ЛЬЮИС И ЭЛЕН 2 страница

Он довольно резко спросил, все ли она поняла, на что она только улыбнулась и вежливо поинтересовалась, сколько с нее за визит. Мистер Фоксворт почувствовал себя очень неуютно. Девица определенно издевалась, вряд ли ей неизвестно, что подобные вещи спрашивать неприлично. Он слегка покраснел и, поспешно встав из‑ за стола, пробормотал, чтобы она оставила свой адрес у секретаря.

— Извещение на оплату будет выслано незамедлительно, — добавил он с неохотой: деньги он брал немалые и предпочитал избегать этой щекотливой темы. Элен вышла из кабинета. Спустилась по широкой, очень респектабельной лестнице, толкнула тяжелую дверь и, одолев ступеньки высокого крыльца, очутилась на Харли‑ стрит. В этот момент подкатило такси; высокий средних лет мужчина, осторожно придерживая дверцу, помог выбраться своей спутнице, очень хорошенькой, в меховой шубке, она неловко оперлась на его руку и рассмеялась. У нее был круглый, большой уже живот.

Элен поплотней запахнула свое тонкое пальтишко и подняла воротник, заслоняясь от ветра. Она смотрела, как мужчина и женщина поднимаются по ступенькам, даже ее не заметив… Решительно шагнув к кромке тротуара, она махнула таксисту.

Значит, четвертого мая. Эта мысль преследовала ее неотступно, надо немедленно что‑ то предпринимать. Назвав шоферу адрес, она еще раз посмотрела сквозь стекло на тех мужчину и женщину, наклонилась к шоферу и велела ехать побыстрее.

Льюис был наверху в спальне, когда в прихожей хлопнула дверь. Он переодевался, собираясь уходить. Настроение было неважное. Его раздражала эта холодная комната. Раздражал этот покатый потолок, мало подходящий для человека ростом в метр девяносто. Его раздражали бесконечные звонки Тэда, нудившего по телефону, что пора и честь знать, пора возвращаться в Париж. Его раздражала Элен, которая ужасно беспокоилась о фильме и могла часами обсуждать с Тэдом эту «Ночную игру». Его раздражала девица, которую он вызвался сопровождать сегодня на ужин с танцами в особняк на Беркли‑ сквер. Но больше всего его раздражал он сам. Что‑ то с ним творилось, но он никак не мог понять, что именно, и совершенно не мог с этим — неизвестно чем — совладать.

Услышав внизу шаги, он почему‑ то замер, потом надел туго накрахмаленную нарядную сорочку и, взяв в руки черный галстук, стал с недовольным видом разглядывать в зеркале свою весьма привлекательную физиономию. На черта сдались ему эти танцы. Позвонить, что ли, девице, отказаться? Да уже поздно отказываться. А если ему хочется остаться дома? Странно, странно, в последнее время его так и тянуло сюда, в этот несуразный коттедж. Его пугала невесть откуда взявшаяся тяга к домоседству: такого за ним раньше не водилось. Только в тот, один‑ единственный, раз Элен попросила его остаться. Льюис насупился; нет, он все‑ таки пойдет, и стал тщательно завязывать галстук. Ему было все труднее оставаться с ней наедине, но оставаться хотелось, мучительно хотелось. Он изнемогал от желания прикоснуться к ней, взять за руку, обнять. Это желание доводило его до безумия. Но почему, если ему так хочется взять ее за руку, почему он, черт возьми, не делает этого? Не первый месяц он задает себе подобные вопросы — приходилось признаться себе.

А ответа все не находилось. Единственное, что он понял за это время, — его хваленая неотразимость не стоит и ломаного гроша. Хелен это не нужно. А что нужно?

Сунув руки в рукава черного смокинга, он рывком натянул его на плечи. Из зеркала на него пялился какой‑ то незнакомый тип. Да, да, он совершенно был не похож на себя. Незаметно он становился совсем другим, меняясь день ото дня, и это тоже каким‑ то непостижимым образом было связано с Хелен. Если бы хоть крошечный намек на поощрение с ее стороны… Получалось, что только Хелен могла освободить его от наваждения, сделать его самим собой.

Льюис не любил копаться в себе. Все эти «если бы» да «кабы» без его ведома выбрались из закоулков его сознания, оттуда, где хранились давным‑ давно забытые юношеские мечты. Ну нет, он не поддастся, пусть отправляются на место: в набитый всяким романтическим хламом закуток. Ему и так тошно. Льюис стал спускаться в прихожую. Надо срочно лечиться, тем более что у него имеются испытанные средства, не подведут и на этот раз.

Хелен не остановила его, зато сделала то, чего не случалось раньше. Когда он отворил дверь, Хелен церемонно протянула ему шарф, сама обмотала этот шарф вокруг его шеи. Рука ее легко касалась его подбородка, Льюис ощутил аромат только что вымытых волос и свежей кожи. Поднявшись на цыпочки, Хелен поцеловала его в щеку.

С помутившейся головой Льюис вышел на улицу. Он едва помнил, что намеревался срочно лечиться, что его ждет какая‑ то девица и танцы. Увидев такси, он опрометью к нему бросился, не давая себе времени вернуться назад.

— Мэйфер, — бросил он шоферу и, откинувшись на спинку сиденья, немного пришел в себя. Набирая скорость, машина понеслась по Слоун‑ стрит; ему стало вдруг легко и спокойно.

Теперь он наверняка вылечится, решил он. На этот раз лечение поможет. Сейчас около семи. Вино, ужин, танцы, а в одиннадцать, не позже, лучше, если еще раньше, он намерен быть в постели.

В десять танцы прервали ради ужина. В зал для банкетов набилась куча молодых, страшно галдящих, запакованных во фраки англичан, вдоль стен роились разгоряченные танцами debutantes и post‑ debutantes[1].

Льюис протискивался к длинному, шикарно сервированному столу. Сплошные деликатесы. Крабы, перепелиные яйца, заливное из говяжьей вырезки; на дальнем конце стола высились пирамиды фруктов, шпили из винного желе, в серебряных блюдах щербет и мороженое. Его сосед ухватил перепелиное яйцо и в тот же миг его уничтожил. Льюис и оглянуться не успел, как опорожнили судок с черной икрой, только что целенькие аппетитные крабы были растерзаны.

Льюис вспотел от жары и был зол ужасно. Выбираясь из толпы, он уперся локтем в ребра какому‑ то англичанину. Тарелки пришлось держать над головой, одну для себя, другую для экс‑ дебютантки, отловленной им на сегодня. Вышколенный официант положил на тарелки по крабьей клешне, плюхнув сверху горчичного майонезу. Потом добавил лососины с пожухлым огурцом; ну и хватит, тарелка не резиновая, решил Льюис.

Он стал пробиваться к своей экс‑ дебютанточке, которая мило щебетала с приятелем, совершенно не подозревая, какой сюрприз ее ждет позже. Милашка. Розовое до пят шифоновое платьице, белые лайковые перчатки, тесно облегающие всю руку, лишь у самых плеч виднелся обнаженный, аппетитно округлый кусочек. Увидев Льюиса, она отстегнула на перчатках пуговки и быстренько их сняла.

— А‑ а… лосось, — она состроила разочарованную рожицу. — А мне хочется мяса.

— Уже расхватали, — соврал Льюис.

— Вот жалость. И икры не осталось? Льюис скрипнул зубами.

— Не стоит падать духом, — бодро сказал он. — Пойду раздобуду шампанского.

— Чем не стоит падать? — спросила девица, видимо решив, что сразила его своим остроумием, поскольку и она, и ее приятель буквально покатились со смеху.

Состроив свирепую мину, Льюис приготовился брать приступом стол с напитками. Ему предстояло одолеть препятствие толщиной примерно в четыре средней упитанности англичанина.

Уже взяв старт, он вдруг остановился. На фига нужна ему вся эта толчея; да и вообще, никто ему тут не нужен, он из чистого упрямства не уходил домой. Раз решил, надо довести дело до конца, зря, что ль, связался.

Он успел обследовать все укромные закутки, прикидывая, что бы можно было использовать как спальню; оказалось, только ванну, этажом выше. Не бог весть что, но она, по крайней мере, запирается изнутри. Ибо все ключи от спален, обнаружил Льюис, были припрятаны; англичашки‑ то смотри какие сообразительные.

Он прислонился к колонне, выжидая, когда можно будет разжиться шампанским. Раньше у него с женщинами проблем не было. Он вспомнил прошлое. Чьи‑ то смутные лица, чьи‑ то тела; он и имен‑ то почти не помнил, еще бы, его романы были так быстротечны. Он предпочитал женщин постарше — была у него одна такая, в то лето на мысе Код, она годилась ему в матери. Самый длинный его роман — целых полтора месяца. Преподавала литературу в женском колледже; а ему преподавала другой предмет: эрогенные зоны и прочие сексуальные премудрости. «Не торопись, Льюис. Еще медленней. Разве тебе это не нравится? …»

Льюис пригорюнился. Эти слова, внезапно всплывшие в памяти, заставили его сердце дрогнуть, наверно, потому, что были искренними. Да ладно, при своей просветительнице он тоже задержался не слишком долго.

Хуже всего иметь дело с интеллектуалками. Единожды придя к такому заключению, он избегал женщин своего круга. Очень пресные. Куда лучше шлюшки с Таймс‑ сквер или танцовщицы из балтиморских ночных клубов, они умели его завести, они так ворковали над его мускулистым телом, так хохотали над его акцентом, готовые за двадцать лишних долларов ублажить его, как не снилось их морячкам. А что? Зато они не врали и ужасно смешили его солеными словечками. Как сейчас видит он себя в постели с двумя разноцветными подружками, справа черная, слева белая, а он посередине, ох и веселились они, вспоминая смачные шуточки Джека Дэниелса.

— Не дрейфь, милый, — подбадривала негритяночка, — разве твоя мамочка никогда не угощала тебя сандвичами с шоколадом?

— У тех сандвичей был несколько другой вкус, — ответил Льюис, тиская сразу обеих.

От их подначек он, помнится, страшно возбудился; девицы лизались и ерзали, наставив ему засосов, а у него перед глазами было, как ни странно, ошеломленное мамино лицо. Он был ненасытен, неутомимо качаясь меж услужливых бедер, будто тысячу лет копил вожделение. «Ну и силен же ты, парень, — сказала тогда черненькая, — только свистни, я согласна и так, без денег…»

Больше он с ней не виделся. Он напрочь забыл, как она выглядела, но помнил, как ему было приятно; совокупляясь с ней, он словно мстил кому‑ то. И слова ее он тоже, конечно, помнил.

Льюис встряхнул головой. Наконец‑ то можно было получить два бокала теплого шампанского.

Странно все‑ таки, удивлялся он, лиц не помню, а что говорили, помню.

Между тем часы показывали уже без пятнадцати одиннадцать, и он поспешил подняться к священному алтарю, то бишь в облюбованную им ванную. Льюису и раньше доводилось заниматься любовью в ванной, чего, вероятно, не случалось с его партнершей. Он сумел влить в нее достаточно шампанского, так что она шла за ним, почти не артачась. Однако, только он запер дверь, девица забеспокоилась. Потянувшись к ней, он тупо подумал: «У меня в запасе всего пятнадцать минут». Пока он ее целовал, все шло гладко. Целуя, он тщательно обследовал шифоновое платье — никаких лазеек.

Декольте было обнадеживающе низким, зато имелся непроницаемый корсаж. Льюис произвел предварительную разведку, и ладонь его уткнулась в броню из китового уса. Юбка касалась пола. Льюису удалось задрать ее до колена и проникнуть внутрь. Он нащупал круглую ляжку и край нейлонового чулка. Так, спокойно, металлический замочек чулочной резинки. Поцелуи его стали еще горячее, а рука поднялась чуть выше. На ней небось этот проклятый тугой пояс, никакой любви не захочешь. Льюису приходилось извлекать девиц из такого пояса, задача не из легких. Он оставил в покое ее подол, решив сосредоточиться на грудях, соблазнительно приподнятых корсажем — нахохлились под его ладонями, точно голубки.

Льюис отнюдь не сгорал от страсти. В глубине души он знал, что ему вовсе не так уж хочется выделывать эти трюки, но раз он затеял эту историю, надо довести ее до конца. Одиннадцать часов. Еще минута — и встанет, внушал он себе. Он снова принялся оглоушивать ее поцелуями, и она наконец‑ то раскраснелась и задышала чаще; он решился незаметно передвинуть руку внутрь декольте.

Но девица была начеку и, оскорбленно фыркнув, отбросила его ладонь.

— Грязный америкашка. Ты соображаешь, что делаешь?

Гордо отступив назад, она вздернула свой длинный английский носик.

Льюис пожал плечами и сунул руки в карманы.

— Ты же пошла со мной. — Он с наглой ленцой улыбнулся. — И увидела, что я запираю дверь. Так что же тебя не устраивает?

Он тоже хватанул приличную дозу шампанского, вполне достаточную для столь веских доводов. Но девицу они почему‑ то не убедили. Она смерила Льюиса испепеляющим взглядом.

— Неужто ты воображаешь, — ее слегка покачивало от хмеля, — неужели ты воображаешь, что я подарю свою девственность какому‑ то америкашке в ванной?

— Ну и что же тебя не устраивает? Моя национальность или помещение?

Она собиралась еще раз пронзить его гневным взглядом, но оттаяла и рассмеялась.

— У тебя железные нервы, Льюис. Честное слово. Льюис прикидывал дальнейший план действий.

Очевидно одно: сколько бы он ни старался, сегодня он может рассчитывать только на отпор, и очень энергичный, такие вот дела. Ему дозволено ухаживать, дозволено целовать. А больше ни‑ ни. Перспектива не слишком заманчивая.

Их взгляды встретились. А славненькая, она нравилась Льюису, он честно ухаживал за ней целых две недели. Он вздохнул. Хмель и досада развязали ему язык.

— Почему бы не попробовать? — пытался убедить он. — В конце концов, неужели девственность такая невероятная ценность?

К его приятному удивлению, вопрос ее не шокировал; он догадывался, что она и сама себе не раз им задавалась. Сдвинув брови, она старательно обдумывала ответ.

— Не знаю, что тебе сказать. — Она помолчала. — Наверно, я согласилась бы, если бы ты любил меня.

— Вот умница, просто грандиозно. — Он вдруг почувствовал страшную усталость и прислонился к стене. — Может, еще поженимся или хотя бы обручимся?

Она расхохоталась.

— Не валяй дурака. Это наши мамы забивали себе голову всякими глупостями.

— Отлично. Стало быть, ты человек прогрессивный. В известной степени.

— Ну слушай. Если бы я любила тебя — тогда другое дело, — великодушно утешила она. — И еще если бы не боялась влипнуть, мало ли что… — она слегка покраснела. — Но ведь я не люблю тебя, и ты меня не любишь. А просто так я не хочу.

— С тобой все ясно. — Льюис вздохнул. — Звучит убедительно. От и до. — Он оторвался от стены. — Ну а если просто так, неужели не интересно?

— Нет, Льюис, — она снова рассмеялась, — просто так не надо.

— Любовь, говоришь, нужна, а?

— В ней‑ то и загвоздка, — сказала она совершенно серьезно. — Когда любовь, все это выглядит совсем по‑ другому.

— По‑ другому? Неужели? — Он был еще пьян, но потихоньку хмель улетучивался, и он вдруг начал вникать в смысл их разговора. Он торжественно кивнул. — Тогда и воспринимается все по‑ другому? — задумчиво спросил он. — Ну а если… если мы… или я… в общем, если кто‑ то из нас…

— Это мое мнение, — сказала она не очень уверенно. — А ты как думаешь?

— Не знаю, — Льюис вздохнул. — Никогда не влюблялся.

Девушка недоверчиво на него взглянула.

— Ты сказал, что тебе двадцать пять лет?

— Ну и что из этого?

— Льюис, ты гнусный соблазнитель, — выпалила она, устремляясь к двери.

— Ну какой из меня соблазнитель, — вяло отбивался он. Туман в голове рассеивался все больше, и настроение вдруг стало просто замечательным.

— Не отпирайся. Только гнусный соблазнитель мог додуматься до ванной.

И вдруг он понял, что девица‑ то права, как же он раньше не догадался! И тут же завопил:

— Ты права! Ты абсолютно права! — Он решительно отпер дверь.

— Льюис, ты пьян, — строго сказала она, но, не выдержав, улыбнулась:

— Так и быть, я тебя прощаю.

Шурша шифоном, она выскользнула из ванной комнаты, а он вдумывался в их разговор. Со стороны лестницы сюда доносились звуки «Венского вальса». Как чудесна была эта музыка и как чудесно, что он понял целительную силу любви и готов ждать ее, — оба чуда слились воедино.

Он взглянул на часы. Одиннадцать. И тут до него дошло. Он же любит Хелен! Ясно как день. Вот почему он сам не свой которую неделю, вот почему не находит себе места. И как он не додумался, не понял самого главного.

Потрясающе! Он любит ее! А он‑ то раскис: все у него плохо. Наоборот — все замечательно.

На середине лестницы Льюис остановился. Отсюда хорошо было видно танцующих. Он залюбовался: платья дам мерцали точно драгоценности или, напротив, были воздушны и нежны словно цветы, тускло‑ серебряные, золотистые, желтые, как лепестки нарциссов, алые, черные, светящиеся лунной голубизной, багряно‑ розовые… развевались длинные юбки и фрачные фалды — кавалеры с важным и решительным видом кружили дам. Казалось, они парят, не касаясь пола, — точно звезды или планеты, величественные, прекрасные.

Одевшись, он вынырнул из уютного светлого тепла на Беркли‑ сквер, холодную, слабо освещенную, по‑ ночному пустую. Он понял: ему было дано откровение. Он жаждал подвигов. Например, пройти несколько миль пешком, что он и совершил: по Пиккадилли, мимо еще более темного Грин‑ парка, через Найтбридж, потом на юг, к реке. Ноги его в вечерних, на тонкой подошве туфлях совершенно закоченели, но он этого не замечал. Как, впрочем, не замечал, куда они несут его. Ну да, ну перебрал немного.

Льюис лукавил и знал, что лукавит. Совсем не от шампанского — превосходного «Боллинджера» — у него кружилась голова и замирало сердце, имелась куда более веская причина. Бешено вертящийся калейдоскоп его жизни наконец остановился: все кусочки, все самые мелкие бессмысленные осколки соединились, волшебно преобразившись в дивной красоты узор. Он не спеша вошел в дом. Было за полночь, и свет не горел. Льюис снял пальто, шарф, скинул мокрые туфли. В одних носках, стараясь не шуметь, поднялся по узким ступенькам наверх. Обмирая от счастья и ужаса, подергал дверь в спальню Хелен — незаперто…

Льюис отворил дверь и крадучись вошел. Хелен забыла задвинуть шторы; лунный свет и снеговая белизна наполнили темную комнату серебристыми тенями — совсем как на негативе.

Льюис робко приблизился к широкой медной кровати и стал смотреть на спящую Элен. Длинные пряди разметались по подушке; стрельчатая тень от ресниц легла на щеки, тихим и легким было дыхание, одна рука безвольно лежала поверх одеяла. Сквозь молочную белизну кожи проступали голубоватые жилки. Рука и плечо были голыми. Значит, она спала без сорочки.

Он смотрел на Хелен и не переставал поражаться своей щенячьей глупости и упрямству, ведь из‑ за этого и еще из‑ за какого‑ то непонятного страха он ничего не замечал. Все старался преодолеть себя, дурак. Дрожащими пальцами он осторожно потянул простынку.

Розовые простыни отливали в лунном свете перламутром. Тело Хелен, заветные его долы и вершины, плавные чистые линии, было сейчас бледно‑ палевым; розовато‑ лиловые, легкие, точно дымка, тени — под грудью и между бедер. Она слегка шевельнулась, видно, почувствовала холод, и снова замерла.

Льюис весь задрожал, не от холода, его он почти не замечал, его била дрожь от мучительного волнения. Он стал раздеваться, чувствуя себя то ли захватчиком, то ли язычником, поклоняющимся своему божеству.

Все с себя сняв, он лег рядом, боясь случайно прикоснуться к ней ледяной кожей, но сам он весь горел от внутреннего жара. С пылающим мозгом он долго еще на нее смотрел, потом протянул руку. Его пальцы ласково обвели овал лица, коснулись ресниц, влажных полураскрытых губ.

Рука его скользнула к ямке на шее, воровато погладила упругую грудь. Нежная теплота и покорность этого тела, не ведающего, что его ласкают, все сильнее разжигали кровь. Наклонив голову, он приник к ее губам, ощутив тепло сонного дыхания. После, придя в себя, он охватил ладонями ее груди, втянул губами розовый сосок и нежно его пососал, потом второй. Почувствовав, как нежные бугорки твердеют под его языком, Льюис тихо застонал. Хелен продолжала спать.

Он осмелился прижаться бедром к ее ноге. Тело его мучительно‑ сладко напряглось, жар усилился, ему казалось, что он грезит. Он снова принялся ласкать ее тело, самыми кончиками пальцев, точно слепец. Медленно скользя по слабой крутизне бедра, пальцы постепенно приблизились к лиловой дымчатой тени между ног, туда, где курчавились волоски, с заветного мыска ладонь переместилась ниже, лаская бедра изнутри… какая нежная здесь кожа, точно шелк.

Тихонько вздохнув, Хелен повернулась во сне набок, ее груди прикоснулись к его груди, а его сведенные желанием чресла оказались притиснутыми к шелковистым ляжкам.

У Льюиса помутилось в голове. Он словно завис на страшной высоте, готовый низвергнуться в манящую черную пучину; еще раз погладил теплую кожу — и понесся в кипящий внизу водоворот, подхваченный на лету циклоном переполнившего его чувства. Не помня себя, он раздвинул сонные бедра.

Он вошел в нее сразу, почти незаметным толчком, одним‑ единственным. Ощутив себя в ней, он ошеломленно замер, лихорадочно пытаясь осмыслить свое состояние. Вожделенное единство, сладко омраченное чувством вины из‑ за совершенного святотатства; непостижимое слияние чистоты и греховности волновало его до безумия. Любовь и похоть — одновременно, такого он еще не испытывал. Ослепительный свет и греховное черное пламя, и невозможно понять, где свет, а где пламя: тело его томилось, пульсируя каждым нервом. Не двигаться, продлить эту сладкую муку… но разве можно удержаться… он тихонечко качнулся и снова замер.

Еще один, с трудом сдерживаемый толчок бедер — словно белые крылья затрепетали в мозгу, и его настиг последний миг наслаждения. Острого, как нож, только что пропоровший ему артерию, и вот уже фонтаном брызнула кровь из его жил… он сейчас умрет.

Тело его все еще вздрагивало, мокрое от пота. Зарывшись лицом между ее грудей, он услышал чей‑ то голос, кажется, его собственный, потерянно твердивший: «Боже мой, милосердный боже». Когда сердце его постепенно угомонилось, он отодвинулся и вскоре незаметно погрузился в сон.

Элен подождала, когда он окончательно уснет. Теперь можно открыть глаза и даже его обнять. Что ж, рано или поздно это все равно должно было случиться. Лучше уж так, как сегодня, хоть и пришлось немного схитрить.

Она прикоснулась к белокурой гриве. «Нет, я не изменила, — уговаривала она себя. — Просто мне приснился сон».

Утром Льюис проснулся первым. Выскользнув из постели, он подскочил к двери и, пролетев в мгновение ока узкую лесенку — чем не юный могучий бог! — с ликованием оросил унитаз в тесной и холодной ванной комнатке.

Ужас, восторг и волнение владели им одновременно. Совершенно голый, он носился по ступеням туда‑ сюда, не замечая холода. Он был теперь иным, точно родился заново. А прежний Льюис умер, раз — и нет его, вместо него появился совершенно новый человек. Этому человеку подвластно все, он могущественен и хорош собой, весь мир у него на ладони.

Для новорожденного Льюиса больше не существовало трудностей — силы у него теперь хоть отбавляй. Он с улыбкой вспомнил своих любимых детских героев из дешевых комиксов: они шутя передвигали горы, вмиг расправлялись со злом и умели преодолевать земное притяжение. Сегодня он тоже был суперменом и запросто порхал по квартире.

Он вернулся в спальню и забрался в постель. Как только он потянул на себя простыню, Хелен открыла глаза. Их взгляды встретились.

«Только ни о чем не спрашивай», — мысленно взмолился Льюис. То, что произошло, было так сказочно, так невероятно, вопросы все испортят, разрушат очарование… «Но неужели она действительно спала? » — пронеслось в его голове, и, точно услышав его мысль, Хелен с медленной улыбкой произнесла:

— Ночью я видела один сон…

— Это был не сон, — нетерпеливо перебил ее Льюис. — Ты же знаешь, что не сон…

— Конечно, знаю, — сказала она, обнимая его; Льюису послышалось в ее голосе едва заметное сожаление.

И все‑ таки это был сон, те пять дней и ночей, долгий прекрасный сон, вспоминал потом Льюис.

Они промелькнули очень быстро, но в памяти его было живо каждое мгновение, он видел эти мгновения точно наяву, можно было бы их потрогать. Он знал с самого начала, что эти мгновения останутся с ним навсегда и часто будут вспоминаться. Так и случилось. Несмотря ни на что, он с благодарностью возвращался потом в эти дни, когда жизнь его обрела смысл.

Все пять дней они были одни, самый счастливый — третий — пришелся как раз на Рождество. Льюис отключил телефон, не желая, чтобы Тэд вторгался в их идиллию. Они заперли дверь, решив никому не открывать. Они подчинялись только своим желаниям, ели, когда хотели, спали утром и днем, а ночью не смыкали глаз. Для них не существовало ничего, кроме любви и наслаждения.

Только в сочельник, ближе к вечеру, они вдруг вспомнили: ведь завтра Рождество! Они торопливо нацепили на себя одежду и, крепко держась за руки, с хохотом выскочили на улицу. Праздновать так праздновать; пробежавшись по магазинам, они раздобыли все необходимое, напрасно Хелен боялась, что в конце дня магазинные полки будут пусты.

Они купили елочку, а к ней игрушки и мишуру. Они накупили яблок, фиников, каштанов, и еще виноград, и еще сливовый компот в роскошных банках. А индюшкой можно было бы накормить человек двадцать, они еле втиснули ее в духовку. Да, еще оберточную бумагу, свечи, картонную Вифлеемскую звезду, баночку икры, крекеры в золотой и в красной обертке со всякими шутливыми прибаутками. И, конечно, подарки. Что это были за подарки! Льюис велел таксисту ехать к «Харродзу», в огромных, нарядно украшенных к Рождеству залах почти не было покупателей. А он покупал Хелен все подряд. Поставил ее у лифта и строго‑ настрого приказал не оборачиваться, а сам помчался к прилавкам. Духи в матовом хрустальном флакончике. Потом купил охапку омелы и остролиста и букетик первоцветов, кучу белья, шкатулочки, отделанные атласом, шелком и дорогими кружевами. Длинное жемчужное колье с бриллиантовым замочком. Французское мыло с потрясающим ароматом, да еще в форме ракушек… Свертки уже не помещались в руках, он, подсмеиваясь над собой, ронял их: пока он поднимал один, падал другой. А он, дурак, все боялся довериться своему вкусу, тогда, в Риме. Вкус у него что надо, и любая цена ему нипочем! Не имея ни малейшего представления о размере, он стал выбирать ночную сорочку, показывая на пальцах длину и объем, размахивал руками и хохотал как одержимый. Продавщица тоже улыбалась: раскрасневшийся, с растрепавшимися волосами, Льюис был неотразим; она сразу поняла, человек влюблен, и не сердилась на его бестолковость. Так какую же, белую или черную? Девически‑ скромную или вызывающе‑ соблазнительную? Недолго думая, Льюис попросил завернуть обе.

Когда он с огромной, чуть не выше головы, горой свертков вернулся к лифту, Хелен там не было. Он весь помертвел, чувствуя, как от ужаса сжимается сердце…

И вдруг через бесконечное это мгновение он увидел, что она, смущенно краснея, спешит к нему навстречу — и тоже с кипой свертков. Радость от того, что она не исчезла, была настолько острой, что он не мог ждать, рванулся к ней — и остановился посреди огромного торгового зала, твердя только: «Милая ты моя, милая ты моя», лифтер даже отвел взгляд.

А вечером они наряжали елку, так старались, развесили игрушки, ленты, потом блестящую мишуру. Растопив камин, задернули занавески и потушили лампы, одну только оставили гореть. Этот уютный полумрак волшебно преобразил комнатушку с обитыми дешевым плюшем креслами и с ветхими ковриками. Она перестала быть чужой, теперь это была их с Хелен комната.

Они не подумали, что, кроме индюшки, нужно было купить и холодных закусок, поэтому пировали с одной икрой, намазывая ее на тосты… вот так, пировали, сидя у камина, не разжимая рук, любуясь елочкой и болтая.

Льюис пытался рассказать о себе, понимая, что словами мало что можно объяснить. Рассказал о бесконечных своих страхах и неудачах, которые не слишком успешно пытался преодолеть. Как он старался быть таким, каким его хотели видеть родители, потом он сам, потом друзья, как потом он старался угодить Тэду. А теперь он понял: никому угождать не надо, теперь он стал наконец самим собой.

— Я люблю тебя, — признался он, пряча лицо в ее коленях. — Я люблю тебя, люблю.

Элен прикоснулась губами к его волосам и ласково провела по ним рукой, так мать успокаивает ребенка. А Льюиса вдруг охватил стыд. Он жаждал исповеди. Он без утайки выложил все свои подвиги. Женщины, вино, рестораны — без конца и без края. Даже говорить тошно, а ведь притворялся, что все это ему нравится; что было, того не исправить, он ее недостоин, как он теперь раскаивается…

— Ты на себя наговариваешь Льюис, — успокаивала она. — Недостоин… какая чепуха! Не придумывай. Пора ложиться спать.

Почти весь следующий день ушел на то, чтобы приготовить их гигантскую индюшку. Поскольку о картошке и прочих овощах они тоже забыли, то в качестве гарнира использовали консервированные кукурузные зерна, случайно наткнулись на банку в кухонном шкафу. Замечательно вкусная штука. У них было отличное бургундское — уж его‑ то Льюис не забыл; незаметно опустошив почти две бутылки, они слегка опьянели и отправились бродить по пустынным улочкам и вдоль сонно текущей реки. «Милая Темза» [2], — приговаривал Льюис, вспомнив студенческие годы, влетевшие его семейству в немалые деньги. Он нашел руку Хелен и сжал ее пальцы.

Элен замедлила шаг, вглядываясь в воду. Наверное, она делает что‑ то не то, но внезапная тревога тут же показалась такой бессмысленной. Чему быть, того не миновать, стоит ли сопротивляться. Выпитое вино дурманило, убаюкивая мысли; она завороженно смотрела на почти неподвижную воду. На глаза попалась веточка, быстро пронесшаяся мимо. Оказывается, течение совсем даже и не тихое, наоборот, — она почему‑ то обрадовалась.