Герр Штраус

Герр Штраус родился почти в самом конце Второй мировой войны, в ноябре 1944 года. О том времени он, разумеется, ничего помнить не мог – и того, как однажды ночью отец вернулся с Западного фронта в разбомбленный, почти полностью уже сожженный Берлин. И как испугалась, увидев дезертира‑ мужа, его супруга, деятельнейшая в свое время участница геббельсовских идеологических проектов. Она была молодой светловолосой учительницей, поставленной нацистами над старшеклассниками из гитлерюгенда. Состояла в той же партии – в Национал‑ социалистической, как и ее отец, и свекор, и два брата свекра, и муж, и сестра мужа.

Герр Штраус не знал тогда (и знать не мог), что его папа и мама вместе ним, младенцем, три недели скрывались в подвалах Восточного Берлина от русской контрразведки, как семья эсэсовского офицера. Кто‑ то из бывших сослуживцев отца (тоже дезертир) помог им перебраться из русской зоны в союзническую – западную часть Берлина. Уже позже, когда на месте их ночного перехода действовал известный чекпойнт «Чарли» (на Фридрихштрассе), герр Штраус, будучи еще подростком, приходил туда и пытался себе представить, как темной дождливой ночью его родители с ним на руках ползли в грязи к западу. Они не могли пойти открыто, как другие, потому что не было нужных документов. Вообще уже никаких документов не было. И денег, и сил, и веры в удачу. Их сразу бы схватили русские.

Отца герра Штрауса арестовали американцы. Он сознался, что служил в эсэсовских частях на офицерской должности, что участвовал в боях во Франции, два месяца охранял какой‑ то небольшой лагерь для военнопленных в районе города Кельна. В казнях не участвовал, хотя и присутствовал на некоторых из них в качестве командира взвода охраны. Однако лично никого не убивал и убийствами не командовал. Он был солдатом и честно исполнял свой долг. Ну да, ему заморочили голову, как миллионам других немцев, но он сам никому голову не морочил и даже старался как можно реже и безболезненней снимать ее с чужих плеч. Если поступал приказ, разумеется.

Для солдата приказ – это все. Это дороже жизни. Не понимать такого может позволить себе только штатский. А штатских американцев в Западном Берлине тогда почти не было. Разве что появились предприимчивые, смелые дельцы, похожие на авантюрных коммивояжеров, – из тех, что всегда заводятся в разрушенных селениях и даже на медленно остывающем поле брани, когда еще не похоронен последний солдат. Их порой невозможно отличить от обычных штатных жуликов из интендантских служб и скучных, педантичных служак из тыловых команд.

Контрразведчики в эти мрачные дни и ночи разыскивали военных преступников, диверсантов, шпионов и ученых, совсем недавно работавших на последнюю гитлеровскую идею «оружия возмездия». Союзнические и русская контрразведки стремились обойти друг друга, постепенно превращаясь из союзников во врагов. Уже созревала следующая большая война, которая неминуемо должна была растащить по противоположным окопам вчерашних друзей.

Другого рода авантюристы бросились искать родовые ценности, антиквариат и ювелирные шедевры, большую часть которых нацисты когда‑ то сами утащили из разоренных аристократических и буржуазных домов Германии и Западной Европы. Все понимали, что часто законными владельцами этих сокровищ были раздавленные алчным нацистским катком состоятельные, традиционные еврейские семьи. Понимать‑ то понимали, но вслух старались не произносить, потому что огромное богатство, разграбленное национал‑ социалистами, должно было либо возвращаться наследникам, либо выставляться на открытые, в том числе благотворительные, аукционы. Но война, как известно, начинается с золота, продолжается кровью и золотом же и заканчивается.

Папашу Штрауса продержали в западноберлинской каталажке чуть больше года. Проверяли показания, устраивали допросы, проводили очные ставки. Он изобличал, его изобличали. Потом состоялся суд на ними и еще несколькими бывшими эсэсовцами. Двоих повесили, четверо получили по пять лет тюрьмы, а девятый, то есть отец герра Штрауса, был освобожден прямо в зале суда как уже отбывший одногодичный срок. Суд учел время, которое он провел под следствием, и ограничился этим. За лишних полтора месяца следствия ему даже присудили скромную денежную компенсацию. Это был справедливый и гуманный суд. Во всяком случае, что касалось его судьбы.

Больше отец герра Штрауса никогда не занимался ни политикой, ни военной или полицейской службой. Он устроился в почтовое ведомство, где прослужил на скромной должности до самой своей смерти от рака простаты в 1976 году. В наследство сыну осталась небольшая тетрадь в кожаном переплете, в которой бывший офицер СС записывал кое‑ какие свои мысли и отмечал непонятные встречи и впечатления от них. Сын еще в подростковом возрасте попытался прочитать там хоть что‑ нибудь любопытное для себя, но дурной почерк отца, путаница в текстах, непонятные значки и подпорченные влагой странички быстро наскучили мальчишке. Тем более особой любознательностью он не отличался, что самым неприятным образом сказывалось на его учебе. Однажды отец, увидев, что мальчишка лениво перелистывает странички, влепил ему пощечину и вырвал дневник из рук.

– Рано тебе еще, – пробурчал отец, – интересоваться взрослыми мыслями. Научись накапливать собственные.

Дневничок исчез в армейском сундучке отца. Больше он не вызывал у мальчишки, а в дальнейшем у юноши и зрелого человека ни малейшего интереса.

Мать герра Штрауса, фрау Генриетта Штраус, работала в западноберлинской школе учительницей музыки младших классов. Она всегда неплохо музицировала на пианино и на скрипке. При Гитлере же преподавала немецкий язык и литературу.

Фрау Штраус пережила мужа всего на шесть лет. У нее в последнее время было плохо с сердцем – приступ следовал за приступом. Ничего не помогало – ни таблетки, ни народные средства и отвары, ни консультации с серьезными врачами. Однажды в воскресенье она умерла прямо у домашней плиты, на которой пекла смородиновый пирог. Ойкнула и осела на пол.

К тридцати восьми годам бобыль герр Штраус окончательно стал сиротой. К тому же был весьма небогат, потому что назвать богатством обладание небольшой квартиркой в Западном Берлине, скромным автомобильчиком марки «Фольксваген» и невысокой зарплатой в частном адвокатском бюро, где он даже не был партнером, никак не возможно.

Однако герр Штраус не имел никаких амбиций. Сухой, даже почти костлявый череп обтянут пергаментной, всегда морщинистой сероватой кожей, ручки тонкие, длинные кисти, узловатые пальцы. Герр Штраус не нравился женщинам, не нравился мужчинам, не нравился детям, а также – старикам, зрелым и молодым людям. Он никому не нравился. И если бы не его исполнительность и немногословность, то герр Штраус не понравился бы и двум владельцам адвокатского бюро.

Возможно, так бы и прожил он в Западном Берлине, дотянул бы до разрушения в ноябре 1989 года «великой стены», разделявшей два враждебных и в то же время родственных мира, потом вышел бы на пенсию и коротал последние деньки в какой‑ нибудь богадельне, а квартиру продал бы или сдал за небольшую плату. Или, в конце концов, женился бы на своей соседке – вдове фрау Энгельгардт, и они промолчали бы рядом друг с другом до смерти, не имея ни детей, ни наследников, которым и наследовать‑ то было бы нечего. Скромный юрист – один из многих клерков, ничем не запомнившийся людям. Даже клиенты смотрели на него с жалостью. Уж больно он был пресен, скучен и педантичен в их недорогих рутинных делах.

Но однажды, через два года после смерти матери, все вдруг изменилось. Через пять лет он уже стал одним из самых состоятельных людей в Западном Берлине, а через десять – богатейшим человеком на планете.

Он не открыл залежи драгоценных самородков, не купил акции алмазных компаний, не качал нефть, не добывал газ, не лил металл, не вырубал лес, не растил стада овец и коров, не владел сетью ресторанов, магазинов и супермаркетов. Нет! Всего этого он не делал. Он просто нашел огромный клад. Почти как в авантюрном пиратском романе мистера Стивенсона. Я еще в детстве, по настоянию матери, прочитал «Остров сокровищ» и все пытался уяснить, далеко ли тот остров от моей Бразилии. Фантазировал, мечтал, грезил найти пиратский клад. Но не знал, где его искать.

Герр Штраус тоже не знал. Но нашел. Об этом он мне ничего не рассказывал. Зато один мой приятель из службы безопасности нашего парк‑ отеля поведал мне его историю, которая хранилась в закрытых досье наших клиентов. Говорил, чтобы доказать мне, что сам чего‑ то стоит. Я потом, правда, слышал кое‑ что и от самого герра Штрауса, очень мало, отрывочно, но то, что услышал, так или иначе подтвердило ту историю.

Не буду называть имени приятеля‑ болтуна, чтобы не навредить ему (он сам это когда‑ нибудь сделает, несомненно), не стану приводить тут карт и прочей стивенсовской чепухи, а вот историю расскажу. Уж очень авантюрная.

Богатство чаще всего приходит в современные семьи как «законное» наследство от грабежей и разбоев, совершенных когда‑ то предками или даже ближайшими предшественниками. Потомки обычно забывают или, во всяком случае, стараются забыть это, если только память не является своего рода раритетной исторической ценностью, экзотической подробностью авантюрного прошлого. Тогда пафосные портреты беспощадных пиратов, разбойников, ростовщиков украшают великосветские гостиные и кабинеты нынешних снобов. Но все же чаще о происхождении сокровищ стремятся не вспоминать. Если что‑ то вдруг невзначай вылезает из мрачной мглы прошлого, тут же, справедливо негодуя, заявляют о том, что в каждом древнем шкафу хранится свой скелет. Правда, забывают сказать, что у кого‑ то этот скелет облачен в нищенское тряпье, а у кого‑ то – в вельможные кафтаны, заляпанные кровью и облитые слезами.

Итак, наш рептилиеподобный герр Штраус трудился в адвокатской конторе.

Как‑ то ранней весной он вышел из своей конторы, как обычно, ровно в 17. 00 и медленно побрел к небольшому магазинчику, где привык покупать недорогие продукты. В те годы он довольствовался скудным и однообразным меню, которое предлагала пожилая владелица лавки фрау Хельга.

Герр Штраус сразу заметил, что за ним след в след идет светлолицый тучный пожилой мужчина среднего роста в серой мятой шляпе и в поношенном габардиновом пальто с неуместным рыжеватым меховым воротничком. Мужчина чуть прихрамывал на левую ногу, а точнее, слегка подволакивал ее. Он явно боялся отстать от герра Штрауса. Из‑ за этого суетился, громко сопел, обливаясь потом.

Герр Штраус, будучи хладнокровным и рассудительным, к тому же малообщительным, не торопился с выводами при встрече с незнакомцами. Он априори полагал, что в людях не может быть ничего любопытного, что они заинтересованы лишь в собственных успехах и потому всегда преследуют лишь эгоистические цели.

Останавливаясь время от времени возле витрин, герр Штраус рассматривал пожилого незнакомца в отражении, а один раз даже украдкой обернулся. Ему показалось, что незнакомец особенно и не скрывается, а только раздумывает, как подойти к герру Штраусу, чтобы не отпугнуть его.

Когда герр Штраус покупал у фрау Хельги пакет картошки, подмороженный кусок свинины, пяток яиц и бутылочку Dunkel[8], незнакомец стоял на противоположной стороне улицы и нетерпеливо переминался со здоровой ноги на больную. Потом опять пристроился за герром Штраусом и довел его до самого дома.

Герр Штраус, открывая своим ключом дубовую дверь в подъезд, на этот раз откровенно и с вызовом обернулся. Его глаза и глаза незнакомца встретились. Тот засмущался и, выдавив на губах нечто наподобие улыбки, весьма вымученной, суетливо приподнял шляпу. Герр Штраус постоял немного в створе двери, потом медленно переложил из рук в руки пакет с покупками и не спеша вошел в подъезд. Он захлопнул дверь и припал глазом к прозрачному пятну в матовом стекле, вставленном в верхний каркас двери. Он увидел, как незнакомец остановился напротив подъезда, потоптался немного, потом задрал кверху голову, придерживая рукой шляпу, глубоко вздохнул и захромал прочь.

Все это я рассказываю так подробно, потому что ту первую встречу с Юджином Колесником герр Штраус запомнил навсегда. Мне он, правда, фамилию незнакомца так никогда и не назвал. Я знаю ее от своего приятеля из службы безопасности, которая, бог знает каким образом, собрала на нашего клиента герра Штрауса столько ничего не значащих подробностей.

Герр Штраус упоминал мне о той встрече вовсе не потому, что Юджин Колесник в дальнейшем сыграл в его жизни роковую роль, а потому, что пытался мне объяснить, почему неплохо относится к русским и не разделяет взглядов своего покойного отца о том, что русские, англичане, американцы, евреи и французы, как, впрочем, канадцы, австралийцы, чехи, венгры, румыны и поляки, – все без исключения дрянь. Он и немцев считал такой же дрянью, но с оговоркой, что среди них еще можно иногда найти неплохих собеседников и нескучных собутыльников.

– Русские, даже те, кто бросил свою родину, не так уж и плохи, Es ist gedeckt. Вы, должно быть, это заметили по вашим русским клиентам. Они бывают сердечны, сентиментальны, правда, порой не в меру. Они вообще многое делают не в меру – нищают, богатеют… Слишком щедро живут. Не то что много тратят, а как бы сказать… много тратятся. То есть затрачивают себя на пустяки. Но это не говорит о них слишком плохо, на мой взгляд. Вот был у меня знакомый… Юджин… русский. На самом деле его звали Евгением, но американцы в лагере для перемещенных лиц называли его по‑ своему. И он привык…

Герр Штраус замолчал. Я к тому времени уже знал, что все у него началось как раз с этого Юджина Колесника. Знал, но промолчал, потому что я всего лишь официант, который так же услужлив и уступчив, как проститутка. Помните мою приятельницу Мадлен?

– Я многое понял в этом народе благодаря Юджину, – продолжил герр Штраус задумчиво, почесывая длинными пальцами кончик носа. – Германия всегда воевала с Россией, потому что считала ее земли своей законной собственностью. Не очень, правда, обоснованно, но все же… Немцы втайне полагают, что когда‑ то те, кто жил на территории нынешней России, были их вассалами, рабами, а может быть, даже несмышлеными младшими братьями, неудачниками и лентяями. Немцы якобы дали им государственность, научили ремесленным премудростям, преподали науки, обучили воевать, обороняться. Даже царей, цариц и их фаворитов давали, не говоря уж о том, что учредили целый университет. А те все забыли! То есть проявили черную неблагодарность. Вот и воюем… с тех пор. Так ли это, не знаю.

Он опять задумался. Словно хотел вспомнить что‑ нибудь особенно приятное. Потом вздохнул и тихо продолжил:

– Я был знаком с одним необыкновенно умным и компетентным человеком. Поручал ему кое‑ какие исследования. В прошлом он был ученым, историком, у него издано несколько серьезных монографий, а однажды его имя даже внесли в список претендентов на Нобелевскую премию в одной научной номинации. Там он, правда, ничего не получил, но попасть в тот список – уже величайший успех, уже завидная карьера. Однако общался я с ним по другим причинам. Так вот он мне что‑ то подобное говорил. А ведь был евреем, а вовсе не немцем. Самым что ни на есть евреем!

Я знал, о ком говорит герр Штраус. О профессоре Якобе Шнеерзоне. На самом деле у него другая фамилия, но не стану же я втягивать в историю столь уважаемого человека, хоть теперь и покойника. Да и Нобелевскому комитету будет не слишком приятно, полагаю. Мне его буквально шепотом, оглядываясь на дверь, назвал мой приятель из службы безопасности. Это именно он, историк и искусствовед, был впоследствии главным консультантом нашего клиента герра Штрауса.

Но об этом чуть позже.

На следующий день после того, как герр Штраус понаблюдал на улице за растерянностью незнакомца, в его крошечный кабинетик в адвокатской конторе, ближе к полудню, постучали. Он как раз заварил кофе и с наслаждением отхлебывал его из своей обычной треснутой чашки. Герр Штраус ее очень любил: в ней сохранялся дурманящий запах бразильского кофе и долго не убывала температура.

В дверях стоял вчерашний незнакомец. Он стянул с головы шляпу, и теперь к низкому серому потолку тянулись наподобие тонких антеннок его редкие светлые волосики. Другой хотя бы ухмыльнулся, настолько все это выглядело забавно, но сухая рептилия герр Штраус был всегда строг и серьезен, не делая никаких исключений.

Не знаю, как складывался их первый разговор (это никем с точностью до фраз не зарегистрировано, потому что они оба тогда никого не интересовали и их никто не подслушивал), но предмет известен хорошо. Настолько хорошо, что именно он стал в дальнейшем причиной внезапного подъема герра Штрауса и всех его последующих неприятностей.

Оказалось вот что.

Незнакомца звали, как я уже говорил, Юджином Колесником. Он был молодым учителем географии и биологии в небольшом городке на границе с Польшей. Там его в июне 1941 года и застала война. Впрочем, мир начал воевать еще в тридцать девятом, а Советский Союз по‑ настоящему влез в эту кровавую кашу только летом сорок первого.

В 1942 году Колесник попал в плен к немцам. На фронте он командовал саперным взводом. А в плену вдруг вспомнил, что неплохо знает немецкий язык (учил когда‑ то в институте), и тут же предложил себя в качестве переводчика между военнопленными русскими и немецкой администрацией лагеря. А может, и не предложил – это они ему сами предложили, услышав, как он разговаривает с охранником из СС.

Тогда у немцев оказался и русский генерал Власов. Большой был человек! Его сам Сталин любил. На разные важные должности назначал. Он у него и армией, и даже каким‑ то большим фронтом командовал. Говорят, очень успешно. Но однажды он со своей изголодавшейся армией, всеми брошенной, тоже попал в плен, как Юджин Колесник. В общем, стал генерал Власов работать на немцев и набирать в свою новую русскую освободительную армию таких же голодранцев и неудачников, как Колесник.

Про карьеру Колесника у немцев, вернее, у генерала Власова, мне тоже неизвестно. Знаю лишь, он очень быстро дослужился до капитана освободительной армии, а в Красной армии был всего лишь младшим лейтенантом.

Почему его отправили в конце войны во Францию, понятия не имею. Сначала, по‑ моему, он был в Чехословакии, в Праге, и потом только уже во Франции. Он и там работал переводчиком между русскими пленными и немцами. Русские пленные туда привозились специально, чтобы делать шахты для новых немецких ракет. Среди них были даже инженеры и техники. Но чернокожего там все равно ни одного не было! Это точно.

Когда Юджин пришел к герру Штраусу, то с порога заявил, что хорошо знал его отца, офицера СС, помогал ему в общении с русскими строителями. Оказалось, отец герра Штрауса на следствии не рассказал главного – для чего был нужен тот лагерь, где он был командиром роты охраны. Ну, лагерь и лагерь где‑ то на границе Германии и Франции или, может, Бельгии, потому что Кельн как раз там недалеко. А он все время упоминал именно Кельн.

Врал, конечно. Под Кельном он действительно был, но потом их перебросили куда‑ то в сторону Шварцвальда. Там много лесов, а ближе к Франции – угольные разработки. Эльзас и Лотарингия, кажется. Я не слишком разбираюсь, что и где находится. Однако в рассказе Юджина упоминались именно эти географические названия. Он все‑ таки был учителем географии, значит, ему хотя бы в таком деле можно доверять?!

По словам Юджина Колесника, собрать и спрятать в тех шахтах новое оружие возмездия нацисты не успели. Некоторые шахты даже затопили, некоторые взорвали. Народу погибло громадное количество – и пленных, и охраны, и диверсантов из союзнических войск. А одну шахту, как раз ту, в которой находились отец герра Штрауса и капитан русской освободительной армии, власовской то есть, Юджин Колесник, сохранили. Это была огромная штольня с множеством запутанных ходов, с различными ловушками вроде неожиданных ям и глубоких колодцев. Там и не собирались размещать ракеты. Предназначалась шахта совсем для другого.

Что стало с пленными, среди которых были и русские, и поляки, и французы, и нидерландцы, неизвестно. Ни один из них больше нигде никогда не появился. Поэтому рассказать об этой секретной шахте было некому.

Колесник утверждал, что после завершения работ в шахте всю охрану отправили в другие дальние шахты и там они якобы погибли вместе с рабочими. Все погибли. Да их и не очень‑ то много было. Человек тридцать, не больше. Какая‑ то особая зондер‑ команда.

Вроде бы туда незадолго до прихода основных союзнических сил пробились английские диверсанты. Кто‑ то из эсэсовского командования, когда понял, что игра проиграна, приказал взорвать дамбу, сдерживающую огромное количество воды. Вода, конечно, хлынула в шахты, где находились секретные заводы и склады, и похоронила там всех: и пленных, и охрану, и весь отряд диверсантов.

Местные горные рабочие и крестьяне даже видели, как из шахт, бурля и вскипая, поднялась черная вода. Там еще долго булькало громадное болото, а над ним звенели полчища злющих голодных комаров. Да еще мальчишки видели огромных черных крыс с горящими желтыми глазами. А может, выдумывали – пугали себя и других.

Остались в живых, по словам Юджина, только двое – папаша герра Штрауса и он сам. Первый, потому что был легко ранен и его отправили в тыловой госпиталь, откуда он дезертировал и добрался до Берлина к семье, а Юджин вовремя драпанул к американцам. Они уже тогда прорвали оборону во многих местах и шли в направлении Гессена, Баварии и, конечно же, на Берлин. Большой был фронт, растянутый. Союзники очень торопились захватить побольше германских земель, иначе бы они достались русским. Поэтому назад не оглядывались, а хватали то, что лежало под рукой.

В этой неразберихе о старых заброшенных шахтах, половина которых была взорвана или затоплена, никто и не вспомнил. Но об одной шахте знали Юджин Колесник и отец герра Штрауса.

Там был какой‑ то особый секрет, как найти шахту, попасть в нее, обойти разные ловушки и мины, а затем вскрыть тайник. Все это точно знал только офицер СС Штраус. Русскому капитану освободительной армии, переводчику Юджину Колеснику была известна лишь самая малость – географическое местоположение шахты и то, что в ней надежно спрятано. Это он видел в свое время собственными глазами. У него даже список имелся с инвентарными номерами. Немцы ведь народ дисциплинированный, и прежде чем что‑ то куда‑ то спрячут, сначала проведут инвентаризацию, составят подробную опись, а уж потом зароют. Да так, что, кроме них, никто никогда не найдет.

Вот этот многостраничный список с инвентарными номерами и описями, а также с ценами на тот период, когда все это пряталось, и положил перед герром Штраусом старый знакомый его покойного отца.

Когда герр Штраус пробежал глазами бумаги, он, и без того человек неразговорчивый, окончательно потерял дар речи. Дело в том, что ценности, о которых писал когда‑ то выдумщик и фантазер Дюма в своем романе «Граф Монте‑ Кристо», могли бы составить лишь сотую часть того, что было спрятано в шахте где‑ то на границе Германии и Франции.

Герр Штраус определенно сначала подумал, что русский старикан Юджин Колесник просто умалишенный. Наверное, сошел с ума от тоски по родине. Он ведь остался в американской зоне после войны, получил немецкое гражданство. Все это время жил в Мюнхене, работал электриком, сантехником, таксистом, барменом и официантом (как я! ). Обзавелся семьей, но жена его бросила, забрав дочь. Оказалось, это даже и не его дочь, а одного жирного американского вепря, служившего в Мюнхене на военной базе армейским кладовщиком. Юджин скандалил, ходил качать права сначала к жене, потом к американцу. Но американская солдатня, по просьбе кладовщика, отколотила его раза два, и он отстал. Так и состарился в одиночестве и тоске. Жил ведь совершенно один, как и герр Штраус.

Найти эту шахту он, конечно, мог, но попасть в нее и добраться до сокровищ, которые в ней спрятаны, не имел возможности. Не было ни плана, ни карты минных полей, ни какого‑ то специального кода на внутренних воротах. Да и просто найти ворота, которые впоследствии оказались огромным стальным люком, скрытым под толстым земельным настилом, он тоже не мог. Без отца герра Штрауса это было неосуществимо. А тот, видимо, затаился после гибели всех его солдат и пленных. Иначе бы определенно там появился. Так думал Юджин.

И вдруг в начале 80‑ х читает он в одной западноберлинской газетенке статью о деле по спорному наследству. Законным представителем одной из сторон фигурирует некий герр Штраус. Там еще была пропечатана его фотография. Редкий случай, когда такой скромный человек, мелкий юрист герр Штраус, вдруг попадет в газету. Он и сам этого не любил. Но проныра‑ фотокорреспондент все же запечатлел его.

Как только Юджин Колесник увидел фото, сразу понял: это сын того эсэсовца Штрауса – до того похож. Старше, конечно, уже, но сходство очевидное. Тот тоже был сухим, костлявым, похожим на рептилию. И разрез глаз тот же, и губы, и волосы… Словом, прямо он!

Юджин мигом собрался и полетел в Западный Берлин. Он подошел к конторе, где вкалывал герр Штраус, целый день прождал его в баре напротив, а когда тот наконец вышел и отправился в продуктовую лавку к фрау Хельге, последовал за ним. Больше никаких сомнений у Юджина Колесника в том, что это сын того офицера, не оставалось. Разумеется, по возрасту он никак не мог быть тем офицером, но все же сохранялся шанс, что тот еще жив или, по крайней мере, оставил сыну записи.

Герр Штраус, видимо, сразу сообразил, что в дневнике отца, за который тот когда‑ то двинул сыну по роже, и хранились те самые важные записи и, возможно, даже коды и карты минных полей в шахте. В принципе он мог обойтись и без Колесника, но, во‑ первых, без него не найти вход в шахту, а во‑ вторых, обидевшись, тот может обо всем разболтать. Да и заниматься кладоискательством в одиночку – дело опасное. Некому прикрывать тылы. К тому же Юджин сообщил, что в начале войны он был сапером, даже командовал взводом, а во власовской армии одно время занимался именно разминированием. Так что в шахте он тоже вполне мог пригодиться, там ведь кругом были натыканы мины.

Поэтому герр Штраус решил пригласить к себе Юджина и вместе с ним внимательно полистать дневник отца. Я ведь говорил, герр Штраус человек сообразительный и хладнокровный. В дальнейшем у них с Юджином сложились самые добрые отношения. Когда тот сильно сдал, герр Штраус относился к нему как к родному отцу. Ведь, по существу, он был единственным наследником доли Юджина Колесника. Ради него даже выучил какие‑ то русские слова, и они время от времени болтали на родном языке Юджина. Тот, правда, к концу жизни говорил по‑ русски с сильным немецким акцентом, но в таких необычных условиях и это сойдет. Вот оттуда и кулинарные предпочтения герра Штрауса. Так что они во многом сошлись.

Припоминаю, что у нас в Сан‑ Паулу был паренек, сын одного перуанца. Они дома всегда разговаривали по‑ испански. На перуанском диалекте, разумеется. А когда папаша помер от пьянства, сыну стало не с кем трепаться на родном языке. Он так страдал, что вообще перестал разговаривать. У нас‑ то португальский. Парень, конечно, его знал, учились‑ то мы в одной школе – он на год младше меня. Для полного счастья ему не хватало разговаривать на языке отца. А у нас с кем поговоришь? Случаются таксисты из Перу или Колумбии или чилийцы, забредет иной раз случайный турист… А так ведь не найдешь никого!

Так он отыскал себе девку, которую лично обучил испанскому. По этой причине даже женился на ней. Уродина была необыкновенная! Зато по‑ испански шпарила здорово. Они потом развелись – он нашел себе бабенку покрасивее. Та испанского не знала, но все остальное у нее было славным. Идет по улице, а мы на нее смотрим сзади. Пока не скроется за углом, глаз не оторвать. Зачем ей испанский язык? Это той он был нужен, чтобы замуж выйти. Вот и учила. Ну, наговорились они, и все!

Что касается герра Штрауса и Юджина Колесника, их, конечно, связывало совсем другое дело.

В тетради отца действительно нашлись все необходимые описания, коды и карты. Он их зашифровал, но так неумело, что герр Штраус и Юджин за один вечер расшифровали и прочитали.

Почему отец герра Штрауса никогда не предпринял и попытки добраться до сокровищ, которым цены просто не было, – на сотни миллионов марок, а то и на миллиард, сразу не поймешь. Жили‑ то Штраусы бедно, еле концы с концами сводили. А тут, в паре часов лета, в заброшенной шахте на страшенной глубине, под слоем песка и камней, за огромным стальным люком с кодовым замком скрывалось такое богатство, какого, наверное, ни у кого в мире не было.

Нацисты, как пылесос, собирали это по всем музеям и хранилищам Европы, в частных домах, в замках, во дворцах, ограбили и убили несколько миллионов евреев, а у тех ведь были и ценности, и предметы искусства, и золото. Все было! Столько жизней загубили, страшно подумать. Да еще вывезли часть сокровищ из своих же собственных музеев, из нескольких университетов. Там и древние фолианты были, и разные рукописи, старинные карты, рисунки…

Прятали, чтобы потом использовать для возрождения великой идеи реставрации нацизма. Вот для чего!

Отец герра Штрауса решил, что он избранный, что только ему, честному офицеру СС, доверили сохранение сокровищ. Он решил сберечь себя для будущего. Вот потому во время следствия и суда укрыл информацию не только об этой шахте, но даже и о том, что находился в тех краях. Не раскаялся, а, наоборот, еще больше уверовал в идею возрождения великого германского духа. Параноик он был и дурак. Так и помер, не сказав ни слова сыну. А тот до тридцати восьми лет жил более чем скромно и скучно.

Я убежден, что пленных и всю охрану он, отец герра Штрауса, и уничтожил лично. Нашел какой‑ то эффективный способ. Не из жадности, а по причине фанатизма и собственной дурости. Он бы и Колесника убил, если бы тот, почувствовав опасность, вовремя не смылся к американцам. Но Колесник, видимо, всегда причинным местом ощущал зреющую проблему. Сначала в лагере после пленения, потом, сбежав с Восточного фронта на Западный, а дальше – дав деру из этой шахты. Он, конечно, рисковал, разыскивая герра Штрауса, – а вдруг жив был бы еще его безумный папаша! Но тут, как говорится, не до того. Жизнь‑ то почти вся прошла в нищете и страхе! Если не сейчас, то никогда. И не ошибся. Старость он встретил в окружении такого богатства, какое ему и не снилось.

А сделали они очень даже просто. Юрист герр Штраус стал изучать земли вокруг шахты и обнаружил, что они продаются за бесценок. Никому они уже не были нужны. Герр Штраус обратился к местным картографам, те составили подробный план земель, и он, взяв в банке небольшой кредит, купил на свое имя кусок земли с той обрушенной штольней. Местные жители, в основном французы, потому что после войны это уже была территория Франции, посмеивались над странным сухопарым немцем и вертели пальцем у виска. Но мэру ближайшего городка покупатель нравился – от него сразу поступила в казну депрессивного городишки, которому принадлежала земля в округе, хоть и не очень большая, но все же определенная сумма денег.

Он ведь теперь и налоги будет платить в городе, решил, потирая руки, мэр. А еще мэр сказал, что этот странный немец хочет продолжить там дорогу и открыть скромный отельчик для любителей поохотиться или просто побродить по живописным горам и лесам.

С немцем приехал его дальний родственник (он так его представил), с которым они как будто и намеревались открыть свое небольшое дельце. Герр Штраус и герр Колесник. Французы не очень разбирались в звучании имен и потому совершенно не придали этому значения.

Но ни мэр городка, ни местные зубоскалы так и не дождались расцвета нового гостиничного дела в заброшенных горах. Эти двое со своего участка почти не выходили. Однажды они купили в Мюнхене огромный автобус с темными стеклами и с трудом добрались на нем до своей земли по узким горным тропам. Герр Штраус даже прошел специальные курсы по вождению автобусов и получил соответствующую лицензию.

На их участке к этому времени почти за бесценок строительная фирма соорудила просторный одноэтажный коттедж, надежный, вместительный, с металлическими воротами сарай, и обнесла его высоким забором. На территории, кроме коттеджа и сарая, был еще заросший зеленью огромный черный зев старой шахты. Местные рассказывали, что во время войны ее зачем‑ то подорвали американцы. Правда, неудачно – торопились, видимо, очень. Она и раньше‑ то никому не была нужна, потому что там ничего не добывалось еще с Первой мировой. Туда никто не ходил, боялись мин и неразорвавшихся снарядов.

Через полгода герр Штраус с родственником так же быстро исчезли, как и появились.

После войны в мире объявилось огромное количество неожиданно разбогатевших авантюристов. В основном представителей союзнических войск или тех, кто прилип к ним в самом конце войны. Я уже это вспоминал однажды. Но как вновь задумаюсь над этим, тянет поговорить на эту скользкую темку. И плеваться тянет неудержимо. Ведь вот что любопытно: количество богатеющих от войны ублюдков обратно пропорционально количеству нищающих. То есть обогащается несколько тысяч наглых свиней, а нищают миллионы. И чем больше нищают одни, тем энергичнее богатеют другие.

Даже такая дикая страна, как Советская Россия, страшно пострадавшая от припадочного фюрера и его недоносков, и та показала себя не лучшим образом в послевоенной Европе. Русские ведь тоже набивали карманы, а кое‑ кто даже увозил в свои бездонные тылы целые эшелоны европейского добра.

Мама рассказывала, что все их начальство в сибирском городе вернулось с войны так, будто побывало на золотых приисках. Только один человек, что‑ то вроде мэра в пригороде, на митинге стал орать, что это преступно, отвратительно, позорно. Его тут же арестовали, а потом отправили в психушку. Он, мол, не понимал сути войны и, главное, великой идеи справедливого возмездия. Этот странный человек всю войну провел в танке, четыре раза горел живьем, а с войны привез только свои сморщенные от высоких танковых температур задницу и рожу. И как будто еще один летчик, безногий, тоже что‑ то там орать стал. Мать говорила, он потом спился – от него ушла жена, увела детей. А в городах, в деревнях повсюду шатались отставные солдаты, калеки с медалями – и все нищие как церковные крысы. У них, кроме облезлой полевой формы, и одежды‑ то никакой не было. Тоже, видно, не поняли великой идеи справедливого возмездия. Мне именно тогда и хочется плеваться, когда я эти мамины рассказы вспоминаю.

Что касается немцев, то эти нищали скопом. То есть почти все разом! Сначала трясли всю Европу, включая Россию, выколачивая из нее богатство вместе с жизнью, а потом Европа, включая ту же Россию, стала выколачивать из них богатство, правда, все же сохраняя жизнь. Хотя и среди немцев порой встречались везунчики.

Так вот, из Европы герр Штраус и его партнер герр Колесник неожиданно исчезли, зато вдруг объявились в Америке. Вокруг них закрутились предприимчивые неглупые парни, они сразу почувствовали, что в руках у этих иностранцев много, очень‑ очень много денег.

Помню, как к нам в Сан‑ Паулу приехали из Аргентины, году уже в восьмидесятом, двое старых немцев. То есть приезжало‑ то много и немцев, и всяких разных. Но этих двоих я запомнил по особой причине. Они путешествовали по Латинской Америке и сдуру залетели к нам. Я тогда еще совсем ребенком был, но все равно кое‑ что помню. Например, большой скандал, связанный с ними. Тогда об этом все говорили, по телевизору показывали, в газетах, кажется, писали. Однако в основном мне потом старшие всю эту историю рассказали.

Дело было так. Остановились эти стариканы в громадном новом отеле в центре города. Тогда весь центр перестраивали, небоскребы росли как грибы, в дополнение к тем, что уже скребли небо над Сан‑ Паулу.

Этих старых немцев обокрали в их роскошном отеле. Они вызвали полицию, а сначала стали орать на персонал отеля, возмущаться. Мы, дескать, уважаемые люди, платим тут большие деньги, а всякая местная уголовная сволочь нас грабит и унижает. А полиция, мол, бездействует.

И нарвались, старые дураки! Инспектор полиции, на которого они тоже орали, оказался приемным сыном еврея, когда‑ то бежавшего из лагеря смерти Собибор в Польше. Папашу тогда чудом переправили через океан к нам. То ли у него тут родственники жили, то ли еще чего‑ то, но он спасся. Женился на местной еврейке‑ вдове, у которой от первого брака был сын. Парня еврей усыновил, а тот потом стал инспектором уголовной полиции.

Этот инспектор, наполовину еврей (его настоящий отец был бразильянцем, как мой, но только белым), страшно оскорбился, когда старики немцы сказали что‑ то о «скопище жидов» в Сан‑ Паулу, которые, мол, везде находят себе уютные гнезда, и с их легкой руки, мол, грабят порядочных людей.

Почему они так сказали, не знаю. Может, имели в виду самого инспектора? То есть угадали в нем половину крови, материнскую. Он сразу стал копаться в биографии потерпевших (видимо, энергичнее, чем искать воров) и почти сразу выяснил, что они совсем не те немцы, за которых себя выдавали. Оказалось, это бывшие нацисты, эсэсовцы, да еще беглые, скрывающиеся от возмездия. Их уже лет тридцать с чем‑ то разыскивала одна мощная израильская организация. Эти ублюдки, оказывается, сами были грабителями. Только грабили они когда‑ то не постояльцев в дорогих отелях, а в основном евреев, после чего отправляли их целыми семьями в лагеря смерти. Потом и сами работали в таком лагере. Они выбивали из евреев информацию о том, где и кто спрятал родовые сокровища, забирали все подчистую, а этих несчастных отправляли прямиком в газовую камеру. Вот такой бизнес наладили, сволочи!

За ними очень быстро прилетели из Израиля. Один из стариканов умер в больнице от сердечного приступа, а другого все же увезли. Говорят, у них в Аргентине, в Буэнос‑ Айресе, нашли много золота очень сомнительного происхождения. А тех, кто их обокрал, так и не нашли. Думаю, и не искали даже.

Вот тебе и заявили в полицию! Молчали бы уж лучше, старые дураки! С полицией вообще не имеет смысла связываться. Я в этом много раз убеждался на личном опыте. Особенно в молодости. А тут ведь старики опытные, сами похлеще грабителей. Идиоты!

У герра Штрауса и герра Колесника судьба с самого начала складывалась хоть и несколько похоже на судьбу тех двух старых немцев, но все же по‑ своему. Их никто пока еще не грабил, не обкрадывал, и они в полицию с дурацкими заявлениями не бегали. Да и герр Штраус лично не был эсэсовцем (разве что его покойный отец), а герр Колесник хоть и служил нацистам, но в казнях как будто участия не принимал.

Единственным человеком, кроме них двоих, кто мог бы рассказать о происхождении их богатств, был профессор Якоб Шнеерзон, о котором я уже говорил. Он вел курс по искусствоведению в Йельском университете.

Профессор Шнеерзон был допущен до хранилища, в котором теперь находились просто невероятные сокровища. Это был один из крупнейших нью‑ йоркских банков. Как туда все это притащили герр Штраус и Юджин Колесник из шахты и из своего сарая, даже не представляю. Ведь нужно было не только привезти объемный и страшно тяжелый груз, но и задекларировать на таможне. Да еще вывезти из Европы. Думаю, не обошлось без огромных взяток. Наверное, даже не деньгами, а произведениями искусства, золотом, драгоценностями. Ведь лучше отдать часть, чем потерять все.

У нас в Сан‑ Паулу был один бухгалтер, который работал как раз на таможне. Он постоянно брал взятки и устраивал контрабандистам сладкую жизнь. Платили ему, видимо, столько, что начальник таможенного терминала быстро раскусил источник его богатства. Он пришел к нему и потребовал свою долю. Это справедливо! Так потом все сказали. А бухгалтер от жадности сошел с ума. Может быть, тот слишком большую долю потребовал? Я не знаю. Но бухгалтер пожаловался контрабандистам. А они те еще были перцы! Я одного из них знал – мы когда‑ то вместе работали в охране моего покойного шефа. Ну, которого убили двое полицейских якобы за то, что он первый стал в них стрелять. Это я просто напомнил. Так вот, этого охранника хлебом не корми, дай кого‑ нибудь пришить. А уж если за дело, или копа, или таможенника, он это и бесплатно сделает, и еще всем будет хвастаться.

Не успел бухгалтер закончить ныть по поводу начальника таможенного терминала, как контрабандисты обстреляли его машину и ранили любовницу. Жена таможенника узнала, с кем он катался по пригородам Сан‑ Паулу ночью, и пообещала сама его кастрировать. И убить потом, конечно. Кому нужен кастрированный мужик? Уж точно не жене.

В общем, таможенник перепугался насмерть и сразу побежал в прокуратуру. Там он со всеми подробностями рассказал о своем алчном бухгалтере. Прокурор тоже, видимо, возмутился – как же можно не делиться с непосредственным начальством, да еще жаловаться на него всяким неумытым отморозкам, а те даже пристрелить по‑ человечески не могут. Только подставляют его в глазах ревнивой супруги! Какого черта стреляли в любовницу! А ведь как все было просто: отдай часть, потому что это лучше, чем потерять все.

Арестовали бухгалтера, разогнали шайку, а таможенника повысили. Он потом в правительстве отвечал за борьбу с коррупцией. А жена с ним помирилась. И любовница выжила. Зато бухгалтер сел на много‑ много лет. Вот какая поучительная история.

Герр Штраус был умнее того бухгалтера. Поэтому сумел перевезти сокровища в Америку и спрятать их в хранилище банка. Он только уже много позже допустил серьезную, непоправимую ошибку, из‑ за которой теперь живет тут, в нашем парк‑ отеле. Ему на воле теперь головы не сносить! Этот Юджин Колесник давно уже умер, сердце подвело, как того старого немца‑ нациста. Так что ему теперь все равно. А вот герру Штраусу нет. Не все равно.

Подробнейшую экспертизу драгоценностей, антиквариата и произведений искусства проводил профессор Шнеерзон. Он попал на золотую жилу, этот умник. С ним трудились двое его самых молчаливых помощников. Крупные аукционы наподобие Сотби несколько лет работали в поту на то, что вдруг появлялось на их лотах из хранилищ герра Штрауса. Он к тому времени создал целую компанию, занимавшуюся якобы хранением, реставрацией и оценкой редкостей, которые вроде бы принадлежали его анонимным клиентам. Запутанная была схемка.

Несколько раз эту компанию пытались вывести на чистую воду, в газетах появлялись разгромные статьи, но все в конце концов очень быстро утихало. Вокруг герра Штрауса, или, как его называли в Америке, мистера Штрауса, кормилось огромное количество мелких и крупных рыбешек и всяких паразитов.

В одной нью‑ йоркской газете появилась статья под длинным названием «Где тот загадочный остров Монте‑ Кристо, на котором родился немец Штраус? ». Ответа так и не последовало, зато акции газеты на следующей за выходом статьи неделе купила его же компания.

Свои средства герр Штраус стал вкладывать в строительство отелей, а затем и в эксплуатацию греческих танкеров. Его капитал рос такими темпами, что о нем стали говорить, как о новом Аристотеле Онассисе. Особенно после того, как он купил сначала две верфи в Северном море, долю в порту Гетеборга, в Швеции, а потом еще и в Лас‑ Вегасе – контрольный пакет акций двух крупнейших казино. Гангстерская шайка, владевшая ими, даже не посмела задрать на него хвост – вот до какой степени он уже был богат и могуществен. А ведь эта шайка сначала не собиралась продавать свой пакет. Но кто‑ то им отсоветовал связываться с этим немцем. Себе, мол, дороже будет.

Возможно, он бы постепенно угомонился, но уже после смерти Юджина, который, видимо, как‑ то еще сдерживал его аппетиты, разгорелся страшный скандал. Думаю, можно еще кое‑ как совладать с американским филиалом коза ностра. Во всяком случае, с ними многие научились договариваться. Не все, разумеется, но кто‑ то все же постиг это сложное искусство. Но вот договориться с влиятельными евреями, обнаружившими, что какой‑ то немец, сын покойного эсэсовца, вдруг выкинул на торги предметы искусства, когда‑ то обильно залитые еврейской кровью, не может никто!

А это случилось. Профессор Шнеерзон как раз должен был фильтровать такого рода вещи и помогать сбывать их за полцены не через официальные аукционы, а частным коллекционерам. Тайно сбывать. Шнеерзон действительно был солидным и уважаемым в своем мире человеком и даже попал когда‑ то в нобелевский список. Именно поэтому на него обратил внимание в свое время герр Штраус.

Да он вообще, этот герр Штраус, никогда не был ни антисемитом, ни расистом. Даже открыто презирал эту публику. Он и с отцом, было время, спорил по тому же поводу. Боясь, что подслушают соседи, они подолгу шипели друг на друга. Папаша свистел, будто вся беда в том, что так до конца и не решили «еврейский вопрос», а только приступили к его решению, да вот не успели. А его сын настаивал, что именно из‑ за этого и проиграли войну в дым. Мол, если бы тот бесноватый художник‑ неудачник, этот чертов припадочный фюрер, не задрал бы свой вонючий хвост на евреев и не сжигал бы их заживо в своих дурацких печах, а наоборот, нашел бы с ними с первых дней общий язык и общие интересы, то неизвестно, как бы сейчас выглядел мир.

«Потому что нельзя, – говорил сын, – рубить сук, на котором можно долго и удобно сидеть. Свалишься и расшибешь свой оловянный лоб».

Герр Штраус определенно никогда не был антисемитом. Хотя можно ли называть лояльным в этом смысле человека, если вся его лояльность строится исключительно на прагматичном отношении к этой животрепещущей проблеме, а не на непреложных законах человеколюбия?

Профессор же Шнеерзон был во всех отношениях человеком поистине лояльным, но свой кусок хлеба очень долго хранил далеко за пределами нравственных принципов. Он полагал, что искусство не имеет национальности и географического адреса. Это помогало ему выполнять свои экспертные обязанности в компании герра Штрауса. Тем более за это ему и двум его помощникам, один из которых был его племянником, герр Штраус очень щедро платил.

Но вот однажды, разбирая очередной ящик, вывезенный много лет назад герром Штраусом и Юджином Колесником из старой шахты, он обнаружил четыре картины древних голландских мастеров и кучу фамильных драгоценностей, принадлежавших когда‑ то его покойной бельгийской тетке Изольде Шнеерзон.

Он очень хорошо помнил историю гибели всей их бельгийской ветви. Они, а было их семь человек, самому младшему из которых только‑ только исполнилось шесть лет, а самому старшему – восемьдесят один, были схвачены гестапо, растерзаны и отправлены в Польшу, в лагерь смерти Освенцим, в эту фабрику ужаса. Их сожгли в одной огромной печи. Говорят, даже не стали перед этим умерщвлять. Живыми сожгли.

Все эти вещи принадлежали им. Они были не только бережливыми и блестяще образованными коллекционерами, но и художниками, искусствоведами, преподавателями в университете. Все, кроме двоих детей – шести лет и двенадцати. Даже престарелый муж Изольды Шнеерзон до самой оккупации вел курс средневековой голландской живописи и писал умные статьи в нескольких европейских журналах. Его обожали студенты. Двое из них попытались предупредить семью о готовящемся погроме, но не успели, а только сами попали в лапы гестапо и были расстреляны прямо во дворе несчастного семейного дома Шнеерзонов как пособники евреев.

С этого злосчастного ящика, обнаруженного профессором, все и началось. То было роковой ошибкой герра Штрауса. Вообще‑ то, рано или поздно этим все и должно было закончиться.

Профессор Шнеерзон срочно вылетел в Израиль, встретился там с весьма компетентными людьми и предоставил им весь список распакованных и идентифицированных ценностей. Он сознался, что замалчивал подобные истории, потому что они не касались его семьи, но сейчас в нем окончательно проснулась совесть и он желает искупить свою вину. Он даже был готов перевести, куда будет велено, весь свой накопленный за несколько лет капитал (от экспертиз имущества герра Штрауса) и выступить свидетелем на суде.

Вот тогда, сначала тайно, а потом открыто, стали искать ответ на вопрос, когда‑ то заданный журналистом в нью‑ йоркском издании, – «Где тот загадочный остров Монте‑ Кристо, на котором родился немец Штраус? »

Хранилище было арестовано. Однако счета герра Штрауса все еще оставались в его распоряжении. Они все время пополнялись доходами от акций судостроительных верфей, от безостановочной работы семи крупных танкеров, полетов одиннадцати пассажирских самолетов, круглосуточных игр в двух крупнейших казино Лас‑ Вегаса и еще от очень многого другого, включая знаменитую консалтинговую компанию, сеть ночных ресторанов и увесистый пакет акций одного крупного европейского аэропорта, правда, через русского посредника.

Эта скандальная история вынудила его немедленно покинуть Нью‑ Йорк и очутиться в нашем парк‑ отеле, арендовав здесь семикомнатные апартаменты, самые обширные из всех имеющихся, и даже личный бассейн с морской водой. Он привез с собой два полотна итальянских мастеров эпохи Возрождения и три вазы эпохи династии Минь Цзиндэчжэнь. Герр Штраус вывесил полотна в своей спальне, а вазы поставил в гостиной. Откуда именно в коллекции его нищего отца взялись эти предметы, не известно. Свидетелей не осталось. Поэтому герр Штраус за них и за себя пока спокоен.

Однако такого количества бескомпромиссных врагов, которые теперь числились у тишайшего сухонького старичка герра Штрауса, не было, пожалуй, ни у кого на свете. Разве что у известного палача и идиота Эйхмана.

* * *

Солнце сползает за горизонт, оно тихо и печально утопает в море. Мне его даже жаль – такое оно беззащитное и нежное в этот вечерний час.

Я выхожу на берег и вижу, что мой утренний собеседник, полный итальянец с юными голубыми глазами синьор Контино, по‑ прежнему млеет в лучах солнца, теперь уже заходящего. Я видел его в ресторане на ланче, но синьор Контино только потыкал там вилкой во что‑ то (не я обслуживал на этот раз его стол) и, шумно дыша, слинял.

Он был так же задумчив и ироничен, как и утром.

Синьор Контино увидел меня и лениво помахал полной белой рукой. Я подошел и вежливо склонился.

– Приятель, принеси‑ ка мне бутылочку «Барбареско» от мудрого пьемонтского кудесника синьора Анджело Гайа. А то у меня до сих пор зловонная отрыжка от утренней бурды… от той крепкой гадости – La strada della vita. Надо мной, полагаю, здесь потешается даже обслуга? Не так ли?

Я пожал плечами и прозрачно усмехнулся.

– Знаешь ли ты, Il pranzo e servitor, – продолжил итальянец, не замечая моей усмешки, – что я некогда купил неплохой пакет акций гидроэлектростанции во Франции, в самом ее снобистском сердце? Туда вошли и водохранилище, и две плотины. А водопад достался мне даром – как живописное дополнение к тупому серому бетону и скучным энергетическим установкам. Я вспомнил это сейчас, потому что пьемонтское вино синьора Гайа напоминает мне бесноватые водопады и даже ту мощную гидроэлектростанцию. До него, до этого достойного человека, пьемонтские вина были похожи на глубоководные и спокойные темные речки, в которых можно было утонуть в полной тишине и безвестности. А синьор Гайа будто воздвиг плотины и гидростанции, пропустил мощный ток через тяжелые, емкие провода, и реки вдруг забурлили, задымили невесомой водной взвесью. Безудержная сила великана безумствует, вырываясь на волю. О, это уже совершенно другие вина! В них уже тихо не утонешь, в них захлебнешься и, счастливый, пойдешь не на дно, а вознесешься ввысь, живой ты или мертвый. Вот что значит его «Барбареско». Раньше, Il pranzo e servitor, то была тихая мещанская заводь «Бароло»[9], а теперь – веселая пиратская лагуна «Барбареско». Неси‑ ка мне самую лучшую, самую пыльную бутылочку… и садись рядом. Я угощу тебя тем, что вам, обслуге, пить не позволяется. Потому что каждая его капля стоит дороже ваших никчемных жизней.

Я кивнул, так как знал, что синьор Контино почти никогда не ошибается. Он всегда там, где ведутся масштабные земляные работы, укрощаются полноводные реки, образуются искусственные водоемы и возводятся плотины и гидростанции. А еще он там, где строятся виллы с видом на водопады и на прочие прелести природы.

Синьор Контино когда‑ то купил огромный лесистый склон возле Рейнского водопада, в сорока пяти километрах от Цюриха, и построил на нем три милые гостинички. Каждая их роскошная комната имеет божественный вид на кипящие воды Рейна и на безумствующую водную метель великого Рейнского водопада. Представьте, это приносит очень неплохой доход, как и все, чем когда‑ либо занимался синьор Контино.

Однако сейчас он с прежней печалью в ясных, юных своих голубых глазах говорит о трудах пьемонтского винодела синьора Гайа. Сравнивает высокое искусство винодела с прагматичным ремеслом предприимчивого бизнесмена. Хотя именно это ремесло позволяет ему наслаждаться дорогим детищем винодела.

Я поторопился к старшему сомелье за пыльной бутылкой пьемонтского «Барбареско», с которой неприлично сдувать ее заслуженную благородную пыль. Через минуту я уже украсил белый пластиковый столик возле шезлонга синьора Контино бутылкой семилетнего «Барбареско», ловко, одним наработанным движением, выкрутил пробку и плеснул ему на донышко хрустального фужера пробную капельку. Он замахал обеими руками:

– Марокканец, черт бы тебя побрал! Разве такое вино пробуют? Если кто‑ то вздумает это сделать, разбей эту драгоценную бутылку о его козлиные рога!

Я немедленно наполнил бокал, но он требовательно, вскинув правую бровь над юным аквамариновым глазом, указал полным пальцем на второй фужер. Я наполнил ровно наполовину и его, но синьор Контино еще строже посмотрел на меня, и я, с удовольствием подчиняясь, долил до верхушки и свой бокал.

– Вот так, марокканец! А ну‑ ка prosit! Salute! Но не залпом, мулат! Это тебе не ваша крестьянская кашаса, которая лишь дурит и без того дурные головы!

Я кивнул и сделал несколько мелких глотков. Вот это действительно вино! Чистейший водопад божественного вкуса, густые, бордовые брызги падающей с самого неба ангельской крови… Подарок господа! Такого мне пить еще не приходилось. Нам действительно запрещено прикасаться к винам, подаваемым клиентам. Разве что по требованию самого клиента. Как на этот раз.

– Il pranzo e servitor, почему ты не возражаешь, когда я называю тебя марокканцем? – вдруг спросил полный итальянский господин.

– Я всегда к вашим услугам, синьор Контино. Только и всего.

– Но ведь ты не марокканец? Ты – бразильянец. Мне говорили…

– Все верно, синьор Контино. Мой отец бразильянец, а мать – русская. Отец был черным, как сапог, а мать белая, как снег. Вот и получился снежный мулат.

Итальянец расхохотался, потрясая своим сдобным животом.

– Бразильский черный сапог раздавил нежный сибирский снежок? Согласись, марокканец, это тоже неплохо сказано! Тьфу, черт! Il pranzo e servitor! Ведь тебя так прозвали? Каждый произносит это на свой лад?

– Вы, как всегда, правы, синьор!

– Да, марокканец, я всегда прав!

Он печально, как утром, вгляделся в морскую даль и тяжело вздохнул, колыша полную курчавую грудь и складчатое жирное брюхо.