Оранджберг, Алабама. 1955 – 1959 4 страница

Присциллу‑ Энн всю трясло. Она все еще сжимала в пальцах косметический карандаш. Завинтив колпачок, она сунула его в сумочку, задернула «молнию» и повернулась к зеркалу. Элен стояла ни жива ни мертва, ее бросало то в жар, то в холод. Ей казалось, что кафельный пол ходит под ней ходуном. Присцилла‑ Энн придирчиво изучила свою короткую светлую челку, приподняла ее пальцем, опустила руку.

– Сколько раз ты дала Билли Тэннеру, чтобы попасть в такое шикарное заведение? – спросила она, печатая каждое слово. – Пять? Шесть? Десять? Ты берешь у него, Элен, – помнишь, Сьюзи Маршалл рассказывала, как это делается? Ты брала у него? Я хочу сказать – сколько Билли получает? Пятьдесят долларов в неделю? Шестьдесят? Для парня вроде Билли закатиться в такое место – крепко ударить себя по карману. Ты, видно, особенно расстаралась, чтоб его расколоть. А может, я ошибаюсь. Может, для тебя дать – раз плюнуть. Как для твоей мамочки. В Оранджберге каждый мужик знает, что твоя мамочка готова задрать юбку за новое платье. Или за бутылку спиртного. Говорят, тогда она бывает очень изобретательной. Я всегда думала, до чего, должно быть, жутко носить вот такие платья, – она хлопнула по белому платью Элен, – и считать на пальцах, сколько раз мамочке пришлось перепихнуться, чтоб за него заплатить…

– Заткни свою грязную лживую пасть!

Элен бросилась на Присциллу‑ Энн, но та оказалась проворней. Увернувшись от Элен, он порскнула в кабинку. Дверца захлопнулась, щелкнула задвижка. Из кабинки послышался отвратительный, истерически возбужденный смех.

– Да брось ты, Элен, не стервеней. И не делай вид, будто не знала. Разве ты ни разу себя не спрашивала, почему у тебя никогда не было парня? Конечно, знала. Билли Тэннер – другое дело. Но какой приличный парень захочет гулять с дочерью шлюхи?

Наступило молчание. Элен сверлила взглядом закрытую дверцу. Она чувствовала, что если не уйдет сию же минуту, то расплачется, а если не расплачется, то ее вырвет. Она не помнила, как вернулась на место; в глазах у нее все расплывалось. Дейл тем временем заказал еще пива; его красивое лицо раскраснелось, он смеялся.

– Брось ломаться, Тэннер, мне‑ то ты можешь рассказать. В конце концов, все мы мужчины, верно? А когда мужчине хочется поразвлечься – я имею в виду, по‑ настоящему поразвлечься, – тут уж ничто, ну ничто так его не раскочегарит, как черная…

– Билли, увези меня отсюда, – тихо сказала она, но Билли все понял по ее лицу и уже был на ногах. На столе стояла пластмассовая тарелочка, на тарелочке лежал счет. Билли извлек бумажник и начал отсчитывать купюры одну за другой; подумал – и добавил еще одну. В бумажнике ничего не осталось. Откинувшись на спинку дивана, Дейл наблюдал за ним с широкой ухмылкой.

– Что ж это вы нас одних оставляете? Нехорошо. Просто стыд…

Билли наклонился через стол. Он был выше Дейла и массивнее. Улыбочка так и застыла на лице у Дейла.

– Еще слово, – спокойно произнес Билли, – скажешь еще хоть слово, студентик, и я загоню тебе зубы в глотку. Усек?

Он взял Элен за руку, и они ушли.

До Оранджберга их подбросила попутка, дальше они добирались пешком. Не доходя до трейлерной стоянки, Билли остановился. Луна была на ущербе, но все еще довольно полной. Она высвечивала пыль на дороге, деревья, бледное лицо Билли. Его глаза горели голубым огнем, словно он сердился. Смотрел он не на Элен, а мимо нее, на деревья.

– Все переменится, – вдруг выпалил он. – Все переменится. Ждать осталось недолго. Он не видит. Они почти все не видят. Но так будет. – Билли махнул рукой. – Он окончил колледж. За неделю, верно, читает больше книг, чем я за год, и все равно не видит. Как мой папаша и большинство наших местных. Но все переменится; раз неправильно, значит, должно измениться, вот и все. Я не всегда так считал. Мальчонкой я так не думал. Если я скажу отцу, что теперь думаю, он мне все лицо распишет. Но я все равно так думаю. Смотрю вокруг и вижу одну только ненависть. Кроме ненависти, я ничего в жизни не видел. Ненависти и страха. Все скребутся, скребутся, чтобы удержаться за свое местечко на мусорной куче, не соскользнуть чуть ниже. Я почти у самого низа, поэтому и вижу – вижу, во что это превращает людей. Взять хоть отца. Он тринадцать лет не работает, пьет – губит здоровье, но знаешь что? Отец считает, что с ним все о'кей. Потому как он знает – что бы ни случилось, он – белый, а раз так, то при любом раскладе в самом низу не окажется. Самый низ – это для цветных. Он думает, будто их ненавидит, только на самом деле это не так. Он в них нуждается, понимаешь? Нуждается, потому что ничего другого у него не осталось, потому что на них одних отец может смотреть сверху вниз…

Он говорил все тише, замолк, повернулся к Элен и заглянул ей в лицо.

– Я так хотел… – он нахмурился, – так хотел, чтобы ты сегодня повеселилась. Хотел, и готовился, и все пошло прахом. И…

– Ох, Билли. Обними меня. Крепко‑ крепко… Элен шагнула к нему как слепая, и он обнял, прижал ее к себе обеими руками. Она опустила голову ему на грудь, услышала стук его сердца и расплакалась. Ей казалось, что она плакала очень долго; плакала о себе, и о маме, и о Билли, и о его отце; плакала об Алабаме и о том, что ей пятнадцать лет; плакала, потому что светила луна и деревья шелестели под ветром. И пока она плакала, Билли не вымолвил ни единого слова. Он просто крепко держал ее, прижавшись лицом к ее волосам. Когда она наконец затихла, он нежно приподнял ее лицо и посмотрел в глаза.

– Хотелось бы мне, чтобы ты была предназначена для меня, – произнес он с огромной нежностью и печалью. – Хотелось бы верить, что так и будет – когда‑ нибудь. С той минуты, как я себя помню, я только этого и желал, я даже молился об этом. И сегодня… я собирался тебе об этом сказать. Что я чувствую, Я думал… надеялся.

Но я всю дорогу сам себя обманывал и, может, все время знал, что обманываю. – Билли нахмурился, его зимородковые глаза горели, как звезды. – Жаль, что я не могу хоть изредка заглядывать в будущее. Чтобы узнать, что случится – с тобой. Ведь я не знаю, куда ляжет твой путь, но он уведет тебя очень далеко отсюда. Это я знаю. Мне хочется, чтобы тебе там было счастливо и надежно. И еще хотелось бы думать, что ты не забудешь. Не забудешь меня. Как мы вместе проводили время…

– Билли?

– Я люблю тебя. – Он взял ее за руку и подержал с секунду. – С того самого дня, как ты сюда приехала. С того времени, как ты была совсем еще крошкой. Ты прекрасна. Ты ни на кого не похожа. В тебе есть что‑ то особенное. Когда я вижу тебя, луна и солнце будто разом светят на небе. Вот и все. Мне просто хотелось, чтобы ты знала. Это ничего не изменит. Я не жду от тебя ответного чувства. Но мне хотелось, чтобы ты знала.

Элен опустила голову. Она чувствовала, как на глаза наворачиваются слезы.

– Знаешь, что сегодня сказала мне Присцилла‑ Энн? – Она не решалась взглянуть на него. – Она сказала… сказала, что у меня мать шлюха.

Слово далось ей с трудом. Билли вскинул голову, как сторожкий зверь, почуявший опасность. Он шагнул к Элен, но она остановила его, подняв руку.

– Сказала. Так и сказала. Сказала, что в Оранджберге все это знают, может, кроме одной меня. Все мужчины. Она сказала…

Билли обнял ее.

– Неважно, что она там сказала. Выбрось из головы.

Она ревнует.

– Не могу выбросить. Никогда не забуду. До смерти помнить буду. И прошу тебя, Билли, пожалуйста, ответь.

Я никого другого спросить не смогу, но я должна знать. Это правда? Так говорят?

– Мало ли что говорят. – В его голосе слышались неловкость и замешательство. – Твоя мать, как и ты, на других не похожа, а это им не по нраву, они такого не терпят.

– Это правда!

Билли потупился, и у Элен оборвалось сердце. Потом он поднял глаза, подался к ней и схватил ее за предплечья.

– А сейчас послушай меня. Послушай. Люди идут на всякое – на что угодно, – если у них нет денег. Если им одиноко. Если надеждам приходит конец. Ты что, станешь проклинать их за это? Я бы не стал. Потому что неизвестно, как бы ты сам повел себя на их месте. Доведенный до точки. – Он отпустил Элен. – Она любит тебя, Элен. Она заботилась о тебе, как умела. И как бы она себя ни вела…

– Но меня‑ то это в каком свете выставляет?

– Ни в каком. Ты – это ты. Прекрасней тебя я ничего в жизни не видел. Ты – Элен. И мне кажется… мне кажется, ты можешь стать всем, чем захочешь. Понимаешь? Всем.

Он легонько встряхнул ее и отошел.

– Теперь пошли. Уже поздно. И больше не плачь. Я тебя провожу.

Они молча пошли поддеревьями, по чахлой траве, мимо трейлеров, погруженных во мрак. Элен вдруг вскрикнула и побежала. Дверь зеленого жилого прицепа стояла открытой, свет из нее падал на траву желтым пятном; внутри приглушенно играло радио, и, распахнув хлипкую деревянную калитку, они увидели мать, мешком валяющуюся на полу.

Билли взлетел по ступенькам, обогнав Элен. Она вошла следом, проморгалась, привыкая к свету, растерянно огляделась, опустилась на колени. В прицепе пахло рвотой. Она осторожно приподняла голову матери. Фиалковые глаза на секунду приоткрылись, мать застонала. Билли замер как статуя посреди крохотной комнаты.

– Билли… что случилось? Что с ней?

– Напилась, – ответил он буднично, подняв с пола пустую бутылку. – Она все выпила за… один нынешний вечер?

– За вечер? Не знаю. Она не пьет. Я думала, что не пьет. Это…

– Постой. Сейчас я ее подниму. – Билли наклонился. Элен встретила взгляд его голубых глаз, он горько ей улыбнулся. – Все путем. Она оправится. Я знаю, что нужно делать.

Впоследствии Элен с отвращением вспомнила эту унизительную сцену. Мать не держалась на ногах, Билли пришлось ее тащить на себе, придерживая за голову. Каким‑ то непонятным образом он умудрился выбраться с ней наружу. Мать вывернуло наизнанку, Элен заткнула уши, чтобы не слышать этих ужасных звуков.

– Ты тут пока приберись, – крикнул ей Билли бодрым, чуть ли не радостным голосом. – Скоро она оклемается. Очистится и потом будет спать.

Когда наконец он втащил мать в трейлер, Элен сделалось страшно от ее вида. Мать была белой как мел, под глазами залегли черные тени. От нее шел мерзкий запах. Глаза у нее теперь были открыты, но взгляд как у слепой: она уставилась на Элен, потом на Билли, потом в никуда. Она постанывала.

– Я постелила, – сказала Элен и растерянно взглянула на Билли.

– Вот и хорошо. – Он поднял мать на руки как тряпичную куклу и внес в спальню. Осторожно опустил ее на постель, словно маленькую девочку, повернул на бок, убрал подушку, натянул одеяло и подоткнул со всех сторон.

– Может, ей что‑ нибудь дать?

– Ни‑ ни, она тут же сблюет. Утром у нее будет трещать голова – тогда дашь ей таблетку алка‑ зельцер.

Билли больше не усмехался. Он взял Элен за руку и тихо увлек в другую комнату.

– С ней и раньше бывало такое?

– Нет, ни разу.

– Что‑ то выбило ее из колеи, или как?

– Да нет, ничего такого. Когда я ушла, с ней все было в порядке. То есть мне так казалось. Она выглядела очень счастливой. Ох, Билли!

– Не трухай. Такого, вероятно, не повторится. Она, возможно, из‑ за чего‑ то расстроилась, а тебя рядом не было. Вот она и глотнула, чтобы взбодриться, ну а потом опять приложилась, так оно и пошло…

Элен понимала, что он пытается ее успокоить. Но в его глазах она улавливала сомнение и тревогу.

– Хочешь, я пока побуду с тобой?

– Нет, Билли. Все будет в порядке. Тебе утром выходить на работу. Я с ней посижу. Не нужно обо мне беспокоиться.

Билли улыбнулся какой‑ то непонятной кривой улыбкой.

– Но я беспокоюсь, – сказал он. – И, видно, никогда не перестану.

Провожая Билли, Элен неловко взяла его за руку и крепко сжала.

– Спасибо, Билли, – шепнула она. – За все.

Он не поцеловал ее, даже не прикоснулся. Просто спустился по лесенке в их маленький дворик. В лунном свете Элен проводила его взглядом – какой он высокий и гибкий!

– Я запомню, Билли, – вдруг крикнула она ему вслед. – Никогда не забуду… Все, что ты мне сказал. Никогда.

Но Билли не обернулся, не оглянулся, и ей не дано было узнать, слышал ли он ее.

Когда он скрылся из виду, Элен заперла дверь, медленно прошла в спальню, присела на свою постель и поглядела на мать – худые плечи, седеющие волосы разметались по простыне, ни кровинки в лице. Мать тяжело дышала.

Прошло какое‑ то время, и мать вдруг открыла глаза Ее взгляд был устремлен на Элен, но, как показалось Элен, она ее не видела.

– О господи, – отчетливо произнесла мать, – Блаженный Иисус! Во что же это я превратила свою жизнь?

Закрыла глаза и уснула.

Когда через два дня Элен возвращалась из школы по оранджбергской дороге, ее обогнал длинный черный «Кадиллак» с откидным верхом. За рулем сидел мужчина в белой рубашке; его белый полотняный пиджак валялся на заднем сиденье. «Кадиллак» затормозил, Элен тоже остановилась. Ее одарили ослепительной улыбкой, ей протянули загорелую руку.

– Элен Крейг. Приятная встреча. Как поживаете?

– Привет. – Элен пожала его руку и тут же выпустила. – Майор Калверт?

– Нед. Зовите меня Недом. – Снова улыбка. – Мне давненько не доводилось облачаться в военную форму. – Он распахнул переднюю дверцу. – Жарко. Не желаете прокатиться?

Элен колебалась. Она почувствовала, как где‑ то в глубине ее существа всколыхнулось запретное волнение, словно камертоном прикоснулись к стеклу, и тут же погасло. Ей не доводилось ездить в «Кадиллаке». Она обошла машину и села рядом с Недом Калвертом.

Он глянул на часы, золотой «Ролекс» на кожаном ремешке, и перевел взгляд на Элен.

– Час еще ранний. Хотите посмотреть на плантации? Приятный выдался вечер.

Он говорил с нею так, словно они встречались совсем недавно и последние три года сократились наподобие сегментов подзорной трубы, так что предыдущее его предложение отделяло от нынешнего всего несколько дней. Казалось, он был уверен, что она не забыла.

– Хорошо, – согласилась она, сложив руки на коленях.

Он резко выжал скорость; «Кадиллак» плавно сорвался с места, прохладный ветерок ударил ей в лицо. Она непроизвольно вскрикнула – до того ей стало приятно, – и Нед Калверт улыбнулся. Элен искоса на него поглядела. Представительный мужчина, истинный джентльмен‑ южанин – так все отзывались о Неде Калверте. В детстве ей казалось, что он вылитый Кларк Гейбл в фильме «Унесенные ветром», и она не очень ошибалась. Те же волосы цвета воронова крыла, зачесанные назад, обнажающие широкое загорелое лицо; те же черные аккуратные усики; широкие плечи; сильные загорелые руки; крепкая спортивная фигура; единственное украшение – золотое кольцо с печаткой на пальце левой руки. Ну просто английский джентльмен из округа Оранджберг. Только теперь она не больно‑ то верила в английских джентльменов.

– Мне сорок три, – сообщил он, по‑ прежнему улыбаясь, не сводя глаз с дороги. – А вам уже пятнадцать. Нет, какой дивный вечер. Просто проехаться и то удовольствие. Правда, Элен Крейг?

– Прохладно.

Он на миг повернулся, наградив ее взглядом темно‑ карих глаз. Резко нажал на скорость, машина рванулась – и проскочила поворот на проселок к трейлерной стоянке.

– И верно. Прохладно, быстро, вольно. Я люблю езду. Он съехал с шоссе через несколько миль, обогнул плантацию с севера и повел машину через плоские, напоенные жаром хлопковые поля. Время от времени по пути встречались деревья, купы южных сосен или тополей, – единственные тенистые оазисы на плоской равнине. Когда хлопок еще собирали вручную, заметил он, сборщики устраивались тут передохнуть и перекусить.

– Собирать хлопок – работа тяжелая, – усмехнулся он. – В детстве мне однажды довелось ее отведать. Я тогда упросил старика отца, объяснил, что хочу испытать, каково быть сборщиком. В конце концов он разрешил. Меня хватило минут на двадцать, не больше. С тех пор зарекся за это браться… Хлопок – растение подлое. Руки в кровавых царапинах. Ни одного живого места. Спину разламывает – работать приходится согнувшись. Нос забивает так, что нечем дышать. – Он передернулся. – Машины справляются с хлопком быстрее и лучше. Чище. Поначалу приходится выложить деньги, но в конечном счете расходы себя окупают. Я приступил к механизации несколько лет назад. Через два‑ три года с ручным трудом у меня будет покончено… – Он остановил автомобиль. – Мой прапрадедушка основал эту плантацию. Тогда, в недобрые старые времена, на него трудились рабы. Пять сотен работали на сборе хлопка. Через год‑ другой у меня останутся человек сорок, ну, может, сорок пять. – Он вздохнул. – Все меняется. И времена меняются. Юг уже не тот, как в дни моего детства…

Элен украдкой на него покосилась. Трудно было понять, приветствует он перемены или сожалеет о них. Она промолчала, он подождал, включил мотор и поехал дальше. Она считала его человеком неразговорчивым, его молчание смущало ее, давило на нервы. Но сейчас он болтал как заведенный; изредка бросая взгляд в ее сторону, он обрушивал на нее горы сведений – урожайность, площади посадок, хлопковый долгоносик, инсектициды, объемы товарного производства. У нее голова шла кругом. Он словно сам с собой разговаривает, подумалось ей, или беседует с каким‑ то воображаемым собеседником. Наконец он снова остановил машину. Шагов за двести стояла кучка построенных из толя лачуг; вился дымок от древесного угля, маячили несколько чернокожих. Внезапно он со всего маху хлопнул рукой о руль.

– Полтора столетия! Вот что до них не доходит, до этих чертовых янки в Вашингтоне. Перед вами – сама история. История! Образ жизни, который себя оправдал и продолжает оправдывать… Я тут вырос. Я знаю. – Он показал рукой на лачуги: – Посмотрите – их построил еще мой отец. Они принадлежат мне. Я содержу их в порядке. Ремонтирую крыши. Провожу воду, ставлю колонки. Плачу им все больше, а они пропивают заработанное. Значит, я занимаюсь тем же, что и отец, а до него – дед. Им нужен врач – я устраиваю врача. Кончаются запасы еды – я и тут помогаю. Они счастливы, вот чего никак не могут понять эти, на Севере…

Он замолчал, потом показал рукой. Далеко‑ далеко за деревьями Элен различала белую крышу большого дома. С древка на крыше свисала в неподвижном воздухе цветная тряпица. Нед Калверт повернулся к Элен:

– Если вы и вправду американка, то должны знать, что это такое.

– Еще бы, – Элен наградила его насмешливым взглядом. – Это флаг Конфедерации.

Нед Калверт улыбнулся:

– Он самый. Мой дед поднял его. Мой отец прожил под ним. И никакие адские силы не заставят меня его спустить.

– У вас нет сына, – тихо заметила Элен.

– Что‑ что? – Он пристально на нее посмотрел, затем его лицо пошло морщинками, он запрокинул голову и рассмеялся. – Вы прямая. Мне это нравится. Верно, у меня нет сына. Но ведь я и не собираюсь умирать прямо завтра.

Он перегнулся через Элен и распахнул дверцу. На мгновение она ощутила исходящее от него тепло.

– Выходите. Походите, поглядите. – Он вылез следом, глянул на нее и отвел глаза. – Но хочу напомнить вам об одном: никаких рукопожатий с негритосами – ты и сама это знаешь. Они все равно не поймут.

– С матерью все в порядке?

Вечерние тени становились длиннее; он возвращался с нею кружным путем, как показалось Элен, дорогой, что огибала поля и заворачивала к белому дому. Вопрос прозвучал неожиданно, после долгого рассеянного молчания. Элен вздрогнула и сжала лежавшие на коленях руки.

– Да. Все хорошо. – Она помолчала и прибавила: – Может быть, мама притомилась. Ей тяжело в такую жару.

– Вот и прекрасно. А то мне подумалось… Она должна была прийти, как обычно, в субботу уложить миссис Калверт прическу. Но не пришла и даже не предупредила, а это на нее не похоже. Вот я и решил проверить, в чем дело. Не заболела ли она и все ли у вас в порядке, понимаете?

Задавая вопрос, он, показалось Элен, весь напрягся. Но тут она увидела, как обмякли на руле его руки, и сама тоже сразу расслабилась. А вдруг до него что‑ то дошло, он услышал какую‑ то сплетню? Но она прогнала от себя эту мысль. О том, что мать тогда напилась, он в любом случае знать не мог: об этом знали только они с Билли, а Билли не проболтается.

– Хотите немного выпить, Элен Крейг?

Элен подскочила на сиденье и вновь ощутила легкий укол непонятного нервного возбуждения.

– Вы хотите сказать, у вас? В вашем доме?

– Нет. – Он притормозил и, повернувшись вполоборота, поглядел на нее с долгой ленивой ухмылкой. – Нет, не там. Ты уже не девочка. Жена, чего доброго, не так нас поймет. – Он помолчал. – Впрочем, миссис Калверт не понимает очень многого. Про меня.

Он потянулся к «бардачку», открыл и вынул серебряную фляжку.

– Бурбон, – усмехнулся он. – У меня все под рукой. Что может сравниться с хорошим глотком чистого бурбона в конце долгого жаркого дня! Вы пробовали?

– Нет.

– Ну так попробуйте.

Он отвинтил колпачок и вручил ей фляжку. Элен замялась, потом глотнула. Словно жидкий огонь прошел по горлу. Она задохнулась. Нед Калверт рассмеялся.

– Понравилось?

Элен скривилась от отвращения.

– А чего миссис Калверт про вас не понимает?

– Много чего. – Он взял у нее фляжку и прижал к губам, запрокинув голову. Она видела, как его горло дергается под загорелой кожей. – Когда‑ нибудь расскажу.

Он остановил машину, закрепил тормоз, опустил фляжку.

– Знаете, где мы сейчас? Видите вон тот болотный кипарис? Мы на другом берегу ручья, куда вы когда‑ то бегали купаться. – Он перегнулся и открыл дверцу с ее стороны. – Пойдем разомнем ноги. Хорошо бы сейчас посидеть в тени, правда? Я знаю одно подходящее местечко.

Он сунул фляжку в задний карман брюк. Элен выбралась из машины, он небрежно взял ее за руку и повел вперед, на ходу раскачивая их соединенные руки. Солнце пригревало затылки, затем они вступили в тень. Над головой у них завозилась в ветвях овсянка и выпорхнула на солнце. Они шли под деревьями, она поняла, что заводь осталась справа. У нее лихорадочно билось сердце. Потом под ногами зашуршала сухая чахлая травка и прямо перед ними возник темный летний домик.

Нед Калверт бросил через плечо один‑ единственный быстрый взгляд и провел ее внутрь. Вдоль трех стен лепились грубо отесанные скамьи; дверной проем наполовину занавешивали побеги красного плюща.

Он сел и похлопал по скамейке, приглашая Элен сесть рядом.

– Видите? Здесь прохладно и тихо. Тут никогда никого не бывает. Мне здесь нравится. Всегда нравилось. Выпейте еще.

Элен опасливо присела. Взяв протянутую фляжку, она запрокинула голову и отпила. Нед Калверт не сводил с нее глаз; в тени их взгляд казался ей таким же, как в тот раз, в гостиной, – застывшим, напряженным, внимательным‑ внимательным.

– О вас идут разговоры, Элен Крейг.

Он забрал у нее фляжку, обхватил горлышко губами и основательно потянул.

– Обо мне? – нервно хихикнула Элен. – Обо мне и говорить‑ то нечего.

– Да ну? – Он опустил фляжку, посмотрел на Элен и сказал, понизив голос: – Вы гуляете с Тэннеровым парнишкой, что работает в гараже у Хайнса. Это и говорят.

– С Билли? – Она удивленно повернулась к нему. – Кто вам такое сказал?

– Мне всякое говорят. Не важно кто. Разные люди. – Он помолчал. – Вот я и решил предупредить вас, только и всего. Держитесь подальше от этого парня.

– От Билли? – Голубые глаза вспыхнули. – Почему, интересно?

– Он вам не пара. И вам, и любой приличной белой девушке. Так мне говорили. Не пара для девушки, которая хочет саму себя уважать.

– Я уважаю Билли! Он мне нравится.

– Ну как же. Как же, – вздохнул он. – Но вы еще очень маленькая. В известном смысле. Вы живете с матерью, у вас своя жизнь, она англичанка и все такое, поэтому вам, может, трудно понять. Я только хочу, чтобы вы вели себя осторожней, чтоб вам не было больно, вот и все.

– Больно? Из‑ за Билли? – Она гордо вздернула подбородок. – Билли никогда ни за что меня не обидит.

– Сам, возможно, и не обидит. Парень он, в сущности, неплохой, я в этом уверен. Но его сбили с толку. Может, он не очень умен, раз позволяет втягивать себя в дела, в которые не следовало бы втягиваться, может, вы правы, и он ничего плохого не замышляет. Но у Билли завелись странные дружки – он вам о них не рассказывал? Не рассказывал, как сблизился кое с кем из тех, кто работает у Хайнса? С черномазыми?

Элен уставилась на него и не сразу нашлась с ответом.

– С неграми? Нет, Билли об этом не говорил.

– Вот видите? А почему? Потому что стыдится, вот почему. В душе он и сам понимает, что не прав, что есть вещи, которые белому человеку делать не положено. Наши местные этого не потерпят. Для таких, как Билли, у них есть скверное прозвище. «Дружок черномазых» – вот как они таких называют. Вам доводилось слышать это имечко?

– Конечно!

– Значит, вам не захочется, чтобы Билли так называли. Или вас саму, раз вы гуляете с Билли. Верно?

Он щелчком смахнул пылинку со своих белых брюк, поднял голову и посмотрел на дверь.

– Билли видели. Он разговаривал с ними, ел с ними вместе. На днях пошел с ними в их негритянскую обжорку. Сидел там, уплетал требуху, коровий горох и сладкий картофель, будто забыл, какого цвета у него кожа. – Он повысил голос. – Народу такое не по душе. Пока еще все довольно спокойно, но скоро покоя не будет. Надвигаются беспорядки. Я их в воздухе чую, потому что прожил тут всю жизнь и знаю, чем это пахнет, – закончил он уже тише.

Он повернулся к ней. Элен уставилась на него во все глаза. Ей стало страшно.

– Вам ведь не хочется, чтобы с Билли что‑ то случилось, правда?

– Нет, не хочется.

– Тогда не мешало бы его предупредить. Передайте ему наш разговор. Скажите, чтоб не забывал, кто он есть, пока не поздно. – Он помолчал. – И больше с ним не встречайтесь. В наших местах у вашей мамы не так уж много друзей – вам это известно?

– Да, известно.

В ушах у нее раздавался голос Присциллы‑ Энн; она почувствовала, как кровь бросилась ей в лицо. Он не сводил с нее взгляда.

– Местные о ней разное говорят. Мы с миссис Калверт не обращаем внимания на эти сплетни. Но вы красивая девочка. Вы ведь не хотите, чтоб о вас пошли разговоры?

Элен залилась краской и опустила голову.

– Нет, не хочу, – ответила она пристыженно.

– Ну‑ ка, – сказал он и протянул ей фляжку, – хватит расстраиваться. Глотните бурбона.

Элен взяла фляжку дрожащими руками и сделала большой глоток. Виски обожгло пищевод, жидким огнем разлилось в желудке. Она на секунду зажмурилась. У нее закружилась голова, в маленькой беседке вдруг сделалось очень жарко, но она и в самом деле почувствовала себя лучше. А он очень добрый. И мама, и Билли, все разом, от этого у нее путалось в голове, но он, конечно, и вправду очень добрый.

– У вас мокрые губы, весь рот заляпан в бурбоне. Придется научить вас, Элен Крейг, пить из фляжки.

С этими словами он придвинулся к ней, наклонился и обнял за плечи. Внезапно его губы оказались совсем рядом.

– Мокрые… Помните?

Голос у него внезапно охрип, как в тот раз. И тут он – очень осторожно и неторопливо – прижался к ее рту своим. Губы у него были влажные и твердые; она почувствовала его язык на своих губах, почувствовала, как его рот изогнулся в улыбке. Он слизал виски у нее с губ, обнял ее покрепче и раздвинул языком ее губы. Она словно окоченела. Нежно, игриво он коснулся языком ее языка; затем принажал; затем начал сосать ей губы, потом язык.

– Открой рот пошире… Вот так…

Он втянул ее язык к себе в рот, прихватил влажными твердыми губами. В голове у Элен все поплыло. Образы, слова, картины; то, о чем шепотом говорила Сьюзи Маршалл и подтвердила Присцилла‑ Энн. Она поняла, что дрожит; его рука скользнула чуть выше и легла ей на грудь. От него пахло одеколоном, мятой, бурбоном и потом с легким оттенком мускуса; ее взгляд упирался в его загорелую кожу. Она закрыла глаза и погрузилась в теплую тьму, где были только два их сомкнутых рта. Он отодвинулся, продолжая одной рукой ласкать ее груди.

– У тебя было так с Билли Тэннером? Или с другими ребятами?

Его голос звучал хрипло и завораживающе. Она отрицательно покачала головой.

– Я так и думал. Знаешь, сколько времени я этого ждал? Очень долго. Ты даже не представляешь, как долго. Но я знал, что дело того стоит.

Он подхватил ее груди снизу ладонями, заставил ее откинуться, так, чтобы смотреть ей в глаза.

– Ты ведь знала, верно? – спросил он. – Давным‑ давно, когда была совсем маленькой девочкой. Ты ведь и тогда знала. По глазам вижу.

Он снова впился ей в губы поцелуем, долгим, неумолимым и крепким, и не отпускал, пока она не начала дрожать.

– Расстегни рубашку, голубка, дай посмотреть.

Он взялся пальцами за пуговицы блузки. Элен попыталась его оттолкнуть:

– Не надо, прошу. Вы не должны. Это дурно.

– Я уже видел тебя, – сказал он, отбросив ее руки. – Три года назад. Тогда и видел. Ты купалась в заводи. Ты еще себя трогала, а потом оглянулась через плечо, будто чего испугалась. Тебе уже тогда хотелось, верно? В двенадцать лет. Хотелось, и ты об этом думала, и… Господи Иисусе, дай посмотреть.

Он дернул за оставшиеся пуговицы, одна отскочила. Потом начал сдирать блузку и запустил руку ей за спину, нащупывая застежку лифчика.

– Нет, прошу вас. Отпустите. Нельзя…

Он расстегнул лифчик, поддел пальцами за бретельки и снял, освободив груди – полные, округлые, тяжелые, молочно‑ белые, с широким темным ореолом вокруг сосков. Она услышала его долгий восхищенный вздох, попробовала поднять руки, чтобы прикрыться, но голова была как в тумане, свет пробивался сквозь тени, и руки плохо слушались. Он без труда перехватил их и развел в стороны, наклонившись вперед и приоткрыв влажные губы.