Ева Пиекносска

Кем она была, из какой семьи, я так никогда до конца и не узнал. Отец ее был не то военным врачом, не то стоматологом, а мать учительницей или, возможно, медицинской сестрой. Знаю точно, что Ева жила в Варшаве, была когда‑ то замужем, имела ребенка, который погиб с ее бывшим мужем в автомобильной катастрофе в Нижней Силезии. Он забрал у Евы малютку под Рождество и столкнулся в своем автомобиле недалеко от Вроцлава с туристическим автобусом из Минска. Шоссе якобы было обледенелым, скользким, будто смазанное бараньим жиром. Ева с самого начала не хотела отдавать ребенка, но бывший муж настоял. Очень хотел познакомить дитя со своей новой женой, ведущей актрисой Вроцлавского драматического театра, известного как Teatr Polski we Wrocł awiu[16].

С этого страшного дня жизнь Евы остановилась и обледенела, как то вроцлавское шоссе. Нежная красота Евы стала столь же бессмысленной, как у спящей красавицы из сочинений братьев Гримм.

Все, что происходило с ней в дальнейшем, словно утопало в бесконечном тоскливом сне – ни чувств, ни сострадания, ни доверия к людям.

У нее еще со школьной скамьи оставалась лишь одна подруга – Магда, полная, болезненно близорукая одинокая женщина. Однажды Магда, на свое несчастье, решила, что она влюблена в их одноклассника Марека Божецкого. Марек был славным парнем, бойким журналистом в одной варшавской газете, где он отвечал за спортивную колонку. Но вот беда, Марек был давно и очень удачно женат на девушке из параллельной школьной группы Ирэне. У них было двое мальчишек‑ близнецов, а когда со своей страстью вдруг появилась из школьного прошлого толстая близорукая Магда, Ирэна была вновь беременна, на восьмом месяце.

Страсть в душе Магды вспыхнула, как рождественская елка от упавшей, почти уже прогоревшей свечи. Она стала преследовать Марека. Довела его и беременную Ирэну до нервного срыва. Они ссорились, орали друг на друга, хлопали дверями, а Магда продолжала трезвонить к ним, являться под окна, писать на снегу под их квартирой короткие слова о любви и верности чувству. Словом, вела себя как законченная идиотка.

У меня тоже была такая истеричная подружка, бывшая актриса из театра комедии. Ее оттуда уволили за несносный характер и взрывную экзальтированность. Оказывается, это даже там никому не нужно. А уж в жизни‑ то…

Я в ту пору встречался с женщиной, которую жаждал назвать когда‑ нибудь своей женой. Почти получилось, но вдруг под окнами квартиры, которую мы снимали в Сан‑ Паулу, появилась та дуреха. Она устроила нам грандиозный скандал с битьем стекол и даже с расцарапыванием капота машины моей невесты. Эта дура написала на нем все ругательства, какие знала. А знала она их даже больше меня.

Все дело в том, что я когда‑ то, за год до этого, затянул ее, на нетрезвую голову, в свою постель. Мы крутились в одной компании, я здорово напился, а она оказалась рядом. Никак не соглашалась пойти ко мне, и я в качестве самого решительного, даже, наверное, последнего аргумента сказал, что влюбился в нее с первого взгляда и хочу на ней жениться. Она задумалась на мгновение и тут же согласилась.

Честно скажу, девчонка была сладкая, страстная и на удивление умелая в самых интимных вещах. Грудь, попка, бедра, шея… Все как требуется. А уж как верещала подо мной! Я даже затыкал ей ладонью рот, а то она могла разбудить весь наш район. Потом я еще раз пять с ней покувыркался у меня дома. Но мы очень быстро стали ссориться, бешено, без всякой причины, даже без серьезных поводов орать друг на друга, и я однажды спустил ее с лестницы в чем мать родила, а следом кинул ей ее кружевные шмотки. Она со вкусом была, стильная. Вся в кружевах и в оригинальных тряпках, едва прикрывающих задницу и грудь. Это меня с самого начала и раззадорило.

Но вот, спустя год, она явилась к нам и испоганила новенький автомобиль моей невесты. Та сбежала от меня, забрав мою машину, и вскоре вышла замуж за отвязного парня из нашего района. Мне в отместку! Его через три месяца зарезали в драке в пивном пабе. Я тут ни при чем, хотя зарезал его один мой закадычный приятель, которому я рассказывал всю эту историю. Но я ведь не просил его пропороть того дурака.

А истеричка испарилась. Я потом полгода ездил на испохабленном автомобиле моей несостоявшейся невесты, а мысли той истеричной актрисульки обо мне и о моей невесте вызубрили назубок все в нашем и в двух соседних районах. Там было много оригинальных идей.

В случае с Магдой все окончилось не совсем так и все же немного похоже. Во всяком случае, что касается лестницы.

Когда она в очередной раз позвонила в дверь к Мареку и к Ирэне и плюнула Ирэне на беременный живот, Марек двинул ей по роже. У Магды ошеломленно распахнулись глаза, она зарыдала в голос и бросилась вниз по лестнице. Но толстушка не рассчитала траекторию своего движения и стремительно слетела по ступеням на два пролета.

Вызвали врачей. Они констатировали перелом ребер и ушиб ягодицы, а еще реактивное душевное состояние. То есть с головой у нее, оказывается, было совсем плохо. Ребра и ягодица зажили, а голова так и осталась прежней. С тех пор она раз в год укладывалась на месяц в психушку, а когда выходила, вновь позванивала Мареку. Так продолжалось лет пять, а однажды Магда открыла газовый вентиль в своей квартире и померла от отравления.

Я почему так подробно рассказывал о Магде, а потому, что она была единственной близкой подругой Евы, и с ней была совершенно нормальным человеком, искренне соболезновавшим ей по поводу смерти ребенка. После кончины Магды Ева окончательно ушла в себя. Она больше не жила, а просто дышала, спала, что‑ то ела, что‑ то делала в одном небольшом турагентстве. И все!

Наверное, она так бы и состарилась раньше времени – одна, вне жизни. Но однажды все вдруг изменилось.

Ее очень жалели в турагентстве, где Ева проводила почти все свое время. Она не знала, чем заняться вне стен скромного офиса, и никогда не отказывалась ни от работы в выходные дни, ни от поздних сидений за рабочим столом в будни, когда все разбегались и забывали все на свете, кроме себя. Как я уже сказал, ее жалели, но ею и пользовались ровно в той же пропорции.

Сначала хозяин агентства Ян Кремер попробовал по‑ своему принять участие в ее жизни – он корчил скорбную рожу и будто случайно касался то ее груди, то бедер, то шеи или длинных, изящных кистей рук. Она не обрывала его, не вскидывала с возмущением глаз, не поджимала обескровленных губ, а попросту не замечала этого, как если бы к ней прикасался неудобно положенный листок бумаги или кусочек провода от компьютера.

Пана Кремера это наконец отрезвило. Другие сотрудники, а их было двое мужчин и две женщины (не считая самой Евы), поглядывали на него с тихими усмешками, а он смущенно покрывался испариной. Он совсем недавно женился на своей бывшей секретарше, ради которой бросил нервную жену‑ диетолога и двоих маленьких детей. Все становилось очень двусмысленным и крайне неприятным.

Однако пан Кремер оказался человеком неглупым. Он решил, что избавиться от Евы Пиекносской сейчас, по крайней мере, неприлично и в то же время невыгодно. Поэтому тоже стал относиться к ней, как листок бумаги, случайно оказавшийся рядом. То есть вполне естественно. Без эмоций и участия. Все поначалу расстроились, потому что потеряли повод для своих тайных развлечений, а потом свыклись.

Ева даже не заметила изменений. Она упрямо продолжала существовать в том последнем мгновении, когда отпустила ручку своего дитя, поудобней усадив его на заднем сиденье автомобиля бывшего мужа, и на прощание заглянула в глаза ребенку. Так дитя и осталось в ее памяти – маленькая, слабая ручка и чуть испуганные глазки, похожие на ее собственные. Жизнь для Евы замерла, казалось, навсегда в этой роковой точке.

Но однажды, поздним вечером, в офис, где она несла свое бессменное дежурство, вошла высокая статная шатенка лет сорока пяти, роскошно облаченная, с изысканным королевским макияжем, бесценными украшениями на руках, на шее и в ушах. Был конец февраля, и на плечах дамы элегантно возлежало нежно‑ голубое манто из русского песца.

Она остановилась на пороге, негромко стукнула высоченными каблуками о паркет и приветливо махнула Еве тонкой рукой. Ева подняла на нее безразличные ко всему глаза и будто очнулась от долгого сна. Ей показалось, что в ее серое, высохшее пространство смертной скуки заглянула пышная, наполненная роскошью и успехом жизнь из иного измерения, о котором она когда‑ то что‑ то слышала – еще до того, как в последний раз коснулась ручки своего ребенка. Она и тогда не была допущена в то загадочное измерение, но все же ощущала его далекое присутствие трепетными рецепторами своих фантазий. Тех легких фантазий, что оборвались в одночасье, так и не став реальностью.

Хотя такое вполне могло когда‑ то случиться, не будь той страшной катастрофы. Возле нее после развода с мужем долго крутился немолодой седовласый режиссер из польской национальной телекомпании. Некий пан Владек Радецкий. От него и его друзей веяло именно таким миром – элегантным, по‑ королевски небрежным, с оскорбительными для посторонних приметами снобизма и аристократичности, с роскошью вседозволенности и в то же время – ответственности за какое‑ то особенное, утонченное дело. Тот мир холодно источал гонор наследственной властности и богатства.

Но тогда, после гибели ребенка, и пан Радецкий, и его родовитые друзья, и вообще весь мир и все измерения исчезли для Евы, будто никогда не существовали. И вот теперь в дверь офиса, во мрак ее тоскливого вечера, вошел этот далекий фантазийный мир, обдав Еву запахом неведомых ей духов. Первый цвет, который этот мир внес в ее пространство, был нежным голубым цветом песцового манто, а уж затем – страстной густотой темно‑ карих глаз роскошной дамы.

Дама, покачивая округлыми бедрами, обтянутыми синим атласом узкого, сужающегося на щиколотках платья, не спеша подошла к столу Евы и медленно опустилась на стул из дешевого черного кожзаменителя. Еве показалось, что стул немедленно обратился в элегантную, родовитую мебель, даже не скрипнув своим неуклюжим металлическим каркасом, как обычно.

Ева и дама стали молча рассматривать друг друга.

Дама наконец приветливо улыбнулась и произнесла низким грудным голосом:

– Ну вот, милочка, в ваших глазах вновь сверкнула любопытством забытая вами жизнь.

Ева засмущалась этим неожиданным замечанием и, вопреки привычке последних лет, не побледнела, а вспыхнула. Похоже, жизнь действительно возвращалась к ней таким странным образом – в серой мути февральского вечера, в тоскливой атмосфере офиса небогатого турагентства. Тут ей очень некстати вспомнились «случайные» прикосновения пана Кремера, и она тоже усмехнулась от внезапности этого чувства.

Дама перегнулась через стол и осторожно притронулась к руке Евы.

– Я первая жена пана Радецкого. – Она внимательно заглянула в глаза Еве. – Называйте меня пани Эльжбета Зайончковская. Это моя девичья фамилия.

Ева смущенно отдернула руку и исподлобья посмотрела на пани Эльжбету.

– Ну что вы, пани Ева! Владек много рассказывал о вас. Мы ведь с ним остались друзьями. А вы знаете, милая Ева, что Владек теперь живет в Париже, бросил телевидение и занялся кинематографом? Режиссер он так себе, скучноватый, по‑ моему, а вот продюсер определенно хороший. Он шлет вам поклон, дорогая Ева.

Еву удивило, что пан Радецкий еще помнит ее, хотя она сама забыла не только его, но и всю жизнь, которая была до гибели ребенка.

– Видите ли, дорогая Ева, – объясняла пани Зайончковская, – я бы не стала к вам обращаться, если бы один наш общий знакомый… то есть ваш и наш с Владеком, не приобрел бы как‑ то у вас путевку в Китай, в Шанхай. Это – француз месье Адам Лурье. Возможно, вы его помните? Высокий такой красавец сорока пяти лет… Год назад ему именно столько было.

Ева пожала плечами и ничего не ответила.

– Ну как же, милая? Он еще пожаловался вам перед отъездом, что страдает хронической бессонницей. А вы посоветовали ему обратиться в Шанхае за помощью к партнеру вашей компании. Кажется, к доктору Ге Тьо?

Ева на этот раз кивнула. Она действительно рекомендовала доктора Тьо, старого знакомого пана Кремера, с которым они однажды из‑ за чего‑ то поссорились, но все же сумели сохранить партнерские отношения.

В туристическом бизнесе вообще очень трудно приобрести и сохранить партнера. Я это знаю, потому что лет восемь назад сам попробовал заняться этим делом. Партнеры подводили так часто и так по‑ крупному, что я не продвинулся ни на йоту в этом «веселом» деле. Более того, задолжал одному банку и вынужден был продать все, что у меня тогда было, чтобы не вздрагивать от каждого звонка или стука в дверь. Я поклялся больше никогда не встревать в эту индустрию. Так что партнер – это, пожалуй, самое важное.

Доктор Ге Тьо из Шанхая был тем не менее надежным партнером, хоть и плохим другом. Но партнер никогда не бывает другом. Другом может быть только тот, с кем у тебя нет расчетов. Дружба и прагматизм всегда находятся в непримиримом противоречии друг с другом.

Доктор Тьо сыграл в жизни Евы Пиекносской, по существу, роковую роль. Судьба чуть было не передала ее сначала в порочные руки пана Радецкого, а потом – его первой супруги, опытнейшей великосветской интриганки пани Эльжбеты Зайончковской. Поэтому важно понять, кто такой этот Ге Тьо.

Он взял фамилию матери‑ китаянки из семьи ученых‑ историков, пострадавших во время «культурной революции». Отец же его был греком, родом с Крита, долгие годы занимался археологическими раскопками в Сиане[17]. Поговаривали, что именно он первым предположил, что где‑ то в этих местах спрятана та самая знаменитая терракотовая армия, о которой из поколения в поколение передавались легенды. Но он так и не смог закончить свои исследования, потому что как раз незадолго до открытия той глиняной армии, в семьдесят четвертом году, был выслан из Поднебесной обратно в Грецию как шпион империализма. И это, несмотря на то что всю жизнь придерживался крайне левых взглядов и даже в свое время имел на родине крупные неприятности из‑ за этого.

Его незаконнорожденного сына, которому на момент высылки отца было всего двенадцать лет, родители назвали Гермесом. Оформить брак с китаянкой власти не позволили. Поэтому мальчишке дали фамилию матери – Тьо, а имя сократили до короткого звука – Ге. Он так и жил, называясь Ге Тьо.

Вскоре ученый грек умер – угорел во время пожара в своем доме в критском городке Aghios Nikolaos[18]. Приблизительно в то же время в Шанхае от воспаления легких скончалась мать Ге Тьо. Мальчишка остался на попечении дядьки по линии матери, ходил в школу, занимался английским, греческим и польским языками, а также мечтал последовать делу китайской и греческой родни, то есть заняться археологией и историей.

Преподавал ему языки бывший польский ксендз, осевший в Китае во время долгого правления великого кормчего Мао Цзэдуна. Бывший ксендз работал учителем рисования в школе, куда ходил маленький Ге.

Он не сумел научить Ге прилично рисовать (этот дар не был дан ребенку), зато обучил трем языкам, которые сам знал блестяще, – английскому, греческому и родному польскому. Но ксендза в конце концов уличили в склонности к педофилии и арестовали. Возможно, что‑ то такое и было, потому что Ге очень изменился в период своего созревания, став особенно чувственным, даже женственным, но в то же время и необыкновенно скрытным.

Во время расследования, которое проводила шанхайская прокуратура, в личных записях ксендза нашли сочинение, написанное изящной рукой Ге, об «этической зависимости древнегреческих и древнекитайских культур от интимной эстетики китайского изобразительного искусства и европейской античной скульптуры». Ксендза казнили, а Ге отдали на воспитание в специальный интернат для испорченных подростков.

Его призвали на службу в народно‑ освободительную армию Китая, но там у него обнаружилось серьезное заболевание глаз, якобы грозящее полной слепотой. Его уволили и вернули в Шанхай.

Каким‑ то образом – видимо, с помощью родни, когда‑ то давшей деру в США (как я в свое время из Бразилии), он приехал в Нью‑ Йорк и устроился работать секретарем к владельцу сети китайских ресторанов, известному своими симпатиями к юным гомосексуалистам. Единственным напоминанием об «опасной болезни глаз» стали очки против близорукости, которые не только не портили внешности юноши, но и даже по‑ своему украшали его. Видимо, в Китайской народно‑ освободительной армии среди военных врачей тоже были люди, симпатизировавшие юному солдату, похожему на очаровательную девчушку.

Ге действительно внешне напоминал изящную девушку, сочетавшую в себе оригинальные черты азиатской и южно‑ европейской крови. Представляю, какое это производило впечатление на не подготовленных к подобной экзотике некоторых добропорядочных американцев!

Молодого утонченного красавца, полукитайца‑ полугрека, приметил один из постоянных посетителей сети китайских ресторанов преподаватель Массачусетского технологического института доктор Джереми Крайст, который тогда часто приезжал в Нью‑ Йорк в свою квартиру в Манхэттене. Он и рекомендовал молодому человеку поступить на факультет здравоохранения, где вел курс по одному из необычных направлений в фармацевтике, а именно – по истории и процессу возникновения народных медицинских средств исцеления. Этого Крайста студенты в Кембридже прозвали Гей‑ Парацельсом, несмотря на то что он был женат и даже имел двух взрослых дочерей.

Доктор Гей‑ Парацельс быстро сумел убедить Ге Тьо, что его редкая научная специальность сочетает в себе основы различных искусств, древних философий, археологии, истории и, разумеется, химии, биологии и медицины. Он предложил молодому очаровательному красавцу поездить с ним на раскопки, где еще можно было найти следы классического древнего аптекарского ремесла и даже обнаружить неизвестные рецепты на полуистлевших документах средневекового периода.

Молодой человек очень обрадовался такому предложению, потому что первым же местом, куда его позвал на период летних каникул доктор Крайст, была родина отца – Крит.

Что там было дальше, я точно не знаю, но Ге Тьо как будто очень успешно окончил полный курс и уехал обратно в Шанхай. Там он почему‑ то не стал заниматься исследованиями по своей новой специальности, а организовал туристическую компанию, отправляющую любознательных китайцев в США и Европу.

Одно время власти к нему относились с недоверием – подозревали чуть ли не в шпионаже. Думаю, не без оснований, потому что доктор Крайст, его учитель и куратор в Кембридже, когда‑ то действительно служил в Лэнгли и даже воевал в составе одного секретного подразделения во Вьетнаме. Он тогда был известен лишь очень узкому кругу как специалист по вьетнамскому (одному из редчайших диалектов) и китайскому (тоже какой‑ то особенный диалект) языкам. Словом, был человеком с особенным набором знаний и необычной биографией. Так что подозрения китайской контрразведки в отношении его близкого друга и способного ученика Ге Тьо произрастали не на пустом месте.

Не могу сказать, на чем сошлись дотошные китайские контрразведчики и утонченный коммерсант с кембриджским образованием доктор Ге Тьо, но его туристическое дело вдруг расцвело пышным финансовым цветом. Господин Тьо довольно быстро расширил свою компанию и стал ездить по Европе в поисках надежных партнеров. Так он попал в Варшаву.

Где они познакомились с паном Яном Кремером, не знаю. Пан Кремер столь же скучен и однообразен в своих интимных предпочтениях, как и я, поэтому вряд ли это стало поводом для их сближения. Скорее всего, он был удивлен великолепными знаниями польского языка весьма оригинального китайца и понял, что они сумеют наладить взаимовыгодные деловые отношения. Все же – коллеги в туристическом бизнесе, пусть даже и разновеликие по своим личным данным.

Ссорились они дважды из‑ за несправедливого, по мнению одной из сторон, распределения годовых прибылей от совместной деятельности. Обида исходила, разумеется, от поляка.

Я думаю, пан Кремер был не прав – ведь его скромное агентство не могло по оборотам составить и десятой доли того, что делала компания доктора Ге Тьо. Одно лишь то, что доктор Тьо выбрал из тысяч мелких польских агентств именно это, уже можно было считать большим успехом, а уж скандалить с таким партером, как доктор Тьо, последнее дело.

Но китаец оказался разумным человеком. Ему не нужны были проблемы в конкурентной среде на анархичном туристическом рынке Польши. Вполне хватало того, что он здесь делал. То была калитка в огород, на котором произрастали самые разные культуры. А если прибавить к этому, что из скромного огорода можно было очень незаметно попасть на другое, пока еще плохо возделанное поле – в Россию, на Украину и в Белоруссию, то становится понятным, почему доктор Ге Тьо проявил скромность и уступчивость во время двух конфликтов с заносчивым паном Кремером.

Ведь доктор Ге Тьо занимался туристическим бизнесом всего лишь как средством доставки на обширные восточноевропейские территории других ценностей, а именно того, в чем он блестяще разбирался по окончании Массачусетского технологического института, – производством и продажей лекарств и биологических активных добавок, созданных якобы на основе волшебных тайн древних китайских и греческих целителей.

Вот это был бизнес! Обороты обещали стать (и стали, в конце концов) гигантскими.

Это ему, человеку, глубоко знавшему медицинскую и фармацевтическую сферу деятельности изнутри, говорят, принадлежат слова: «Жадней банкиров могут быть только врачи, фармацевты и наемные убийцы».

Его знакомство с Евой произошло после второй ссоры с паном Кремером. Тот обратился к Еве с просьбой взять на себя сопровождение китайца в поездке в Лодзь. Там якобы продавалось по дешевке старое фармацевтическое предприятие, а доктор Тьо хотел прицениться к сделке.

Ева сначала подумала, что пан Кремер хочет расшевелить ее и потому под благовидным предлогом соединяет с иностранцем. Дело в том, что раньше ей не приходилось видеть доктора Ге Тьо. Но при первой же встрече Ева поняла: это абсолютно не тот случай. Доктора Ге Тьо женщины не интересовали вообще. Однако он оказался очень милым собеседником, хорошо образованным, воспитанным и даже обаятельным.

За время поездки в Лодзь и еще в два небольших города (а она длилась в общей сложности пять дней) Ева привыкла к странностям доктора, а он – к ее суровости. Оказывается, пан Кремер когда‑ то рассказал ему о печальной судьбе ее ребенка и о том, как это отразилось на ней, и теперь доктор Тьо, человек очень тонкий и сердечный, проявлял особенный такт и понимание.

Однажды во время переговоров в Лодзи он резко оборвал многословного продавца фармацевтического предприятия, когда тот, закончив расписывать всю выгоду сделки, приступил к описанию инфраструктуры. Первым же пунктом был детский сад для работников предприятия. Ева вскинула глаза на доктора Тьо и впервые за все время с благодарностью кивнула ему. Он действительно оказался человеком тонким и тактичным.

На вид китайцу было не больше сорока, а на самом деле – уже за пятьдесят.

Как‑ то один из случайных клиентов турагентства, француз Адам Лурье (пришедший сюда по рекомендации пана Радецкого, еще помнившего Еву), после покупки тура в Шанхай пожаловался, что со сменой временных поясов теряет сон и всякая поездка оказывается мукой. Однако он никогда не обращался к врачам и не знает, что безопасно взять с собой в качестве успокоительного или снотворного средства. Ева тут же вспомнила об их шанхайском партнере, о докторе Тьо, и дала французу его телефон.

– Думаю, месье Лурье, этот достойный господин сумеет быть вам полезным в таком важном деле, – сказала она.

Лурье встретился с доктором Тьо в Шанхае. Сам он был довольно предприимчивым и хитроумным типом, поэтому тут же оценил потенциал китайца. Однако то ли доктор Тьо не доверился слишком уж скорому на решения французу, то ли действительно считал невозможным действовать за спиной своих варшавских партнеров, но он отказал месье Лурье в дальнейших деловых контактах. Хотя с проблемой бессонницы справился блестяще. Он подарил французу какие‑ то малюсенькие желтые шарики и рекомендовал принимать их два раза в месяц по три шарика сразу. Это сняло все проблемы месье Лурье на все последующие годы. Он стал крепко спать, даже более того, его нервная система изменила принципиальный тип – из неуправляемо холерического стала почти флегматичной.

На это обратил внимание Радецкий, у которого Лурье работал в качестве представителя кинокомпании в Варшаве. Радецкий поделился своими наблюдениями с бывшей супругой – Эльжбетой Зайончковской, а та, в свою очередь, после долгих расспросов месье Лурье, приняла решение ближе познакомиться с доктором Тьо. Единственный к нему ход был через Еву, потому что о натянутости отношений между Ге Тьо и Яном Кремером ей за небольшую плату донес один из сотрудников варшавского турагентства.

Предприимчивая и царственная дама Зайончковская навела справки и об оборотах в Европе шанхайской компании доктора Тьо. Выяснилось, что амбиций там много, а вот средств – не очень. Это и натолкнуло ее на мысль принять участие в одном из самых выгодных (после незаконного наркотического) бизнесов на земле – в производстве и продаже лекарств и медицинской техники. Самым интересным рынком были страны Восточной Европы – там проживало огромное количество нездоровых и доверчивых людей.

Зайончковская понимала и то, что выходцу из Китая не нужно разъяснять, как выгодно не только поставлять на голодный рынок уникальные средства восточной медицины, но и создать промышленную сеть по производству лекарств‑ двойников. Распространять их можно полулегальными средствами – в аптечные системы и компании в Восточной Европе. К этому прилагались поддельные сертификаты и взятки коллегам по бизнесу и государственным чиновникам на самом высоком уровне.

Нужны были очень большие деньги, которых у доктора Тьо не было. Зато они всегда присутствовали у одного солидного французского банка, с которым уже очень много лет работала Эльжбета Зайончковская по подобным аферистским проектам.

Однако помня, как доктор Ге Тьо выставил за дверь прыткого Лурье, пани Зайончковская решила подъехать к нему на этот раз с другой стороны. Тот же информатор в турагентстве рассказал ей о беде Евы Пиекносской, и план немедленно был приведен в действие. Пани Зайончковская о Еве слышала и раньше, но всех подробностей ее биографии не знала. Она вообще не очень доверяла впечатлительному пану Радецкому.

Пани Зайончковская посчитала необходимым быть искренней с Евой и сразу изложила ей свой план. Ева, которой эта царственная дама понравилась с первой минуты, решила захлопнуть печальную часть своей биографии, как первый том давно зачитанной книги, и открыть новый.

Через неделю она подала прошение об увольнении из турагентства пана Кремера, а еще через неделю сошла с трапа самолета в аэропорту, обслуживающем великолепный, уникальный Шанхай. Ее встретил лично доктор Ге Тьо.

Ева тут же изложила ему предложение пани Зайончковской. Доктор Тьо подумал немного и заявил, что готов попробовать начать этот бизнес с пани Зайончковской и с ее щедрым банком, но с тем условием, что связующим звеном с ними будет серьезная и надежная красотка пани Ева Пиекносска. Более того, он настаивал, чтобы в ее распоряжении был неизменный десятипроцентный пакет акций нового акционерного общества, дающий ей право на организацию ревизий в любое нужное время.

Дальше все закрутилось с неимоверной скоростью. Ни одно фармацевтическое предприятие еще не росло столь эффективно, как это. В Болгарии, в Словакии, в Венгрии, на Украине и в России появились фабрики‑ двойники, производящие самые востребованные лекарственные бренды. Продажи шли через представительства в Варшаве, в Минске и в Киеве. Радио и телеэфир были полны скороговорками каких‑ то специалистов и экспертов, пугающих слушателей и зрителей неминуемой смертью, если они немедленно не приобретут то, что производилось (помимо лекарств‑ двойников) на фабриках новой корпорации.

Ева очень быстро научилась заключать соглашения с мошенниками и даже с откровенными бандитами из стран Восточной Европы и России, увидевшими в этом бизнесе не меньшую выгоду, чем в торговле наркотиками или вооружением. С их помощью в карманы чиновников рекой потекли огромные деньги. Подкупались также и крупные статистические институты, которые должны были публиковать выгодные для корпорации «исследования». Опытные образцы совершенно непонятных и не прошедших никакого официального лицензирования лекарственных препаратов и биологических добавок внедрялись в практику больниц и лечебных центров. Устанавливались специальные премии лечащим врачам за выписывание больным именно этих средств.

Компания, скупавшая все, что можно и нельзя на рынке, превратилась в крупнейшую корпорацию, общеизвестным лозунгом которой стало: «Движение к гармонии разума и тела». Разум, я думаю, состоял на службе у хозяев корпорации, а миллионы больных тел расползлись по всем тупичкам и норам нищей Восточной Европы.

За семь лет Ева стала одной из самых заметных дам в Варшаве, а затем и в Париже. Она расцвела, похорошела, помолодела. Во всяком случае, на ней именно таким образом сказалась деловая близость к тайным рецептам древней китайской и античной медицины. Единственное, чего о ней ни в коем случае нельзя было сказать, так это того, что она утеряла сдержанность в общении с мужчинами.

Еву Пиекносску за глаза стали называть «Мадам БАД». В одном издании знаменитого «Форбс» появилось сообщение, что личный капитал некой доселе неизвестной пани Евы Пиекносской превысил два с половиной миллиарда долларов. Также сообщалось, что она приобрела древний замок в долине Луары, огромные квартиры в престижных районах Парижа, Лондона, Варшавы и Москвы, а также в ее безраздельной собственности числилось старое фармацевтическое предприятие в Болгарии. Она якобы вложила средства и в производство болгарских духов и лекарственных препаратов на основе розового масла.

Скандалы вокруг расширяющейся корпорации, в которой пани Пиекносска возглавляла Совет директоров, а доктор Ге Тьо и пани Эльжбета Зайончковская делили кресла генерального директора и президента компании, постоянно сотрясали медиапространство. Нескончаемой чередой шли судебные процессы и выставлялись гигантские иски. Но это шло на пользу корпорации, потому что расширялись ее рекламные возможности. Известно ведь, что стать знаменитым можно двумя проверенными способами – быть популярным человеком с мировым именем или же убить его.

Кто бы знал имена убийц Авраама Линкольна, Джона Кеннеди, Джона Леннона, Петра Столыпина или русского царя Николая Романова, если бы не то, что свершили душегубы – по большей части мелкие, ничтожные посредственности? Кто бы знал Иуду, если бы он не предал Христа? Кто бы помнил Понтия Пилата, если бы он не «умыл руки», когда обезумевшая, слепая толпа поволокла сына божьего на крест? Имена великих освещают своими муками имена посредственностей, коснувшихся ножом, пулей, веревкой или предательством их трагических судеб, а значит, и самой Истории.

В обыкновенной жизни все проще. В ней крайне редко встречаются великие личности, но зато самые низкие посредственности жужжат над ухом общества, как навозные мухи, нескончаемым тошнотворным роем. И тогда срабатывает то же правило, что и в тех колоссальных исторических трагедиях.

У нас в Сан‑ Паулу был один старый судья. Его знали и уважали все – и те, кого он простил, и те, кого он приговорил. Один парень из нашей шайки, совершенно тупой ублюдок, как‑ то услышал от своей подружки‑ танцовщицы, что длина и мощность его члена ничто по сравнению с одним лишь именем судьи. Так и сказала! О твоем члене знают все потаскухи Сан‑ Паулу, но все равно их неизмеримо меньше тех, кто знает имя старого судьи. И никто якобы не интересуется, каков его член, хорош или плох. Потому что судья – великий человек, уже при жизни вошедший в историю не только города, но даже и страны, а может быть, и целого мира.

Насчет целого мира она, конечно, преувеличила, потому что вряд ли где‑ нибудь за границей стали бы интересоваться сан‑ паульским судьей. Но этот ублюдок с мощным агрегатом возмутился таким, на его взгляд, оскорбительным сравнением, пришел к дому судьи и на глазах у всех изрешетил того из своего любимого золотого (именно золотого! ) Smith‑ Wesson. Этот револьвер мы сами же подарили ему как‑ то на тридцатилетие, как самому жестокому и тупому отморозку в нашей шайке, и без того известной беспримерным сборищем законченных идиотов.

Так вот он прославился. Его вздернули, но уже – знаменитым болваном.

В большом бизнесе и в большой политике действуют, как я уже сказал, те же принципы – маленькие скандальчики не повредят маленьким компаниям, а большие скандалы – крупным.

В прессе, на радио и по ТВ разворачивались масштабные скандалы о деятельности корпорации. О, сколько политиков, парламентариев, юристов и журналистов сделали себе на этом имена! Возможно, такие же, по сути, отморозки, как тот наш стрелок из золотого револьвера. Но они не были отправлены на виселицу, гильотину или на электрический стул, а, наоборот, возвысились до небес.

Тем не менее это лишь укрепляло корпорацию. Она была далеко не единственной в своей среде, но одной из самых заметных и мощных, как тот член идиота из нашей шайки в Сан‑ Паулу.

Однажды выяснилось, что за самыми громкими и дорогостоящими скандалами стояла американская корпорация‑ конкурент, которой руководил профессор из Бостона мистер Джереми Крайст, известный еще как Гей‑ Парацельс. Тот самый доктор Крайст, который когда‑ то увлекся талантами юного Ге Тьо. Эта американская корпорация уже давно скупала долги мелких фармацевтических предприятий в Восточной Европе и теперь претендовала на полное владычество в этом гигантском пространстве.

Мистер Крайст уже был очень стар, но на здоровье не жаловался. Напротив, в нем укрепилось ощущение, что с возрастом пришла не только мудрость, но и вечность.

Он разыскал доктора Тьо и предложил тому, по старой дружбе, разделить сферы влияния, но доктор Тьо неосмотрительно отказал. И даже опубликовал в крупной вашингтонской газете отчаянные воспоминания китайского студента о грязном развратнике‑ профессоре. Имен он не назвал, но это все равно было уже угрозой нешуточной. Началась мировая война на лекарственном поле брани.

Не буду сообщать о подробностях, за исключением того, что доктор Ге Тьо однажды был обнаружен в своей ванной в Шанхае мертвым. Его убило током в процессе того, когда он якобы хотел излечить легкую простуду с помощью одного из самых продаваемых своих электрических аппаратов. Убито было сразу два «зайца» – доктор Ге Тьо и его современное средство, приносившее многомиллионные барыши корпорации.

Вскоре после его шумных и печальных похорон умерла в Париже от сердечного приступа пани Эльжбета Зайончковская. Одна крупная телекомпания во время обсуждения подробностей ее смерти (богатейшей дамы в Западной Европе) упомянула как бы вскользь, что смерть этой царственной особы вполне могла наступить вследствие приема ею серии биологических активных добавок из одного из самых популярных наборов ее же корпорации.

В адрес Евы Пиекносской, по словам одного скандального журналиста и его брата‑ папарацци, стали приходить серьезные угрозы. По всему было видно – она следующая.

Спустя полгода в нашем парк‑ отеле «Х» появилась пани Ева Пиекносска. Она прожила здесь не очень долго, потому что однажды отправилась купаться и утонула.

На следующий день утопился ее друг‑ аргентинец Lucas Healy, с которым они сошлись уже здесь.

* * *

Возможно, не имело бы смысла вспоминать и этого странного человека, не будь он связан с полячкой Евой. Хотя и он тоже был фруктом тем еще…

Они с Евой действительно познакомились лишь в парк‑ отеле «Х», подолгу валялись на пляже, под одним зонтиком, пили чаще всего «Дайкири», который я им и подавал.

Мне кажется, Ева заранее решила поквитаться с жизнью, но ей понадобилась, в определенном смысле, моральная поддержка, чтобы осуществить роковое решение. И потом, утопиться, да еще почти на мелководье, – для этого требуются немалые воля и решительность.

Когда меня допрашивал мистер Камански, наш «утренний шеф», я не стал напоминать ему, что Лукас‑ Хьяли, друг Евы Пиекносской, был когда‑ то неплохим пловцом, даже участвовал в каких‑ то чемпионатах. Кому, как не ему, было известно коварство воды! Кто, как не он, рассказал очаровательной полячке о возможности уйти из жизни таким образом! Кто, как не он, потом повторил то, чему научил ее! Повторил, я думаю, потому, что не мог простить себе, что не разгадал ее страшных планов и позволил обвести себя вокруг пальца. Правда, у него были на то и свои причины.

Ведь русский Иван Голыш избрал другой метод уйти из осточертевшего ему мира, куда более традиционный – шнур от гардин. Однако Иван все же был менее тонкой натурой, чем Ева, и, видимо, не дотягивал даже до аргентинца.