Кирстен Ховик 5 страница

– Вы звонили моему свекру? – спросила я.

Она отрицательно покачала головой.

– Пока что нет. Не было необходимости. Я нашла книжку.

Дана закончила фотографировать и взглянула в сторону сводчатого прохода, который вел в другие комнаты.

– Не возражаете, если я здесь немного осмотрюсь?

– Чувствуйте себя как дома, – ответила я. – Вы не будете против, если я вернусь в кухню и что‑ нибудь съем?

Дана покачала головой и направилась в глубь погреба. Я же пошла обратно к ступеням, которые вели на кухню. На второй ступеньке я обернулась и окликнула ее:

– Кстати, сержант, если найдете что‑ то… органическое, пожалуйста, не сообщайте мне об этом сегодня. Я слишком устала для того, чтобы переварить подобные новости.

Дана не удостоила меня ответом. Наверное, сочла мои слова сущим ребячеством.

Когда десять минут спустя она появилась в кухне, я как раз засовывала в микроволновку порцию макарон со сливками и ветчиной. Указав на свободный стул, я сказала:

– Я заварю вам чашечку чая.

Догадавшись, что Дана Таллок тоже голодна, я поставила на стол вазочку с песочным печеньем. Мне хотелось, чтобы она рассказала мне о рунах.

Дана взглянула на печенье, потом на часы, несколько секунд поколебалась и села за стол. Взяв чашку с чаем, она извлекла из вазочки кусочек печенья и буквально проглотила его. Я молча продолжала есть. Тактика сработала: Дана заговорила первой.

– Что вам известно об истории этого места?

Я пожала плечами.

– Очень мало. Покупкой занимался мой муж. Меня действительно это совершенно не интересовало.

– Когда он приходит домой?

Я снова пожала плечами.

– В последнее время это непредсказуемо.

Лицо Даны Таллок помрачнело.

– Но мы можем позвонить ему, – добавила я в запоздалой попытке быть полезной.

Она покачала головой.

– Не нужно. Но мне бы хотелось, чтобы завтра здесь поработала команда специалистов. Не может быть простым совпадением то, что в вашем доме есть знаки, похожие на те, которые были вырезаны на теле жертвы, найденной на вашей земле.

– Мне тоже так кажется, – согласилась я, хотя мне очень не понравился подтекст, содержащийся в словах сержанта Таллок. – Вы предполагаете, что ее могли убить в этом доме? Возможно, в подвале?

Теперь наступила ее очередь пожимать плечами.

– Нам действительно нужно выяснить, кому принадлежал этот дом до того, как вы его приобрели.

– Но я думала, что Дункан сегодня утром завез в участок все необходимые документы.

– Он завез. Но это нам мало помогло. Из них мы узнали только о том, что раньше на этом месте стояла какая‑ то церковь или культовое здание, которое в течение многих лет было заброшено. Потом его снесли, чтобы построить этот дом. В документах упоминаются лица, которые распоряжались имуществом на началах доверительной собственности, но проблема заключается в том, что почти все они, судя по всему, умерли.

– Умерли?

Дана покачала головой.

– От старости. Ничего интересного.

Я закончила ужинать, но, утолив голод, все равно не почувствовала удовлетворения. Внутренняя напряженность плохо способствует пищеварению. Встав из‑ за стола, я сложила грязную посуду в посудомоечную машину и спросила:

– Так что вам удалось узнать насчет рун?

Дана Таллок задумчиво посмотрела на меня, съела еще один кусочек песочного печенья и наконец решилась. Взяв свою сумку, она достала оттуда цифровую камеру, блокнот и небольшую книжку в синем кожаном переплете. На обложке золотом были вытиснены рунические символы и название, которое я смогла прочитать даже вверх ногами: «Руны и древнескандинавская письменность». Имя автора было набрано слишком мелким шрифтом, и я не смогла его разобрать.

– Так вы говорите, что ваш свекор хорошо разбирается во всем этом? – спросила Дана.

Я кивнула.

– Даже очень хорошо. Я вообще сомневаюсь, что кто‑ то знает об истории этих островов больше, чем он.

Дана развернула книгу ко мне. На переднем форзаце было изображение двадцати пяти рун: незамысловатых, в основном угловатых символов. Все они имели описательные названия, такие как Разрушение, Остановка, Ворота и т. д., хотя когда о рунах рассказывал мой свекор, Ричард, то использовал их древнескандинавские названия.

– Я никак не могу понять одной вещи, – сказала Дана. – Этих рун всего двадцать пять. И у каждой, судя по всему, есть свое, совершенно определенное значение. Каким образом может функционировать подобный алфавит? Как из этих символов образовывать слова? Для этого их просто недостаточно.

– Думаю, руны чем‑ то напоминают китайские иероглифы, – ответила я, листая книжку. – Каждый символ, помимо своего основного значения, имеет еще несколько второстепенных. А когда сочетаются несколько символов, они влияют друг на друга таким образом, что каждый из них видоизменяется и приобретает новое, уникальное значение, присущее только этой комбинации. Вы понимаете, что я имею в виду?

– Да, – сказала она, – но насколько я знаю, в китайском алфавите более двух тысяч иероглифов.

– Возможно, викинги были не очень разговорчивыми.

Дана раскрыла свой блокнот и развернула его ко мне. Я увидела изображение трех рунических символов, которые нам уже довелось видеть накануне вечером в морге.

– Итак, – сказала сержант Таллок, – на теле нашей жертвы были вырезаны руны, которые называются Разделение, Преодоление и Принуждение. Как по‑ вашему, что это должно было обозначать?

Я снова открыла книжку. На следующей странице снова было изображение все тех же двадцати пяти рун, но уже с их древнескандинавскими названиями. Похожий на рыбу символ назывался Othila, то есть Разделение; похожий на воздушного змея – Dagaz, или Преодоление; и наконец третий знак, напоминающий меч, носил древнескандинавское название Nautbiz, что обозначало Принуждение. Я посмотрела на Дану. Она внимательно наблюдала за мной.

– Может быть, стоит проверить второстепенные значения? – предложила я.

– Давайте проверим, – согласилась она.

На следующей странице перечислялись все второстепенные значения каждой руны. Othila еще имела такие значения, как Собственность, Наследство, Родина и Дом; Dagaz – День, Свет Господень, Процветание и Плодородие; a Nauthiz могла также обозначать Нужду, Необходимость, Причину скорбей человеческих, Уроки и Лишения.

– Может быть, руна Разделение обозначает отделение важного внутреннего органа от остального тела? – предположила я, хотя сама понимала, что такое объяснение уж слишком натянуто. Дана ободряюще кивнула, и я продолжила фантазировать: – Преодоление… ну, для того чтобы извлечь сердце из груди, нужно преодолеть достаточно серьезные препятствия. И наконец Принуждение. Что ж, эту несчастную явно принуждали. Не сама же она связала себя по рукам и ногам? … И она определенно испытывала Лишения… – Больше ничего не приходило в голову. Я замолчала и посмотрела на Дану.

– Вам это кажется достаточно убедительным? – спросила она.

Я отрицательно покачала головой.

– Нет. По‑ моему, чушь собачья.

– Может быть, в нашем случае эти изображения не несут вообще никакой смысловой нагрузки? – предположила Дана.

– Вы всегда так изящно выражаетесь? – поинтересовалась я и, не дожидаясь ответа, спросила: – А как насчет тех символов, которые вырезаны над камином в моем подвале?

Она нажала на кнопку, и мы увидели фотографию, сделанную всего десять минут назад. На ней было изображение пяти рун.

– Стрела, направленная вверх, – сказала я, и Дана начала быстро листать книжку.

– Teiwaz, – прочитала она. – Это значит Воин и Победа в битве.

Я посмотрела на нее. У нас обеих был озадаченный вид.

– Следующий символ напоминает букву F. – Я наклонилась к Дане, чтобы тоже видеть книжку. – Вот он. Что там написано?

– Ansuz, – ответила она. – Знаки, Бог и Устье реки.

– Так, теперь третий. Тот, что похож на зигзаг молнии.

– Sowelu. Единство, Солнце. – Дана оторвала взгляд от книги и посмотрела на меня.

– По‑ моему, это тоже чушь со… символы, которые не несут никакой смысловой нагрузки, – сказала я.

– Похоже на то, – согласилась она. – А как насчет последних двух?

– Посмотрим. У нас есть перевернутый стол под названием Perth, обозначающий… Ага!

– Что?

– Инициация.

Дана нахмурилась.

– Я всегда начинаю нервничать, когда слышу это слово.

– Кажется, я понимаю, что вы имеете в виду. И наконец, кривая буква H. Эта руна называется Hagalaz, и она имеет два значения – Распад и Силы. природы.

– Итак, у нас есть пять рун, которые обозначают Воина, Знаки, Единство, Инициацию и Распад, – резюмировала Дана.

Я закатила глаза.

– Символы, которые не несут…

– Чушь собачья, – перебила меня Дана. И улыбнулась. У нее была очаровательная улыбка.

Я рассмеялась.

– Вам нужно поговорить с отцом Дункана. Возможно, вся суть в контексте.

– Кому там нужно поговорить с моим отцом? – раздался знакомый голос.

Дункан подошел неслышно, и теперь стоял на пороге кухни, глядя на нас с Даной и широко улыбаясь. Я невольно напряглась. Так всегда бывало, когда я наблюдала за поведением Дункана в присутствии красивой женщины, которая не была мной. Он буквально излучал обаяние, и с любой женщиной тотчас же начинали происходить метаморфозы: на щеках появлялся румянец, а в глазах – блеск. Они как бы размякали и инстинктивно тянулись к нему, как цветок к солнцу. Я приготовилась, что это же самое будет и с Даной, но, к моему удивлению, ничего не произошло. В тот вечер я впервые в жизни наблюдала за своим потрясающим мужем и эффектной женщиной, не испытывая при этом абсолютно никакой ревности. Они обменялись любезностями, после чего Дана удостоверилась в том, что Дункан знает о рунах ничуть не больше меня, распрощалась и уехала. Она не обещала, что снова свяжется со мной.

Глава 7

– Давай же, давай, – приподнявшись в седле и слегка наклонившись вперед, я понукала Генри, который и так во весь опор мчался вдоль берега.

Этот полукруглый пляж – мое любимое место. Если я хотела покататься верхом, то почти всегда отправлялась сюда. Бухта, вода в которой была неправдоподобно бирюзового цвета, напоминала драгоценный камень в темно‑ розовой оправе скал. Мелкие брызги морской воды попадали в глаза, и все вокруг приобретало неясные, расплывчатые очертания. Я воспринимала только цвета – изумрудно‑ зеленые островки травы, бирюзовое море, розовый песок и нежно‑ голубой, как яйцо малиновки, океан, расстилающийся вдали. А когда на Шетландские острова наконец приходила весна, все вокруг покрывалось сплошным ковром из цветов.

Здесь почти всегда дули сильные ветры, но это утро было удивительно спокойным. Легкий бриз лишь слегка ерошил мои волосы, а океан был гладким как стекло, если не считать белых пузырьков пены у кромки прибоя.

Осадив Генри, я развернула его, и мы спокойным шагом направились в обратную сторону. И конь, и я часто и прерывисто дышали. Блаженная пустота, которая царила в моей голове во время бешеной скачки, к сожалению, стала быстро заполняться мыслями и образами. На меня неумолимо наваливалась реальность.

Четверг был моим выходным днем. Правда, предполагалось, что я не буду далеко отходить от телефона, чтобы со мной могли связаться в случае крайней необходимости, но в остальном я была вольна делать все, что заблагорассудится. Что ж, будем надеяться, что в больнице не случится ничего экстраординарного. Я переживала нелегкий период. Дункан шутливо называл его «стрессик», но на самом деле в этом не было ничего смешного. Я с трудом засыпала, плохо спала, слишком рано просыпалась и весь день чувствовала себя совершенно разбитой. Я постоянно бессознательно сжимала кулаки и скрежетала зубами. Меня изводили непрекращающиеся головные боли, и если бы не пригоршни аспирина и парацетамола, то я бы вообще не могла ничего делать.

Я попыталась разобраться в истоках своих проблем.

Во‑ первых, Дункана что‑ то сильно беспокоило, хотя он и пытался это скрыть. Мы в последнее время почти не разговаривали. И все общение сводилось к тому, что мы спали в одной постели. Оказалось, что разобраться с новым бизнесом гораздо сложнее, чем Дункан предполагал, и он сутками пропадал на работе. Собственно, я тоже работала с утра до ночи, но у меня хотя бы были выходные. При любом упоминании о детях вообще и младенцах в частности мой муж или замыкался, или сразу же переводил разговор на другое. Об усыновлении речь больше не заходила. Когда сегодня утром Дункан сообщил, что на три дня улетает в Лондон для встречи с клиентами, я даже испытала нечто вроде облегчения оттого, что несколько дней дом будет в моем полном распоряжении, не нужно будет постоянно притворяться и делать вид, что все хорошо.

Во‑ вторых, у меня что‑ то не клеилось на работе. К счастью, пока не произошло ничего непоправимого. Все мои младенцы благополучно родились и были живы и здоровы. С помощью коллег мне даже удалось спасти жизнь Дженет Кеннеди. Тем не менее все было из рук вон плохо. И в операционной, и в родильной палате я чувствовала себя скованной и неуклюжей. Я была уверена, что меня не любят ни коллеги, ни пациенты. И в этом была моя вина. Я никак не могла расслабиться и вести себя естественно. Я бросалась из одной крайности в другую: либо была слишком чопорна и холодна, либо пыталась неуклюже шутить и сюсюкать. Ни то ни другое не прибавляло мне популярности.

В‑ третьих, меня снедало любопытство. Мне не терпелось узнать, как проходит расследование. На следующий день после того, как ко мне приезжала сержант Таллок, меня допрашивал старший полицейский инспектор из Инвернесса. Но он лишь повторил вопросы, которые мне уже задавала Таллок, и, к моему великому удивлению, даже глубокомысленно кивнул, когда я пересказала несуразную теорию инспектора Данна о том, что погибшая женщина была не с Шетландских островов. Инспектор уехал, а чуть позже Дункан сообщил мне, что всю группу отозвали на большой остров и продолжением расследования снова будут заниматься Данн и Таллок. При этом он добавил, что даже Данн большую часть времени проводит не на островах, а в Вике, где находится его основной офис.

Я подумывала о том, чтобы позвонить Дане Таллок, но понимала, что это бесполезно. Она наверняка отошьет меня. Я взяла себе за правило каждый вечер смотреть новости по основному шотландскому каналу, но в них ни разу не упоминали о нашем убийстве. Местная пресса и телевидение уделили ему некоторое внимание, но гораздо меньшее, чем можно было ожидать. Никто из журналистов и репортеров не пытался связаться со мной. Никто из коллег тоже не задал ни одного вопроса, хотя несколько раз я ловила на себе их подозрительные взгляды. Стоит ли говорить, что никто из соседей также не проявил ни малейшего любопытства…

Разговоры коллег за столом в больничной столовой доводили меня до исступления. Они говорили о чем угодно – о школьных спортивных соревнованиях, о повышении цен на проезд в автобусе, о дорожных работах на шоссе А970. Мне хотелось закричать: «Господи! Четыре дня назад менее чем в пятнадцати километрах отсюда нашли убитую женщину! Сейчас ее тело лежит в морге. Неужели никому нет до этого дела? »

Конечно же, я этого не сделала. Но я не могла не думать о том, чем вызван подобный заговор молчания. Я вспоминала разговор с Гиффордом в баре. Наверное, в нашей больнице существовало нечто вроде негласного приказа: ни с кем не обсуждайте гнусное убийство, которое произошло в двух шагах отсюда, потому что это нанесет ущерб экономике и общественной жизни островов. Просто ни с кем не говорите об этом, и постепенно все уладится само собой.

Кроме того, мой душевный покой смущал Кенн Гиффорд.

Мы познакомились четыре дня назад, и все эти четыре дня я думала о нем гораздо больше, чем мне бы хотелось. Я даже дошла до того, что приобрела и прочитала «Айвенго» Вальтера Скотта, целенаправленно разыскивая описания героини, с которой он меня сравнил. Я чувствовала себя до смешного польщенной тем, что меня сочли «высокой и стройной» женщиной с «изысканно бледным цветом лица» и «густой копной волос золотисто‑ каштанового цвета».

Я была замужем уже пять лет, и за это время мне неоднократно встречались мужчины, которые привлекали мое внимание. Так что Гиффорд был далеко не первым. С другой стороны, и сама я никогда не страдала от недостатка мужского внимания. Очень многие мужчины считали меня… интересной. На эти случаи у меня был очень простой рецепт. Я говорила себе: «Тора, каким бы обаятельным и привлекательным ни был этот мужчина, разве, положа руку на сердце, он может сравниться с Дунканом? »

И ответ всегда был неизменным: нет, никогда. Но в случае с Гиффордом все было далеко не так однозначно.

В общем, учитывая все вышеизложенное, мне было о чем подумать.

Генри, очевидно, почувствовал мое настроение, потому что начал подпрыгивать и брыкаться. Потом над самой его головой пролетела кайра, и конь шарахнулся в сторону, отступая в воду. Мы с ним и раньше неоднократно скакали по волнам, не говоря уже о форсировании бесчисленных речек, речушек и ручейков. Поэтому он не должен был вообще обратить внимание на то, что замочил копыта. Но по какой‑ то необъяснимой причине Генри отреагировал совершенно неадекватно. Он начал лягаться и брыкаться, крутиться и пятиться на глубину. В любую секунду он мог поскользнуться, и тогда бы я вылетела из седла.

– Прекрати! – рыкнула я, натягивая поводья и пытаясь развернуть его в сторону берега. Генри сделал шаг в сторону и продолжал пятиться назад.

Это начинало меня беспокоить. Я ударила его пятками в бока, жалея, что не взяла хлыст, потом натянула поводья и ударила еще раз. Генри пулей вылетел на берег, и в эту секунду я заметила, что на вершине одной из скал стоит мужчина и наблюдает за нами.

Я почему‑ то сразу подумала, что это Гиффорд, хотя скалы были к востоку от нас, солнце еще стояло низко, и мужчина казался лишь тенью на фоне ясного утреннего неба. Он был высоким и крупным, а его длинные волосы отсвечивали золотом. Солнечный свет резал глаза, и я, отвернувшись в сторону, ненадолго зажмурилась. Когда я открыла глаза, на скале никого не было.

Понукая Генри, я снова пустила его вскачь вдоль берега. До дома было больше трех километров, а мне еще нужно было выгулять Чарльза.

Но прогулки с Чарльзом не получилось.

Оставшись в одиночестве, без Джейми, который всегда действовал на него успокаивающе, Чарльз впал в панику, перепрыгнул через изгородь на соседний луг, споткнулся на неровной земле и упал в ручей, который протекал через нашу землю. Собственно, в этом не было бы ничего страшно, но при падении он зацепил старую ограду, и колючая проволока обвилась вокруг его левой задней ноги. В результате более нервный из двух моих коней оказался лежащим в ручье, и при этом в его тело впились острые как бритва шипы. Неудивительно, что он был в ужасном состоянии: глаза закатились, а серая шерсть потемнела от пота.

Я быстро расседлала Генри и выпустила его на луг, но тот, услышав жалобное ржание Чарльза, подбежал к изгороди и начал звать своего товарища. Когда лошадям больно или страшно, от их ржания кровь стынет в жилах. К счастью, мне нечасто доводилось слышать подобное ржание. Как и жалобный плач ребенка, оно разрывает сердце. Услышав призывы Генри, Чарльз закричал еще громче и начал брыкаться.

Без кусачек нечего было и думать освободить его. Поэтому я развернулась и побежала к дому. Мои старые зеленые веллингтоны были облеплены грязью, я не удосужилась почистить их после того страшного дня – дня, когда так неудачно пыталась похоронить Джейми. Теперь грязь высохла и комьями осыпалась на ковер, когда я бежала вверх по лестнице. На втором этаже находилась комната, где Дункан держал свои инструменты. Быстро отыскав кусачки, я на всякий случай прихватила еще одни, более мощные, и помчалась вниз. На четвертой ступеньке я поскользнулась, упала и сильно ударилась. Было очень больно, но я заставила себя подняться и побежала дальше.

К тому времени как я вернулась к ручью, Чарльз и Генри окончательно взвинтили друг друга. Генри уже собирался перепрыгнуть через изгородь и присоединиться к своему товарищу. Следовало бы привязать его, но тратить драгоценное время на поиски хомута я не могла. По ноге Чарльза текла кровь. Даже если мне удастся освободить его – а я все больше и больше сомневалась в этом! – его нога, скорее всего, будет искалечена. Господи, неужели я еще и Чарльза потеряю? Два коня меньше чем за неделю – это уже слишком.

Я начала осторожно подбираться к Чарльзу, стараясь двигаться как можно медленнее. Ручей был узким, местами камыш и длинная трава почти полностью скрывали его, а летом он вообще почти пересыхал, но само русло было глубоким. Чарльз загребал передними ногами, пытаясь подняться, но колючая проволока удерживала его на месте, и ничего не получалось. Более того, каждая новая попытка еще больше расстраивала его и лишала драгоценной энергии, а острые шипы все глубже вонзались в плоть. Ситуация казалась безвыходной. Я никогда не сталкивалась ни с чем подобным, и сейчас мне хотелось просто запрокинуть голову и закричать, зовя на помощь. Только я знала, что никто не откликнется.

Остановившись рядом с Чарльзом, но на таком расстоянии, чтобы он не мог достать меня копытами, я попыталась успокоить лошадь. Если бы только он позволил мне погладить себя по голове!

– Спокойно, милый, спокойно, спокойно…

Я протянула руку, но Чарльз запрокинул голову и попытался схватить меня зубами. Потом он перевернулся и попробовал отползти. Я знала его с двухлетнего возраста. Чарльза привезли на ферму моей матери, чтобы объездить, и с тех пор я была единственной постоянной наездницей, которую он знал, но сейчас боль и страх превратили меня в его врага. Я посмотрела на опутанную проволокой ногу. Она была совершенно обездвижена – я насчитала три витка. Если бы только он позволил мне подойти! Я бы перекусила проволоку, и Чарльз смог бы выбраться из канавы.

Я спрыгнула вниз, и он тотчас же развернулся, глядя на меня обезумевшими глазами. Удар копыта крупного коня может серьезно покалечить или даже убить человека. Но я не могла помочь Чарльзу, не приближаясь к нему… Поэтому я снова заговорила с ним, стараясь, чтобы голос звучал как можно ласковее, и двинулась вперед. Чарльз тяжело дышал, закатив глаза. Если он прыгнет, то пригвоздит меня к земле мощными передними ногами, а если упадет, то просто раздавит меня. Оба варианта выглядели более чем вероятными, и на мгновение у меня появилось искушение все бросить и позвонить ветеринару. Но я понимала, что тот почти наверняка приедет не сразу, а единственный шанс спасти Чарльза – это немедленно освободить его ногу от колючей проволоки.

Я снова продвинулась вперед. Чарльз попятился, неловко балансируя на задних ногах, одна из которых была намертво схвачена проволокой, и упал вперед. Нужно было действовать как можно быстрее, пока он снова не поднялся. Я больше не разговаривала с ним – голос просто отказывался служить мне. Присев на корточки и стараясь не думать о пятистах килограммах мышц над головой, я обхватила кусачками самый толстый виток колючей проволоки и перекусила его. В этот момент Чарльз взбрыкнул обеими задними ногами, и оставшаяся проволока впилась еще глубже. Закричав от боли, он снова попятился, и на этот раз смертоносные копыта его мощных передних ног оказались прямо надо мной и быстро опускались вниз. Нужно бежать!

– Не двигайся, – сказал знакомый голос.

Я застыла на месте.

Надо мной было ясное голубое небо с белыми барашками облаков и неотвратимо надвигающаяся угроза ужасной смерти.

Передние копыта Чарльза с глухим стуком опустились на берег ручья, и он заплакал. Наверное, вы никогда не слышали, как плачут лошади, и сомневаетесь в том, что такое вообще возможно, но поверьте: Чарльз действительно заплакал. Я видела, как загорелая, веснушчатая, покрытая тонкими золотистыми волосками рука обвила его шею, удерживая на месте. Это невозможно! Ни у одного человека не хватит сил удержать охваченную паникой лошадь, не имея ни вожжей, ни даже хомута. Тем не менее Гиффорду это удавалось.

Оцепенев, я полулежала, наполовину высунувшись из канавы, и наблюдала за тем, как Гиффорд гладит гриву Чарльза. Прижавшись щекой к морде лошади, он тихо нашептывал какие‑ то слова, которых я не понимала. Возможно, это был язык шотландских кельтов или какой‑ то неизвестный шетландский диалект. Чарльз дрожал, но не двигался, хотя по‑ прежнему сильно страдал. Это был мой шанс! Если я стану двигаться достаточно проворно, то смогу перерезать два оставшихся витка проволоки. И это нужно сделать прямо сейчас, потому что Гиффорд не сможет удерживать Чарльза вечно. Однако я не сдвинулась с места. Пережитой шок буквально парализовал меня.

– Кусачки прямо за тобой, немного левее, – сказал Гиффорд, продолжая обнимать Чарльза. Левой рукой он сжимал его гриву, а правой гладил по шее. В этих коротких и быстрых движениях было что‑ то гипнотическое. – Возьми их, – сказал он.

Я развернулась и, лежа на животе, потянулась за кусачками. Схватив их, я подобралась к задней ноге Чарльза. Он вздрогнул, и Гиффорд снова начал бормотать свои кельтские заклинания. Стараясь не думать о том, что в любую секунду полтонны живого веса может обрушиться на меня, сломав позвоночник и, в лучшем случае, оставив калекой на всю жизнь, я обхватила кусачками второй виток проволоки, перекусила его и тотчас же взялась за третий. Последний виток лопнул с высоким резким звуком, который эхом прокатился по лугу.

– А теперь уходи оттуда, – сказал Гиффорд, и я быстро откатилась в сторону. И продолжала катиться до тех пор, пока расстояние между мной и раненой лошадью не стало безопасным. Оглянувшись, я увидела, что Гиффорд уже вывел Чарльза на берег и пытается удержать его на месте. Освободившись из болезненного плена, тот норовил пуститься вскачь, но с Гиффордом такие штуки не проходили. Еще крепче обхватив Чарльза за шею, он продолжал удерживать его, нашептывая на ухо непонятные слова. И это при том, что силы человека и лошади совершенно несоразмерны. Через пару минут Чарльз признал свое поражение. Его тело обмякло, и он как будто даже прислонился к Гиффорду.

Все это было, мягко говоря, невероятно. Я, конечно, слышала о людях, которые обладают сверхъестественным даром успокаивать животных. Я видела фильм «Укротитель лошадей» и даже одолела половину книжки, но не представляла, что такое возможно в реальной жизни.

– Тора, ты не могла бы подойти к нам? – раздался голос Гиффорда. Казалось, сложившаяся ситуация одновременно и раздражает, и забавляет его. Я встала на ноги и оглянулась в поисках кусачек, которые выронила, когда выкатывалась из канавы. Их нигде не было видно, но зато рядом лежали вторые, поменьше. Я подняла их, с опаской посмотрела на Гиффорда – неизвестно, сколько еще будет действовать его заклинание, – и подошла к Чарльзу. Он дал мне ногу совершенно спокойно, как будто это был самый обычный день и мы пришли к кузнецу.

Медленно и осторожно я в пяти местах перекусила проволоку, которая все еще болталась вокруг его ноги, и та упала на землю. Я подняла ее, отступила назад, и Гиффорд отпустил Чарльза. Тот попятился, взбрыкнул и легким галопом поскакал к изгороди, где его с все возрастающим нетерпением ждал Генри. Правда, почти сразу ему пришлось перейти на шаг. Он сильно хромал, но, по крайней мере, раненая нога выдерживала вес тела. У меня появилась надежда, что в конечном счете все обойдется.

– Как ты это сделал? – спросила я, отводя взгляд от Чарльза. – Он даже меня не подпускал.

– Просто ты была напугана больше, чем он, – ответил Гиффорд. – Он почувствовал это и запаниковал. Я же ничего не боялся и не собирался позволять ему делать глупости.

Это было похоже на правду. Лошади – стадные животные и всегда безоговорочно подчиняются сильному лидеру, будь это другая лошадь или человек. А лидера они чуют безошибочно.

– Кроме того, я его слегка загипнотизировал. Просто чтобы успокоить.

А вот это уже было ни на что не похоже! Я удивленно посмотрела на Гиффорда.

– Животные очень восприимчивы к гипнозу, – объяснил он. – Особенно лошади и собаки.

– Ты шутишь, – сказала я, хотя отнюдь не была в этом уверена. Вид у моего босса был вполне серьезный.

– Конечно, шучу. Нужно будет сделать противостолбнячный укол. Кроме того, понадобится обезболивающее и, возможно, антибиотики.

– Я позвоню ветеринару, – ответила я, наблюдая, как Чарльз с Генри трутся мордами через изгородь.

– Я говорю не о нем, а о тебе, – сказал Гиффорд и провел ладонью по моей правой руке. Боль была нестерпимой, хотя я не помнила – то ли меня все‑ таки лягнул Чарльз, то ли я упала на какой‑ то очень острый камень. Я повернулась к Гиффорду, и – черт побери! – боль моментально прошла. Это было настолько неожиданно, что я даже испугалась. Мне показалось, что со времени нашей последней встречи мой босс вырос сантиметров на пять, и было очень странно видеть его в джинсах и футболке. Я заметила, что он сильно вспотел.

– Пойдем в дом, – сказал он. – Я посмотрю, что найдется в моей аптечке.

Машина Гиффорда была припаркована в нашем дворе. Он открыл багажник, достал оттуда небольшой чемоданчик, и мы прошли в кухню. Сняв шлем, я села за не убранный после завтрака стол, и мне вдруг стало очень неловко и за этот беспорядок, и за свое красное, потное лицо, и за грязные волосы. Своего запаха я не чувствовала, но могла предположить, что он не слишком приятный. Гиффорд открыл горячую воду и дал ей стечь, пока из крана не полился кипяток.