Annotation 5 страница

Перевод С. Марченко

Каждую неделю Пенни писала письмо своей подруге Мэгги в Австралию и отправляла его авиапочтой. Каждую неделю она рассказывала о школе, о том, что мисс Холл превратилась в карикатуру на классную даму и что теперь все дети поголовно, а не устойчивые тридцать процентов, как раньше, — малолетние правонарушители. Она писала о родителях, которые питают безумные надежды, что их дочери покорят мир. Трудно жить в стране, которая, кажется, уже целую вечность управляется женщиной-монархом, а последнее время еще и женщиной премьер-министром, считала Пенни. Это заставляет девочек считать, что они могут добиться чего угодно. Такая вера ничем не лучше, чем бытовавшее раньше мнение, что они не могут добиться ничего. Она писала о том, как летит время: невероятно, но приближается уже пятое ее Рождество в этой школе. Если бы кто-нибудь предрек ей такую судьбу, когда она только получила здесь должность учительницы, она бы не поверила! Разве можно было предположить, что в двадцать семь Пенни будет работать на своей первой и единственной работе, в школе для девочек, в городе, находящемся за много миль от ее дома. Что она будет жить в маленькой обшарпанной квартирке, которую так и не привела в порядок, потому что никогда не собиралась оставаться тут надолго. Она рассказывала о холодных осенних вечерах, когда приходилось стоять, засунув руки глубоко в карманы, и болеть за хоккейную команду, чтобы продемонстрировать свою приверженность «школьному духу», — это ведь так нравилось завучу, отвечающему за проведение игр. Пенни жаловалась, что из одного лишь чувства коллективизма помогает в организации школьных спектаклей и что уже пятый раз, несмотря на полное равнодушие к музыке, будет участвовать в концерте рождественских песен. Не было нужды объяснять Мэгги, зачем все это делалось: она и так все прекрасно понимала. Она была хорошей подругой, поэтому никогда не задавала лишних вопросов. В своих ответах, также отправляемых авиапочтой, она рассказывала, как преподает в этой глуши, как однажды убила кенгуру и думала, что все придут в бешенство, но на самом деле все ее поздравляли, о том, как пустеет школа в сезон стрижки овец, и о Пите — парне, с котором у нее «де-факто». «Де-факто» значит серьезные отношения с совместным проживанием — это учитывалось при предоставлении австралийского гражданства. Мэгги никогда не интересовалась, почему Пенни не уволится, если ей все так надоело. Она знала про Джека достаточно, чтобы не спрашивать о нем. В первые дни своего романа Пенни многословно писала о том, как Джек неожиданно и уверенно вошел в ее жизнь. Он был абсолютно убежден, что любит ее и нуждается в ней. Джек был так во всем уверен, что, как Пенни казалось, глупо сомневаться. А ведь было о чем задуматься: во-первых, он женат, к тому же не желает уходить из семьи и хочет сохранить связь с Пенни в тайне. Джек говорил, что ему нравится веселость Пенни. Он любил в ней все забавное, живое и свободное. Она, по его словам, так отличалась от предсказуемых женщин, которые рано или поздно начинали эгоистично гнуть свою линию… Пенни казалось, что под этим он подразумевает разговоры об ограничении свободы мужчины и о вступлении в брак Поэтому вначале она вообще старалась не касаться этой темы. Она клялась ему, что и сама хочет оставаться свободной, что ей претит одна мысль о каких-либо узах. А теперь уже невозможно менять коней на переправе: не заявит же она ему вдруг, что, как любая девушка после двадцати пяти, мечтает о некоторой стабильности. Она взяла книгу Джермен Грир^[9] «Женщина-евнух» и перечитала главу, в которой говорилось, что стабильности не существует. Пенни заставила себя в это поверить и отказывалась читать любые статьи, из которых могло явствовать, что позиция Грир по этому вопросу изменилась. Джек занимал такое положение, что должен был постоянно появляться с женой на разных мероприятиях, совершенно бессмысленных. Ох уж эти улыбки на камеру, притворные и пустые… Из-за этого Пенни никому не могла рассказать об их отношениях, о том, как он иногда вечерами приходил в ее маленькую квартирку, когда ему удавалось ненадолго вырваться. При этом она должна была сидеть и дожидаться его, быть на месте на всякий случай и не жаловаться на те многочисленные вечера, когда он не мог найти времени для встречи с ней. Она лишь слегка намекнула на это Мэгги в самом начале, но та, чувствовавшая себя уютно в своем надежном «де-факто», была слишком доброй и великодушной, чтобы развивать эту тему. Мэгги просто сказала, что если кого-то любишь, то уж любишь, и точка. Надо принимать его целиком и не пытаться разобрать на части и собрать заново, выкинув неприятное. Хотя ей самой очень бы хотелось переделать Пита, изъяв эту его неутолимую жажду ледяного пива! В том, что она говорила, был резон, и Пенни прибегала к этому аргументу в часы уныния, которых становилось все больше. Любовь к Джеку уже пережила три Рождества, сейчас приближалось четвертое. Это были самые грустные дни в ее жизни. Она сидела и смотрела веселые телевизионные шоу, звонила матери и отчиму, жившим в сотнях миль, уверяла их, что у нее все хорошо, благодарила за подарки. А потом вертела в руках очередной пузырек духов, преподнесенный Джеком, и все время ждала, когда он сможет вырваться к ней. В прошлом году ему удалось выкроить всего пятнадцать минут. «Соврал своим, что должен забрать что-то в офисе», — сказал он ей. Дети настояли, что пойдут с ним, а сейчас он оставил их на площадке в парке. Поэтому долго сидеть не может. После его ухода она два часа плакала. А ближе к вечеру надела свой темный плащ и прошлась мимо его дома. Окна светились, виднелась нарядная елка. По стенам развешаны открытки и веточки омелы^[10], переплетенные с электрическими гирляндами. Для кого бы это? Дети еще слишком малы. Но спрашивать его не стоит. Ему не нужно знать, что она это видела. Обычно Пенни было так одиноко в праздничные дни, что в этом году она решила уехать в какую-нибудь солнечную страну. Желательно, чтобы там не было Рождества. Может, в Марокко или в Тунис? Надо уехать куда-то, где ислам и где тепло. Но Джек был против. Он удивился и даже обиделся. — Ты, должно быть, совсем не думаешь обо мне. Как я перенесу всю эту катавасию, если ты сбежишь? — сказал он. — Так любой может поступить… просто бежать от трудностей. Я думал, ты меня любишь и поэтому будешь здесь. Случалось ли, чтобы я не пришел повидать тебя в Рождество? Ответь мне честно! Пенни поняла, что действительно собиралась поступить как эгоистка. Но теперь, когда наступило время предпраздничной суеты и школьного аврала, когда в магазинах много недель подряд заводили рождественские песни и когда она с болью наблюдала вокруг семейные идиллии, она жалела, что тогда не проявила твердость. Надо было сказать Джеку спокойным, ровным голосом, что отъезд на восемь дней не означает конец любви, которая поглощала все ее время почти четыре года и будет жить в ее душе до конца дней. Ей следовало быть стойкой и найти слова, которые звучали бы уверенно и без излишней патетики и в которых не проглядывала бы уязвленная гордость. Что-нибудь вроде: «Я могу самостоятельно принимать решения». Но сейчас уже поздно об этом думать. Он собирался пригласить ее на ужин в сочельник и повести в новое место, очень непритязательное. Никто из тех, кого знает он или его жена, туда не ходит. «Из его описания получается, что это какая-то забегаловка», — подумала Пенни хмуро. Она представила себе, как ест сосиски с горошком и запивает чашечкой чая с молоком. Все же это лучше, чем… Она остановилась и прикинула, лучше чего это было. Она представила мисс Холл, которой было около пятидесяти пяти: она носит один и тот же старый джемпер и старую юбку много лет подряд, при ней все тот же потертый дипломат. Она все время сидит, забившись в угол со своими газетами, — лицо серое, волосы серые, жизнь серая. Да, это было гораздо лучше, чем превратиться в подобие мисс Холл. Несмотря на то что у нее большой дом на площади, который, должно быть, стоит кучу денег. Зато ее ничто не интересует — только бы ее оставили в покое наедине с ее расчудесными газетами. Пенни часто удивлялась, что вообще она читает. Ведь ей, похоже, безразличны новости, жизнь политиков или всякие сплетни. И за решением кроссвордов ее никогда не заставали. В учительскую постучали. Это была Лэсси Кларк. Она принадлежала к числу тех учениц, которые меньше всего нравились Пенни, — большая угрюмая девочка. Ее прическа была тщательно продумана таким образом, чтобы волосы закрывали практически все лицо. Она отличалась особой манерой выражать неодобрение и скуку — пожимала плечами, которые при этом, казалось, вовсе не двигались. Не озаботившись тем, чтобы убрать волосы, скрывающие ее глаза и губы, Лэсси пробурчала, что ей велели явиться сюда в три тридцать. — Что на этот раз? — спросила Пенни. Лэсси часто посылали в учительскую «замаливать грехи»: то не написала сочинение, то не доделала домашнее задание, то не принесла какую-то объяснительную записку от родителей. — Не знаю, в чем дело, — сказала Лэсси. — Кажется, это связано со школьным спектаклем. Или что-то там еще… Пенни страшно захотелось влепить ей пощечину. Нужно не забыть в следующем письме написать Мэгги, что учить одних лишь девочек и работать в исключительно женском коллективе противоестественно. Так очень быстро можно сойти с ума. Пенни, похоже, лишится рассудка прямо сейчас. Она с трудом сдерживалась, чтобы не наброситься на девочку. — Сколько тебе лет, Лэсси? — поинтересовалась она нарочито сладким голосом. Та подозрительно глянула из-под своей гривы, как будто это был вопрос с подвохом. — В каком смысле? — спросила она. — Отвечай, это нетрудно. — Мне пятнадцать, — неохотно призналась Лэсси. — Хорошо. В этом возрасте ты, наверное, уже способна понять, зачем тебе велели сюда явиться. Из-за чертовой сценки или по какой-то другой причине, будь она неладна. Скажи, почему ты здесь, не задерживай нас обеих до ночи. Лэсси смотрела на нее с неподдельной тревогой. Кажется, учительница потеряла самообладание. — Все дело в чертовой сценке, — выругалась она от души, зная, что ее не будут журить за бранное слово, раз учительница употребила его первой. — Ну и что ты натворила? Не пошла на репетицию? — Угу. — Какая же ты бестолковая! Несмышленая, недалекая девчонка, не видящая ничего дальше своего глупого носа. Пришла бы на репетицию, и дело с концом. Теперь тебе придется сидеть и полчаса писать какую-то ерунду. И завтра тебя тоже не оставят в покое, а, наверное, заставят вырядиться пастухом, или ангелом, или кем-нибудь еще. Черт возьми, почему ты не подчинилась и не сделала то, что тебе велят, как все мы делаем каждый проклятый год просто потому, что так проще жить? Пенни никогда раньше не видела глаз Лэсси: сейчас в них достаточно отчетливо светился живой огонек. Она глядела заинтересованно и в то же время испуганно. — Да, видимо, так все и будет, — уныло промямлила она. — Будь уверена. Ладно, иди сюда, сегодня я отвечаю за бунтарей, за сжигание юных дев, протестующих против системы. — Что-что? — спросила сбитая с толку Лэсси. — Да ладно, не бери в голову. Я не лучше тебя. Встретимся в зале. Она пошла собирать свои пособия и вдруг заметила мисс Холл. Пожилая женщина сидела в учительской у окна и смотрела на мокрые ветки. — Простите меня за этот срыв, — сказала Пенни. — Я ничего не слышала. А что случилось? — Я накричала на Лэсси Кларк. — Интересно, зачем ее родители завели ребенка, если хотели собаку, — неожиданно произнесла мисс Холл. — Возможно, она сама придумала себе это имя. — Нет, ее всегда так звали, по крайней мере последние девять лет. Я помню, что когда она была в младших классах, то считала его идиотским. Пенни удивилась. Мисс Холл раньше не имела обыкновения предаваться воспоминаниям, связанным с учениками. — Господи, в любом случае это трудный ребенок, независимо от того, как ее зовут, — ответила Пенни. Голос ее был грустным, не таким, как обычно. — Это из-за Рождества, — вздохнула мисс Холл. — Оно всех повергает в уныние. Будь моя воля, я бы совсем его упразднила. Пенни, в душе которой шевелились те же чувства, все же подумала, что следует возразить. — Ну не скажите, мисс Холл, дети-то радуются. — Такие, как Лэсси, не радуются. — Эту ничто не удовлетворит, ни весна, ни лето, ни осень, ни зима. — Я считаю, что в Рождество всем особенно тяжко, потому что мы слишком многого ждем от него, а оно не в состоянии соответствовать нашим ожиданиям, — сказала мисс Холл. — Вы говорите, как Скрудж, — заметила Пенни с улыбкой, чтобы ее реплика не показалось критической. — Нет, это правда. Есть ли человек, который в День подарков^[11] чувствует себя таким же счастливым, как в сочельник? Ни ребенок, ни взрослый после не радуются прошедшему Рождеству. — Это звучит слишком мрачно. — Ну а ты, маленькая веселушка? С тех пор как ты здесь работаешь, ты во всем видела светлую сторону, даже когда ее не было. Но разве я не права? И у тебя канун праздника, когда ты чего-то ждешь, будет счастливее, чем день после наступления Рождества. Пенни никогда раньше не вела подобных бесед с неприступной мисс Холл. Определенно, в Рождество в людях открываются если не лучшие качества, то по крайней мере неожиданные. — По иронии судьбы в моем случае День подарков будет лучше, потому что Рождество будет позади и мне не придется сидеть в одиночестве, волнуясь и ожидая его конца. Но я согласна с вами в том, что вы говорите о других людях. Мисс Холл смотрела на нее внимательно, и Пенни показалось, что в ее глазах блеснули слезы. Пенни столько лет мужественно держалась, что сейчас ее просто покоробило от мысли, что кто-то может ее пожалеть или проявить хоть тень сочувствия. — Нет-нет, я не хочу, чтобы вы меня жалели, — поспешно сказала она. — У меня нет времени тебя жалеть, Пенни. Мне так жаль себя, что в моей душе не хватает места ни для кого другого. Пожилая женщина была так подавлена, что Пенни, собиравшаяся пойти присмотреть за девочками, которых оставили после занятий, и уже взявшаяся за ручку двери, задержалась на пороге. — Могу ли я чем-то помочь?.. — Она колебалась. Мисс Холл всегда была такой резкой и язвительной. Даже теперь, после того, как призналась, что чувствует себя несчастной, она наверняка в штыки встретит любое проявление теплоты и симпатии. Но в облике мисс Холл не было прежней самоуверенности. Казалось, она собирается что-то сказать, в чем-то открыться. — Нет… спасибо… очень любезно с твоей стороны. Но тут совершенно ничего не поделаешь. — В любых обстоятельствах можно что-то поправить, — произнесла Пенни с деланым оптимизмом, как будто разговаривала с ребенком. — Тогда почему ты не можешь исправить свое положение и превратить свое Рождество в веселый праздник, вместо того чтобы сидеть и ждать, когда оно кончится? — Старая учительница говорила участливо, а не злобно. Этот вопрос ни в коей мере не прозвучал оскорбительно. — Думаю, есть что-то, чего я просто не хочу менять. И мне приходится принимать все, что является результатом моего выбора. — Да, это разумно. Если ты знаешь, что при желании все можно изменить, тогда я согласна с тобой: действительно, в любых обстоятельствах можно что-то предпринять. — Мисс Холл кивнула, как будто была довольна, что ей удалось выставить логику Пенни в немного смешном свете. — А что же в вашем случае? — Пенни почувствовала, что проявляет неслыханную дерзость. Она вступила на опасную дорожку. — В моем случае все не решается простым выбором. Скорее речь идет о том, что мне следовало сделать много лет назад, а точнее, чего не следовало делать. Но оставим меня на минуту. Эта бедная угрюмая девочка, Лэсси… Наверное, у нее практически нет выбора. — Она могла быть чуть любезнее, — покачала головой Пенни. — Да, но это никак не повлияет на ее Рождество. Будь она вежливой или невежливой, в праздник будет все как всегда. — Откуда вы знаете? Никто никогда не слышал, чтобы мисс Холл обсуждала учеников. Она всегда держалась так, будто у них не было никакой частной жизни за стенами школы. — Как обычно, из сплетен. Ее родители разводятся, мама беременна от другого мужчины, папа уже переехал к другой женщине. Им обоим совершенно не нужно, чтобы в праздники перед ними мелькало мрачное лицо дочери, которую они назвали Лэсси. — И что же она будет делать? — А что она может сделать? Везде требовать как можно больше внимания, заставлять всех чувствовать себя несчастными и виноватыми. Эта стратегия работает. Сколько бы она ни старалась быть пай-девочкой, это не поможет ей добиться того, чего она по-настоящему хочет, а именно вернуть себе прежнюю семью, родных, надежный и уютный дом. В голосе мисс Холл звучало такое сочувствие, такое понимание! Пенни снова решилась заговорить о личном: — Я уже говорила, что на Рождество буду одна. Может, я могу к вам зайти, или, может, нам где-то встретиться… или… Она не могла позвать ее к себе, потому что вдруг Джек как раз в это время выкроит для нее полчаса. Если он увидит старую училку в квартире Пенни, то от ярости утратит дар речи. Но, по крайней мере, она может попробовать заглянуть к старушке в ее огромный дом с террасой попозже, вечером, когда Джек вернется к себе, где, как она считала, у него было семейное гнездо (он-то описывал это как пустую игру, в которой он должен участвовать ради детей, пока те не подрастут и не смогут понять его). — Нет-нет, спасибо. Это очень любезно с твоей стороны. — Вы это уже говорили. Почему же нет? Почему я не могу вас навестить? — Теперь Пенни говорила с раздражением. Потому что меня там не будет. Мой дом больше мне не принадлежит. Его пришлось продать. — Я вам не верю! Где же вы теперь будете жить? — В общежитии. — Мисс Холл, вы шутите? — Если так, шутка получилась невеселая. — Но почему? Я слышала, этот дом всегда был вашим, там жили ваши отец и дед. Почему же пришлось его продать? — Чтобы расплатиться с долгами. Я играю, я заядлый игрок. Хотелось бы мне сказать «была игроком», но, как и алкоголики, мы всегда должны говорить о своем недуге в настоящем времени. — Но вы же не останетесь в общежитии… навсегда. — Может, и не придется. Когда завершится сделка купли-продажи, возможно, останется некоторая сумма, и я смогу купить себе скромное жилье. — Как все это ужасно! Я и представить себе не могла вас в таком положения. — Ну, об этом никто не знал. Никто, кроме моей группы поддержки и, конечно, тех людей, которым я должна. Они-то слишком хорошо все знают. Но в школе никто не должен об этом проведать. Не думаю, что директор проявит благодушие и понимание даже по случаю праздника. Я бы предпочла, чтобы это осталось тайной. — Да-да, конечно, — уверила ее Пенни. — Всегда можно придумать какую-то историю для прикрытия: мол, я продаю дом, картины и старинную мебель, потому что мне тяжело содержать все это хозяйство. — Мисс Холл, а вы играли на скачках или в карты? Та улыбнулась. — А почему ты спрашиваешь? — Наверное, потому, что все это кажется мне настолько фантастичным, что я хочу свести беседу к бытовым подробностям. Да и вы будете меньше расстраиваться. Мисс Холл это понравилось. Она скривила рот в усмешке. — Ну, чтобы это тебе показалось совсем уж фантастичным, позволь сообщить, что это была железка^[12]. — В клубе? — Да, в роскошном клубе в часе езды отсюда. Там никто меня не знает. Теперь я тебе рассказала все. Пенни поняла, что должна уйти. Прямо сейчас. Без церемонных прощаний. Без уверений в сочувствии. Просто закрыть за собой дверь. В зале Лэсси уныло сидела за партой. Одна. — Оставь это и иди домой, — сказала Пенни. — Я не могу, я должна доделать. Вы же сами сказали, что глупо не выполнять то, что положено. Лучше я не буду повторять свои ошибки. — Ты права. Я просто думала, что ты хочешь домой. — Незачем туда идти, все равно там никого нет, — ответила Лэсси. — Прямо как у меня, — отозвалась Пенни с усмешкой. — Да, но вы сами это выбрали, да и потом, вы — старая. — Нет, я этого не выбирала и я не старая. — Извините, — Лэсси выдавила из себя полуулыбку. — Тогда продолжай, а я пока кое-что обдумаю. Пенни сидела в большом классе, который они называли залом наказаний. Перед ней была Лэсси Кларк, корпящая над сочинением на тему «Изменения в нашем районе», которое никто даже читать не будет. Его писали только в качестве наказания. А Пенни тем временем стала думать о своей матери и отчиме. Даже если бы она хотела поехать на Рождество к ним, сейчас было бы уже поздно собираться. Да она и не хотела. Это бы удивило и испугало их, а ей бы навеяло слишком много воспоминаний о том, каким был этот дом, когда был жив папа, когда она была маленькой и в жизни не было никаких проблем. Время было упущено, и отправиться в путешествие в страну, где нет Рождества, а только залитые солнцем бассейны, пальмы и ломящиеся от яств столы, уже не получится. Но спасти Рождество еще можно, если она примет важное решение. Если она позволит себе открыть в сердце некоторые окошки, которые Джек закрыл. Она захлопнула их из слепой любви к нему. Но это не было настоящей любовью, а всего лишь увлечением. Она просто боялась его потерять. Она продумала все не спеша, спокойно, без эмоций. Так будет лучше для всех, но будут и трудности — глупо не признаваться себе в этом. Не должно быть никакой жалостливой атмосферы. Не может быть и намека на то, что это что-то вроде салуна «Последний шанс»^[13]. Если Пенни устроит все это, она и пальцем не двинет для того, чтобы сохранять мир между холодной и резкой мисс Холл и угрюмой, обидчивой Лэсси. Она сделала глубокий вдох и посмотрела на подростка, сидящего за партой перед ней. Это ей померещилось или девочка действительно убрала волосы за уши? Ее лицо если и не оживилось, то по крайней мере показалось вполне открытым. — Лэсси, — позвала она. — Вы все обдумали? — спросила та. — Да, и я хочу тебе кое-что предложить. От твоего решения многое зависит, поэтому выслушай меня до конца. — Хорошо, — согласилась девочка. Она выслушала. Потом воцарилось молчание. — У вас большая хорошая квартира? — спросила она. — Нет, не очень хорошая. Я никогда не старалась привести ее в порядок. Понимаешь ли, я не думала, что задержусь здесь надолго. Но там есть гостевая спальня с диваном для мисс Холл, а ты могла бы принести спальный мешок и лечь в гостиной. Там есть телевизор — можешь смотреть сколько хочешь, только не включай на полную громкость. А я буду в своей комнате. — До Рождества еще десять дней, — произнесла Лэсси равнодушно. — Да. Ну и что? — Пенни не знала, радоваться ей или злиться, что ребенок принимает все как некую данность. Наверняка она не каждый день получала приглашение провести Рождество с двумя учительницами. — Я имела в виду, что мы можем прибрать в квартире, навести лоск, может быть, кое-что покрасим, поставим елку и попробуем приготовить что-то вкусное. Хотя я понимаю, что все мы не мастера в таких делах, — заявила Лэсси. — Не надо, — Пенни не смогла сдержать улыбки. — А у нее есть какие-нибудь деньги? — Лэсси махнула головой в сторону учительской. — Нет, не думаю, но у меня хватит. Особо роскошествовать не будем. — Мне, наверное, дадут немного, так что я их принесу. Думаю, мои будут рады от меня избавиться. — Знаешь, Лэсси, ты не сможешь жить у меня все время. Это только на Рождество. — Ничего, мы же с вами именно этого и хотим друг от друга, — ответила девочка. — Пойду предупрежу мисс Холл. Уверена, что она согласится. — Если откажется, значит, совсем сошла с ума, — глубокомысленно заметила Лэсси. Мисс Холл выслушала предложение бесстрастно. Пенни задумалась, не слишком ли много в мире людей, которые так буднично все воспринимают. — Да, — в конце концов сказала она. — Это будет очень хорошо. Я рада, что ты сказала ей о моем затруднительном положении. Ведь я же тоже рассказала тебе о ее неприятностях. Так что мы квиты. Единственная проблема в тебе. — Что вы имеете в виду? Почему во мне? — Пенни была так возмущена, что едва могла говорить. Она предлагает этим двум неустроенным особам свой дом для встречи Рождества, а ее вдруг считают проблемой. — Ну, наверняка у тебя есть мужчина, причем женатый, — сказала мисс Холл без всякого осуждения. — И поскольку ты не имела возможности обсудить свои планы с ним, не окажется ли, что ты потом пожалеешь, что позвала нас? Или он обидится, или по какой-то другой причине выяснится, что этого не следовало делать? — Мисс Холл задала вопрос так нейтрально, как будто спрашивала, не найдется ли еще печенья к утреннему кофе. — Нет. Такого не произойдет. Ни в коем случае, — ответила Пенни. — И ты не обязана делать это каждый год, дорогая. — Мисс Холл была столь предусмотрительна. — Ты такая добрая и хорошая, и запросто может обнаружится, что ты постоянно подбираешь сирых и убогих, вместо того чтобы найти себе полноценного человека, которого ты сможешь полюбить. Это было сказано мягко и с большой теплотой, и в то же время Пенни знала, что должна ответить сухо и деловито. — Очень любезно с вашей стороны, — она улыбнулась. — Разумеется, вы правы, это разовое мероприятие, только на Рождество, после этого мы все исцелимся и будем готовы продолжать каждая свой путь. Ох, сколько всего надо будет написать Мэгги. А вот Джеку сказать практически нечего. Потому что он и так поймет, что все это не пустой жест, не попытка добиться большего внимания с его стороны. Это знак того, что она выздоравливает и уже недалеко до полного исцеления. Сто миллиграммов

Перевод И. Крейниной

Даже если остаться в гостях у матери Хелен от Рождества до самой Пасхи, она все равно будет жаловаться: слишком рано уезжаете. Так что в этом году решено было проявить твердость — приехать в воскресенье вечером и уехать в четверг. Четыре ночи и почти четыре полных дня под крышей родительского дома — вполне достаточно. В этом году они встретят здесь уже десятое Рождество. И надо бы избежать всех промахов предыдущих лет, заранее составив список того, что можно и чего нельзя делать. Во-первых, холод. В мамином доме они всегда ужасно мерзли. Но на этот раз они подарят ей газовый обогреватель со сменными баллонами. И баллоны тоже купят, чтобы она не сетовала, что эксплуатация прибора обходится недешево и нужно покупать для него топливо. А еще надо набрать побольше теплой одежды и захватить по два термоса на каждого. Нельзя позволять себе прилюдно трястись от холода или каким-либо другим образом склонять ее к тому, чтобы она подключилась к центральному отоплению. Далее — вопрос выпивки. В спальне они устроят собственный мини-бар, замаскировав его под обычный чемодан. Им ведь понадобится больше алкоголя, чем скрывается в недрах материнского буфета. Однако пить придется потихоньку, незаметно. Мама отлично подмечает красные глаза, трясущиеся руки, симптомы повреждения печени, даже не существующие на самом деле. А еще все эти мамины советы и рекомендации! Надо выслушивать их спокойно, с вежливой миной. В этом году ей не удастся их спровоцировать и втянуть в споры, которые заведомо невозможно выиграть. Просыпаясь утром с красными от мороза носами — еще бы, если ты ночевал в спальне, напоминающей эскимосское иглу! — они будут повторять про себя, а потом напоминать друг другу: «Вообще-то мама не очень стара, но она всегда смотрела на мир глазами пожилого человека. Она уже не изменится, поэтому измениться должны мы. Нельзя позволять причинять нам боль». Это придется повторять как мантру. И тогда, конечно, все пройдет хорошо. Действительно, все прошло гладко. Десятое Рождество оказалось гораздо лучше, чем предыдущие. В доме теперь было теплее, и потом иногда они приглашали соседей на стаканчик хереса и пирожки. Таким образом, у матери Хелен осталось меньше времени на то, чтобы качать головой и горестно вздыхать и ныть, что она не понимает, куда катится этот мир, и что все вокруг деградирует. Было утро четверга. Сегодня они уедут, а перед отъездом повезут маму в ресторан в загородном отеле. Все вещи загрузят в багажник заранее, а по пути из отеля просто завезут ее домой и, не выходя из машины, отчалят к себе. Да, чувство вины останется, зато они будут снова свободны. Можно будет поздравить друг друга с тем, что на этот раз все прошло мирно. Хелен наклонилась к Нику и поцеловала его. Он потянулся к ней, но она предусмотрительно выпрыгнула из постели. Этого тоже нельзя делать в родительском доме. Расслабиться невозможно, ведь мать может войти без стука в любую минуту. Ну ничего, дома на это будет достаточно времени. — Я лучше сделаю нам по чашечке горячего чаю, — сказала Хелен. — Ладно, — проворчал Ник. Мать была на кухне. — А почему бы ему самому не подняться и не принести тебе чаю? — Каждое слово было напоено тонким ядом, в вопросе сквозило неявное, но все же заметное недовольство. Хелен напомнила себе, что надо быть начеку. Нельзя отвечать таким же тоном, в голосе не должно быть и тени возражения. — Мы по очереди приносим друг другу чай, — беззаботно произнесла она. — Да, но это далеко не все, что он обязан для тебя делать. Любой на его месте был бы счастлив, если бы ему позволили поухаживать за тобой. — Слушай, раз уж я здесь, пойди приляг. А я и тебе принесу чашку чаю. — Нет, я не хочу лежать. Мне надо возвращаться к прежнему образу жизни, раз ты уже уезжаешь. Я думала, вы хотя бы до Нового года останетесь. И мисс О’Коннор очень удивилась… — Да, я заметила, что она все время чему-то удивляется, — ответила Хелен, гремя чашками и кастрюльками. А потом вспомнила: осталось всего пять часов. Надо быть вежливой и спокойной. В конце концов, если она выйдет из себя, ей же будет хуже. — А сама мисс О’Коннор хорошо провела Рождество? — спросила Хелен весело. — Понятия не имею. Она обычно ездит к сестре. Больше у нее никого нет. Прошла уже целая вечность, а вода в кастрюльке все не закипала. — И что, он теперь целыми днями валяется в кровати? Вообще не одевается и не выходит из дому? «Спокойно, Хелен. Не спеши отвечать. Постарайся выдавить из себя улыбку». — Обычно мы встаем в одно и то же время. В один день Ник готовит завтрак, на следующий — я. Потом мы выводим на прогулку Хичкока, я иду на автобус, а Ник забирает газету и возвращается домой. — Все это было произнесено так спокойно, как будто она рассказывала сказку об идеальной жизни. — Неужели он хоть что-то готовит? — О да, конечно. Ты же видела в эти праздники, как он любит, чтобы ему что-то поручали. — Насколько я заметила, он только носил тарелки туда-сюда. «У кастрюли, наверное, дырявое дно. Разве требуется столько времени, чтобы вскипятить воду? » — Хелен снова улыбнулась и завозилась с подносом. — Вот как, подашь чай по-королевски, на подносе?! Раньше вполне достаточно было в руках отнести две кружки. — У тебя здесь столько красивой посуды. Жалко, что эти вещи редко используются. — Думаю, что он ждет не дождется, когда все это можно будет прибрать к рукам. Я обратила внимание, как он восхищался старинным бюро. Заявил, что это дорогая штука. — Мне кажется, Ник просто хотел утешить тебя, мама, после того, как ты сказала, что у тебя нет никаких накоплений и вообще ничего ценного. Он просто указал тебе на то, что у тебя есть красивая старинная мебель. — Не ему указывать мне на что-либо. В его положении, после того, что он совершил, не стоит вообще кому-либо возражать. — Он говорил это, проявляя участие, мама. — Голос Хелен звенел холодком. Она была уже на грани. Раньше мать только ехидничала и намекала. А теперь перешла в открытое наступление. — Нет, серьезно, Хелен. Это унизительно и для меня, и для тебя. И он еще нас жалеет! Не думай, что никто ни о чем не догадывается. Все всё знают. Я все время одна и принимаю все удары на себя, но мне как-то удается сохранить лицо. — Я не считаю, что для меня или для тебя унизительно то, что Ника сократили. По всей стране закрываются компании и увольняют сотрудников. Ник меньше всех это заслужил, но я рада, что у него уже намечаются новые варианты. А еще, что у нас нет пятерых детей, как у некоторых из его коллег. — И об этом тоже я хотела тебе сказать. Вы уже десять лет женаты, и у вас нет детей, только собака с нелепым именем Хичкок. Кто вообще так называет собаку? — Нам это имя нравится, и мы любим нашего пса. К тому же мы ведь не заставляем тебя возиться с ним, правда? Он остался дома, сидит один в своей конуре и ждет, когда мы вернемся. «Не то! Совсем не то! Не надо было этого говорить! » Она дала понять, будто хочет скорее уехать. Но теперь пути назад нет. А что это за звук? Не вскипел ли наконец чайник? — Не знаю, как ты все это терпишь, Хелен. У тебя же было все. Не понимаю, почему ты молчишь, вместо того чтобы возмущаться? — Если бы я могла в мгновение ока найти Нику хорошую работу, я была бы счастлива. Но на рынке нет вакансий. — Она изобразила простодушную улыбку в надежде, что мать прекратит этот разговор и не будет развивать опасную тему. — Я говорю не только о работе, но и кое о чем другом, — отозвалась та. Все, слово сказано и проигнорировать его уже не получится. — Ты о чем это? — произнесла Хелен с вежливым интересом, но как будто не догадываясь, что за этим последует. — Нечего делать такое лицо, ты прекрасно знаешь, что я имею в виду ту женщину, любовницу Ника. — Ах вот оно что. Ну, у них все закончилось. — Ее голос по-прежнему был веселым, так что глядя на него никто бы не догадался, как тяжело стало у нее на сердце. — Как это «закончилось»? Это тебе не Рождество — сегодня наступило, а завтра прошло. Все не так просто. — Это именно так, мама: было и прошло. — Но как ты можешь ему такое прощать? Как ты можешь терпеть его рядом с собой… после всего, что было? — Мы с Ником очень счастливы. Мы любим друг друга. Ну, случилась неприятность. Жаль, что окружающим стало все известно, но что же тут поделаешь? Вода закипела. Хелен обдала кипятком заварочный чайник. — И после всего этого ты живешь так, будто ничего не произошло! — А что мне делать, мама? Скажи мне? Чего ты от меня ждала? Что бы ты мне посоветовала, если бы я спросила у тебя совета? — Я бы хотела, чтобы этого вообще не было. — И я бы хотела. Думаю, Ник и Вирджиния тоже этого хотели. Но что случилось, то случилось. — Ее так звали — Вирджиния? — Да. — М-да… Вирджиния… — Но все-таки скажи мне, мама. Мне просто интересно. Каких действий ты ждала от меня? Что мне делать: уйти от него, подать на него в суд? Что? — Не кричи на меня. Я всего лишь мать, которая желает добра своей дочери. — Если ты желаешь мне добра, перестань меня мучить. — В глазах у Хелен стояли слезы. Она пошла наверх, держа перед собой поднос с чаем. — Я все испортила, — всхлипнув, сказала она Нику. — В это чертово последнее утро я все испортила. Он прижал ее к себе и гладил по голове, пока рыдания не утихли. — Давай нальем немного бренди в чай, — предложил он, — и заберемся под одеяло, пока мы не превратились в экспонаты музея ледникового периода. Как было бы здорово, если бы никто не знал о Вирджинии! Хелен это понимала. Она-то знала о ней с самого начала, но не подавала виду. Она была уверена, что это ненадолго. Вирджиния, молоденькая, хорошенькая девушка, работала вместе с Ником. Такого рода романы часто случаются, но очень редко приводят к распаду семьи. Если, конечно, жена окажется достаточно мудрой и не потеряет голову. Именно скандалы и представляют собой главную опасность в таких случаях. Да и зачем заставлять такого приличного и всеми уважаемого мужчину, как Ник, выбирать между практичной разумной женой Хелен и легкомысленной красоткой Вирджинией? Почему бы не сделать вид, что ничего не замечаешь, и не положиться на то, что она в конце концов найдет себе другого мужчину? Так все и должно было сложиться и наверняка сложилось бы. Этот эпизод забылся бы, если бы не та авария. Дело было два года назад накануне Рождества. У Ника в офисе устроили праздник Хелен в тот день умоляла его не брать машину. В центре будет полно такси. Зачем же рисковать? Они мирно обсудили это за завтраком: прикинули, сколько нужно миллиграммов, чтобы человек почувствовал опьянение. Сошлись на том, что оба могут спокойно вести машину, выпив даже в четыре раза больше разрешенной нормы. Но некоторым людям даже минимальной дозы достаточно, чтобы потерять координацию, поэтому правила столь строги и допустимый минимум так абсурдно мал. Ник пообещал, что, если сильно выпьет, оставит машину возле офиса и заберет на следующее утро. Хелен знала, что его роман с Вирджинией подходит к концу, и была очень довольна: давно уже она не чувствовала себя такой счастливой. С недавних пор она стала замечать, что муж стал пораньше возвращаться с работы и реже исчезает, чтобы тайком кому-то позвонить. Хелен мысленно поздравила себя с тем, что, похоже, страсти утихают. В восемь вечера ей позвонила Вирджиния, которая была сильно пьяна и плакала. Она попросила Хелен быть поласковее с Ником в рождественские праздники, потому что Ник прекрасный человек, очень хороший человек и его надо как следует утешить. Хелен с ней согласилась, мрачно подумав, что слушать этот пьяный бред на трезвую голову ужасно, но еще хуже быть женой, которой звонит любовница. А когда два этих обстоятельства накладываются друг на друга, это кого угодно может вывести из равновесия. Чуть позже позвонил Ник и сказал, мол, он надеется, что неразумная девица не звонила ей и не болтала всякую чушь. Хелен сказала, что не поняла, о чем звонившая ей особа вела речь, и попросила Ника ни в коем случае не садиться за руль. На это он ответил, что ему придется проводить эту идиотку домой, а то она наделает глупостей. Ник положил трубку еще до того, как она прокричала ему, чтобы он взял такси. Потом он рассказывал ей, что запомнит эту дорогу на всю оставшуюся жизнь. Именно дорогу, а не саму аварию. Движение было напряженным. Казалось, везде подстерегает опасность: неприятно поблескивали фары машин, водители нервно поглядывали на него через заливаемые дождем стекла, все вокруг сигналили без особой надобности, подрезали и нарушали правила, не проявляя никакого праздничного благодушия и джентльменства. Рядом сидела Вирджиния. Ее тошнило, она рыдала и хватала его за руку. Она не собиралась звонить Хелен, но ей почему-то вдруг пришло в голову, что стоит предупредить жену. Утром того же дня она сообщила Нику, что собирается уехать на праздники с другим мужчиной. Теперь, казалась, она передумала, во всем раскаялась и ждала, что ее успокоят и одобрят все ее действия. Ник изо всех сил старался сосредоточиться на дороге и не отвечал ей, поэтому она потянула его за плечо. Машину резко отбросило влево прямо под колеса грузовика. В результате у Вирджинии было выбито два зуба, сломано плечо и два ребра. Ника лишили прав на три года. Служебный автомобиль был разбит, но, так как через несколько месяцев фирма обанкротилась, потеряв помимо машины еще Ника и всех его коллег, это было не самое важное. Дело рассматривалось в суде долго, страховые компании, представлявшие обе стороны, предъявляли суду и друг другу все новые факты, а Вирджиния дала интервью в газете. Она заявила, что ее шансы на удачное замужество сильно упали из-за полученных ею травм. Девушка публично призналась, что у нее была интрижка с женатым коллегой и вот теперь этот мужчина полностью разбил ее жизнь. Всегда найдутся люди, которые читают подобные заметки. И вот кому-то из отдаленных знакомых она попалась на глаза, он переслал ее мисс О’Коннор, подруге матери, а та, увидев название фирмы и описание инцидента, в свою очередь сочла, что маме Хелен тоже нужно обо всем узнать. Два года та держалась, не упоминая при дочери об этой истории и делая лишь отдельные намеки. Но этим утром она решилась открыто затронуть больной вопрос. А Хелен совершенно не была к этому готова. — Прости меня, — сказала она мужу, потягивая чай с бренди, — ты так хорошо держался все это время, а я все испортила. Она будет дуться во время обеда, и все предшествующие усилия пойдут прахом. Ник грел ледяные руки, обхватив ими кружку. Его взгляд остановился. Снизу слышалось громыхание — мать Хелен чуть громче обычного хлопала дверцами шкафов и двигала стулья. Это, как барабанная дробь в джунглях, было понятным сигналом — она раздосадована. Когда они встанут, им придется несладко. — И зачем нам каждый год приезжать сюда! Хоть бы одно Рождество встретить вдвоем и с Хичкоком, — произнесла с тоской Хелен. Глаза Ника, как ей показалось, затуманились или это бренди кружит ей голову? — Интересно, сколько миллиграммов алкоголя сейчас в чае? — спросила она скорее чтобы отвлечь его, чем с какой-то другой целью. Он повернул голову и посмотрел на нее. В его глазах действительно стояли слезы. — Помнишь, несколько лет назад ты разбила в этом доме тарелку? — произнес он. Хелен удивилась. — Да, тогда мама подняла такой шум. — Мы склеили ее, помнишь? Ты собирала кусочки щипчиками для бровей, а я «сажал» их на клей. — Да, и потом швов совсем не было видно. — Она не могла понять, почему это пришло ему на ум. Дело было очень давно. Еще один случай, когда мама повела себя отвратительно, а Ник все уладил. — Когда мы ее собрали по кусочкам, — продолжал он, — она хотела сразу же использовать тарелку по назначению, но это было невозможно, мы даже поставили ее на некоторое время высоко на буфет, чтобы клей затвердел. Понимаешь, казалась целой, но на самом деле не была таковой. Из нее нельзя было есть. Только тронь, и все разлетится на куски. — Да-да, мы тогда поставили ее на маленькую подставочку на ножках. — В голосе Хелен звучало недоумение. Почему обо всем этом зашла речь? — Если бы кто-то в тот момент взглянул на тарелку, он бы решил, что в ней нет ни трещинки, такой целой она выглядела. Но на деле все было по-другому. Во всяком случае, пока клей не застыл. Все в конечном итоге «срослось», но в течение долгого времени тарелка была как бы ненастоящей. — В общем, да. — И с нами тоже происходит нечто подобное, правда ведь? Для твоей мамы мы делали вид, что мы настоящая пара. Мы прятали от нее трещинки в отношениях, следы того, как мы пытались их склеить. Перед ней мы выставляли себя с парадной стороны. Мы никогда не пытались прекратить этот спектакль и спросить самих себя, так ли все на самом деле. — Ник редко говорил столь серьезно. — Да, думаю, мы так пытались выжить. Можно было бесконечно все обсуждать, анализировать, что случилось и почему. Но не знаю, помогло бы это… — Мы просто могли бы быть честнее. Ты, вероятно, хотела выгнать меня, но не смогла. Надо же было все время демонстрировать твоей маме благополучие, прикидываться счастливой влюбленной парочкой, живущей в идеальном браке. — А ведь в целом у нас вполне нормальный брак, разве нет? Ну, большую часть времени он ведь был таким? — Ты сейчас кого пытаешься в этом уверить — себя или маму? — Я действительно так думаю, а ты считаешь, что это не так? — Да, я тоже так думаю, но я же негодяй, прелюбодей, безработный муж, пьяный водитель. Я не имею права судить о таких вещах. — Брось Ник, смешно слушать. Что было, то прошло. Я уже давно тебе это говорила. — Нет, ты привыкла все время притворяться, ты слишком терпима… — Послушай… — Лицо Хелен вспыхнуло от гнева. — Когда мама говорит о тебе гадости, я всегда на твоей стороне. В подобные моменты я чувствую такое единение с тобой, что просто дух захватывает! Ты не поверишь, с какой яростью я защищаю тебя, когда она начинает на тебя наговаривать. Не исключено, что ее нападки пошли нам на пользу, потому что каждая ее попытка поссорить нас только теснее нас сплачивает. — Так ты действительно думаешь, что все «склеилось», или мы только притворяемся, что у нас все хорошо? — Я не знаю, как это проверить. Например, мы можем сойти вниз, бросить ту тарелку на пол и, если она разобьется, сказать: «Да, она плохо была склеена». Ник, казалось, был удовлетворен. — И правда, твою сварливую мать есть за что благодарить. Она не давала нам принимать скоропалительных решений, пока «клей не затвердел». А теперь он застыл, скажи, Хелен? Грохот внизу нарастал. Стук и треск теперь уже просто невозможно было игнорировать. Ник и Хелен встали и сорвали простыню с кровати, на которой уже не собирались спать следующей ночью. Они оставили в комнате дьявольский разгром. Теперь уже не надо поднимать обломки и смотреть, подходят ли разные части друг к другу. Некоторым супругам необходимо все обсуждать и обговаривать до посинения, но им это уже не нужно. Капризной даме, бушевавшей внизу, они показали свое истинное лицо. Еще четыре часа предстоит носить фальшивые улыбки, а потом — все! А ведь сколько людей надевают в Рождество такие улыбки, как детские карнавальные маски. Морской окунь