданного, если не в раба (к счастью, сама Френсис об этом не знала). После этих кратких сцен она подолгу, порой часами, пребывала в хорошем настроении, и, как я уже упоминал, от этого ее здоровье крепло, в ней прибавлялось бодрости, благодаря чему до смерти тетушки и увольнения она успела полностью измениться внешне.

Мне понадобилось несколько минут, чтобы записать последние предложения, но подумать обо всем этом я успел, пока спускался по лестнице, покинув квартиру Френсис. Уже открывая входную дверь, я вспомнил, что так и не вернул двадцать франков, и остановился в нерешительности: унести их с собой было немыслимо, силой вернуть законной владелице непросто; я уже видел ее скромное жилище, убедился в том, что достойная бедность, исполненный гордости порядок, требовательность консерватизма очевидны в убранстве и хозяйстве этого маленького дома, был уверен, что его хозяйка не потерпит, чтобы ей прощали долги, понимал, что денежной помощи она не примет ни от кого, а тем более от меня, однако четыре злополучных пятифранковых бумажки оставались бременем для моего самоуважения, я должен был избавиться от них. Мне придумалась одна уловка – неуклюжая, но за неимением лучшего годилась и она.

Я взлетел по ступеням, постучал и вошел в комнату так, словно очень спешил.

– Забыл где‑ то здесь перчатку, мадемуазель.

Френсис сразу встала, чтобы поискать ее; дождавшись, когда она повернется ко мне спиной, я, стоя возле камина, беззвучно поднял стоявшую на нем фарфоровую вазочку, такую же старомодную, как чашки, сунул под нее деньги и сразу воскликнул:

– Вот она, перчатка! Завалилась за решетку. Всего хорошего, мадемуазель! – И я покинул дом во второй раз.

Каким бы кратким ни было мое повторное пребывание в нем, я успел испытать душевные муки, заметив, что Френсис уже выгребла из камина алые угли, напоминание о радующем глаз пламени: вынужденная быть расчетливой и экономить на мелочах, она сразу же после моего ухода лишила себя роскоши – слишком дорогой, чтобы наслаждаться ею в одиночку.

«Хорошо, что еще не зима, – думал я, – но через пару месяцев начнутся ноябрьские ветра и дожди. Только бы Господь дал мне к тому времени право и возможность подбрасывать в этот камин угля ad libitum[99]! »

Тротуар уже подсыхал, веял благоуханный свежий ветер, очищенный молниями; за моей спиной остался запад, где небо напоминало опал, в котором лазурь перемешана с малиновым отблеском; огромное солнце, величественное в своем пурпурном одеянии, уже спрятало краешек за горизонт. Направляясь на восток, я видел перед собой гигантскую гряду облаков, а еще – арку вечерней радуги, идеальной радуги: высокой, широкой, яркой. Я долго разглядывал ее, упиваясь этим зрелищем, и, видно, оно глубоко запечатлелось в моей памяти, ибо той ночью, после того, как я долго пролежал без сна в приятной лихорадке, глядя на безмолвные зарницы, все еще игравшие среди удалявшихся туч и серебристо мерцавшие над звездами, и наконец уснул, мне вновь привиделись заходящее солнце, гряда облаков, великолепная радуга. Я видел себя стоящим на какой‑ то террасе, склонившимся над парапетом; подо мной открывалось пространство, глубины которого я не знал и не мог вообразить, но слышал нескончаемый плеск волн и потому полагал, что там море, море до самого горизонта, изменчиво‑ зеленое и насыщенно‑ синее, окутанное вдалеке легкой дымкой. Золотая искра блеснула на границе воды и неба, поднялась в воздух, стала приближаться, меняясь и увеличиваясь в размерах, пока наконец не зависла на полпути между небом и землей, под радужной дугой, на фоне пушистых, но сумрачных облаков. Она парила, как на крыльях, переливчатый, нежный, сияющий воздух струился вокруг и окутывал ее, подобно ризам; розоватым был оттенок того, что напоминало лицо и руки, большая звезда излучала ровный свет во лбу ангела. Рука поднялась, взгляд был направлен на радугу в вышине, и в моей душе раздался шепот: «Надежда улыбается тому, кто не жалеет сил! »

Глава 20

Достатка – вот чего я хотел; достаток стал моей задачей, я стремился достичь и упрочить его, но никогда еще не был так далек от этой цели. С наступлением августа завершился учебный год, миновали экзамены, награды были вручены, классы распущены, ворота всех коллежей и пансионов закрылись, чтобы открыться вновь не раньше начала или середины октября. Последний день августа был уже не за горами – и с чем я к нему подошел? Продвинулся ли хоть на шаг за последние три месяца? Наоборот, сделал шаг назад. Отвергнув место преподавателя английского в заведении мадемуазель Ретер, я по собственной воле сократил свой годовой доход на двадцать фунтов, в итоге получал вместо шестидесяти фунтов в год всего сорок и даже на них не мог твердо рассчитывать.

Я уже давно не упоминал о месье Пеле; кажется, прогулка при луне – последний эпизод повествования, в котором этот джентльмен сыграл заметную роль, однако с тех пор характер наших отношений переменился. Не подозревая о том, что ночная тишина, лунная ночь и распахнутое окно выдали мне тайну его эгоистичной любви и фальшивой дружбы, месье Пеле по‑ прежнему был обходительным и любезным, я же стал колючим, как дикобраз, и несгибаемым, как дубинка из шипастого терновника; у меня никогда не находилось ни единой улыбки в ответ на его шутки, ни одной минуты для того, чтобы составить ему компанию; приглашения на кофе к нему в гостиную я неизменно отклонял, притом делал это чопорно и сухо; насмешливые замечания в адрес директрисы, которые он по‑ прежнему отпускал, я встречал мрачным молчанием, бесконечно далеким от удовольствия с оттенком раздражения, возбуждаемого ими поначалу. Довольно долго Пеле терпел мою холодность и даже стал еще любезнее, но, убедившись, что вежливость на грани подобострастия не растопит лед и не тронет меня, он наконец тоже переменился, в свою очередь, охладел, его приглашения прекратились, взгляд стал подозрительным и недовольным, и по озадаченной, но мрачной нахмуренности его бровей я видел, что он постоянно изучает и сопоставляет что‑ то, силясь сделать выводы, которые дали бы хоть какое‑ нибудь объяснение. Вскоре мне стало ясно, что в этом он преуспел, так как был не лишен проницательности, а может, и мадемуазель Зораида помогла ему разгадать эту загадку, – так или иначе, я обнаружил, что его манеры покинула нерешительность, что он перестал изображать дружбу и сердечность и начал держаться сдержанно, официально, но по‑ прежнему безукоризненно вежливо. К этому состоянию я и стремился привести его и теперь чувствовал себя сравнительно спокойно. Да, мне не нравилось собственное положение в его доме, однако без лживых признаний и лицемерия оно было сносным, тем более что директор больше не сбивал с толку мою философскую натуру высокопарными чувствами ненависти или ревности. Я обнаружил, что он поразил далеко не самое мое уязвимое место, и рана быстро и надежно затянулась, осталось лишь легкое пренебрежение к предательству, которое ее нанесло, и стойкое недоверие к руке, способной нанести удар исподтишка.

Таким положение вещей оставалось до середины июля, затем наметились некоторые перемены. Однажды Пеле вернулся домой вечером на час позже, чем обычно, явно во хмелю – случай для него небывалый; ему были присущи кое‑ какие худшие недостатки его соотечественников, но вместе с тем он обладал одной из наиболее редких среди них добродетелей, то есть был трезвенником. Но в тот раз он так нагрузился, что переполошил всю школу (кроме учеников, дортуары которых находились над классами в здании, куда не долетал шум из дома), яростно звоня в колокольчик и требуя, чтобы ему немедленно подали обед; решив, что сейчас полдень, хотя на колокольне только что пробили полночь, он яростно разбранил слуг за нерасторопность, осыпал упреками бедную старуху мать, посоветовавшую ему лечь в постель, и, беснуясь, понес всякий вздор о «le maudit Anglais, Creemsvort»[100]. Я в то время еще не ложился, засидевшись над немецкими книгами; услышав снизу шум, я отчетливо различил голос директора, непристойно искаженный возбуждением. Приоткрыв дверь, я узнал, что он требует, чтобы «Creemsvort» привели ему немедленно, дабы он, Пеле, перерезав ему горло на обеденном столе, отмыл дьявольской британской кровью свою запятнанную честь. «Либо спятил, либо пьян, – решил я, – в любом случае старухе и служанкам без мужской помощи с ним не справиться». И я решил сразу же спуститься в столовую, где увидел Пеле, шатающегося, со «взором в возвышенном безумье»[101], – славное зрелище он собой являл, казался одновременно и болваном, и сумасшедшим.

– Идемте, месье Пеле, – позвал я, – вам лучше лечь в постель. – И я взял его за руку.

Конечно, его возбуждение только усилилось при виде того, чьей крови он жаждал, он яростно кинулся в драку, но пьяный не соперник трезвому, и даже не будь Пеле пьян, крепостью сложения я превосходил своего потасканного противника. Сначала я заставил его подняться наверх, потом уложил в постель. Все это время он не переставая сыпал угрозами, хоть и путаными, но отнюдь не бессмысленными, клеймил меня, как коварное отродье вероломной страны, и в то же время предавал анафеме Зораиду Ретер, эту «femme sotte et vicieuse»[102], которая, потакая своей похоти, кинулась на шею беспринципному авантюристу; последнее заявление он подкрепил яростным ударом, предназначенным для меня, но не попавшим в цель. Я оставил его в бессильных попытках выпутаться из‑ под одеяла, которым я накрыл его и подоткнул с боков, на всякий случай повернул в двери ключ и вернулся к себе в полной уверенности, что Пеле никуда не денется до утра, а мне хватит времени беспрепятственно сделать выводы из только что увиденной сцены.

На этот раз не было никаких сомнений в том, что директриса, уязвленная моей холодностью, околдованная пренебрежением и распаленная верной догадкой, что я предпочитаю ей другую, угодила в сети, которые сама же и расставила, попалась в ловушку той самой страсти, которой стремилась опутать меня. Располагая этими сведениями, по состоянию моего работодателя я сделал вывод, что у его возлюбленной переменились чувства, – точнее, наклонности: чувства – слишком глубокое и чистое слово для той, о ком идет речь, – и она дала понять Пеле, что место в ее сердце теперь занимает не он, а его подчиненный. Не без удивления я обнаружил, что это выглядит лестным для меня; Пеле с репутацией его школы был настолько удобной и выгодной партией, а Зораида – настолько расчетливой и своекорыстной, что мне оставалось лишь гадать, как удалось личным предпочтениям одержать в ней верх над расчетом; тем не менее из слов Пеле было ясно, что директриса не только отвергла его, но и позволила себе выразить симпатию ко мне. Одно из пьяных откровений Пеле звучало так: «Польстилась, шельма, на твою свежесть, сопляк! Мол, манеры у тебя благородные – так она называет вашу чертову английскую церемонность. А уж нравственный‑ то какой, только поглядите! Des moeurs de Caton a‑ t‑ elle dit – sotte! »[103] Прелюбопытное создание, должно быть, эта Зораида, думал я, если вопреки выраженной природной склонности переоценивать значение богатства и положения в обществе сардоническое пренебрежение со стороны нищего подчиненного произвело на нее более глубокое впечатление, чем самые лестные ухаживания преуспевающего директора школы. Я невольно усмехнулся, но, как ни странно, хотя мое самолюбие было польщено неожиданной победой, лучшие чувства во мне она не затронула.

На следующий день при встрече с директрисой, которая нашла способ столкнуться со мной в коридоре и стремилась обратить мое внимание кротким взглядом и смирением, достойным илота, я понял, что не только любви, но и жалости не испытываю к ней. Коротко и сухо ответить на вкрадчивые вопросы о моем здоровье, сдержанно поклониться и пройти мимо – все, что я мог; как и прежде, в то время и немного погодя присутствие директрисы и ее манеры производили лишь один эффект: оттесняли все, что есть во мне хорошего, и пробуждали во мне все дурное, порой изнуряли, но неизменно ожесточали мое сердце. Я видел, что ущерб нанесен, и бранил себя за это. Я всегда ненавидел тиранов, но едва заполучил самозваную рабыню, как медленно, но верно начал превращаться в того, кто мне был ненавистен! Какое‑ то низменное удовольствие доставлял этот приторный фимиам, который неустанно курила привлекательная и еще довольно молодая поклонница, в самом переживании этого удовольствия был раздражающий оттенок деградации. Пока она раболепно вилась вокруг меня, скользила, крадучись, я чувствовал себя и варваром, и пашой‑ сластолюбцем. Иногда я терпел ее подобострастие, другой раз порицал его. Но и мое равнодушие, и моя резкость в равной мере служили росту зла, которое я хотел искоренить.

Однажды я услышал ее слова, обращенные к матери:

– Как ему к лицу надменность! С этой высокомерной улыбкой он красив, как Аполлон.

Жизнерадостная старушка рассмеялась и ответила дочери, что та околдована, ведь красоты во мне нет и в помине, разве что я не горбат и лишен других уродств.

– А по мне, – продолжала она, – в этих очках он похож на сову.

Почтенная старушка! Не будь она так стара, толста и краснолица, я, пожалуй, расцеловал бы ее за эти разумные и правдивые слова – такие здравые по сравнению с болезненными заблуждениями ее дочери.

Проснувшись наутро после своей безумной выходки, Пеле не помнил ничего из случившегося накануне ночью, а его мать, к счастью, не стала сообщать ему, что я был свидетелем этого позора. Больше он не пытался залить горе вином, но даже трезвый вскоре дал понять, что его душу разъедает ревность. Ему, как французу до мозга костей, была присуща и свойственная этому народу свирепость; впервые она обнаружилась в приливе пьяного гнева, некоторые проявления ненависти ко мне носили поистине демонический характер, а теперь их выдавали разве что мимолетные гримасы и вспышки в светло‑ голубых глазах, когда их взгляд встречался с моим. Он совершенно перестал общаться со мной, теперь я был избавлен даже от притворной вежливости. Эти взаимоотношения пробуждали в моей душе почти неуправляемый протест, вызывали нежелание жить в доме Пеле и служить у него, но кто избавлен от гнета обстоятельств? Не я, по крайней мере в то время: каждое утро я просыпался, сгорая от желания сбросить с себя ярмо и уйти с саквояжем в руке, вести хоть и нищую, зато свободную жизнь, но по вечерам, когда я возвращался из пансиона, в ушах у меня звучал приятный голос, перед глазами стояло лицо, такое умное, кроткое и вдумчивое, но вместе с тем нежное, я вспоминал характер – гордый и вместе с тем покладистый, чувствительный и благоразумный, серьезный и пылкий, меня тревожили и радовали оттенки чувства, жгучего и робкого, утонченного и простого, чистого и мощного, и видения новых уз, которые я стремился создать, новых обязательств, которые жаждал взять на себя, изгоняли из меня странника и бунтаря, призывали по‑ спартански стойко терпеть ненавистную мне участь.

Однако ярость Пеле угасла; двух недель хватило, чтобы она вскипела, усилилась и сошла на нет, и как раз в это время в соседней школе уволили неугодную наставницу, а я решил разыскать свою ученицу, просил сообщить мне ее адрес, получил отказ и оставил свою должность. Этот последний поступок, казалось, сразу же образумил мадемуазель Ретер; прозорливость и сообразительность, которые так долго вводила в заблуждение притягательная иллюзия, наставили ее на верный путь сразу же, едва исчез источник этой иллюзии. Под верным я подразумеваю не крутой и кремнистый путь принципов, на который мадемуазель Ретер никогда не ступала, а торную дорогу здравого смысла, от которой в последнее время значительно отклонилась. И она возобновила поиски, а потом старательно двинулась по следу своего давнего поклонника, месье Пеле. Вскоре добыча была настигнута. Не знаю, на какие ухищрения она пошла, чтобы смягчить и ослепить его, но ей удалось и усмирить гнев, и усыпить бдительность, отчего Пеле стал вести себя и выглядеть иначе; должно быть, мадемуазель Ретер сумела убедить его, что я никогда не был и не мог быть ему соперником; так или иначе две недели направленной против меня злости закончились приступом излишнего дружелюбия и учтивости, сдобренных ликующим самодовольством, скорее смехотворным, чем досадным. Холостяцкая жизнь Пеле проходила во французском духе, с полным пренебрежением к нравственным рамкам, и я полагал, что в супружестве он тоже проявит себя истинным французом. Он часто хвастался ужасом, который якобы наводил на некоторых женатых знакомых; я предположил, что теперь им не составит труда отплатить Пеле той же монетой.

Кризис надвигался. Едва начались каникулы, как звуки приготовлений к торжественному событию огласили владения Пеле; маляры, мебельщики и обойщики немедленно взялись за дело, в доме только и говорили о «спальне мадам» и «гостиной мадам». С трудом верилось, что старая хозяйка дома, в настоящее время именуемая здешней «мадам», вызвала у сына такой прилив родственных чувств, что он решил заново отделать апартаменты, предназначенные только для нее. В полном согласии с кухаркой, двумя горничными и судомойкой я заключил, что в свежеотделанных покоях поселится другая, молодая мадам.

Наконец о грядущем событии объявили официально. Через неделю месье Франсуа Пеле, директору, и мадемуазель Зораиде Ретер, директрисе, предстояло связать себя узами брака. Месье лично объявил об этом мне и завершил сообщение, выразив надежду, что я и впредь останусь его самым способным помощником и верным другом, а также пообещав повысить мне годовое жалованье на двести франков. Я поблагодарил его, не сказав пока ничего определенного, а едва он удалился, я сменил рабочую блузу на пальто и устроил себе долгую прогулку за Фландрскими воротами, надеясь остудить кровь, успокоить нервы и привести перепутанные мысли хоть в какое‑ то подобие порядка. В сущности, меня только что уволили. Я не мог и не желал скрывать от самого себя убежденность в том, что теперь, когда превращение мадемуазель Ретер в мадам Пеле неотвратимо, просто не может быть речи о том, чтобы я остался приживалом в доме, который вскоре будет принадлежать ей. В настоящее время она держалась со мной с достоинством, не пренебрегая правилами приличия, но я уже знал, что ее чувства остались прежними. Декорум подавил их, Благопристойность замаскировала, но Возможность окажется сильнее и того и другого, Соблазн разобьет их оковы.

Я не папа римский, не мне хвалиться непогрешимостью – словом, если я останусь, по всей вероятности, не пройдет и трех месяцев, как под крышей ничего не подозревающего Пеле будет разыгран современный французский роман. Но французские романы не в моем вкусе – ни в теории, ни на практике. Каким бы ограниченным ни был мой житейский опыт, однажды мне представился случай своими глазами увидеть, к чему приводит увлекательная и романтичная измена в семейном гнезде. Этот образец не имел никакого ореола беллетристики, я видел его в истинном свете, и он был омерзителен. Я видел, как разум приходил в упадок, вынужденный постоянно изворачиваться и лгать, как тело разрушалось под губительным воздействием души, загрязненной пороком. Я сам изрядно пострадал, вынужденный в течение длительного времени быть свидетелем этого зрелища, но теперь вспоминал свои муки без сожаления, ибо одного воспоминания о них оказалось достаточно, чтобы послужить мощным противоядием от соблазна. Они высекли на скрижалях моего рассудка убеждение, что противозаконное удовольствие, посягательство на чужие права, – это обманчивое, отравленное удовольствие: его лживость и пустота со временем приносят разочарование, а яд продолжает жестокую пытку, его действие сохраняется навсегда.

Из этого следовало, что мне надо покинуть дом Пеле, причем немедленно. «Но ведь тебе некуда идти и негде жить», – напомнила Осмотрительность, а следом за ней явилось видение истинной любви: мне казалось, что рядом со мной стоит Френсис Анри, ее тонкая талия так и манит обнять ее, наши руки ищут одна другую; я ощутил, что она вложила свою ладонь в мою, и не сумел отвергнуть ее, не мог отвести взгляда от ее глаз, в которых видел столько счастья, такое родство душ; на выражение этих глаз я оказывал несомненное влияние – мог пробудить в них блаженство и благоговение, глубокое удовольствие, искру воспрянувшего духа, даже приятные опасения. Мои надежды побеждать и обладать, моя решимость работать и возвышаться надвигались на меня стройными рядами, а я собирался ринуться в пучину крайней нужды. «И все только потому, что ты боишься злодеяния, которое может и не произойти! » – подхватил внутренний голос. «Оно произойдет, и ты знаешь это, – возразила упорная стражница Совесть. – Поступай так, как считаешь нужным, повинуйся мне, и даже среди трясин я найду для тебя надежную опору». А потом, пока я быстро шагал по дороге, мне вдруг пришло в голову, что некая Верховная Сущность, незримая, но вездесущая, в своем милосердии пекущаяся лишь о моем благе, теперь наблюдает за борьбой добра и зла в моей душе, желает увидеть, подчинюсь я ее голосу, шепчущему в моем сознании, или прислушаюсь к софистике, с помощью которой ее и мой враг, дух зла, пытается совратить меня с пути. Нелегким и крутым был путь, указанный мне божественным внушением; поросшей мхом и ведущей под гору – зеленая тропа, вдоль которой Искушение разбросало цветы, но если бы божество любви, дружественное всему сущему, и улыбнулось довольной улыбкой, то лишь увидев меня, препоясавшего чресла и направившегося вверх по крутому склону; если же меня потянет к бархатистому пологому спуску, проблеск триумфа покажется на лбу демона‑ человеконенавистника, отвергающего Бога.

Я тотчас повернулся, быстро зашагал в обратном направлении и через полчаса уже был в доме месье Пеле, где нашел его в кабинете; краткой беседы с доходчивыми объяснениями оказалось достаточно, я дал собеседнику понять, что настроен решительно, и он, верно, в душе одобрил это решение. Уже через двадцать минут я вошел в свою комнату. Я сам лишил себя средств к существованию, сам вынес себе приговор покинуть мой нынешний дом, всего за неделю успев подыскать себе другой.

Глава 21

Еще закрывая дверь, я заметил на столе два письма, которые поначалу принял за приглашения от знакомых кого‑ нибудь из моих учеников; такие знаки внимания я порой получал, но, поскольку не имел друзей, о корреспонденции другого рода и не мечтал; с тех пор как я прибыл в Брюссель, мне не случалось с нетерпением ждать почтальона. Я небрежно придвинул к себе письма, равнодушно и неторопливо оглядел их и уже хотел было взломать печати, как вдруг мой взгляд и моя рука остановились; увиденное взбудоражило меня, словно я обнаружил красочную картинку там, где ожидал увидеть чистый лист бумаги. На одном письме была английская марка, на другом – адрес, надписанный явно женским, изящным и четким, почерком; второе я распечатал сразу.

«Месье, я узнала, что Вы сделали, на следующее утро после Вашего визита; можете не сомневаться, пыль с фарфора я смахиваю каждый день, а поскольку ко мне уже целую неделю никто не заглядывал, вдобавок колдовские деньги в Брюсселе не в ходу, без лишних слов ясно, кто оставил двадцать франков на каминной полке. Мне показалось, я услышала, как Вы поставили на место вазочку, пока я искала Вашу перчатку под столом; помню, я еще удивилась: неужели Вы решили, будто перчатка могла туда попасть? Так вот, месье, это не мои деньги, и себе я их не оставлю; я не приложила их к этому письму только потому, что они могли затеряться, вдобавок письмо стало бы тяжелее, но я обязуюсь отдать эти деньги Вам при первой же встрече, и даже не вздумайте отказаться от них: во‑ первых, Вы наверняка понимаете, что долги надо возвращать, что приятно не оставаться должными никому ничем[104], а во‑ вторых, теперь я вполне могу позволить себе вернуть эти деньги, так как у меня появилась работа. По этой последней причине я и пишу Вам – приятно сообщать хорошие новости, а мне, кроме своего учителя, не с кем поделиться ими.

Неделю назад, месье, за мной прислала миссис Уортон, англичанка; ее старшая дочь выходит замуж, и кто‑ то из богатых родственников преподнес ей фату и платье из дорогого старинного кружева – если верить его хозяйке, этот наряд стоит так же дорого, как драгоценные камни, – но ему требовалась починка, которую поручили мне. Работать пришлось в доме у заказчиц, потом им понадобилось закончить несколько вышивок, так что дел набралось на целую неделю. Пока я работала, мисс Уортон часто заходила ко мне, и миссис Уортон тоже заглядывала; с ними я беседовала по‑ английски, они стали расспрашивать, как я научилась так хорошо говорить на этом языке, потом – что я еще знаю, какие книги прочла; вскоре они уже смотрели на меня как на диковину, несомненно, считая на редкость образованной для девушки, занимающейся починкой кружев. Однажды миссис Уортон привела ко мне какую‑ то даму из Парижа – видимо, чтобы проверить мои познания во французском; вероятно, предстоящая свадьба настроила мать и дочь на добродушный лад и вызвала желание сыпать благодеяниями налево и направо, вдобавок обе доброжелательны по натуре, в итоге они сочли мое желание заниматься чем‑ нибудь посерьезнее починки кружев вполне законным, однажды усадили меня в экипаж и отвезли к миссис Д., директрисе первой в Брюсселе английской школы. Оказалось, ей как раз нужна француженка, которая вела бы уроки географии, истории, грамматики и словесности на французском языке. Миссис Уортон дала мне прекрасные рекомендации, и поскольку две ее младших дочери учатся в этой школе, это покровительство обеспечило мне место учительницы в ней. Мне предстоит вести шесть часов занятий ежедневно (к счастью, проживать при школе не требуется: было бы очень жаль расставаться с прежним домом), а миссис Д. – платить мне за это тысячу двести франков в год.

Как видите, месье, теперь я богата, о таком богатстве я и не мечтала; я благодарна судьбе за этот поворот, тем более что от постоянной работы с тонким кружевом у меня уже начинает портиться зрение, я устала засиживаться с шитьем за полночь и не иметь возможности ни читать, ни учиться. Я уже начинала бояться, что заболею и не смогу себя обеспечивать, но теперь этот страх отчасти рассеялся, и сказать по правде, месье, я так благодарна Богу за утешение, что мне просто необходимо поделиться своей радостью с тем, кто настолько добросердечен, что даже чужая удача радует его. Как видите, я не устояла перед соблазном написать Вам, убедив саму себя, что это мне в радость, а Вам мое письмо не доставит неприятностей, разве что слегка утомит. Прошу, не сердитесь на многословие и незамысловатость выражений преданной Вам ученицы,

Ф. Э. Анри».

Прочитав это письмо, я несколько минут обдумывал его содержание – потом напишу, какие чувства я при этом испытывал, – после чего взялся за первое. Оно было надписано незнакомым почерком, мелким и довольно аккуратным, не мужским, но и не женским; печать украшал оттиск герба, из которого я сделал только один вывод – что это не герб Сикомов, значит, письмо прислал не кто‑ нибудь из моих почти забытых и наверняка забывших меня родственников‑ аристократов. Тогда кто же? Я вскрыл письмо и прочел:

* * *

«Ничуть не сомневаюсь, что Вы недурно устроились в тучной Фландрии, вероятно, питаясь от щедрот ее жирной земли, что Вы восседаете этаким черноволосым, смуглым и носатым израильтянином у сосудов египетских или же отщепенцем, сыном Левииным, возле медных котлов святилища, то и дело погружая в них освященную острогу и вылавливая из моря похлебки самую жирную «грудь потрясания» и самое мясистое «плечо возношения»[105]. Я точно знаю это, потому что никто в Англии не получает от Вас писем. Неблагодарный Вы пес! Мои превосходные рекомендации обеспечили Вам место, где Вы теперь катаетесь как сыр в масле, и в ответ – ни слова благодарности или признательности! Но я уже собираюсь проведать Вас, и, слегка обременив свои прокисшие аристократические мозги, Вы наверняка сообразите, какого рода взбучку, уже уложенную в саквояж, я везу Вам, чтобы преподнести сразу по прибытии.

Кстати, о Ваших делах я осведомлен: в последнем письме Браун подтвердил, что Вы, говорят, намерены сделать выгодную партию с пухленькой бельгийской директрисой – некоей мадемуазель Зенобией, или как ее там. Нельзя ли мне взглянуть на нее по приезде? Имейте в виду: если она придется мне по вкусу или если она соответствует моим представлениям о выгоде, я отниму у Вас добычу, вырву из пасти и торжествующе унесу. Но коротышек я не люблю, а Браун пишет, что она коренаста и невысока ростом, стало быть, больше подходит для сухопарого, вечно голодного с виду типа вроде Вас.

«Итак, бодрствуйте, потому что не знаете ни дня, ни часа, в который» (не хочу богохульствовать, поэтому продолжу своими словами) я прибуду[106].

Искренне Ваш,

Хансден Йорк Хансден».

Хмыкнув, я отложил письмо, но не переставал разглядывать мелкий аккуратный почерк, ничуть не похожий на почерк меркантильного человека или же любого другого – за исключением самого Хансдена. Говорят, каков характер, таков и почерк: а есть ли между ними сходство в этом примере? Я вспомнил своеобразное лицо автора письма и некоторые черты, присущие его натуре, о существовании которых я скорее догадывался, чем знал их, и наконец ответил: да, сходство огромное.

Так, значит, Хансден приезжает в Брюссель, когда – неизвестно, но рассчитывает застать меня на вершине процветания, готовым вступить в брак, поселиться в семейном гнездышке, расположиться под теплым бочком упитанной супруги.

«Хотел бы я доставить ему удовольствие, помочь убедиться, что нарисованная им картина верна, – думал я. – Но что он скажет, когда вместо пары сытеньких голубков, воркующих и целующихся в окружении роз, найдет тощего баклана – одинокого, бесприютного, притулившегося на голой скале нищеты? Ну и черт с ним! Пусть приезжает, пусть посмеется контрасту между вымыслом и действительностью. Да будь он хоть сам сатана, а не человек, я не удосужусь прятаться или сглаживать его сарказм вымученными улыбками и приветливыми словами».

Затем я вернулся ко второму письму, отзвук которого в душе не смог бы заглушить, даже заткнув пальцами уши; он нарастал внутри, и хотя начало его мелодии звучало изысканно, завершалась она как стон.

Меня переполняло счастье оттого, что Френсис избавилась от гнета нужды и проклятия непосильного труда, а также оттого, что, едва узнав о будущем достатке, она поспешила поделиться радостью со мной – все это отвечало желаниям моего сердца. Стало быть, два следствия из этого письма оказались сладкими, словно два глотка нектара, но третий глоток отдавал уксусом и желчью.

Два непритязательных человека вполне могут прожить в Брюсселе, располагая доходом, которого в Лондоне едва хватит на приличное существование одному, и вовсе не потому, что удовлетворение насущных нужд в Лондоне обходится гораздо дороже, а в Брюсселе ниже налоги: сумасбродством англичане превосходят все народы мира, впадают в рабскую зависимость от привычек, мнения, стремления создать определенную видимость чаще, чем итальянцы становятся рабами злокозненного духовенства, французы – тщеславия, русские – своего царя, а немцы – темного пива. Мне довелось прочувствовать здравый смысл в устройстве уютного бельгийского дома, который посрамил бы изысканность, богатство, роскошь, неестественную утонченность сотни особняков английской аристократии. В Бельгии можно экономить – при условии, что вы способны зарабатывать деньги; в Англии это немыслимо: там хвастовство за месяц успевает растранжирить столько, сколько усердие не заработает и за год. Еще прискорбнее то, что все классы в этой богатой и в то же время нищенствующей стране слепо и рабски следуют моде; этому предмету я мог бы посвятить главу‑ другую, но воздержусь, по крайней мере пока. Если бы я и впредь зарабатывал шестьдесят фунтов в год, теперь, когда Френсис обещали пятьдесят фунтов, то сегодня же вечером я отправился бы к ней и произнес слова, которые был вынужден держать в душе, изнывающей в лихорадке; нашего объединенного дохода хватило бы обоим, тем более что мы жили бы в стране, где бережливость не путают с мелочностью, а скромность в одежде, пище и обстановке не считают вульгарностью. Но наставнику без места, не имеющему ни средств, ни связей, об этом не стоило и думать; любви не должно быть места в его сердце, слово «брак» недопустимо на его устах. Только теперь я по‑ настоящему понял, что значит быть бедным, теперь жертва, которую я принес, отказавшись от места, предстала передо мной в ином виде, превратилась из правильного, справедливого, похвального поступка в легкомысленный, опрометчивый шаг.

Я принялся ходить по комнате кругами, подгоняемый язвительными упреками, и у окна меня встречало самобичевание, а у стены – самоуничижение, а потом вдруг заговорило Сознание.

«Прочь, глупые мучители! – воскликнуло оно. – Он исполнил свой долг, так не травите его мыслями о том, что все могло сложиться иначе; он отказался от неопределенных, сиюминутных благ, дабы избежать неустранимого и явного зла; он поступил верно. Пусть теперь поразмыслит, а когда уляжется пыль, которую вы подняли, когда утихнет ваш шум, он найдет свой путь».

Я сел, уронил голову на руки, задумался и думал час, два, но все напрасно. Самому себе я казался похожим на запертого в подземелье пленника, который всматривается в полную темноту, окруженный каменными стенами в ярд толщиной и громадой здания над головой, и ждет, что вот‑ вот свет пробьется через гранит и цемент, прочный, как камень. Даже в самой плотной кладке остаются или могут появиться трещины, и одна из них наконец нашлась в моей темнице: я увидел – или мне показалось, что увидел, – бледный, холодный, еле заметный, но все‑ таки лучик, указывающий тот самый путь, который пообещало мне Сознание. После двух или трех часов изнурительных поисков я выкопал из глубин памяти обрывочные воспоминания об одном случае и теперь, сложив эти фрагменты, надеялся обрести удачную возможность и воспользоваться ею. Вкратце опишу эти воспоминания.

Месяца три назад месье Пеле решил в честь своих именин побаловать учеников, устроить им увеселительную поездку в одно из мест отдыха публики на окраине Брюсселя. Что это за место, я уже не помню, но там было несколько прудов, которые называли é tangs, и на одном из них, размерами превосходившем остальные, приезжие обычно развлекались катанием на лодках. До отвала наевшись гофр и выпив несколько бутылок лувенского пива в тенистом саду, предназначенном для таких пирушек, наши подопечные принялись упрашивать директора, чтобы он разрешил им покататься по прудам. Шестеро самых старших получили разрешение, а мне поручили присматривать за ними. Среди этих шестерых был и некий Жан‑ Батист Ванденгутен, самый тучный из молодых фламандцев в школе и вдобавок рослый, к шестнадцати годам достигший внушительных размеров, свойственных его соотечественникам. Так вышло, что Жан первым шагнул в лодку, оступился, наклонился над бортом, а лодка под его тяжестью опрокинулась. Ванденгутен камнем ушел на дно, всплыл, снова скрылся под водой. Я мгновенно сбросил сюртук и жилет – не зря же я рос в Итоне и десять лет подряд катался на лодке и плавал, для меня прыжок в воду за утопающим был естественным и несложным поступком. Мальчишки и лодочники завопили, уверенные, что теперь утопленников будет не один, а два, но когда Жан всплыл в третий раз, я поймал его за ногу и за воротник, и уже через три минуты мы с ним благополучно выбрались на берег. Честное слово, моя заслуга была совсем невелика, так как я ничем не рисковал и даже не простудился, хотя промок. Когда месье и мадам Ванденгутен, у которых не было других детей, кроме Жана‑ Батиста, узнали о случившемся, они, похоже, решили, что я проявил удивительную храбрость и самоотверженность, достойные самых щедрых наград. В особенности мадам была уверена, что я, видно, полюбил их сыночка, если решился ради спасения его жизни подвергнуть опасности свою. Месье, с виду порядочный, хоть и флегматичный, был немногословен, но не выпускал меня из комнаты, пока я не пообещал в случае необходимости обратиться к нему, дать ему шанс выполнить обязательства, которые, по его уверению, налагал на него мой поступок. Эти слова и стали моим лучиком света, в них я усматривал единственный выход, хотя свет был холодным, не радовал меня и я предпочел бы обойтись без этого выхода. На самом деле я не имел права на протекцию месье Ванденгутена, у меня не было оснований обращаться к нему, но приходилось в силу необходимости: я лишился работы, но нуждался в ней и рассчитывал ускорить поиски с помощью его рекомендаций. Я знал, что мог бы попросить и получить их, но в то же время не мог, так как эта просьба стала бы ударом по моему самолюбию и противоречила моим привычкам, вдобавок выглядела бы как проявление праздности, потакания своим капризам и разборчивости. Лучше раскаиваться, упустив такую возможность, чем всю жизнь пилить себя, воспользовавшись ею.

Тем же вечером я сходил к месье Ванденгутену, но оказалось, что я напрасно сгибал лук и выбирал стрелы: тетива лопнула. Я позвонил в огромную дверь красивого вместительного дома в богатом районе, мне открыл слуга. Спросив месье Ванденгутена, я узнал, что его нет в городе, что он с семьей уехал в Остенде и неизвестно, когда вернется. Оставив визитку, я ушел.

Глава 22

Неделя пролетела быстро, наступил день свадьбы; венчание состоялось в соборе Святого Иакова. Мадемуазель Зораида стала мадам Пеле, урожденной Ретер, а через час после этой метаморфозы «счастливая чета», как пишут в газетах, уже направлялась в Париж, где супруги намеревались провести медовый месяц. На следующий день я покинул пансион и переправил самого себя и движимое имущество (книги и одежду) на скромную квартиру, которую снял неподалеку. Уже через полчаса моя одежда была разложена в комоде, книги стояли на полке, переезд состоялся. В тот день я был бы счастлив, если бы не одна мучительная заноза – желание побывать на улице Нотр‑ Дам‑ о‑ Неж, которому я решил противиться до тех пор, пока туман сомнения, скрывающий из виду мои перспективы, не рассеется.

Стоял чудесный сентябрьский вечер – очень тихий и теплый; мне было нечем заняться, я знал, что в такой час и Френсис наверняка свободна; возможно, она не прочь повидаться с учителем, которому давно не терпится увидеться с ученицей. Фантазия принялась нашептывать мне, какой радостной могла бы стать встреча.

«Ты застанешь ее за чтением или письмом, – уверяла она, – и сможешь подсесть к ней; незачем будоражить ее, нарушать ее покой, смущать неожиданными поступками или словами. Веди себя, как всегда: просмотри написанное ею, послушай, как она читает, пожури ее или похвали – ты знаешь, как действует и тот и другой прием, знаешь, как она улыбается, когда довольна, как горят ее глаза в порыве возбуждения; тебе известно, как добиваться от нее ответа, которого ты ждешь, выбирая его из многообразия возможных. Рядом с тобой она будет сидеть молча, если тебе вздумается порассуждать, ты сможешь держать ее в плену могущественных чар; какой бы умной и красноречивой она ни была, при желании ты сумеешь замкнуть ее уста, набросить на ее сияющее лицо покров застенчивости; впрочем, ты знаешь, что однообразно‑ покладистой она бывает не всегда: ты уже испытывал ни с чем не сравнимое удовольствие, наблюдая, как сменялись в ее душе и на ее лице возмущение, презрение, простота и ожесточение, ты знаешь, что мало кто способен справиться с ней так, как ты, знаешь, что она скорее сломается, но никогда не согнется под тяжестью Тирании и Несправедливости и вместе с тем будет подчиняться каждому жесту Рассудительности и Симпатии. Опробуй их влияние сейчас же. Действуй! Это не страсть, к ним можно обращаться без опасений».

«Нет, не стану, – ответил я сладкоголосой искусительнице. – Человек себе хозяин лишь до какого‑ то предела. Думаешь, я смогу разыскать Френсис сегодня, сидеть наедине с ней в тихой комнате и общаться лишь на языке Рассудительности и Симпатии? »

«Нет», – последовал краткий и живой ответ Любви, которая покорила меня и теперь повелевала мной.

Казалось, время остановилось, солнце будто бы передумало заходить, мои часы тикали, но стрелки словно приросли к месту.

– Какой жаркий вечер! – воскликнул я и распахнул окно, ибо мне и вправду редко бывало так душно. Услышав шаги на общей лестнице, я мимоходом подумал: может, этот обитатель дома, поднимающийся к себе, так же обеспокоен и не уверен в своем положении, как я? Или, напротив, располагает средствами и живет спокойно, неуязвимый для необузданных чувств? Что такое? Неужели он явился лично ответить на мои невысказанные вопросы?

В дверь постучали – в мою дверь; стук был требовательным и резким. Ответить на него я не успел: не дожидаясь приглашения, гость открыл дверь, шагнул через порог и захлопнул дверь за собой.

– Ну как вы? – негромко и бесстрастно осведомился он по‑ английски, а потом, не поднимая суеты и ничего не объясняя, положил шляпу на стол, перчатки – в шляпу, выдвинул вперед единственное кресло в комнате и преспокойно расположился в нем. – Разучились говорить? – через несколько минут задал он еще один вопрос тоном, небрежность которого свидетельствовала, что ему нет никакого дела до того, отвечу я или нет.

Я же решил прибегнуть к помощи своих добрых друзей, les bé sicles[107], – не для того, чтобы понять, кто меня посетил, ибо я уже узнал гостя, черт бы побрал его наглость, а для того, чтобы лучше видеть, как он выглядит, иметь четкое представление о выражении его лица и внешности. Со всей тщательностью протерев очки, я надел их так же неторопливо и аккуратно, поправил, чтобы они не давили на переносицу и не запутались в коротких прядях моих волос невзрачного мышиного оттенка. Я сидел в оконной нише, спиной к свету и лицом к лицу к гостю, который наверняка был бы рад поменяться со мной местами, так как предпочитал изучать, а не становиться предметом изучения. Да, это был именно он, вне всяких сомнений, с шестью футами роста, приведенными в сидячее положение, в темном дорожном пальто с бархатным воротником, в серых панталонах, черном шейном платке, с его лицом – самым оригинальным из всех, какие когда‑ либо создавала Природа, но наделенным оригинальностью, не бросающейся в глаза; ни одну его черту нельзя было назвать выделяющейся или странной, тем не менее целое производило впечатление уникальности. Бесполезно пытаться описывать неописуемое. Вступать в разговор я не торопился, просто сидел и невозмутимо смотрел на гостя.

– А, затеяли игру? – наконец догадался он. – Что ж, посмотрим, кому она раньше надоест. – И он неторопливо вытянул из кармана изящный портсигар, выбрал сигару, закурил, достал с ближайшей полки книгу и, откинувшись на спинку кресла, продолжал курить и читать так безмятежно, как у себя дома на Гроув‑ стрит, Эншир, Англия. Я знал, что, если ему припадет охота, он способен просидеть так до полуночи, поэтому поднялся, отнял у него книгу и заявил:

– Вы взяли ее без разрешения, поэтому читать ее не будете.

– Она нудная и глупая, – возразил гость, – так что я немного потеряю. – Но чары молчания уже развеялись, и он продолжал: – Я думал, вы живете у Пеле. Сегодня днем я побывал там, опасался, что умру с голоду, ожидая вас в гостиной пансиона, но мне сразу сообщили, что вас нет и что вы переехали сегодня утром, правда, оставили адрес, который я спросил. Не думал, что вы способны поступить так практично и разумно. Но зачем вы переселились сюда?

– Месье Пеле только что женился на даме, которую вы с мистером Брауном записали в мои невесты.

– Вот как? – Хансден хохотнул. – Так вы лишились и жены, и места?

– Именно.

Я увидел, как он украдкой обвел быстрым взглядом мою комнату, заметил, как она мала и скудно обставлена, мгновенно сообразил, что к чему, и заключил, что в таком преступлении, как процветание, я невиновен. Это открытие произвело на моего неординарно мыслящего гостя любопытный эффект; уверен, если бы он застал меня в красивой гостиной, развалившимся на мягком диване рядом с миловидной богатой женой, он возненавидел бы меня, ограничился кратким визитом, держался бы холодно и высокомерно и больше не приблизился бы ко мне, пока меня нес бы на волнах поток удачи; но в окружении дешевой мебели и голых стен моей неприветливой комнаты его несгибаемая гордыня смягчилась, и я заметил это по его голосу и взгляду, когда он вновь заговорил:

– Вы уже нашли другое место?

– Нет.

– Значит, пока выбираете?

– Нет.

– Плохо. К Брауну обращались?

– Само собой, нет.

– И напрасно: как правило, он в состоянии что‑ нибудь подсказать.

– Однажды он уже помог мне, я не имею никакого права обременять его и не в настроении вновь его тревожить.

– Ну, если вы настолько совестливы и смертельно боитесь показаться назойливым, поручите это дело мне. Сегодня я встречаюсь с ним и могу передать вашу просьбу.

– Прошу вас, не надо, мистер Хансден; перед вами я и так в долгу, вы оказали мне немалую услугу еще в N., помогли выбраться из логова, где я погибал. За эту услугу я не расплатился до сих пор и предложение следующей отклоняю просто потому, что не хочу увеличивать сумму счета.

– Если так, я доволен. Я так и думал, что беспримерное великодушие, с которым я вытащил вас из чертовой конторы, когда‑ нибудь получит признание. «Отпускай хлеб твой по водам, потому что по прошествии многих дней опять найдешь его»[108], – гласит Священное Писание. Это верно, юноша, цените меня – я уникум, таких, как я, в толпе не найдешь. Но шутки в сторону: если говорить серьезно, вы могли бы воспользоваться случаем, более того, вы поступите глупо, если оттолкнете протянутую вам руку помощи.

– Мистер Хансден, с этим вопросом покончено, поговорим о чем‑ нибудь другом. Что нового в N.?

– Нет, не покончено, а про N. речь пойдет позднее. Так эта мисс Зенобия…

– Зораида, – поправил я.

– Ладно, Зораида вправду вышла за Пеле?

– Я же сказал. А если не верите, спросите у кюре собора Святого Иакова.

– И ваше сердце разбито?

– По крайней мере я об этом ничего не знаю: вроде бы стучит, как прежде.

– Значит, вы не настолько ранимы, как я полагал; видно, вы ожесточились и зачерствели, если сносите такую оплеуху не пошатнувшись.

– Не пошатнувшись? Мне‑ то какое дело до того, что бельгийская директриса вышла замуж за директора‑ француза? Несомненно, потомки представителей двух народов получатся странными, но это забота их родителей, а не моя.

– Между прочим, Пеле тот еще проказник, даже обручение его не образумило!

– Кто вам сказал?

– Браун.

– Браун – старый сплетник.

– Так и есть, но если его сплетни безосновательны, если вы не питали никаких чувств к мисс Зораиде, почему же тогда, о юный педагог, вы покинули прежнее место работы, как только упомянутая девица сделалась мадам Пеле?

– Потому что… – я вдруг почувствовал, что краснею, – потому что… Словом, мистер Хансден, отвечать на дальнейшие вопросы я отказываюсь. – И я решительно сунул руки поглубже в карманы.

Хансден восторжествовал, в его глазах замерцали искры победного смеха.

– И какого черта вы смеетесь, мистер Хансден?

– Уморительно видеть вашу образцовую сдержанность. Ладно, юноша, не стану надоедать вам расспросами, мне и так все ясно: Зораида бросила вас, предпочла богатого, как сделала бы на ее месте любая благоразумная женщина.

Я не ответил, предоставив ему право считать так, как он хочет, и не желая вдаваться в объяснения, а тем более придумывать их; но обмануть Хансдена было непросто; мое молчание, вместо того чтобы убедить его в собственной правоте, внушило сомнения в ней, и он продолжал:

– Полагаю, эта связь развивалась, как обычно бывает между разумными людьми: вы предложили ей свою молодость и таланты, какими бы они ни были, в обмен на ее положение в обществе и деньги; вряд ли вы принимали во внимание внешность или то, что принято называть «любовью», – насколько я понимаю, она старше вас и, если верить Брауну, внешне скорее благопристойна, чем красива. Поскольку в то время шансов на более выгодную сделку у нее не было, поначалу она согласилась на ваши условия, но тут глава процветающей школы Пеле выступил с ценой, превышающей вашу, она согласилась и досталась ему: безупречная, идеальная сделка, деловая и законная. А теперь сменим тему.

– Можно, – кивнул я, обрадованный предложением и в особенности тем, что сумел обмануть проницательного дознавателя – если, конечно, и вправду сумел, ибо взгляд его оставался испытующим и настороженным, в глазах светилась мысль, пока словами он отвлекал меня от опасной черты.

– Хотите новостей из N.? А что вас там интересует? Друзей у вас не осталось, так как вы и не подумали обзавестись ими. О вас никто не расспрашивал – ни мужчины, ни женщины, а когда я упоминал ваше имя в обществе, мужчины смотрели на меня так, словно я заговорил о пресвитере Иоанне[109], а женщины украдкой прыскали. Местные красавицы невзлюбили вас. Как вас угораздило попасть к ним в опалу?

– Не знаю. Я редко общался с ними – не видел причин, считал, что ими хорошо любоваться издалека; их наряды и лица ласкали взгляд, но их разговоры и даже выражения лиц были мне непонятны. Когда до меня доносились обрывки их слов, я никак не мог уловить в них смысл, а движения губ и глаз только сбивали меня с толку.

– В этом виноваты вы, а не они. В N. есть не только красивые, но и умные особы, не уступающие в разговоре собеседнику‑ мужчине; с ними я охотно беседую, но в вас нет и никогда не было обходительности, вам решительно нечем расположить к себе даму. Я видел, как вы сидели у двери в комнате, полной народу, слушали, не проронив ни слова, наблюдали, а не развлекались; поначалу холодный и пугливый, в середине званого вечера вы выглядели настороженным и взвинченным, а к концу – обиженным и уставшим. И с такими манерами вы рассчитывали кому‑ нибудь понравиться? Ничего не вышло, и если вас невзлюбили, то поделом вам.

– Я не в претензии! – выпалил я.

– Наоборот, еще в какой: когда красавица отворачивается от вас, вы сначала оскорбляетесь, а потом принимаетесь высмеивать ее. Я глубоко убежден: все, что есть на свете желанного – богатство, слава, любовь, – навсегда останется для вас спелыми гроздьями винограда высоко над землей, вы будете посматривать на них, а они – манить вас, но останутся недосягаемыми, взять лестницу вам будет негде, и потому вы уберетесь восвояси, уверяя, что виноград зелен.

Несмотря на всю колкость, в тот момент его слова не задели меня. Моя жизнь изменилась, опыт пополнился с тех пор, как я покинул N., но Хансден об этом не подозревал, видя во мне лишь клерка, служащего мистера Кримсуорта, бедняка среди богатых незнакомцев, стойко встречающего всеобщее пренебрежение, сознающего, насколько он необщителен и непривлекателен; этот человек не стремился стать заметным, зная, что ничего у него не выйдет, и не спешил угождать окружающим, понимая, что его старания не оценят. Хансден не знал, что с тех пор юность и красота стали для меня повседневным предметом наблюдения, что я неторопливо и вдумчиво изучал их и научился высматривать простую канву истины под изысканной вышивкой; несмотря на всю свою проницательность, он не мог заглянуть мне в душу, изучить мысли, понять мои симпатии и антипатии; наше знакомство было слишком кратким и поверхностным, поэтому Хансден не представлял, как мало действуют на меня чувства, оказывающие на других значительное влияние, и как стремительно они нарастают, когда влияние меняется, вероятно, воздействуя на меня с большей силой именно потому, что остальные к нему безразличны. Хансден даже на мгновение не смог бы представить себе историю моих отношений с мадемуазель Ретер; для него, как и для всех прочих, осталась тайной ее странная влюбленность; ее лесть и коварство видел только я, лишь для меня они были предназначены, и они преобразили меня, доказав, что и я могу производить впечатление. Но в моем сердце таилась и другая, драгоценная тайна, наполняющая его нежностью и силой; благодаря ей сарказм Хансдена не жалил меня, не внушал стыда, не вызывал гнева. Но открывать ее я не собирался, по крайней мере пока; неопределенность запечатала мне уста, и я отвечал Хансдену лишь молчанием, решив не разуверять его ни в чем; в итоге он счел свои выводы верными, заподозрил, что обошелся со мной слишком жестко, придавил тяжестью упреков и обвинений, поэтому примирительно добавил, что еще не все потеряно – моя жизнь только начинается, и, поскольку рассудок у меня имеется, каждый неверный шаг послужит мне уроком.

Выслушав все это, я немного повернулся к свету; близились сумерки, я по‑ прежнему сидел в оконной нише, не давая собеседнику следить за переменами выражения моего лица, но когда повернулся, Хансден сразу заметил их, истолковав следующим образом:

– Черт! Ну и самодовольный же вид у этого юнца! Я‑ то думал, он сгорает от стыда, а он сидит себе с усмешкой, словно говорит: «Да живите, как хотите, а у меня в кармане философский камень, в буфете – эликсир бессмертия, мне нет дела до Судьбы и Фортуны! »

– Хансден, вот вы упомянули виноград, а я как раз думал, что есть плод куда заманчивее вашего винограда из оранжерей N., – редкостный плод, растущий на воле, который я уже заприметил для себя и надеюсь когда‑ нибудь сорвать и попробовать на вкус. Так что бесполезно предлагать мне глоток горькой настойки или запугивать меня смертью от жажды: мое нёбо предвкушает сладость, губы – нежность; я могу позволить себе отвергнуть несъедобное и помучиться еще.

– Долго?

– Пока не представится возможность попытать удачу, и поскольку в случае успеха моей добычей станет настоящее сокровище, сражаться за него я буду с волчьей свирепостью.

– Неудача давит волков легко, как волчьи ягоды, а вас, насколько мне помнится, преследует фурия. Вы ведь родились не с серебряной, а с деревянной ложкой во рту.

– Согласен, но моя деревянная прослужит мне не хуже, чем другим – серебряные: если покрепче взяться за деревянную ложку и ловко орудовать ею, то можно начерпать себе супу.

Хансден поднялся.

– Ясно, – сказал он, – видимо, вы из тех, кто лучше растет без надзора, справляется без помощи и сам ищет свой путь. Ну, я пойду. – И, не добавив ни слова, он направился к двери, но на пороге обернулся: – Кримсуорт‑ Холл продан.

– Продан! – ахнул я.

– Да. Вы ведь знаете, что три месяца назад ваш брат разорился?

– Что?! Эдвард Кримсуорт?

– Он самый. Его жена переселилась к отцу: когда дела Кримсуорта расстроились, окончательно испортился и его характер, он начал вымещать злость на жене. Я же говорил вам: когда‑ нибудь он начнет ее тиранить. А он сам…

– Да, что с ним стало?

– Не тревожьтесь, ничего особенного: отдался на милость суда, поладил с кредиторами, уговорив их скостить по десять пенсов с фунта, и уже через шесть недель рассчитался с ними, убедил жену вернуться и теперь цветет вечнозеленым лавром.

– А Кримсуорт‑ Холл продан вместе с мебелью?

– И прочим скарбом, от рояля до кухонной скалки.

– И обстановка столовой с дубовыми панелями тоже продана?

– Разумеется, а что в них священного, в этих диванах и стульях из столовой?

– И картины?

– А что картины? Насколько я помню, коллекционером Кримсуорт никогда не был и ни словом не намекал на свое пристрастие к живописи.

– Там было два портрета, по обе стороны от камина; не может быть, чтобы вы забыли о них, мистер Хансден, вы ведь однажды обратили внимание на женский портрет…

– А‑ а, вспомнил! Аристократка с тонким лицом, кутающаяся в шаль. Само собой, и этот портрет продали вместе с остальными вещами. Будь вы богаты, могли бы купить его – помнится, вы говорили, что это портрет вашей матери. Теперь поняли, что значит не иметь ни гроша за душой?

Это я уже понял. «Но не всегда же я буду нищим, – мысленно возразил я, – может, когда‑ нибудь я еще выкуплю портрет».

– А кому его продали, вы не знаете? – спросил я.

– Откуда мне знать? Я никогда не интересовался фамилиями покупателей. Сразу видно непрактичного человека, воображающего, будто весь мир разделяет его интересы! А теперь – доброй ночи, завтра утром я уезжаю в Германию, вернусь через шесть недель и, может быть, снова загляну к вам – узнать, нашли вы место или все еще нет. – Он рассмеялся язвительно и жестоко, как Мефистофель, и вышел.

Некоторые люди, даже те, к кому спустя какое‑ то время ощущаешь полное равнодушие, стремятся произвести приятное впечатление при расставании, но Хансден к ним не принадлежал: поговорить с ним было все равно, что глотнуть хины с ее насыщенной, резкой и вяжущей горечью, но целительны эти разговоры или нет, я не знал.

Душевное беспокойство оборачивается бессонницей. В ту ночь я почти не спал, задремал только ближе к утру, но едва моя дремота превратилась в сон, как меня разбудил шум, доносившийся из гостиной, к которой примыкала моя спальня: послышались шаги, кто‑ то будто бы сдвинул мебель, но не прошло и двух минут, как дверь закрылась и стало тихо. Я прислушался, но не услышал ни шороха – возможно, шум мне приснился, или же кто‑ то из соседей перепутал мою квартиру со своей. Был пятый час, ни я, ни солнце еще не пробудились толком, я перевернулся на другой бок и вскоре забылся сном.

Через два часа я встал, совсем забыв о ночном происшествии, но сразу вспомнил о нем, едва покинул спальню и увидел у двери гостиной деревянный ящик – грубо сколоченный, широкий, но плоский; видимо, его просто втолкнули в комнату и оставили у двери.

«Это не мое, – подумал я, подходя ближе. – Наверное, ящик предназначен кому‑ нибудь другому». Наклонившись, я прочитал адрес: «Уильяму Кримсуорту, эсквайру, дом № ***, ул. ***, Брюссель».

Я был озадачен, но сообразил, что проще всего заглянуть в ящик, разрезал веревки и открыл его. Содержимое ящика было завернуто и аккуратно зашито в зеленую фланель; я разрезал нитки перочинным ножом и, по мере того как расходился шов, постепенно увидел блеск позолоты под тканью. Наконец крышка ящика и фланель были убраны, и я вынул большую картину в прекрасной раме, прислонил ее к стулу там, где на нее падал свет из окна, отступил и только тогда надел очки. Типичное для портретов небо (пожалуй, самый хмурый и грозный из небосводов), традиционно темные деревья вдалеке, и на этом фоне – отчетливо выделяющееся бледностью, задумчивое женское лицо в обрамлении шелковистых темных волос, почти сливающихся со столь же темными тучами; большие тревожные глаза словно всматривались в мои, узкая ладонь была приложена к худой щеке, искусно задрапированная шаль и скрадывала, и подчеркивала хрупкую фигуру. Окажись рядом кто‑ нибудь, он услышал бы, как я после десяти минут безмолвного изучения портрета воскликнул: «Мама! » Я мог бы добавить еще что‑ нибудь, но первое прозвучавшее вслух слово внутреннего монолога отрезвило меня, напомнило, что лишь сумасшедшие говорят сами с собой, и я продолжил свой монолог не вслух, а про себя. Он занял немало времени, как и созерцание умных, нежных и, увы, печальных серых глаз, лба, свидетельствующего о силе мысли, рта редкой восприимчивости и серьезности, и лишь потом мой взгляд остановился на узкой записке, воткнутой между рамой и холстом в углу картины. Только тогда я впервые задался вопросами: кто прислал картину, кто вспомнил обо мне и спас ее с утопающего Кримсуорт‑ Холла, а потом переслал? Вынув из‑ за рамы записку, я прочитал:

«Давая ребенку сласти, шуту – бубенчики, а собаке – кость, испытываешь глупое удовольствие. В ответ видишь, как дитя пачкается, шут выставляет себя на посмешище, а пес выказывает свою звериную натуру. Отправляя Уильяму Кримсуорту портрет его матери, я дарю ему сразу и сласти, и бубенцы, и кость и жалею лишь о том, что не могу увидеть результат. Я заплатил бы на торгах на пять шиллингов больше, если бы мне пообещали такое зрелище.

Х. Й. Х.

P. S. Вчера Вы так решительно отказывались увеличить счет, который я мог бы предъявить Вам, хотя бы на один пункт, как видите, могли бы и не трудиться».

Я завернул картину в зеленую фланель, уложил обратно в ящик и перетащил к себе в спальню, где спрятал под кровать. Жгучая боль отравила мою радость; я решил больше не смотреть на портрет, пока мне не полегчает. Окажись рядом Хансден в эту минуту, я сказал бы ему: «Я ничего вам не должен, Хансден, – ни фартинга: вы сами взяли плату колкостями».

Слишком взбудораженный, чтобы усидеть на месте, я наспех позавтракал и вновь отправился к месье Ванденгутену, почти не надеясь застать его дома, так как после моего первого визита не прошло и недели; я рассчитывал разве что узнать поточнее, когда он вернется. Но мне повезло больше, чем я ожидал: хотя семья еще не вернулась из Остенде, месье Ванденгутен на день приехал в Брюссель по делу. Ко мне он проявил искреннюю доброту, хотя в своих чувствах был довольно сдержан. Не просидев возле его письменного стола и пяти минут, я почувствовал себя непринужденно, а со мной это редко случается в присутствии тех, с кем я поверхностно знаком. Собственное самообладание удивило меня, ведь я, в конце концов, пришел с мучительной для меня просьбой об одолжении. Мысленно я допытывался, на что опирается это спокойствие, боясь, что оно окажется обманчивым. Но вскоре я понял, что у него прочный фундамент, и сразу уверовал в его надежность; теперь я знал, что к чему.

Месье Ванденгутен был богатым, почтенным и влиятельным человеком, а я – бедным, презираемым и бесправным; мы, представители одного и того же общества, по отношению друг к другу казались диаметральными противоположностями. Голландец Ванденгутен (он был не фламандцем, а чистокровным голландцем) оказался медлителен, невозмутим, довольно ограничен, но точен и здрав в своих суждениях; англичанин значительно превосходил его нервной энергией, деятельностью, живостью ума как в замыслах, так и в их воплощении. Голландец был благожелателен, англичанин – впечатлителен; словом, характерами мы сочетались, но в моем разуме огня и движения было гораздо больше, потому я и занял господствующее положение, которое сохранил за собой.

Прояснив этот момент и утвердившись на своих позициях, я перешел к сути дела, проявив всю откровенность, возможную лишь при полном доверии. Подобное обращение польстило Ванденгутену, он был благодарен мне за возможность хоть что‑ нибудь сделать для меня. Я продолжал объяснять, что хочу не столько помощи, сколько условий, в которых мог бы помочь самому себе, а от него жду не усилий (это моя задача), а только сведений и рекомендаций. Вскоре после этого я поднялся, чтобы уйти. При расставании Ванденгутен подал мне руку: стремление пожать руку иностранцу значит гораздо больше, чем обмен рукопожатием с соотечественником. Мы улыбнулись друг другу, и я мысленно отметил, что доброжелательность на его честном лице выглядит лучше проявлений работы ума на моем. Тем, кто располагает жизненным опытом, подобным моему, общение с такими честными и порядочными натурами, как Виктор Ванденгутен, служит утешением, бальзамом на душу.

За следующие две недели многое изменилось; моя жизнь тогда напоминала небо в осеннюю ночь с падающими звездами. Надежды и опасения, ожидания и разочарования обрушивались потоками от зенита до горизонта, но эти события были мимолетными, после каждой мгновенной вспышки наступала темнота. Месье Ванденгутен старательно помогал мне, указал несколько мест и сам предпринимал шаги, чтобы эти места достались мне, но долгое время все обращения, просьбы и рекомендации оставались тщетными: либо дверь захлопывалась перед моим носом, когда я уже был готов войти, либо другой претендент, появившийся раньше, сводил на нет все мои усилия. В моем лихорадочном возбуждении никакие разочарования не казались помехой, а поражения, следующие одно за другим, лишь подстегивали волю. Я забыл о привередливости, подавил в себе осторожность и гордыню: я просил, настаивал, увещевал и докучал. Дело в том, что благоприятные возможности сосредоточены в недосягаемом кругу, где восседает Фортуна, раздавая их, точно козыри. Благодаря упорству я приобрел известность, благодаря настойчивости меня запомнили. Обо мне стали наводить справки, и родители моих бывших учеников, зная от своих детей обо мне, как небесталанном учителе, эхом повторяли их слова: поначалу нестройный, этот хор наконец достиг ушей, которых мог и не коснуться, не будь он настолько дружным; в переломный момент, когда я испробовал все и уже не знал, что еще предпринять, однажды утром Фортуна заглянула ко мне, когда я, унылый и почти отчаявшийся, сидел на кровати, кивнула с фамильярностью давней приятельницы – хотя, Бог свидетель, я никогда прежде с ней не встречался – и бросила мне на колени награду.

На вторую неделю октября 18** года я получил место учителя английского во всех классах коллежа *** в Брюсселе, с жалованьем три тысячи франков в год; вдобавок, благодаря репутации и известности, которые принесли мне это место, я мог зарабатывать еще больше частными уроками. В официальном письме, помимо всех этих сведений, упоминалось, что из всех претендентов меня выбрали по настоятельным рекомендациям почтенного негоцианта, месье Ванденгутена.

Едва получив это письмо, я устремился в контору к месье Ванденгутену, дал прочитать ему все, что уже знал сам, а потом с чувством пожал ему обе руки. Мои жаркие благодарности и эмоциональные жесты лишили голландца свойственного ему спокойствия. Он ответил, что очень рад был оказать мне услугу, но подобной признательности не заслужил. Он не потратил ни сантима, только черкнул несколько слов на бумаге.

Потом вновь заговорил я:

– Вы осчастливили меня, причем так, как мне и хотелось; меня не тяготит благодарность за то, что получено из ваших щедрых рук, я не намерен сторониться вас потому, что вы сделали мне одолжение. Впредь вам придется считать меня вашим близким знакомым, ибо я намерен еще не раз наслаждаться вашим обществом.

– Ainsi soit‑ il[110], – был ответ, сопровождаемый улыбкой великодушного согласия.

Я ушел, унося в сердце ее сияние.

Глава 23

В два часа я вернулся к себе. На столе уже дымился обед, доставленный из соседней гостиницы, и я сел, думая перекусить, но не испытал бы большего разочарования, даже будь тарелка полна черепков и битого стекла, а не отварной говядины с фасолью: у меня пропал аппетит. Раздосадованный тем, что не хочу ни кусочка, я убрал обед в буфет и задался вопросом, чем бы мне убить время, так как являться на улицу Нотр‑ Дам‑ о‑ Неж раньше шести не было смысла – ее обитательницу (для меня – единственную) дела удерживали вне дома.

Сначала я прогулялся по Брюсселю, затем до шести вышагивал по собственной комнате, за все это время ни разу не присев. Наконец пробило шесть; я как раз умыл разгоряченное лицо, сполоснул руки и стоял у зеркала; мои щеки пламенели, глаза сверкали, но в целом лицо выглядело спокойным и невозмутимым.

Торопливо спустившись по лестнице и выйдя на улицу, я с радостью увидел, что с наступлением сумерек небо затянули тучи, как благодатный для меня навес, и прохлада поздней осени, принесенная порывистым ветром с северо‑ запада, овеяла и освежила меня. Тем не менее я заметил, что остальным холодно: женщины кутались в шали, мужчины шли в наглухо застегнутых сюртуках.

В какие моменты мы счастливы? Был ли я счастливым в тот день? Нет, страх сковал меня, постепенно нарастая, и это продолжалось с той самой минуты, как я услышал радостные вести. Как там Френсис? Мы не виделись десять недель, и уже шесть недель я не получал от нее и о ней никаких вестей. На ее письмо я ответил краткой запиской, дружеской, но сдержанной, в которой ни словом не упомянул о продолжении переписки или визитов. В тот час моя лодка замерла на самом гребне волны рока, и я не знал, куда затем понесет ее поток и на какую отмель выбросит; в то время я не мог даже тонкой нитью связать судьбу Френсис с собственной: если моя участь – разбиться о скалы или наткнуться на мель, не следует манить за собой навстречу беде другое судно; однако шесть недель – немалый срок, по‑ прежнему ли все складывается удачно у Френсис? Ведь соглашались же мудрецы с тем, что на земле нет места счастью. И как меня угораздило задуматься об этом, когда от полной чаши довольства, от глотка живительных вод, какие текут разве что в раю, меня отделяло каких‑ нибудь пол‑ улицы?

Я был уже у заветной двери, вошел в тихий дом, поднялся по лестнице на пустую и тихую площадку, все двери на которой были закрыты, и остановился, глядя на ровно лежащий на своем месте у порога опрятный зеленый коврик.

«Знак надежды! – обрадовался я и шагнул к нему. – Но прежде надо успокоиться, не врываться к ней так, не делать сцен. – С усилием сдерживая себя, я остановился на коврике. – Но как же тихо внутри! Дома ли она? Есть ли кто‑ нибудь там? » – гадал я.

Ответом мне стал легкий стук, словно уголь провалился сквозь решетку, потом шорох – угли разворошили, и этот живой шорох продолжили шаги, которые то приближались, то удалялись, как будто по комнате ходили туда‑ сюда. Как завороженный, я слушал эти звуки и совсем прирос к месту, когда моего напряженного слуха вдруг коснулся голос – настолько приглушенный и предназначенный только для его обладателя, что я и не различил бы его, не будь вокруг так тихо; таким мог быть голос уединения в пустыне или в комнате заброшенного дома:

В пещеру ту, сынок, из нас

Никто не заходил,

Пока не грянул страшный час,

И Бог про нас забыл.

Из Бьюли, кровью обагрен,

Чужак, не чуя ног,

Бежал; и озирался он,

Чуть дунет ветерок.

В Чевьоте видит он: пылит

Погоня за холмом,

А над хребтом Уайтло вдали

Грохочет смертный гром…

Эта старая шотландская баллада была прочитана не до конца, голос умолк, последовала пауза; затем зазвучали другие стихи, по‑ французски, которые в переводе выглядели бы так:

Мне увлеченность удалось

Стараньем пробудить,

Из них стремленье родилось

Его благодарить.

Мне было слушаться легко,

И труд не в тягость был,

Хватало взгляда одного,

Чтобы придать мне сил.

От ученической толпы

Меня он отделял,

Но лишь придирчив был ко мне,

Но только строже стал.

Огрехи он прощал другим,

Мне спуску не давал –

Заметив мизерный изъян,

Заданье отвергал.

Сбивались прочие с пути –

Не видел ничего.

Но каждый мой неверный шаг

Разгневать мог его…

В соседней комнате раздался шум. Чтобы меня не застали подслушивающим, я торопливо постучал и так же быстро вошел. Френсис я увидел прямо перед собой, она медленно вышагивала и остановилась, лишь когда заметила меня, прочими присутствующими в комнате были сумерки и безмятежное алое пламя в камине; этим собеседникам, Свету и Тьме, Френсис и читала стихи. В строфах первого слышался голос сэра Вальтера Скотта, для нее чужой и далекий, как эхо в горах; во втором – голос ее собственного сердца. Ее лицо было мрачным, выражение на нем – сосредоточенным; она обернулась ко мне без улыбки, ее взгляд рассеянно блуждал, словно возвращаясь из мира грез; аккуратным было ее простое одеяние, гладко причесанными – темные волосы, чистой – тихая комната, но какое отношение ее вдумчивость, серьезность и самостоятельность, ее склонность к размышлениям и возможные приливы вдохновения имели к любви? «Никакого, – отвечал ее грустный, но спокойный облик и словно добавлял: – Я должна обрести стойкость и хранить верность поэзии; первая будет моей опорой, вторая – утешением в жизни. Человеческие чувства расцветают не для меня, страсти меня не прельщают». Встречаются женщины, убежденные в этом. Если бы Френсис в самом деле была такой одинокой, какой считала себя, ей жилось бы так же, как тысячам других представительниц того же пола. Взгляните на породу сухих и чопорных старых дев, которых все презирают; с молодых лет они приучают себя к смирению и стойкости. На столь скудной диете многие из них черствеют и ожесточаются; постоянная необходимость владеть собой отражается на образе их мышления, эта цель всецело завладевает ими, вытесняет более приятные свойства их натуры, и они умирают, превратившись в образцы аскетизма – костлявые, обтянутые пергаментной кожей. Анатомы возразят, что сердце есть и в груди самой ссохшейся старой девы, как и у самой любимой жены и гордой матери. Правда ли это? Точно не знаю, но сомневаюсь.

Я вошел в комнату, поздоровался с Френсис и сел, выбрав стул, с которого, вероятно, только что встала она сама, – возле столика с бумагами, заменявшего ей письменный. Даже если поначалу Френсис не узнала меня, то это случилось теперь, и она ответила на мое приветствие мягко и негромко. Никакого стремления заговорить я не выказывал, и она уловила намек и ничему не удивлялась. Мы встретились так, как всегда, словно наставник и подопечная, и более никто. Я начал перебирать бумаги, и наблюдательная и услужливая Френсис вынесла из соседней комнаты свечу, зажгла ее и поставила передо мной, потом задернула занавеску на окне, подсыпала угля в очаг, где и без того ярко пылало пламя, перенесла второй стул поближе к столу и села справа от меня, чуть в стороне. Сверху на бумагах лежал листок с переводом на английский какого‑ то мрачного французского автора, а под ним обнаружилось стихотворение, которое я взял в руки. Френсис привстала и попыталась забрать у меня трофей, уверяя, что это пустяк, просто переписанные стихи. Я не отдал их, зная, что долго ее сопротивление не продлится, но на этот раз она настойчиво удерживала листок. Я принялся разгибать ее сжатые пальцы, которые ослабели от моего прикосновения, рука отдернулась; моя рука охотно остановила бы ее, но я подавил в себе это стремление. На исписанном листе я увидел строки, которые выслушал, стоя за дверью; далее описывался не опыт автора, а скорее возможное развитие событий. Таким образом ему удалось избежать проявлений самовлюбленности, дать волю воображению и выполнить заветное желание. Я перевел продолжение близко к тексту, как и первые строфы; оно было таким:

«Когда же меня сразила болезнь, он досадовал лишь на то, что ослабевшая ученица не в силах повиноваться его воле. Однажды его позвали к ложу, где я в муках боролась за свою жизнь, и я услышала, как он, склонив голову, прошептал: «Господи, только бы она выжила! » Я ощутила нежное пожатие руки и пожалела, что не могу ответить ему хоть чем‑ нибудь. Но, лежа беспомощная, я чувствовала, как Надежда и Любовь во мне уже взялись за исцеление. Он покинул комнату, а я душой устремилась ему вслед, желая выразить безмолвную благодарность.

Наконец, выздоровев, я заняла в классе свое давно пустовавшее место и заметила, как на лице учителя промелькнула нечастая гостья – улыбка. Закончился урок, звонок возвестил наступление игр и отдыха, и учитель, проходя мимо, остановился, чтобы сказать мне: «Джейн, до завтра я освобождаю тебя от уроков и заданий. Ты еще слишком бледна, пока что тебе не место в школе. Ступай в сад, найди место в тени подальше от шума и суеты. Припекает солнце, воздух свеж, – побудь там, пока я тебя не позову».

Я провела в саду долгий славный день: одна в тишине и покое, среди птиц, пчел и цветов. А когда учитель из окна позвал меня, я не медля вернулась в дом, где, как обычно, царили шум и суета.

Учитель ходил по коридору. Заметив меня, он остановился, поднял взгляд глубоко посаженных глаз, и морщины на его лбу разгладились. «Уже не так бледна, – негромко произнес он. – Ну, Джейн, ступай снова отдыхать». Я улыбнулась, и он ответил мне радостной улыбкой.

Как только силы вернулись ко мне, он, как прежде, стал строгим и уже не прощал мне ни единого промаха. Все самые трудные задания доставались мне, но я не утратила звания первой ученицы. Похвалы учителя по‑ прежнему были скупыми и редкими, но я научилась понимать почти незаметные оттенки выражений его лица, и эта возможность была лучше всяких наград. Даже когда учитель поддавался гневу, от единственного мягкого слова моя обида проходила так же быстро, как возникала, и когда он делился со мной ценной книгой или дарил ароматный цветок, завистливые взгляды со всех сторон меня не смущали.

Наконец закончились дни нашей учебы, я одержала победу в этой нелегкой битве. На мой усталый лоб была возложена награда – лавровый венок. Принимая ее, я низко склонилась перед наставником, и от прикосновения зеленых листьев к вискам по моему телу пробежал неистовый и сладкий трепет. Жар честолюбия проник во все жилы, и в тот же миг открылась давняя тайная рана. Час триумфа стал для меня часом скорби: в тот же день меня должны были увезти за море навсегда.

За час до отъезда я зашла к моему наставнику и призналась, что предстоящая разлука страшит меня. Ему было нечего ответить, время бежало быстро, миг отплытия приближался. Я всхлипывала, не скрывая горя, мой наставник, побледнев, смотрел на меня.

Меня уже звали, он велел мне идти, потом удержал, порывисто обнял и прошептал: «Зачем нас разлучают, Джейн? Неужели под моей опекой ты была несчастна? Разве я в чем‑ то допустил оплошность? Разве кто‑ нибудь другой сможет любить мое сокровище так же истинно и глубоко? Господи, храни мою воспитанницу! Оберегай ее от житейских бурь, окружи ее незримой защитой!.. Ну вот, опять зовут. Ступай, Джейн, покинь свой единственный настоящий приют, а если не вынесешь лжи, отвращения и гнета, спеши опять ко мне! »

Я читал, машинально делая карандашом пометки на полях, но думал совсем о другом: о том, что сейчас «Джейн» рядом со мной, уже не дитя, а девятнадцатилетняя девушка, которая могла бы стать моей; о том, к чему я стремился всем сердцем; что надо мной уже не висит дамоклов меч нищеты; что зависть и ревность далеки от места нашей тихой встречи; что манерам учителя вовсе незачем быть ледяными; я уже чувствовал, как стремительно тает этот лед; ни к чему оказались строгие взгляды и хмурые морщины на лбу – теперь можно дать волю внутреннему пламени, чтобы искать, требовать, вызывать ответный пыл. Мне подумалось, что трава никогда не пила Ермонской росы[111] свежее, благодатнее, чем мои чувства, которые упивались блаженством этого часа.

Френсис забеспокоилась и встала, прошла мимо меня, чтобы разворошить угли в очаге, хотя в этом не было никакой необходимости, переставила несколько вещиц на каминной полке; складки ее платья шуршали в ярде от меня, она стояла возле очага, прямая, изящная и тонкая.

Одними порывами мы в силах управлять, другие управляют нами, так как накидываются, точно тигр в прыжке, и мы не успеваем опомниться, как оказываемся у них в подчинении. Но подобные порывы далеко не всегда бывают дурными; чаще всего Рассудок быстро и невозмутимо признает разумность поступка, продиктованного Чутьем, и считает оправданным свое бездействие, пока совершался этот поступок. Я точно знаю, что не рассуждал, не строил планов и не имел намерений, но еще минуту назад я один сидел у стола, а уже в следующую я резким и решительным движением усадил к себе на колени Френсис и упрямо удерживал ее.

– Месье! – воскликнула Френсис и замерла, больше у нее не вырвалось ни слова. Первые несколько мгновений она была невероятно смущена, но изумление вскоре рассеялось, не сменившись ни страхом, ни яростью: в конце концов, почти так же близко от меня ей уже случалось находиться, она привыкла уважать меня и доверять мне; стыдливость могла бы побудить ее к сопротивлению, но чувство собственного достоинства не позволило совершать бесполезные усилия.

– Френсис, как вы ко мне относитесь? – настойчиво спросил я.

Ответа не последовало: в слишком новой и неожиданной ситуации ей было нечего сказать. Поэтому я, несмотря на все нетерпение, несколько минут принуждал себя мириться с ее молчанием, потом повторил вопрос – признаться, далеко не самым спокойным тоном.

Френсис взглянула на меня; несомненно, мое лицо не было маской сдержанности, а глаза – озерами безмятежности.

– Говорите же, – велел я, и очень тихий, быстрый и при этом лукавый голос произнес:

– Monsieur, vous me faites mal; de grâ ce lâ chez un peu ma main droite[112].

Только тут я заметил, что безжалостно сжимаю ее руку; я выполнил просьбу и в третий раз спросил уже мягче:

– Френсис, как вы ко мне относитесь?

– Очень хорошо, учитель, – послушно ответила она по‑ французски.

– Настолько, что готовы стать моей женой? Или назвать меня своим мужем?

Я почувствовал, что ее сердце забилось сильнее, увидел, как «пурпурный свет любви» проступает на щеках, висках и шее, хотел заглянуть в глаза, но не смог: их прикрывали веки и ресницы.

– Monsieur, – наконец прозвучал нежный голос. – Monsieur dé sire savoir si je consens – si – enfin, si je veux me marier avec lui?

– Justement.

– Monsieur sera‑ t‑ il aussi bon mari qu’il a é té bon matre? [113]

– Постараюсь, Френсис.

После паузы голос зазвучал вновь, чуть изменившись, но эта перемена порадовала меня и сопровождалась «sourire à la fois fin et timide»[114]:

– C’est‑ à ‑ dire, monsieur sera toujours un peu enê кtè, exigeant, volontaire? [115]

– Неужели я был таким, Френсис?

– Mais oui; vous le savez bien[116].

– А еще кем был?

– Mais oui; vous avez é té mon meilleur ami[117].

– А кем мне были вы, Френсис?

– Votre dé vouеe é lê ve, qui vous aime de tout son coeur[118].

– Согласна ли моя ученица пройти со мной по жизни? Теперь говорите по‑ английски, Френсис.

Ей понадобилось несколько минут на раздумья, а когда неторопливый ответ наконец прозвучал, он был таков:

– С вами я всегда была счастлива, мне нравится слушать вас, видеть вас и быть рядом; я убеждена, что вы замечательный, в высшей степени достойный человек; я знаю, как вы строги к праздным и беспечным, но вместе с тем добры – очень добры к внимательным и усердным, даже если им недостает сообразительности. Учитель, я буду рада находиться с вами всегда. – Она сделала такое движение, словно хотела придвинуться ко мне, но удержалась и с жаром добавила: – Учитель, я согласна пройти с вами всю жизнь!

– Прекрасно, Френсис.

Я прижал ее к груди и сорвал первый поцелуй с ее губ, скрепив заключенный нами союз, потом воцарилось молчание, и оно затянулось надолго. О чем думала Френсис, я не знал и не пытался угадать: я не вглядывался в ее лицо, ничем не тревожил ее сдержанность. Мне хотелось, чтобы и она ощутила ту же умиротворенность, какую чувствовал я; да, я по‑ прежнему обнимал ее, но это объятие стало ласковым, поскольку мне не требовалось преодолевать сопротивление. Я смотрел на пламя в очаге, мысленно пытался определить, насколько глубока моя удовлетворенность, и обнаруживал, что она бездонна.

– Месье, – наконец произнесла моя немногословная компаньонка, неподвижная в своем счастье, как перепуганный мышонок. Даже теперь она обращалась ко мне, не смея поднять головы.

– Что, Френсис?

Я люблю простые обращения, не в моих привычках перегружать речь амурными эпитетами – кстати, как и докучать кому‑ либо эгоистичными проявлениями нежности.

– Monsieur est raisonnable, n’est‑ ce pas? [119]

– Да, особенно когда его просят об этом по‑ английски. А в чем дело? Не вижу в своем поведении никаких крайностей… Я недостаточно спокоен?

– Ce n’est pas cela…[120] – начала Френсис.

– По‑ английски! – перебил я.

– Так вот, месье, я только хотела сказать, что была бы не прочь по‑ прежнему преподавать. Вы ведь, полагаю, до сих пор учитель, месье?

– О да! Это мой хлеб.

– Bon… я хотела сказать – хорошо. Значит, мы занимаемся одним и тем же делом. Мне это нравится, я буду стремиться преуспеть в своем деле так, как стремитесь вы, – ведь это правда, месье?

– Вы желаете не зависеть от меня, – заметил я.

– Да, месье, я не должна вас обременять – ни в чем и ни при каких обстоятельствах.

– Френсис, я ведь еще не рассказал вам о своих видах на будущее. Я ушел от месье Пеле и после месяца поисков нашел новое место с жалованьем три тысячи франков в год, которое наверняка смогу увеличить вдвое, давая частные уроки. Как видите, вам незачем утомлять себя работой: на шесть тысяч франков мы с вами проживем, причем неплохо.

Френсис как будто задумалась. Что‑ то лестное силе мужчины и созвучное его благородной гордости есть в идее обеспечения тех, кого он любит, в возможности кормить и одевать их, заботиться, как Бог – о полевых лилиях[121]. Поэтому, чтобы убедить Френсис, я продолжал:

– До сих пор ваша жизнь была полна невзгод и трудов, Френсис, вам нужно как следует отдохнуть. Без ваших тысячи двухсот франков мы не обеднеем, а чтобы заработать их, придется пожертвовать комфортом. Откажитесь от работы, вы же наверняка устали, и доставьте мне удовольствие дать вам отдохнуть.

Не знаю, внимательно ли слушала Френсис мою речь, но вместо того, чтобы ответить с обычной почтительностью и готовностью, она вздохнула и произнесла:

– Какой вы богач, месье! – Она неловко поерзала в моих объятиях. – Три тысячи франков! – продолжала она. – А мне платят всего тысячу двести! – И она заторопилась: – Но это временно; неужели вы уговаривали меня отказаться от места, месье? О нет! Я буду крепко держаться за него. – И ее тонкие пальцы старательно сжали мою руку. – Подумать только: выйти за вас, чтобы жить у вас на содержании, месье! Нет, я не смогу: какой унылой будет моя жизнь! Вы начнете уходить на уроки, сидеть в душных, шумных классах с утра до вечера, а я буду томиться дома; без дела, в одиночестве я зачахну от тоски и вскоре надоем вам.

– Френсис, вы же сможете читать и учиться – вам нравится и то и другое.

– Нет, месье, вряд ли. Созерцательная жизнь мне по душе, но я предпочитаю ей жизнь деятельную; я должна действовать, как вы. Я заметила, месье, что люди, которые видят друг друга только в часы отдыха, не ценят это общество и не ладят так успешно, как те, кто вместе трудится или даже страдает.

– Вы говорите сущую правду, – наконец согласился я, – и вы пойдете своим путем, так как он лучший. А в награду за согласие подарите мне поцелуй.

После некоторых колебаний, естественных для тех, кому искусство поцелуев в новинку, Френсис очень робко и осторожно коснулась губами моего лба; этот скромный дар я принял как кредит и поспешил выплатить его с щедрыми процентами.

Не знаю, действительно ли Френсис так разительно изменилась с тех пор, как я впервые увидел ее, но теперь, глядя на нее, я видел ее совсем другой: исчезла печаль в глазах, болезненная бледность щек, подавленное и безрадостное выражение лица, которые запомнились мне, и теперь я видел во всей красе ее улыбку, ямочки, розоватый румянец, оттенивший черты и подчеркнувший краски. Я привык тешить себя лестной мыслью о том, что моя привязанность к этой девушке – свидетельство присущей мне проницательности: отнюдь не красивая, не богатая и даже не образованная, она стала моим сокровищем; стало быть, я наделен редкой способностью разбираться в людях. Но сегодня у меня открылись глаза, я понял, что необычны мои вкусы, а не моя способность распознавать превосходство нравственных качеств над физическими. Для меня физические достоинства Френсис были неоспоримы, в ней не было изъянов, к которым пришлось бы привыкать, ее глаза, зубы, цвет лица, фигура не имели ни одного явного недостатка, который умерил бы восхищение даже самого смелого поклонника душевных качеств и ума (ибо женщины способны любить самых что ни на есть уродливых, но талантливых мужчин). Будь Френсис беззубой, подслеповатой, морщинистой или горбатой, я относился бы к ней по‑ доброму, но никогда не воспылал бы страстью; ведь я привязался к несчастной маленькой дурнушке Сильвии, но никогда не смог бы полюбить ее. Именно умственные способности Френсис привлекли поначалу мое внимание, и я по‑ прежнему ценил их превыше всего, но ее внешняя привлекательность была мне приятна. Вид ее чистых карих глаз, свежести нежной кожи, белизны ровных зубов, пропорций стройного тела доставлял мне исключительно чувственное удовольствие, без которого я не смог бы обойтись. Значит, на свой умеренный и разборчивый лад и я был сластолюбцем.

Так вот, читатель, последние две страницы были нектаром, только что собранным с цветов, но, питаясь одними деликатесами, не проживешь, поэтому вкусите и желчи – всего одну каплю, для разнообразия.

К себе я вернулся поздно и, позабыв о таких приземленных потребностях, как еда и питье, лег спать голодным. Весь день я провел в делах и в возбуждении, во рту у меня ни крошки не было с восьми утра, вдобавок вот уже две недели я не знал ни телесного, ни душевного покоя; последние несколько часов прошли для меня в сладком угаре, избавиться от которого никак не удавалось: было уже далеко за полночь, когда тревожное исступление наконец сменилось необходимым мне покоем. Я наконец задремал, но ненадолго, было еще совсем темно, когда я проснулся – словно у Иова, когда дух прошел над ним, у меня «дыбом стали волосы…»[122]. Я мог бы продолжить сравнение: несмотря на то что я ничего не видел, «ко мне тайно принеслось слово, и ухо мое приняло нечто от него… тихое веяние, – и я слышу голос»[123], сказавший: «В середине жизни нас постигает смерть».

Эти звуки и ощущение леденящей тоски, сопровождающее их, многие сочли бы сверхъестественными, но сразу я распознал в них ответную реакцию. Человек постоянно несет на себе бремя смертности, моя смертная природа в эту минуту слабела и сетовала, мои натянутые нервы издали фальшивый звук, так как душа, рвущаяся к цели, переутомила сравнительно немощное тело. «Напали на меня ужас и мрак великий»[124], я ощутил, как в мою спальню вторглось то, что я уже когда‑ то знал, но думал, что расстался с ним навсегда. Я на время стал добычей ипохондрии.

Я водил с ней знакомство – однажды в моей юности она даже загостилась у меня; целый год я предоставлял ей постель и стол и держал это в тайне; она спала и ела со мной, выходила со мной пройтись, показывала мне укромные уголки в лесу и лощины среди холмов, где мы могли посидеть вдвоем, где она набрасывала на меня покров уныния, заслоняющий небо и солнце, траву и зеленые деревья, привлекала меня к мертвенно‑ холодной груди и удерживала в костлявых объятиях. Сколько сказок она рассказала мне в эти часы! Сколько песен спела мне на ухо! Как расписывала свои владения, могилы, вновь и вновь обещая вскоре забрать меня туда, как подводила к самому берегу черной мрачной реки и показывала на другом берегу могильные холмы, надгробия и памятники, источающие свет тусклее лунного. «Город мертвых! – шептала она, указывая на бледные надгробия, и добавляла: – Там найдется дом и для тебя».

Я рос одиноким сиротой, без живительного общения с братьями или сестрами, так что неудивительно, что еще в юности эта колдунья нашла меня во время моих смутных мысленных блужданий, в лабиринте чувств, для которых не находилось предмета, возвышенных стремлений и удручающих перспектив, острых желаний и слабых надежд, издалека посветила мне призрачным фонарем и поманила в свой склеп ужасов. Неудивительно, что в ту пору ее чары имели власть, но теперь, когда мой путь стал шире, перспективы – отчетливее, когда я наконец нашел предмет своих чувств, когда желания сложили отяжелевшие от долгого полета крылья, принесли меня к самому осуществлению цели и угнездились в тепле, наслаждаясь прикосновением ласковой руки, – теперь‑ то зачем ко мне вернулась ипохондрия?

Я отверг ее, как отверг бы любой опостылевшую, безобразную наложницу, явившуюся, чтобы отвратить сердце супруга от молодой невесты, но тщетно: она продолжала являться ко мне и в ту ночь, и на следующий день, и еще восемь дней подряд. Только по прошествии этого времени я начал постепенно приходить в себя; вернулся аппетит, и через две недели я почувствовал себя здоровым. Как всегда, я справлялся с недугом в одиночку и никому не рассказывал о нем; к моей радости, «дух злой отступал»[125], я избавился от страшной тирании своего демона и вновь смог навестить Френсис и побыть с ней рядом.

Глава 24

Однажды в ноябре, в славное морозное воскресенье, мы с Френсис устроили себе долгую прогулку, обошли городские бульвары, а когда Френсис устала, присели на одну из скамей, расставленных под деревьями для удобства уставших пешеходов. Френсис рассказывала мне о Швейцарии, воспоминания воодушевили ее; я думал, что ее взгляд так же красноречив, как язык, когда она вдруг осеклась и заметила:

– Месье, этот джентльмен вас знает.

Я вскинул голову: мимо как раз проходили трое модно одетых мужчин – англичане, как я определил по манерам, походке и чертам лица; в самом рослом из них я сразу же узнал мистера Хансдена, который приподнял шляпу, кланяясь Френсис, потом состроил гримасу мне и двинулся дальше.

– Кто это?

– Мы познакомились еще в Англии.

– Почему он поклонился мне? Разве мы с ним знакомы?

– Он считает, что да.

– Как же так, месье?

(Френсис по‑ прежнему обращалась ко мне «месье» и никак не соглашалась выбрать более дружеское обращение. )

– Вы прочли, что было написано в его глазах?

– В глазах? Нет. Что же?

– Вам они сказали: «Как поживаете, Вильгельмина Кримсуорт? », а мне: «Значит, вы нашли наконец свое подобие – вот она сидит, женщина вам под стать! »

– Месье, вы не могли прочесть все это в его глазах: он прошел мимо слишком быстро.

– Я прочел и это, и многое другое, Френсис, – что он, вероятно, навестит меня сегодня вечером или в ближайшее время и скорее всего будет настаивать на знакомстве с вами. Привести его к вам?

– Если хотите, месье, я не возражаю. Пожалуй, я была бы не прочь познакомиться с ним поближе; у него вид незаурядного человека.

Как я и предсказывал, мистер Хансден нанес мне визит тем же вечером. И первым делом объявил:

– Не трудитесь хвалиться, месье профессор: я знаю о вашем назначении в коллеж *** и так далее – мне рассказал Браун. – И он сообщил, что вернулся из Германии всего пару дней назад, а потом вдруг спросил, с кем видел меня на бульварах – с мадам Пеле‑ Ретер?

Я уже собирался ответить отрицательно, но сдержался и, словно подтвердив его предположение, спросил, какого он мнения о ней.

– О ней мы еще поговорим, но сначала речь пойдет о вас. Вижу, вы прохвост; у вас нет никакого права разгуливать с чужой женой. Я‑ то думал, вам хватит ума не ввязываться в подобные истории, да еще за границей.

– Так что вы скажете о даме?

– Сразу видно, что она слишком хороша для вас; вы с ней похожи, только она лучше, хотя и некрасива; правда, когда она встала – я нарочно оглянулся посмотреть, как вы уходите, – мне показалось, что у нее неплохая фигура и осанка. Иностранки грациозны, этого у них не отнять. Но какого дьявола она водит за нос Пеле? Ведь и трех месяцев не прошло, как они поженились. Экий он простофиля!

Я решил, что ошибку пора исправить: мне не нравился оборот, который принял разговор.

– Пеле? Да что вы прицепились к этим мадам и месье Пеле! Только о них и говорите. Сами бы тогда женились на мадемуазель Зораиде!

– Так, значит, та молодая женщина не мадемуазель Зораида?

– И не мадам Зораида.

– Зачем же вы мне солгали?

– Я не лгал, это вы поторопились. Это моя ученица, швейцарка.

– И вы, конечно, женитесь на ней? Только говорите правду!

– Женюсь? Да, если судьба подарит нам еще десять недель жизни. Вот она, моя лесная земляника, сладость которой я предпочту вашему оранжерейному винограду.

– Стойте! Хватит рисоваться, терпеть этого не могу. Кто она такая? Из какой касты?

Я улыбнулся. Хансден бессознательно подчеркнул слово «каста» и, в сущности, при своем республиканстве и ненависти к лордам гордился своим старинным энширским родом, происхождением, положением семьи, респектабельным на протяжении жизни многих поколений, – гордился, как любой лорд‑ пэр – нормандскими корнями и титулом, восходящим ко временам завоевания Англии. Взять в жены представительницу низшей касты Хансден был способен не более, чем Стэнли – породниться с Кобденом[126]. Обрадовавшись, что смогу удивить его и стать свидетелем триумфа моей практики над его теорией, я наклонился над столом и с расстановкой, едва сдерживая ликование, произнес:

– Она занимается починкой кружев.

Хансден уставился на меня. Он не сказал, что удивлен, тем не менее удивился; насчет подбора пар у него имелось свое мнение. Я понял: он подозревает, что я намерен сделать слишком поспешный шаг, однако, воздержавшись от увещеваний и прочих разглагольствований, он сказал:

– Что ж, вам решать. Из кружевницы может получиться жена не хуже, чем из леди; вы наверняка убедились, что отсутствие образования, состояния и положения в обществе восполняется ее природными достоинствами, благодаря которым вам будет обеспечено счастье. У нее много родственников?

– В Брюсселе – никого.

– Тем лучше. В таких случаях все беды от родни. Не могу не думать о том, что теперь вам до конца жизни будут докучать родственными связями низшие классы.

Посидев в молчании еще немного, Хансден поднялся и пожелал мне доброго вечера; вежливость и обходительность, с которыми он подал руку (ничего подобного он прежде не делал), давали понять: он решил, будто я совершил страшную глупость, и, поскольку теперь я погиб безвозвратно, сарказм и цинизм неуместны – как и все прочее, кроме снисходительности и милосердия.

– Спокойной ночи, Уильям, – почти ласково пожелал он, и на его лице отразилось благожелательное сочувствие. – Спокойной ночи, юноша. Желаю процветания вам и вашей будущей жене. Надеюсь, она сумеет угодить вашей разборчивой натуре.

Я чуть не расхохотался, увидев на его лице одновременно великодушие и жалость. Сумев сохранить почти мрачный вид, я заметил:

– Я думал, вы захотите познакомиться с мадемуазель Анри…

– А‑ а, так вот как ее фамилия! Да, если это удобно, я хотел бы повидаться с ней, но… – Он замялся.

– Что?

– Боюсь показаться бесцеремонным…

– Идемте, – прервал я, и мы вышли.

Несомненно, Хансден счел меня неблагоразумным, опрометчивым человеком, готовым продемонстрировать свою зазнобу, бедную маленькую гризетку, в ее убогом обиталище на чердаке, однако приготовился вести себя, как подобало джентльмену, – такова и была его сущность, скрывающаяся под грубой скорлупой, в которую, как в своего рода воображаемый макинтош, он предпочитал облачаться. Хансден учтиво и даже дружески беседовал со мной на протяжении всего пути; еще никогда за время знакомства он не был со мной столь любезен. Мы вошли в дом, поднялись по лестнице, Хансден свернул к еще одной узкой лестнице, ведущей на чердак, видно, убежденный, что нам туда.

– Сюда, мистер Хансден, – негромко указал я и постучал в дверь Френсис.

Хансден обернулся и, как учтивый человек, смешался, обнаружив свою ошибку; он задержал взгляд на зеленом коврике, но ничего не сказал.

Мы вошли, и Френсис поднялась навстречу нам со своего места у стола; траурное платье придавало ей затворнический, почти монастырский, но вместе с тем весьма благородный вид; его строгая простота ничего не добавляла ее красоте, но очень многое – достоинству; белого воротничка и манжет хватало, чтобы оживить торжественный черный цвет мериносовой шерсти даже в отсутствие каких бы то ни было украшений. Френсис сдержанно и грациозно присела, производя, как всегда при первой встрече, впечатление женщины, достойной скорее уважения, чем любви; я представил ей мистера Хансдена, она по‑ французски выразила удовольствие. Ее рафинированный выговор, негромкий, но мелодичный и звучный голос мгновенно произвели эффект: Хансден ответил ей по‑ французски; я впервые услышал, как он говорит на этом языке, и признал, что он прекрасно знает его. Я отошел к оконной нише, мистер Хансден по приглашению хозяйки устроился на стуле у очага; со своего места я мог наблюдать за обоими и охватить взглядом всю комнату. Светлая, блистающая чистотой, она напоминала полированную шкатулку, а цветы в центре стола и живая роза в каждой фарфоровой вазочке на каминной полке придавали ей праздничный вид.

Френсис держалась серьезно, Хансден был слегка подавлен, но учтивость демонстрировали оба; легко струилась французская речь, обычные темы обсуждались обстоятельно и церемонно; мне подумалось, что я впервые вижу два таких образца благопристойности, ибо Хансден, скованный необходимостью говорить на чужом языке, вынужден был тщательно строить фразы и подбирать слова с осторожностью, не допускающей никаких чудачеств. Наконец в разговоре была упомянута Англия, и Френсис принялась задавать вопросы один за другим. Заметно воодушевившись, она начала меняться на глазах, как мрачное ночное небо меняется с приближением рассвета: сначала как будто разгладился лоб, потом заблестели глаза, лицо расслабилось, стало гораздо подвижнее, кожа тепло порозовела; теперь Френсис казалась мне хорошенькой, а раньше выглядела как леди.

Ей было что сказать англичанину, недавно покинувшему родной остров, и она расспрашивала его с волнением и любопытством, которые вскоре растопили сдержанность Хансдена так, как костер – оказавшуюся поблизости закоченевшую гадюку. Я воспользовался этим далеко не лестным сравнением потому, что Хансден живо напомнил мне выходящую из спячки змею: он выпрямился во весь рост, поднял прежде склоненную голову, откинул волосы с широкого саксонского лба, выказывая блеск почти свирепой иронии, которую оживление его собеседницы и ее пыл пробудили в его душе и в глазах; Хансден, как и Френсис, стал собой, и теперь он мог обращаться к ней лишь на родном языке.

– Вы понимаете по‑ английски? – предварительно осведомился он.

– Немного.

– В таком случае сейчас вы наслушаетесь этого языка. Прежде всего здравого смысла в вас, как я вижу, не больше, чем в некоторых моих знакомых, – он ткнул в мою сторону большим пальцем, – иначе вы не помешались бы на грязной маленькой стране, называемой Англией, – я ведь вижу, что вы на ней помешаны, англофобию вызывают выражение вашего лица, ваши слова. Разве может человек, обладающий хотя бы толикой рассудка, испытывать прилив воодушевления от одного названия, тем более такого, как «Англия»? Еще пять минут назад вы казались мне аббатисой, я относился к вам с соответствующим почтением, а теперь вижу в вас нечто вроде швейцарской сивиллы, одержимой принципами крайних тори и ортодоксальной англиканской церкви!

– Англия – ваша родина? – спросила Френсис.

– Да.

– И вы ее не любите?

– Если бы любил, был бы достоин жалости. Крошечная, развратная, продажная, проклятая Господом и королем, раздувшаяся от спеси, как говорят в Эншире, насквозь порочная, изъеденная предрассудками!

– То же самое можно сказать почти о любой другой стране; пороки и предрассудки вездесущи и, по‑ моему, в Англии встречаются даже реже, чем в других странах.

– Приезжайте в Англию и убедитесь сами. Отправляйтесь в Бирмингем и Манчестер, побывайте в лондонском Сент‑ Джайлсе – увидите своими глазами, что и как. Изучите отпечатки ног нашей высокородной знати, посмотрите, как они ступают по крови и давят сердца. Загляните в какой‑ нибудь английский коттедж, посмотрите, как бессильно корчится голод на закопченных камнях очагов, как болезнь лежит на постели без простыней, как позор и порок предаются безудержному распутству с невежеством, предпочитая, впрочем, роскошь и великолепные дворцы лачугам, крытым соломой…

– Я имела в виду не пороки и нужду, которые есть в Англии, а ее хорошие стороны, присущие народу и возвышающие его.

– Ничего хорошего там нет, по крайней мере такого, о чем вы можете иметь представление, ибо вы не в состоянии оценить усилия промышленности, достижения предпринимательства, открытия науки; ограниченность образования и неопределенность положения не позволяют вам разобраться в этих вопросах, а что касается исторических и поэтических ассоциаций, то я не стану оскорблять вас предположением, будто бы вы ссылались на подобный бред.

– Но отчасти так и было.

Хансден разразился безжалостным издевательским смехом.

– Да, именно, мистер Хансден. Значит, вы из тех, кому подобные ассоциации не доставляют удовольствия?

– Какие, мадемуазель? Я не видел ни одной. Каковы их длина, ширина, вес, стоимость – вот именно, стоимость? Что за них дадут на рынке?

– Для тех, кто любит вас, ваш портрет ввиду его ассоциаций будет бесценным.

Непроницаемый Хансден выслушал это замечание и почему‑ то воспринял его довольно болезненно: он покраснел, что порой случалось с ним, когда его неожиданно задевали за живое. На миг его глаза тревожно потемнели, и я уже думал, что он заполнит напряженную паузу, возникшую после удачной реплики противника, выразив пожелание, чтобы кто‑ нибудь полюбил его так, как он хотел бы быть любимым, – хоть кто‑ нибудь, кому он смог бы без колебаний ответить любовью.

Дама воспользовалась временным преимуществом.

– Мистер Хансден, если в вашем мире не существует ассоциаций, ваша ненависть к Англии меня не удивляет. Я не знаю, каков рай и ангелы в нем, но полагаю, что это самое чудесное место, какое я только могу себе представить, а ангелы – самые возвышенные существа, и если бы один из них, если бы сам «пылкий Абдиил», – она вспомнила Мильтона, – вдруг лишился дара ассоциаций, думаю, он вскоре устремился бы к «вековечным вратам», покинул небеса и бросился на поиски утраченного в преисподнюю. Да, в ту самую преисподнюю, к которой он «с презрением оборотил хребет»[127].

Тон, которым Френсис произнесла все это, был столь же примечателен, как и ее речь, а когда она сделала неожиданный акцент на слове «преисподняя», Хансден удостоил ее восхищенным взглядом. Ему нравились проявления силы и в мужчинах, и в женщинах, нравилось все, что способно выйти за рамки условностей. Никогда прежде он не слышал слова «преисподняя» из уст леди, и непреклонность, с которой оно прозвучало, пришлась ему по душе; он был бы рад услышать его от Френсис еще раз, но повторяться она не собиралась. Ей никогда не доставляла удовольствие бравада внутренней силой, которая слышалась в ее голосе или проскальзывала в облике, лишь когда исключительные – и, как правило, болезненные – обстоятельства вынуждали эту силу, бурлящую в глубине, подниматься на поверхность. В разговорах со мной раз или два Френсис высказывала довольно смелые мысли порывистым, нервным языком, но когда порыв утихал, вызвать его вновь не удавалось: он возникал сам собой и так же исчезал. Восхищение Хансдена Френсис вскоре прервала улыбкой и вернулась к теме спора, спросив:

– Если Англия ничтожна, почему же ее уважают в других странах континента?

– Я думал, что такого вопроса не возникло бы даже у ребенка, – парировал Хансден, который никогда не делился мыслями, не упрекнув прежде собеседника в глупости. – Будь вы моей ученицей – если не ошибаюсь, вы некогда имели несчастье учиться у одной довольно жалкой, присутствующей здесь особы, – за такое признание в невежестве я отправил бы вас в угол. Неужели вы не видите, мадемуазель, что французская любезность, немецкая благосклонность и швейцарская угодливость куплены за наше золото? – И он расплылся в дьявольской усмешке.

– Швейцарская? – переспросила Френсис, которую задело слово «угодливость». – Вы считаете моих соотечественников угодливыми? – Она вскочила, и у меня вырвался невольный смешок – столько гнева было в ее взгляде и вызова в позе. – Вы оскорбляете в моем присутствии Швейцарию, мистер Хансден? Думаете, для меня эта страна ничего не значит? Считаете, что я готова замечать лишь пороки и упадок, какие можно встретить в альпийских деревушках, и не вспоминать о величии моих соотечественников, о нашей кровью добытой свободе, о естественной красоте наших гор? Ошибаетесь, ошибаетесь!

– О величии? Называйте его как хотите, а ваши соотечественники – парни не промах: вы толкуете об отвлеченных идеях, а они превратили в товар и продали свое величие и завоеванную кровью свободу, сделавшись слугами иностранных монархов.

– Вы бывали в Швейцарии?

– Да, дважды.

– Вы ничего о ней не знаете.

– Я знаю о ней.

– И твердите, как попугай, что швейцарцы – наемники. Так здешние бельгийцы твердят, что англичане – трусы, а французы – что бельгийцы предатели. В этих затверженных фразах нет ни капли истины.

– Есть.

– А я говорю вам, мистер Хансден, что ваша мужская непрактичность превосходит мою женскую, так как вы не признаете то, что существует на самом деле; вы стремитесь упразднить личный патриотизм и национальное величие так, как атеист упраздняет Бога и собственную душу, отрицая их существование.

– Ну, это вы хватили! Вас понесло в дебри, а я думал, мы обсуждаем торгашеские наклонности швейцарцев.

– Мы обсуждали их, и даже если до утра вы успеете доказать мне, что швейцарцы – торгаши и наемники, а это вам не под силу, я все равно не разлюблю Швейцарию.

– Значит, вы безумны, безумны, как мартовский заяц, если питаете страсть к кучам земли, дерева, снега и льда, которых хватит, чтобы нагрузить миллионы судов.

– Но не настолько безумна, как вы, – человек, который ничего не любит.

– Мое безумие в своем роде последовательное – в отличие от вашего.

– Ваша последовательность заключается в том, чтобы выжать соки из всего сущего, а отбросы превратить в навоз, тем самым получив от него то, что вы называете пользой.

– Вы совсем не умеете аргументировать, – заявил Хансден, – вы нелогичны.

– Лучше быть нелогичным, чем бесчувственным, – парировала Френсис, продолжая сновать от стола к буфету; если не помыслы, то по крайней мере поступки ее были гостеприимны, так как она накрывала стол скатертью, расставляла тарелки, раскладывала вилки и ножи.

– Это про меня, мадемуазель? Считаете меня бесчувственным?

– Считаю, что вы препятствуете собственным чувствам и чувствам других, сначала заявляете, что они иррациональны, а потом требуете подавления чувств потому, что они якобы не согласуются с логикой.

– И правильно делаю.

Френсис скрылась в чулане, но вскоре вернулась.

– Правильно? Как бы не так! Вы ошибаетесь, считая себя правым. Будьте добры, пропустите меня к огню, мистер Хансден: мне надо кое‑ что подогреть.

Последовала пауза: Френсис ставила кастрюлю на огонь, потом помешивала ее содержимое.

– «Правильно»! Можно подумать, правильно топтать отрадные чувства, которые Бог даровал человеку! Особенно такое, как патриотизм, способный рассеять человеческую эгоистичность.

Она разворошила угли и переставила кастрюлю поближе к ним.

– Вы родились в Швейцарии?

– Разумеется, ведь я называю ее родиной.

– Откуда же у вас английские черты лица и фигура?

– Я наполовину англичанка, в моих жилах есть английская кровь; следовательно, я имею право на двойную силу патриотизма, ведь мне небезразличны сразу две достойных, свободных и удачливых страны.

– Ваша мать родом из Англии?

– Да, да; а ваша, полагаю, с Луны или из Утопии, поскольку ни одна страна Европы не возбуждает в вас живого интереса?

– Напротив, я патриот‑ космополит, если вы понимаете, о чем я: моя родина – весь мир.

– Симпатии, которые простираются так широко, наверняка неглубоки, а теперь будьте любезны пройти к столу. Месье, – обратилась она ко мне (в это время я делал вид, что поглощен чтением при лунном свете), – ужин готов.

Последние слова она произнесла совсем не тем тоном, каким до сих пор перебрасывалась репликами с мистером Хансденом, – со мной она говорила серьезно, негромко и не так отрывисто.

– Френсис, так вы готовили на всех? Но мы не собирались оставаться к ужину.

– Но ведь остались, месье, а ужин уже готов, так что ваша задача – съесть его.

Ужин, конечно, был иностранным; он состоял из двух небольших, но вкусных мясных блюд, умело приготовленных и поданных не без изящества; салат и французский сыр дополняли его. Занятые едой, враждующие стороны были вынуждены объявить краткое перемирие, которое завершилось, едва с ужином было покончено. Предметом очередного спора явился дух религиозной нетерпимости, который, по утверждению мистера Хансдена, весьма силен в Швейцарии, несмотря на показную любовь ее народа к свободе. Тут Френсис пришлось гораздо тяжелее, и не только потому, что она была несведуща в искусстве спора, но и по той причине, что ее мнение по этому вопросу полностью совпадало с мнением мистера Хансдена, и она противоречила ему из упрямства. Наконец она сдалась, признавшись, что согласна с ним, но обратила его внимание на то, что побежденной себя не признает.

– Французы после Ватерлоо тоже не признавали, – напомнил Хансден.

– Для такого сравнения нет причин, – возразила Френсис, – я сражалась понарошку.

– Понарошку, взаправду – как вам угодно.

– Нет, хотя красноречия и логики мне недостает, в тех случаях, когда мое мнение на самом деле отличалось бы от вашего, я придерживалась бы своего, даже если бы не нашла ни единого слова в его защиту; вам противостояла бы безмолвная решимость. Вы вот заговорили о Ватерлоо; по убеждению Наполеона, ваш Веллингтон должен был проиграть это сражение, но вопреки всем военным законам Веллингтон продолжал упорствовать и завоевал победу, пренебрегая принятой военной тактикой. И я поступила бы, как он.

– Готов это признать: в вас, вероятно, сидит упрямство того же сорта.

– Я сожалела бы, не будь его у меня; Веллингтон и Телль – братья, и я презирала бы любого гражданина Швейцарии, как мужчину, так и женщину, в которых нет ни толики стойкости нашего героического Вильгельма.

– Если Телль был похож на Веллингтона, значит, он был осел.

– «Осел» значит «baudet»[128]? – уточнила Френсис, повернувшись ко мне.

– Нет‑ нет, – отозвался я, – это значит «esprit‑ fort»[129], а теперь, – продолжал я, заметив, что между этими двумя вновь назревает спор, – нам пора.

Хансден поднялся.

– До свидания, – сказал он Френсис, – завтра я отправляюсь в прославленную Англию и раньше, чем через год, в Брюсселе не появлюсь; но по приезде в любом случае разыщу вас и, будьте уверены, найду способ разозлить вас, как дракона. Если сегодня вечером вы еще держались, то при следующей встрече наверняка бросите мне вызов. За это время вам, бедняжке, суждено стать миссис Уильям Кримсуорт! Но вы не лишены искры – лелейте ее и не забудьте поделиться с учителем.

– А вы женаты, мистер Хансден? – вдруг спросила Френсис.

– Нет. Я думал, вы угадали по моему виду, что я приверженец целибата.

– Когда все‑ таки надумаете жениться, не берите в жены швейцарку: услышав, как вы браните Гельвецию, проклинаете ее кантоны, а главное, единым духом произносите и слово «осел», и имя Телля (потому что «осел» – это все‑ таки baudet, хотя месье счел нужным перевести это слово как esprit‑ fort), ваша дева гор может когда‑ нибудь ночью задушить своего Breton‑ bretonnant[130], как шекспировский Отелло – Дездемону.

– Буду иметь в виду, – откликнулся Хансден, – и вам советую, юноша. – Он кивнул мне. – Надеюсь услышать продолжение пародии на мавра и его кроткую супругу, поменявшихся ролями согласно только что набросанному плану, так что на моем месте окажетесь вы, Кримсуорт. Прощайте, мадемуазель! – Он склонился над ее рукой, в точности как Чарлз Грандисон перед Харриэт Байрон, затем добавил: – Погибнуть от этих пальчиков по‑ своему заманчиво.

– Mon Dieu! – пробормотала Френсис, широко раскрывая и без того большие глаза и поднимая дуги бровей. – C’est qu’il fait des compliments! Je ne m’y suis pas attendu[131]. – Она улыбнулась, притворяясь рассерженной, грациозно присела, и они расстались.

Как только мы очутились на улице, Хансден схватил меня за воротник.

– Это и есть ваша кружевница? – выпалил он. – Вы считаете, что поступаете благородно и великодушно, предложив ей руку и сердце? Вы, наследник Сикомов, пренебрегли классовыми различиями, выбрав ouvriè re[132]! А я‑ то сочувствовал ему, думал, что страсти сбили его с пути и что он готов себе во вред заключить мезальянс!

– Оставьте мой воротник в покое, Хансден.

Но он лишь затряс меня сильнее, и я обхватил его за пояс. Уже стемнело, улицы были безлюдны и не освещены. Наша борьба продолжалась с переменным успехом, вскоре мы покатились по тротуару, с трудом поднялись и договорились впредь вести себя сдержаннее.

– Да, это и есть моя кружевница, – добавил я. – И даст Бог, будет моей до конца наших дней.

– Бог даст? Откуда вам знать? С чего это вдруг вы так ладите с ней? И она относится к вам со всем уважением, называет «месье», меняет тон, обращаясь к вам, словно к высшему существу! Такой почтительности не дождался бы от нее даже я, если бы ей выпало счастье стать моей избранницей, а не вашей.

– Хансден, вы фат. О моем счастье вы судите, как по обложке книги, не зная, что скрывается под ней; вы понятия не имеете, сколько в этом повествовании приятного разнообразия и захватывающей увлекательности.

Хансден, понизив голос, так как мы уже свернули на оживленную улицу, велел мне умолкнуть и пригрозил совершить что‑ нибудь ужасное, если я вновь распалю его гнев похвальбой. Я думал, что надорву бока от смеха.

Вскоре мы приблизились к отелю, где остановился Хансден. Прежде чем войти, он заявил:

– Не заноситесь: ваша кружевница слишком хороша для вас, но не для меня; ни физически, ни нравственно она не дотягивает до моего идеала женщины. Нет, я не мечтаю о бледнолицей, раздражительной маленькой швейцарке (кстати, от нервозной шустрой парижанки в ней гораздо больше, чем от пышущей здоровьем юнгфрау). Ваша мадемуазель Анри – чахлая, невзрачная особа по сравнению с хозяйкой моих грез. Вам, может, и достаточно смазливой мордашки, но когда решу жениться я, то предпочту более определенные и гармоничные черты, не говоря уже о благородной и более развитой фигуре, чем та, которой может похвалиться эта упрямая худышка.

– В таком случае подкупите серафима – пусть принесет вам с небес горящий уголь[133], – посоветовал я, – дабы воспламенить жизнь в рослой, не костлявой, а самой полнотелой и полнокровной женщине из тех, которых писал Рубенс. А мне оставьте мою альпийскую пери, и я вам не позавидую.

Мы отвернулись друг от друга одновременно. Ни один из нас не пожелал другому доброго здравия, между тем уже на следующий день нас должно было разделить море.

Глава 25

Прошло еще два месяца, и Френсис перестала носить траур по тетушке. Однажды январским утром, первым из праздничных дней нового года, я приехал на улицу Нотр‑ Дам‑ о‑ Неж в фиакре, в сопровождении только месье Ванденгутена, один поднялся наверх и застал Френсис ждущей меня, одетой слишком легко для этого солнечного, но морозного дня. До сих пор я видел Френсис только в траурной или в темной одежде, а теперь она стояла у окна, одетая во все белое, из тончайших тканей; ее наряд, конечно, был очень прост, но производил впечатление и выглядел праздничным – настолько чистым, пышным и воздушным он был; фата, прикрывавшая ее голову и ниспадавшая ниже колен, была прикреплена веночком из розовых цветов к большому греческому узлу кос, мягкими складками обрамляя лицо. Встречая этот день в одиночестве, Френсис, видимо, всплакнула; я спросил, готова ли она, и услышал ответное «да, месье», сопровождаемое сдавленным всхлипом, а когда я взял лежащую на столе шаль и накинул Френсис на плечи, слезы ручьем покатились по ее щекам и она вся задрожала, как тростинка. Я выразил сожаление, что она не в духе, и спросил, нельзя ли узнать, в чем причина. Она сказала только, что ничего не смогла поделать, а потом сама поспешно подала мне руку, вышла со мной из комнаты и сбежала по лестнице быстрыми, но неуверенными шагами, как человек, который торопится покончить с неким важным делом. Я подсадил ее в фиакр, месье Ванденгутен подал ей руку и усадил рядом с собой; все вместе мы отправились в протестантскую церковь, откуда после церемонии в соответствии с требованиями Книги общих молитв[134] вышли связанными узами брака. Посаженым отцом был месье Ванденгутен.

В свадебное путешествие мы не ездили; оберегаемые своей неизвестностью и отрадной уединенностью, мы не нуждались в дополнительной предосторожности. Из церкви мы направились в домик, который я снял в предместье, ближайшем к той части города, куда нас обоих призывала работа.

Через три или четыре часа после свадебной церемонии Френсис сняла белоснежный убор невесты, переоделась в нарядное сиреневое платье из ткани потеплее, надела также кокетливый фартучек из черного шелка и кружевной воротничок, отделанный сиреневыми лентами, и вскоре уже стояла на коленях на ковре в опрятной, красиво обставленной, хоть и небольшой гостиной, расставляя на полках книги, которые я подавал ей со стола. За окном валил густой снег, к вечеру стало ветрено и холодно, свинцовое небо грозило сугробами, и на улицах снега было уже по щиколотку. В очаге ярко пылал огонь, наше новое обиталище выглядело безупречно чистым и свежим, вся мебель была расставлена, оставалось лишь разобрать стекло, фарфор, книги и прочее. Френсис занималась наведением порядка до вечернего чая, а потом, после того как я объяснил ей, как надлежит заваривать настоящий английский чай, и после того как она справилась с огорчением, увидев, как расточительно я кладу заварку в чайник, она приготовила мне настоящее британское угощение, для которого у нас имелось все необходимое, вплоть до свечей, посуды, огня и уюта.

Праздничная неделя пролетела незаметно, и мы снова окунулись в работу. К своему делу мы с женой относились со всей серьезностью, понимая, что нам суждено зарабатывать на хлеб усердным трудом. Все дни у нас были заняты, каждое утро мы расставались в восемь и вновь встречались лишь в пять вечера, но как отрадно было отдыхать на склоне каждого суматошного дня! Оглядываясь назад, я вижу вечера, проведенные в нашей маленькой гостиной, как длинное рубиновое ожерелье вокруг хмурого чела прошлого. Словно бусы, эти вечера были неизменны, и каждая бусина в них сияла, точно драгоценность.

Прошло полтора года. Однажды утром (день был праздничным, поэтому целиком принадлежал нам) Френсис обратилась ко мне внезапно, как бывало всегда, когда она долго обдумывала предмет разговора и наконец, придя к некоему выводу, решалась проверить его правильность лакмусовой бумажкой моего суждения:

– Я слишком мало работаю.

– И что же? – отозвался я, поднимая глаза от своего кофе, который рассеянно помешивал, предвкушая прогулку с Френсис: был чудесный летний день, стоял июнь, и я предложил пройтись до ближайшей фермы, где можно поужинать. – И что же? – снова повторил я, по вдохновенному и серьезному лицу Френсис понимая, что она задумала нечто важное.

– Я недовольна, – продолжала она, – теперь вы зарабатываете восемь тысяч франков в год (она сказала правду: мне помогли старания, пунктуальность, успехи моих учеников и приобретенная благодаря им известность), в то время как мне платят жалкие тысячу двести франков. Я могу и непременно буду зарабатывать больше.

– Ты работаешь так же много и усердно, как я, Френсис.

– Да, месье, но совсем не так, как надо бы, – в этом я убеждена.

– Ты хочешь перемен, у тебя готов какой‑ то план; ступай надень шляпку, ты расскажешь его мне на прогулке.

– Да, месье.

Она удалилась послушно, как воспитанный ребенок, а я задумался о ней, о любопытном сочетании ее податливости и решительности, о том, каким может оказаться ее план. Вскоре она вернулась.

– Месье, я дала выходной и Минни (нашей служанке), так как день и впрямь славный; будьте добры, заприте дверь и возьмите ключ с собой.

– Поцелуйте меня, миссис Кримсуорт, – дал я не самый уместный ответ, но в летнем легком платье и соломенной шляпке она была так мила, обращалась ко мне так почтительно и бесхитростно, что мое сердце словно увеличилось в груди, настойчиво требуя поцелуя.

– Извольте, месье.

– Почему ты всегда зовешь меня «месье»? Скажи «Уильям».

– Мне не дается английское «уи», и потом, обращение «месье» идет вам и нравится мне.

Минни в чистом чепце и модной шали удалилась, ушли и мы, оставив дом безлюдным, в тишине, которую нарушали лишь тикающие часы.

Вскоре Брюссель остался за спиной, нас приняли сначала поля, затем проселочные дороги в стороне от оживленных большаков с вереницами повозок. Мы набрели на уголок настолько пасторальный, зеленый и уединенный, словно в какой‑ нибудь тихой английской провинции; поросший короткой густой травой пригорок под боярышником так манил присесть, что отклонить это приглашение было невозможно; мы сели, а когда насмотрелись на совершенно английские с виду полевые цветы у наших ног, я напомнил Френсис о разговоре, который она завела за завтраком.

Каким был ее план? Вполне логичным. Нам – или по крайней мере ей – надлежало предпринять следующий шаг, чтобы упрочить свою профессиональную репутацию. Френсис предложила открыть школу. У нас были сбережения, достаточные для скромного начала, так как мы и не думали жить на широкую ногу. К тому времени у нас также появились обширные и полезные знакомства, благоприятные в нашем деле: несмотря на то что круг близких друзей по‑ прежнему оставался ограниченным, нас, как учителей, теперь знали и в школах, и в семьях города. Изложив свой план, Френсис в завершение выразила надежды на будущее. Если нам будет сопутствовать успех и мы останемся в добром здравии, по ее мнению, со временем мы могли бы добиться независимости еще до того, как состаримся и уже не сможем радоваться ей; тогда мы оба сможем отдохнуть и нам ничто не помешает поселиться в Англии. Англия по‑ прежнему была ее землей обетованной.

Я не указывал ей на препятствия и не выдвигал возражений; мне было известно, что Френсис не из тех, кто способен вести пассивное или даже сравнительно бездеятельное существование. Она должна была исполнять свои обязанности, притом достаточно важные, справляться с работой – с увлекательной, всепоглощающей, прибыльной работой; ее способности искали выхода, требовали пищи и действия, и не мне было морить их голодом или стеснять; нет, мне доставляло удовольствие оказывать им поддержку и расчищать для них место.

– Ты разработала план, Френсис, и план недурной, – отозвался я, – так выполни его: вот тебе мое полное одобрение, а если понадобится моя поддержка, тебе достаточно только попросить о ней.

Чуть не расплакавшись, Френсис поблагодарила меня взглядом, смахнула пару слезинок, взяла меня за руку, сжала ее в своих руках и выговорила: «Спасибо вам, месье».

Мы прекрасно провели день и вернулись домой при свете полной летней луны…

Уже десять лет пронеслось надо мной на шуршащих и трепещущих беспокойных крыльях – десять лет хлопот, деятельности, неослабевающих усилий, когда мы с женой, всецело отдавшись стремлению преуспеть, неистовому, как развитие европейских столиц, почти не знали отдыха, чуждались развлечений, во всем себя ограничивали, но, поскольку мы шли вперед бок о бок, рука об руку, мы не роптали, не сетовали и не сходили с пути. Надежда утешала нас, здоровье оставалось крепким, гармония мысли и действия сглаживала немало трудностей, и наконец мы были вознаграждены за старания. Наша школа стала одной из самых известных в Брюсселе, и по мере того, как мы повышали качество обучения и плату за него, в ученики к нам все чаще попадали избранные, пока их круг не составили дети лучших семей Бельгии. У нас имелись и превосходные связи в Англии, начало которым положили рекомендации, безо всякой просьбы данные мистером Хансденом: приглашенный в гости, он сначала разбранил меня за процветание, не стесняясь в выражениях, уехал и вскоре прислал нам целый выводок юных энширских наследниц, своих кузин, – как он сказал, чтобы миссис Кримсуорт навела на них лоск.

Что касается миссис Кримсуорт, в некотором смысле она стала совсем другой, хотя в остальном ничуть не изменилась. При различных обстоятельствах она проявляла себя настолько по‑ разному, что порой мне казалось, что у меня две жены. Свойства ее натуры, о которых я уже знал к моменту женитьбы, остались неизменными и незапятнанными, но появились и другие, и, разрастаясь вширь, они изменили ее натуру в целом, как меняют новые ветви вид дерева. Решительность, энергичность и предприимчивость обросли густой листвой, скрывшей горячность и романтизм, но их цветы уцелели, сохранили чистоту и свежесть в тени молодой, хотя и более крепкой поросли: вероятно, во всем мире лишь я знал тайну их существования, мне они всегда были готовы дарить изысканный аромат и сияющую непорочную красоту.

Днем моим домом и школой управляла мадам директриса – достойная и элегантная дама с печатью озабоченности на высоком лбу, внушающая почтение излишне серьезным видом. Сразу после завтрака я расставался с ней и уходил в свой коллеж, а она – к себе в класс; днем я на час возвращался и всегда заставал ее в классе, погруженной в дела: тишина, прилежание, внимательность были ее верными спутниками. Она или вела уроки, или наблюдала за тем, как их ведут, и руководила взглядом и жестом, оставаясь неизменно бдительной. Объясняя урок, она заметно воодушевлялась, собственное занятие явно доставляло ей удовольствие. К своим ученикам она обращалась простым и непритязательным языком, который, однако, не был шаблонным и сухим: она не пользовалась готовыми формулировками, а сама строила фразы, причем зачастую они бывали весьма энергичными и впечатляющими; объясняя излюбленные темы по истории или географии, она в своем рвении нередко демонстрировала подлинное красноречие. Ее ученицы, по крайней мере самые старшие и смышленые, понимали, что этот язык – признак умственного превосходства, а кое‑ кто видел в нем и отражение возвышенных чувств; отношения между наставницей и девочками не были дружескими, но некоторые ученицы со временем искренне полюбили Френсис, и все до единой относились к ней почтительно. Она воспринимала их серьезно, радовалась, когда ей доставляли удовольствие успехами и прилежанием, и чувство такта никогда не изменяло ей. Когда ситуация требовала упрека или наказания, Френсис обычно проявляла достаточное терпение, но когда его испытывали, что порой случалось, молниеносная и резкая суровость становилась для виновницы заслуженным уроком. Порой ее взгляд и манеры смягчала нежность, но такое случалось редко – когда кто‑ нибудь из учениц болел или тосковал по дому или когда в школе появлялись несчастные маленькие сироты или девочки, намного беднее остальных, вызывающие скромным гардеробом и средствами презрение титулованных и прочих особ, увешанных драгоценностями и разодетых в шелка. Над такими слабыми подопечными директриса простирала крыло доброй опеки, к их постелям подходила по ночам, чтобы укрыть потеплее, им всегда находила зимой уютное место у печки, их поочередно звала к себе в гостиную, чтобы угостить кексом или фруктами, усадить на скамеечку у камина, побаловать семейным уютом и почти домашней свободой, провести вечер вдвоем, в тихих и спокойных беседах, в комфорте, ободрении и ласке, а когда приходило время сна, отпускала с нежным поцелуем. Но о Джулии и Джорджиане Дж., дочерях английского баронета, как и о мадемуазель Матильде де ***, наследнице бельгийского графа, и прочих отпрысках аристократических родов директриса заботилась так же, как обо всех остальных, пристально следила за их успехами, но ей никогда и в голову не приходило выделить их, подчеркнуть их превосходство; одну благородную особу, юную ирландскую баронессу леди Кэтрин, Френсис полюбила всем сердцем, но только за ум, пылкость, великодушие и таланты, а титул и положение в обществе были здесь ни при чем.

Остаток дня я также проводил в коллеже – за исключением ежедневного часа, который уделял школе по настоятельной просьбе жены. Она считала, что этот час я должен проводить среди ее учениц, чтобы изучить характер каждой, знать, что происходит в школе и дома, разделять ее интересы и иметь возможность высказывать мнение по щекотливым вопросам, когда оно требовалось; об этом Френсис напоминала мне неустанно, не давая моему интересу к ее ученицам угаснуть, без моего ведома и согласия не предпринимая никаких важных шагов. Когда я давал свои уроки литературы, ей нравилось сидеть рядом, сложив руки на коленях и являя собой образец внимания. В классе она редко обращалась ко мне, а если и обращалась, то с подчеркнутой почтительностью: ей доставляло радость по‑ прежнему считать меня своим учителем.

В шесть часов вечера мои дневные труды заканчивались, и я шел домой, ибо дом был моей тихой гаванью; когда я входил в нашу гостиную, дама и директриса тут же исчезала, а в моих объятиях оказывалась Френсис Анри, моя маленькая кружевница, которая была бы донельзя расстроена, если бы ее учитель не явился на эту встречу и не ответил поцелуем на ее тихое: «Bon soir, monsieur».

Разговаривая со мной по‑ французски, она нередко бывала наказана за своеволие. Боюсь только, наказания выбирались неразумно: вместо того чтобы препятствовать промахам, они способствовали им. Вечера безраздельно принадлежали нам: отдых был необходим для восстановления сил и дальнейшего выполнения своих обязанностей; иногда мы посвящали их разговорам, и моя швейцарка уже настолько привыкла к своему английскому наставнику и так любила его, что нисколько не боялась, безгранично доверяла ему, и каждая беседа становилась совершенно необходимой для слияния душ. Счастливая в такие минуты, как птичка рядом со своей парой, Френсис демонстрировала, насколько жизнерадостна, весела и одарена она от природы. Кроме того, она проявляла склонность к проказам и проделкам и порой дразнила меня, подшучивала над моими «английскими причудами» и «островными капризами» так искрометно и остро, что, увлекшись, превращалась в бесенка. Но такое случалось редко, проказы быстро заканчивались: порой, когда словесный поединок разгорался не на шутку – ибо ее язычок умел воздать должное силе, изощренности и остроте ее родного французского, на котором она на меня нападала, – я вспоминал о своем давнем маневре и пытался ограничить телесную свободу шаловливого эльфа. Тщетно! Не успевал я схватить его за запястье или локоть, как эльф исчезал, обольстительная улыбка гасла в выразительных карих глазах, сменяясь лучами почтительности. Схватив расшалившуюся фею, я обнаруживал в своих объятиях безропотную маленькую женщину. Тогда я приказывал ей взять книгу и в качестве наказания читать мне по‑ английски целый час. Таким способом мне часто удавалось образумить ее чтением Вордсворта, который вскоре усмирял ее; ей с трудом давалось понимание его глубоких, безмятежных и здравых суждений, язык тоже был непрост, и ей приходилось задавать вопросы, просить объяснений, вести себя подобно ребенку и новичку, признавая во мне старшего и главного. Чутьем она мгновенно проникала в смысл слов более пылких, наделенных богатым воображением авторов. Скотта она любила, Байрон будоражил ее, а Вордсворт только озадачивал, вызывал удивление, но делиться своим мнением о нем Френсис не решалась.

Но что бы она ни читала мне, о чем бы ни говорила, дразнила ли меня по‑ французски или уговаривала по‑ английски, блистала остроумием или расспрашивала с почтением, увлеченно рассказывала или внимательно слушала, улыбалась мне или смеялась надо мной, ровно в девять она меня покидала. Френсис высвобождалась из моих объятий, отступала, брала лампу и уходила.

Ее ждали дела наверху; иногда я шел следом, наблюдая за ней. Сначала она заходила в дортуар (спальню учениц), бесшумно скользила по длинной комнате между двумя рядами белых кроватей, оглядывая спящих, а если кто‑ то не спал, и в особенности если грустил, – шепотом успокаивала; потом, постояв несколько минут и убедившись, что в спальне все спокойно, оправляла лампу, которая светила в спальне всю ночь, и выходила, беззвучно притворив за собой дверь. Затем она направлялась в нашу спальню, за которой находилась еще одна комната с кроватью, только совсем маленькой; лицо Френсис (в те ночи, когда я следовал за ней) при виде этой кроватки менялось, серьезность на нем становилась нежностью; она прикрывала одной рукой лампу, которую держала другой, склонялась над подушкой и спящим ребенком; его сон (хочется верить, что не только в тот вечер, но и обычно) был спокойным и крепким, ни одна слеза не увлажняла темных ресниц, лихорадочный румянец не проступал на круглых щечках, дурные сны не искажали детских черт лица. Френсис вглядывалась в него без улыбки, но ее лицо озаряла наполняющая ее глубокая радость, невыразимо приятное чувство завладевало ею, стоящей неподвижно. Я видел, как это чувство наполняет ее сердце, как приоткрываются губы, а дыхание становится чуть сбивчивым; ребенок улыбался, и мать наконец тоже расцветала в улыбке, тихо промолвив: «Господи, сохрани моего сыночка! » Она наклонялась еще ниже, касалась легчайшим поцелуем детского лба, на миг накрывала ладошку своей рукой и наконец отходила.

Я первым возвращался в гостиную. Спустя пару минут появлялась и Френсис, ставила потушенную лампу и говорила:

– Виктор мирно спит и улыбается во сне; у него ваша улыбка, месье.

Этот Виктор был, конечно, нашим сыном, родившимся на третий год нашего брака, а имя ему дали в честь месье Ванденгутена, нашего дорогого и верного друга.

Френсис была мне милой и доброй женой, потому что и я был ей хорошим, преданным и честным мужем. Какой она стала бы, если бы вышла за грубого, ревнивого и бесчестного человека, за развратника, транжиру, пьяницу или тирана? Этот вопрос я однажды задал ей.

Подумав, она ответила:

– Я попыталась бы терпеливо сносить зло или исправить его, но, убедившись, что устранить и терпеть его невозможно, без лишних слов рассталась бы со своим мучителем.

– А если бы закон или сила вынудили тебя вернуться?

– К пьянице, развратнику, расточительному и бесчестному глупцу?

– Да.

– Я бы вернулась и еще раз поискала способ избавиться от его пороков и моих горестей, а не найдя его, ушла бы вновь.

– А если бы тебя опять заставили вернуться и терпеть?

– Не знаю! – выпалила она. – А почему вы спрашиваете, месье?

Но я пожелал услышать ответ от нее, потому что заметил в ее глазах проблеск необычного воодушевления.

– Месье, если мужчина и женщина, состоящие в браке, не сходятся характерами, такой брак превращается в рабство. Против рабства восстают все мыслящие натуры, и хотя ценой сопротивления будут страдания, на них следует отважиться, и даже если единственная дорога к свободе лежит через врата смерти, в них надо войти, потому что свобода незаменима. Поэтому, месье, я сопротивлялась бы до последней капли сил, а когда они иссякли бы, нашла надежный приют. Смерть уберегла бы меня и от скверных законов, и от их последствий.

– Смерть, принятая по своей воле, Френсис?

– Нет, месье. Мне хватило бы мужества пережить все муки, которые мне суждены, и до самого конца стремиться к справедливости и свободе.

– Значит, плакаться ты бы не стала. А если бы тебе была уготована участь старой девы – что тогда? Тебя устроило бы безбрачие?

– Вряд ли. Жизнь старой девы бессодержательна и никчемна, ее сердце измучено пустотой. Останься я старой девой, я всеми силами старалась бы заполнить эту пустоту и смягчить боль. Скорее всего я потерпела бы фиаско и умерла изнемогающей и разочарованной, жалкой и презренной, подобно другим одиноким женщинам. Но я не старая дева, – живо добавила она. – Я могла бы стать ею, если бы не мой наставник. Я не подошла бы никому, кроме учителя Кримсуорта, – никакой другой джентльмен, будь он французом, англичанином или бельгийцем, не счел бы меня миловидной и доброй, и даже если бы счел, я осталась бы равнодушна к мнению чужих мужчин. Я уже восемь лет замужем за учителем Кримсуортом – и что же? Он видится мне все таким же благородным, любимым и… – Она осеклась, ее глаза вдруг наполнились слезами.

Мы стояли рядом, она обняла меня и порывисто прижала к себе; вся сила ее существа отразилась в ее темных глазах с расширенными зрачками, на лице с раскрасневшимися щеками; ее облик и жест были подобны порыву вдохновения: в одном ощущалось стремление, в другом – мощь.

Через полчаса, когда Френсис успокоилась, я спросил, куда подевалась неистовая энергия, только что преобразившая ее, сделавшая взгляд таким трепетным и пылким, а поступки – столь решительными и быстрыми. Она потупилась и слабо улыбнулась:

– Не знаю, куда она девалась, месье, зато знаю, что она вновь вернется, если понадобится.

А теперь смотрите, чего мы добились через десять лет, – мы обрели независимость. Мы достигли этой цели так быстро по трем причинам: во‑ первых, старались изо всех сил, во‑ вторых, на своем пути не встретили непреодолимых препятствий, в‑ третьих, как только у нас появился капитал, два опытных советчика, один в Бельгии, другой в Англии, Ванденгутен и Хансден, объяснили нам, как лучше им распорядиться. Совет оказался разумным, и поскольку ему сразу же последовали, результат не заставил себя ждать, – незачем уточнять, насколько прибыльным оказалось вложение: детали я сообщил Ванденгутену и Хансдену, единственным, кому они могли быть интересны.

Заполучив состояние и профессиональные связи, мы оба сошлись во мнении, что, поскольку не поклоняемся маммоне и не желаем потратить на это поклонение всю жизнь, поскольку наши желания умеренны, а привычки скромны, нам хватит средств, чтобы прожить самим и оставить наследство сыну и вдобавок, естественно, руководствуясь сочувствием и бескорыстием, помогать благотворительности.

И мы решили переселиться в Англию, до которой добрались благополучно; сбылась мечта всей жизни Френсис. Все лето и осень мы путешествовали по Британским островам, следующую зиму провели в Лондоне, после чего решили, что пора обзавестись собственным домом. Душой я стремился в родной Эншир, где живу теперь; все это я пишу у себя дома, в библиотеке. Этот дом стоит в довольно безлюдной холмистой местности, в тридцати милях от N., там, где зелень еще не почернела от копоти фабричных труб, где воды чисты, где среди вересковых пустошей сохранились лощины, заросшие папоротником, в первозданной красоте природы с ее мхом, орляком, колокольчиками, ароматами камыша и вереска, со свежими и вольными порывами ветра. Мой дом – живописное и в меру просторное жилище с низкими длинными окнами, с зарешеченным балконом над парадной дверью, который теперь, в этот летний вечер, выглядит как арка, увитая розами и плющом. В саду хватает места для лужайки, выложенной дерном с холмов, с невысокой и мягкой, как мох, травой, пестрящей мелкими, похожими на звездочки цветами среди изящных, словно вышивка, резных листьев. В конце лужайки, полого спускающейся от дома, есть калитка, выходящая на улочку – зеленую, как лужайка, очень длинную, тенистую и почти безлюдную; на этой улочке раньше, чем где‑ либо в окрестностях, появляются весенние маргаритки, которые и дали название и улице, и дому, – Дейзи‑ лейн.

Улица ведет к лесистой долине, деревья которой, главным образом дубы и буки, простирают тенистые ветви над старинным, еще елизаветинским особняком, гораздо более внушительным и старым, чем Дейзи‑ лейн: это собственность особы, знакомой и мне, и читателю. Да, в Хансден‑ Вуде, ибо так называется лес и серый особняк со множеством фронтонов и дымовых труб, живет Йорк Хансден – все еще холостяк, так и не нашедший своего идеала, хотя мне известно не менее двадцати юных леди на сорок миль вокруг, которые охотно помогли бы ему в поисках.

Получив поместье пять лет назад после смерти отца, Хансден оставил торговлю; к тому времени он заработал достаточно, чтобы избавить семейное наследство от долгов. Я сказал, что Хансден живет в поместье, но в действительности он проводит в нем месяцев пять в году, а остальное время кочует из страны в страну; зимой предпочитает город. Приезжая в Эншир, он часто привозит с собой гостей, преимущественно иностранцев: то немецкого метафизика, то французского ученого, однажды – всем недовольного, дикого с виду итальянца, который не пел и не музицировал, зато, по утверждению Френсис, выглядел «tout l’air d’un conspirateur»[135].

Все англичане, которых приглашает Хансден, – мужчины из Бирмингема или Манчестера, народ решительный, с вечными разговорами о свободе торговли. Гости из‑ за границы увлечены политикой, и тема у них пошире – европейский прогресс, а предмет либеральных рассуждений – весь континент; на их памятных табличках красными чернилами значится «Россия», «Австрия», «папа римский». Я слышал, как увлеченно они разглагольствовали, – да, мне случалось присутствовать при разноязычных спорах в старинной, обшитой дубом столовой Хансден‑ Вуда, где можно было разобраться в чувствах решительных умов, почитающих старую северную тиранию и старые южные суеверия, а кроме того, выслушать и пропустить мимо ушей немало французской и немецкой чуши. Сам Хансден был снисходителен к околесице теоретиков, а практиков поддерживал всей душой и обеими руками.

Когда Хансден не принимает у себя гостей, что случается редко, он обычно два‑ три раза в неделю бывает в Дейзи‑ лейн. По его утверждению, он ездит к нам выкурить на балконе сигару летним вечером исключительно из человеколюбия – чтобы отпугнуть от роз уховерток, которые расплодились бы, если бы не эти благотворные окуривания. Но мы видимся с ним и в дождливые дни: Хансден считает, что это самое подходящее время, чтобы довести меня до безумия, высмеивая мои сентиментальные или шаблонные мысли, или разбудить дремлющего в душе миссис Кримсуорт дракона, оскорбляя память народных героев Гофера и Телля.

Мы тоже нередко бываем в Хансден‑ Вуде и вместе с Френсис радуемся этим визитам. Если в поместье кто‑ нибудь гостит, за новыми людьми интересно понаблюдать, их разговоры будоражат и удивляют, отсутствие местной узости восприятия у хозяина и круга его приближенных придает разговору такой характер, словно он звучит в метрополии, вдобавок звучит почти с космополитичной свободой и широтой. У себя дома Хансден учтив с гостями и, когда захочет, может быть неиссякающим источником развлечений; его особняк примечателен сам по себе – комнаты дышат историей, коридоры напоминают о легендах, в спальнях с низкими потолками и длинными рядами окон с ромбовидными стеклами в переплетах ощущается дух старины, они населены призраками; в своих странствиях Хансден собрал немало прекрасных предметов искусства, которые со вкусом разместил в обшитых панелями и обвешанных гобеленами комнатах: я приметил одну‑ две картины и несколько статуэток, которым позавидовали бы многие знатные коллекционеры.

После ужина и вечера, проведенного у него, Хансден часто провожает нас с Френсис домой. Его лес огромен, в нем встречаются древние деревья‑ исполины. Тропы, вьющиеся по чащам и полянам, удлиняют обратный путь в Дейзи‑ лейн. Много раз мы блуждали по лесу при свете полной луны в теплые благоуханные ночи, под пение соловья и журчание ручья в зарослях ольхи, и слышали звон колокола, отбивающего полночь в деревушке, расположенной в десяти милях от леса, задолго до того, как прощались с его хозяином у нашего крыльца. В такие часы его речь текла свободно и была гораздо спокойнее и мягче, чем днем, в присутствии других слушателей. Тогда он забывал о политике и спорах и рассказывал о своем прошлом, о доме, об истории семьи, о своей жизни и чувствах – предметах, к которым он обращался редко, и потому особенно притягательных. Однажды дивной июньской ночью я поддразнивал его, напоминая об идеальной возлюбленной и спрашивая, когда же она приедет привить свою заграничную красоту старому местному дубу? Хансден вдруг заявил:

– Говорите, она идеал? Тогда смотрите: вот ее тень, а тень должна кому‑ то принадлежать.

Хансден вывел нас из чащи леса на поляну, окруженную буковыми деревьями и освещенную луной с чистого неба, под сиянием которой показал нам миниатюру на слоновой кости.

Сгорающая от нетерпения Френсис рассмотрела ее первой, потом передала мне, а сама приблизила лицо ко мне, пытаясь по моим глазам прочесть, что я думаю об этом портрете. На нем я увидел весьма миловидное и своеобразное женское лицо, с чертами «чистыми и гармоничными», как когда‑ то выразился Хансден. Лицо было смуглым, волосы цвета воронова крыла – откинутыми не только от лба, но и от висков, притом довольно небрежно, словно их совершенство не нуждалось в украшениях – нет, презирало их. Итальянские глаза смотрели прямо на зрителя, их взгляд был решительным и независимым, очертание рта – изящным и твердым, как и линия подбородка. На обороте миниатюры я увидел надпись золотом «Лючия».

– Эта головка настоящая, – заключил я.

Хансден улыбнулся.

– Да, не выдуманная, – подтвердил он. – В Лючии все было настоящим.

– Это на ней вы хотели бы жениться, но не смогли?

– Да, я определенно хотел на ней жениться, но если не женился, это еще не значит, что я не смог.

К тому времени миниатюру вновь рассматривала Френсис; Хансден забрал ее и спрятал.

– А что скажете вы? – спросил он мою жену, застегивая сюртук.

– Уверена, некогда Лючия носила цепи, а потом разорвала их, – последовал неожиданный ответ. – Я имею в виду не цепи брака, – добавила она, словно опасаясь, что ее поймут превратно, – а социальные цепи некоего рода. Это лицо человека, который прилагал старания, увенчавшиеся успехом, делал все возможное, чтобы избавить некий яркий и ценный дар от запретов, а когда этот дар стал свободным, уверена, он расправил крылья и вознес Лючию так высоко, что… – Она замялась.

– Что? – спросил Хансден.

– Что условности не позволили вам последовать за ней.

– По‑ моему, вы стали слишком язвительной и дерзкой.

– Лючия блистала на сцене, – продолжала Френсис. – Вам и в голову не приходило всерьез задуматься о женитьбе на ней; вы восхищались ее оригинальностью, бесстрашием, телесной и духовной энергией, восхищались ее талантами, в чем бы они ни проявлялись – в пении, танцах или драматическом искусстве, преклонялись перед ее красотой, к которой стремилась ваша душа, но я уверена: Лючия принадлежала к тому кругу, где вы и не думали искать себе жену.

– Витиевато, – заметил Хансден, – а верно или нет – другой вопрос. А вам не кажется, что ваш светильник духа меркнет по сравнению с ослепительным жирандолем Лючии?

– Так и есть.

– По крайней мере откровенно. И что учителю вскоре наскучит тусклый свет, который от вас исходит?

– Это правда, месье?

– Моему слабому зрению вреден яркий свет, Френсис, – ответил я, открывая нашу калитку.

Несколькими страницами ранее я отметил, что сегодня чудесный летний вечер: таких дней выдалось уже несколько, а этот лучше всех; с лугов только что свезли сено, его аромат еще витает в воздухе. Час или два назад Френсис предложила мне выпить чаю на лужайке, и я вижу поставленный под буком круглый стол, уставленный фарфором; мы ждем Хансдена – нет, уже не ждем, ибо он явился, я слышу его голос, авторитетно высказывающий мнение по некоему вопросу, и ответ Френсис – она, конечно, опять спорит с нашим гостем. Предмет спора – Виктор. Хансден утверждает, что мать делает из него «тряпку», миссис Кримсуорт возражает: пусть лучше тысячу раз будет тряпкой, чем «славным мальчуганом» в представлении Хансдена, и добавляет, что если бы Хансден решил обосноваться по соседству, а не бывать в поместье наездами, являясь, как комета, неизвестно откуда, когда и зачем, она, Френсис, не знала бы покоя, пока не отослала бы Виктора в школу за сотню миль, так как бунтарства и непрактичности Хансдена хватит, чтобы испортить десятка два детей.

Напишу и о Викторе, прежде чем запереть эту рукопись в стол, но буду краток, так как уже слышу звон серебра и фарфора.

Виктор – столь же миловидное дитя, как я – внушительный мужчина, а его мать – красавица; он худенький и бледный, с огромными темными, как у Френсис, глазами, посаженными так же глубоко, как мои. Его телосложение, несмотря на всю хрупкость, гармонично, здоровье не внушает опасений. Я никогда не видел ребенка, который улыбался бы так же редко и так же сильно хмурил лоб, углубившись в интересную книгу или слушая, как мать, Хансден или я рассказываем истории, полные приключений, опасностей или чудес. Он молчалив, но грустит редко, серьезен, но не угрюм, его впечатлительность чрезмерна, а иногда и болезненна. Он учился читать стародавним способом, по букварю, сидя на коленях у матери, и, поскольку принуждать его к занятиям не приходилось, Френсис не стала даже покупать ему буквы из слоновой кости или идти на прочие ухищрения, которые сейчас считаются неизбежными. Научившись читать, Виктор стал глотать книги одну за другой и поступает так до сих пор. Игрушек у него мало, новых он никогда не требовал. Но к своему имуществу он питает пристрастие, граничащее с привязанностью, и будучи направленным на одного‑ двух животных, содержащихся в доме, это чувство перерастает в страсть.

Мистер Хансден подарил Виктору щенка мастифа, которого мальчик назвал Йорком в честь дарителя; пес вырос превосходным, его свирепость умеряла дружба с молодым хозяином и его ласки. Виктор шагу не мог ступить без Йорка, Йорк лежал у его ног, пока Виктор учил уроки, играл с ним в саду, гулял по улице и в лесу, сидел возле его стула во время обедов, ел только из рук Виктора, прибегал приветствовать его по утрам и нехотя расставался с ним вечером. Как‑ то раз мистер Хансден взял Йорка с собой в N., где пса покусала бешеная бродячая собака. По приезде домой Хансден сразу сообщил мне о случившемся, и я вышел во двор и застрелил Йорка, пока тот зализывал рану; он умер мгновенно, он даже не видел, как я целился, так как я подошел сзади. Я не пробыл в доме и десяти минут, как до меня донесся отчаянный вопль, и я снова поспешил во двор, откуда он раздавался. Виктор стоял на коленях возле мертвого мастифа, обнимал его за могучую шею и захлебывался горестными рыданиями.

– Ах, папа, я вас никогда не прощу! Никогда! – выкрикнул он, увидев меня. – Вы застрелили Йорка, я видел в окно! Как вы могли?! Это жестоко, я больше не стану вас любить!

Я сделал все возможное, чтобы ровным тоном объяснить сыну, что мой поступок продиктован жестокой необходимостью, но он по‑ прежнему был безутешен и с горечью твердил, надрывая мне сердце:

– Его можно было вылечить… надо было попытаться… прижечь рану каленым железом, промыть щелочью… Вы даже не дали мне времени, а теперь уже поздно – он умер!

Он упал на безжизненное тело пса; я терпеливо ждал, пока горе не лишит его сил, потом поднял на руки и отнес к матери, уверенный, что она сумеет утешить ребенка. Френсис наблюдала всю эту сцену в окно, боясь выйти, чтобы не расчувствоваться и не осложнить мое положение, но уже собралась с духом и была готова принять сына. Она усадила его на колени, прижала к груди, некоторое время утешала поцелуями, взглядами и горячими объятиями, а потом, когда всхлипы начали утихать, объяснила, что Йорк умер, не почувствовав боли, что если бы ему дали умереть своей смертью, она была бы ужасна, а потом объяснила, что я вовсе не жесток (потому что именно эта мысль причиняла Виктору изощренную боль) и что мой поступок – следствие моей любви к Йорку и к Виктору, а теперь у меня разрывается сердце при виде его слез.

Виктор не был бы моим сыном, если бы эти уговоры и рассуждения, высказанные примирительным полушепотом и сопровождаемые нежными ласками и сочувственными взглядами, не подействовали на него. Они подействовали: он успокоился, уткнулся лицом в материнское плечо и затих в ее объятиях. Потом на минуту поднял голову и попросил Френсис повторить, что Йорк не почувствовал боли и что я на самом деле вовсе не жесток; выслушав эти слова, пролившиеся бальзамом, он снова прижался к матери и почти успокоился.

Через несколько часов он пришел ко мне в библиотеку, попросил прощения и пожелал помириться. Я привлек его к себе и, удерживая его рядом, долго говорил с ним, убеждаясь, что мысли и чувства моего сына достойны похвал. Правда, я заметил в нем признаки «славного малого» или «настоящего мальчишки», проблески, которые угрожают выплеснуться пламенем за бокалом вина или превратить страсть в губительный пожар, но вместе с тем увидел, что почва его души плодородна и содержит семена сострадания, любви, верности. В саду его разума я нашел пышную поросль основ цельности – рассудка, справедливости, нравственной смелости, обещающих богатый урожай тому, кто сбережет их. Наконец я запечатлел на широком лбу и на бледной после слез щеке поцелуй – гордый и довольный поцелуй – и отпустил сына утешенным. Но на следующий день я увидел, как он лежит на холмике, под которым похоронен Йорк, и плачет, закрыв лицо ладонями; меланхолия владела им несколько недель, и прошло больше года, прежде чем он наконец согласился выслушать предложение завести другую собаку.

Виктор быстро учится. Вскоре он отправится в Итон, где, подозреваю, первые два года будет несчастен – настолько тяжело дастся ему расставание со мной, с матерью, с домом; вдобавок притеснения старших товарищей вряд ли придутся ему по душе, но дух соперничества, жажда знаний, радость успеха со временем сумеют расшевелить и вознаградить его. А пока я замечаю, что с ужасом и отвращением жду часа, когда моя единственная масличная ветвь[136] будет пересажена далеко от меня, и когда говорю об этом с Френсис, то слышу в ее голосе терпеливо сносимое страдание, словно при мысли о предстоящем событии она содрогается, но стойкость не позволяет ей отступить. Так или иначе, этого события не избежать, оно все равно свершится, и, конечно, Френсис вряд ли сделает из сына тряпку, она приучит его к достойному поведению, терпению, подлинной нежности, каких он больше нигде не встретит. Подобно мне, она улавливает в характере Виктора нечто пылкое и сильное, время от времени высекающее зловещие искры; Хансден называет их проявлениями темперамента и утверждает, что не следует его подавлять. Я же считаю, что это задатки падшего Адама, и думаю, что стоит если не выбить их, то хотя бы надежно обуздать, и что он легко отделается, если путем телесных и душевных страданий придет к искусству владения собой. Френсис не дает названия этой особенности характера своего сына, но когда она проявляется в скрежете зубов, мерцании глаз, неистовом буйстве чувств, направленном против разочарования, неудачи, внезапного горя или предполагаемой несправедливости, Френсис привлекает сына к груди или уводит его на прогулку в лес; там она вразумляет его, как подобает философу, – а Виктор неизменно прислушивается к доводам рассудка, – потом смотрит на него взглядом, полным любви, и окончательно покоряет его; но будут ли резоны или любовь оружием, с которым в будущем мир встретит его гнев? О нет! За этот блеск черных глаз, за нахмуренность выпуклого лба, за сжатые губы статуи мальчик будет получать оплеухи вместо уговоров, пинки вместо поцелуев, и когда немая ярость скрутит его тело и доведет до безумия душу, тогда его ждет достойное и целительное испытание, из которого, я надеюсь, он выйдет мудрым, изменившимся к лучшему человеком.

Я вижу его сейчас: он стоит рядом с Хансденом, который устроился на лужайке под буком; положив руку на плечо мальчишки, Хансден нашептывает ему на ухо бог весть что. Виктор выглядит почти похорошевшим, так как слушает и улыбается – с улыбкой на лице он особенно похож на мать, жаль, что ее свет озаряет детское личико так редко! Виктор питает пристрастие к Хансдену – на мой взгляд, пожалуй, чересчур сильное, более явное, решительное и полное, чем когда‑ либо питал к нашему соседу я сам. Френсис хоть и молчит, но тревожится; когда ее сын опирается на колено Хансдена или прислоняется к его плечу, Френсис хлопочет рядом, словно голубка, оберегающая птенца от ястреба; она жалеет, что у Хансдена нет своих детей – тогда бы он понял, как опасно возбуждать в них гордыню и потакать их прихотям.

Френсис подходит к окну библиотеки, отводит прикрывающую его ветку жимолости и сообщает, что чай готов; обнаружив, что я все еще занят, она входит в комнату, неслышно приближается ко мне и кладет руку на плечо.

– Monsieur est trop appliqué [137].

– Скоро закончу.

Она придвигает стул и садится рядом со мной; ее близость приятна мне, как аромат свежего сена и благоухание цветов, как отблеск заходящего солнца и отдых в канун летнего солнцестояния.

Но к нам идет Хансден, я слышу его шаги, и вот наконец он перед окном – недрогнувшей рукой отталкивает жимолость, спугнув двух пчел и бабочку.

– Кримсуорт! Вы слышите, Кримсуорт? Отнимите у него перо, миссис, пусть поднимет голову.

– Ну что, Хансден? Я вас слышу.

– Я вчера ездил в N.! Ваш братец Нед богатеет на спекуляции железнодорожными акциями и вскоре перещеголяет Креза, на бирже его зовут воротилой – я сам слышал от Брауна. Кстати, месье и мадам Ванденгутен в следующем месяце хотят проведать вас и прихватить с собой Жана‑ Батиста. Браун упоминал и супругов Пеле – до семейной гармонии им далеко, но в делах «on ne peut mieux»[138], только это и утешает обоих, особенно после частых ссор. Почему бы вам не пригласить чету Пеле в Эншир, Кримсуорт? Мне давно не терпится увидеть вашу первую любовь, Зораиду. Не ревнуйте, миссис, он любил ее, как безумный, я точно знаю. Браун уверяет, что теперь она весит все двенадцать стоунов[139] – видите, как много вы потеряли, месье профессор? Итак, месье и мадам, если вы не идете к чаю, мы с Виктором начнем без вас.

– Идем же, папа!

[1] Евангелие от Матфея, 6: 24. – Здесь и далее, кроме оговоренных случаев, примеч. пер.

[2] вздернутый, курносый (фр. ).

[3] самолюбие (фр. ).

[4] См.: Послание к евреям, 12: 22–23.

[5] См.: Исход, 5: 7–19.

[6] Имеется в виду напиток, для которого в кипятке на полчаса замачивали хорошо прожаренный кусок черствого хлеба.

[7] Пансион для девиц (фр. ).

[8] благородное и одухотворенное (фр. ).

[9] Возьмите книги для чтения (фр. ).

[10] Английские или французские, месье? (фр. )

[11] Английские (фр. ).

[12] Начинайте! (фр. )

[13] Сентиментальный роман английского писателя Оливера Голдсмита (1728–1774).

[14] Довольно! (фр. )

[15] Зд.: низким грудным голосом (фр. ).

[16] Какой ужас! (фр. )

[17] Слушайте, господа! (фр. )

[18] На сегодня достаточно, господа; завтра мы начнем сызнова, и надеюсь, все пойдет хорошо (фр. ).

[19] Хорошо, очень хорошо!.. Вижу, у вас свой подход, и это мне нравится, так как в преподавании подход так же важен, как знания (фр. ).

[20] комнату (фр. ).

[21] Заколоченное окно выходит в сад женского пансиона, и приличия требуют… Вы ведь понимаете, месье? (фр. )

[22] Так ведь они фламандцы! (фр. )

[23] прекрасном поле (фр. ).

[24] крестьянку с фермы (фр. ).

[25] хозяйку постоялого двора (фр. ).

[26] стаканчику (фр. ).

[27] При условии вашего благоразумия, а вы, по правде говоря, с виду благоразумны (фр. ).

[28] Какой очаровательный юноша! (фр. )

[29] Потому что Зораида во всем поступает по‑ королевски, она прирожденная директриса (фр. ).

[30] Совсем как мой сын! (фр. )

[31] Как! Вы уже уходите? (фр. )

[32] Возьмите еще что‑ нибудь, месье: печеное яблоко, бисквитов, еще чашку кофе! (фр. )

[33] Благодарю, мадам, до свидания (фр. ).

[34] Месье Кримсуорт, не так ли? (фр. )

[35] ах, как по‑ английски! (фр. )

[36] – Какой у вас сияющий вид! Никогда не видел вас таким веселым. Что случилось?

– Видимо, перемены мне полезны.

– О, понимаю! Вот оно что… только не теряйте головы. Вы еще так молоды, слишком молоды для роли, которую вам предстоит играть; будьте начеку, хорошо?

– Но чего мне опасаться?

– Не знаю, но не гонитесь за яркими впечатлениями, вот и все (фр. ).

[37] Достаньте ваши тетради для диктантов (фр. ).

[38] – Элали, я сейчас лопну со смеху.

– Как он зарделся, когда говорил!

– Да, совсем еще мальчишка.

[39] – Тихо, Ортанс, он нас слышит (фр. ).

[40] Для начала дайте нам диктант попроще, месье (фр. ).

[41] в своей манере (фр. ).

[42] – Как по‑ английски точка с запятой, месье?

– Semi‑ colon, мадемуазель.

– Simi‑ collong? Как смешно!

– У меня перо затупилось, невозможно писать!

– Так быстро, месье! Я не успеваю.

– А я ничего не поняла! (фр. )

[43] Тишина! (фр. )

[44] – Английский – это так трудно!

– Ненавижу диктанты.

– Вот скука‑ то – писать, чего не понимаешь! (фр. )

[45] Дайте мне вашу работу… И вы, мадемуазель, дайте вашу (фр. ).

[46] – Позор!.. Хорошо, вашей работой я доволен (фр. ).

[47] А три девушки в первом ряду? (фр. )

[48] О, просто замечательно! (фр. )

[49] морковного супа‑ пюре (фр. ).

[50] А вы куда, негодник? Идемте‑ ка в гостиную, устрою вам нагоняй! (фр. )

[51] Этот надзор – огромная ответственность (фр. ).

[52] Что, простите?.. (фр. )

[53] Это лошади, ломовые лошади… Налейте и себе, мой мальчик (фр. ).

[54] – Ну и ну!

– Позор тому, кто подумает об этом дурно.

– Видите ли, я немного знаком с моей молодой соседкой (фр. ).

[55] Сынок, она еще молода, возможно, постарше вас, но лишь настолько, чтобы сочетать материнскую нежность с любовью преданной супруги, – что может быть лучше? (фр. )

[56] и вы сами убедитесь, что в них есть что‑ то кошачье и в то же время лисье (фр. ).

[57] бархатной лапки (фр. ).

[58] Неужели среди этих юных головок не нашлось достойных? (фр. )

[59] Я знаю их! Они всегда впереди, и в церкви, и на прогулке, – пышная блондинка, милая проказница и прекрасная брюнетка (фр. ).

[60] юная девица (фр. ).

[61] продавщицы (фр. ).

[62] запретной аллеей (фр. ).

[63] Это одно из трех мест рукописи, где явно было вымарано несколько строчек – вероятно, бумагу скребли перочинным ножом… В этом отрывке причиной вымарывания был несомненный сексуальный контекст. – Примеч. к изданию в сер. Penguin Classic.

[64] Так когда же день свадьбы, любовь моя? (фр. )

[65] Ты ведь знаешь, Франсуа, до начала каникул я не могу выйти замуж (фр. ).

[66] сынок (фр. ).

[67] См.: Книга пророка Иеремии, 8: 22 и 46: 11.

[68] дневные молитвы (фр. ).

[69] Отче наш, сущий на небесах (фр. ).

[70] «Царица небесная, Царица Ангелов, Дом драгоценнейший, Башня из слоновой кости»(фр. ) – слова из католической молитвы Деве Марии.

[71] См.: Вторая книга Царств, 12: 1–7.

[72] Хорошо (фр. ).

[73] Это все, дружочек, не буду больше вас задерживать (фр. ).

[74] Вальтер Скотт. История Шотландии с древнейших времен до Флодденского сражения 1513 года. Дедушкины рассказы.

[75] бедняжка! (фр. )

[76] Гутрум (ум. 890) – военачальник викингов‑ данов, вторгшихся на Британские острова в 865–878 гг., первый нормандский король Восточной Англии.

[77] Мать умерла десять лет назад (фр. ).

[78] Это трудно, месье, если нет привычки (фр. ).

[79] Еще нет, месье, через месяц исполнится девятнадцать (фр. ).

[80] Но у меня есть план (фр. ).

[81] Мадемуазель Анри, кажется, начинается дождь; будет лучше, дружочек, если вы поскорее вернетесь к себе (фр. ).

[82] крота… как это сказать? (фр. )

[83] Но вы же меня поняли, месье (фр. ).

[84] – Мадемуазель Анри, мадемуазель Ретер спрашивает, не будете ли вы так добры отвести домой маленькую Дорлодо – она ждет у привратницы Розалии; бонна, видите ли, не пришла за ней.

– Да? Выходит, я ей бонна? (фр. )

[85] во что бы то ни стало (фр. ).

[86] – Где же мадемуазель Анри?

– Уехала, месье.

– Уехала? Надолго? Когда вернется?

– Она уехала навсегда, месье, и больше не вернется.

– Вы уверены, Сильвия?

– Да, да, месье, сама мадемуазель директриса сказала об этом дня два или три назад (фр. ).

[87] – Такой милой, опрятной, среди полей и лесов; как очаровательна сельская жизнь! Не правда ли, месье?

– По‑ всякому бывает, мадемуазель.

– Какой славный свежий ветер! (фр. )

[88] Псалтирь, 38: 4.

[89] Сядем же, месье профессор, я преподам вам маленький урок, касающийся вашего положения учителя (фр. ).

[90] Запрет на общение друг с другом заключенных в тюрьмах; появился в XIX в.

[91] Маленький посыльный, месье (фр. ).

[92] Ничего (фр. ).

[93] Учитель! Мой учитель! (фр. )

[94] См.: Евангелие от Матфея, 18: 11–13.

[95] бедной тетушки Жюльенны (фр. ).

[96] См.: Исход, 16: 31.

[97] Приведены неточные цитаты из указанной поэмы. Пер. А. Штейнберга.

[98] См.: Бытие, 17: 8.

[99] сколько понадобится (лат. ).

[100] проклятом англичанине Кримсворте (фр. ).

[101] У. Шекспир. Сон в летнюю ночь. Пер. Т. Л. Щепкиной‑ Куперник.

[102] глупую и порочную женщину (фр. ).

[103] Говорит, нравственные принципы, как у Катона, – дура! (фр. )

[104] См.: Послание к Римлянам, 13: 8.

[105] См.: Левит, 10: 14.

[106] Евангелие от Матфея, 25: 13.

[107] очков (фр. ).

[108] Книга Екклезиаста, 11: 1.

[109] Правитель могущественного христианского государства в Средней Азии, скорее всего вымышленный.

[110] Да будет так (фр. ).

[111] См.: Псалтирь, 132: 3.

[112] Мне больно, месье; прошу вас, отпустите немного мою правую руку (фр. ).

[113] – Месье хочет знать, согласна ли я… словом, хочу ли я выйти за него?

– Именно.

– Месье хороший учитель; будет ли он таким же хорошим мужем? (фр. )

[114] «проницательной и робкой улыбкой» (фр. ).

[115] Стало быть, месье всегда будет настойчивым, взыскательным, деспотичным? (фр. )

[116] Конечно, и вы это знаете (фр. ).

[117] Конечно, вы мой лучший друг (фр. ).

[118] Преданной ученицей, которая любит вас всем сердцем (фр. ).

[119] Месье благоразумен, верно? (фр. )

[120] Не в этом дело… (фр. )

[121] См.: Евангелие от Матфея, 6: 28.

[122] Книга Иова, 4: 15.

[123] Книга Иова, 4: 12, 16.

[124] Бытие, 15: 12.

[125] Первая книга Царств, 16: 23.

[126] Лорд Стэнли и фабрикант Ричард Кобден происходили из разных кругов и во времена написания романа были противниками в парламенте.

[127] Упомянут персонаж и приведена неточная цитата из поэмы «Потерянный рай». Пер. А Штейнберга.

[128] болван (фр. ).

[129] вольнодумец (фр. ).

[130] британца до мозга костей (фр. ).

[131] Боже! Он делает мне комплименты! Вот уж не ожидала (фр. ).

[132] работницу (фр. ).

[133] См.: Книга пророка Исаии, 6: 6.

[134] Книга, по которой в англиканской церкви совершаются основные богослужения.

[135] как настоящий заговорщик (фр. ).

[136] См.: Псалтирь, 127: 3.

[137] Месье так занят (фр. ).

[138] им нет равных (фр. ).

[139] 83 кг.