Глава V.. Глава VI.

Глава V.

... Вновь победивший в своих воспоминаниях Чечню и вновь возвращающийся в Россию, Иван спал в своей конспиративной комнатенке на восемнадцатом этаже, восстанавливая силы после пережитого сражения с обеими противоборствующими в чеченской войне сторонами. Вечернее майское солнце било в открытое окно прямо ему в лицо, заставляя жмуриться во сне от такого же яркого, ослепляющего чеченского солнца, освещавшего его путь домой.

Перейти линию фронта особого труда не составляло, поскольку и не существовало никакой четко определенной линии фронта. Просто из местности, где чеченцы встречались чаще, чем русские войска, он попал в местность, где все было наоборот, и даже не заметил, как произошла эта перемена.

От контакта с чеченцами он уходил, всегда заранее чувствуя их приближение и не желая ввязываться в драку неизвестно из-за чего, только из-за того, что Иван и они принадлежали к разным народам.

Однажды он набрел на чеченца, который не воевал, а жил войною.

Его серая «нива» торчала на опушке леса, на которую вышел Иван, давно покинувший дорогу, ставшую намного более людной, и пробиравшийся более укромными путями.

Чеченца он заметил уже потом, когда тот появился из-за кустов, и, не видя Ивана, пошел к своей машине, обвешаный автоматами, связанными попарно сапогами, подсумками, какими-то вещмешками и планшетами.

Иван понял, что жизнь этого человека ему нужна. Ведь он не воюет с живыми, он обирает мертвых, обманывая смерть, пытаясь заставить ее служить себе.

Это было скучное убийство.

Это даже не было убийством.

Это было мгновенным прекращением существования того, что не было достойно ни жизни, ни смерти. Иван не мог наградить его знанием близости смерти.

Это был не воин, а могильный червь, сосущий мертвую плоть.

Иван с одного выстрела пробил ему голову, попав в левый глаз. Мгновенная вспышка, которую человек не успевает даже увидеть, так быстро покидает его мозг сознание, так быстро переходит он грань между живой и неживой материей.

В «ниве» Иван нашел трофеи убитого им мародера.

Целую гору, штук пятнадцать «калашниковых», пару офицерских «макаровых», гранатомет, правда, без зарядов, бумажные мешки с грязной, окровавленной формой. Иван вытряхивал их на землю, сам не зная, зачем.

В третьем по счету мешке оказалась гражданская одежда, причем как мужская, так и женская. Ивана это заинтересовало больше, чем оружие.

Он пока еще не успел обдумать – как, каким образом преодолеет он тысячи километров до Москвы без документов, без денег, в армейской форме. Ведь это до первого патруля...

Он порылся в куче тряпья, снятого с мертвых людей.

Выбрал себе джинсы, которые оказались не рваными, а только сильно вытертыми и даже сравнительно чистыми, по крайней мере, без пятен крови. Нашел кожаную жилетку, вполне подошедшую ему по размеру. Рубашки, правда, не было. Да, черт с ней, с рубашкой.

Иван снял форму убитого им лейтенанта, и переоделся. На его взгляд он выглядел теперь как типичный житель прифронтовой полосы, достаточно запачканный войной, чтобы не вызывать подозрений в зоне военных действий, и одетый достаточно цивилизованно, чтобы не походить на беглого раба в глазах чеченцев или на дезертира в глазах русских.

«Сойдет», – решил Иван.

Машина у него была.

Это было хорошо, даже очень хорошо, поскольку очень сильно приближало его цель, ускоряло путь на север.

Не было документов.

Это было плохо, так как сводило на нет все преимущества обладания машиной.

«Деньги, – подумал Иван. – Должны быть деньги. »

Он обшарил карманы застреленного им мародера.

Денег было мало. Тридцать долларов и российской мелочью тысяч пятьдесят.

Кроме того Иван выгреб из его карманов больше десятка зажигалок, пяток авторучек и три колоды потертых игральных карт.

Сунув деньги в карман, он опять полез в машину.

Еще один мешок, вытащенный им из машины, был набит всяким барахлом, извлеченным, вероятно, из солдатских вещмешков. Там были часы, фляжки, записные книжки, компасы, медальоны, может быть, и золотые, охотничьи ножи и чеченские кинжалы в ножнах с выбитой на них чеканкой, несколько книг, офицерская фуражка, танкистский шлем с ларингофоном, солдатские кружки, помятые пачки чая, какие-то фотографии, тюбики с зубной пастой, бритвы...

Иван не стал копаться в этих атрибутах жизни, свидетельствующих сейчас о смерти своих бывших владельцев, а еще раз осмотрел салон машины.

Больше, вроде бы, ничего не было.

Иван вспомнил про бардачок, открыл его и даже рассмеялся от удовлетворения находкой.

Деньги лежали аккуратными пачками, перетянутыми разноцветными резинками. Иван взял одну, прикинул на глаз.

Примерно – миллион российскими. Купюры были в основном старые, часто мятые и рваные, понятно было, что собирали их в одну пачку по разным местам и карманам. Пачек было два десятка.

Долларов была всего одна пачка, но судя по ее толщине и по тому, что с одной стороны лежали десятки, а с другой – пятерки, сумма была вполне приличной.

Захлопнув бардачок и сунув в карман еще один «макаров» с двумя запасными обоймами, он вывалил остальное оружие на траву и запылил на «ниве» по каменистой дороге, со все увеличивающейся скоростью покидая район окончания своих боевых действий в русско-чеченской войне.

... Неделю он блуждал по Чечне, избегая проезжих дорог, и терзая «ниву» сначала предгорным, а потом степным бездорожьем. Иван стремился на север и был озабочен только одним – не впороться ни в Урус-Мартан, ни в Грозный, ни в Гудермес.

Несколько раз его обстреливали, но он уходил от контакта, изображая паническое бегство, и ему всякий раз верили. Что может быть естественнее страха в стране, объятой войной?

Сложнее всего оказалось перебраться через Терек.

Все мосты через него охранялись слишком хорошо, чтобы рассчитывать прорваться через них на лишенной брони «ниве». Ему не удалось бы даже сбить легонькой «нивой» массивные шлагбаумы, а если бы он как-то и проскочил, то был бы неминуемо расстрелян из тяжелых пулеметов, стоящих на выездах с мостов на каждом берегу.

Соваться же через посты без документов было бы вообще просто самоликвидацией – даже и с документами проезд через мост все равно оставался проблемой.

Он двинулся сначала вниз по течению Терека, рассчитывая прорваться в Дагестан, но вскоре чуть не лишился машины, попав на прибрежный участок совершенного бездорожья. Пришлось вернуться, поскольку проезжая дорога в Дагестан была слишком хорошо прикрыта чеченскими стволами.

Ему ничего не оставалось, как продвигаться в сторону Гудермеса, то проселками в одиночестве, то прячась в группах машин на дороге, при первых признаках приближения к посту сворачивая с нее и ища объезд.

Иван чувствовал, что нельзя затягивать свое пребывание в этой стране, не знавшей о том, что она Ивана больше не интересует как противник, и что единственное его желание – раскрошить как можно меньше чеченских голов на своем пути в Россию.

Его могут втянуть в боевой контакт, и тогда ему придется убивать, хочет он этого или нет. А заставить его забрать чью-то жизнь, когда она ему не была нужна, было бы насилием над его волей. Насилия же над собой Иван теперь просто не понимал, само это слово лишилось для него своего прежнего содержания и приобрело какое-то новое значение.

Что-то вроде – «прелюдия смерти».

Ему нужно было покинуть Чечню, и как можно скорее. Только тогда он сможет идти своим путем, дорогой, которую видит он, а не той, на которую его толкает чужая воля, будь то воля его командира или его Президента, его Родины или его народа.

Он сам стал суверенной личностью, способной начинать войны, выигрывать их или объявлять о выходе из них. Объявлять самому себе, поскольку только на него распространялся его суверенитет.

Иван решил гнать «ниву» через Терек там, где его ждать не будут. Там, где на автомашинах через Терек не переправляются, поскольку это считается невозможным. Невозможным, поскольку никто и никогда еще этого не делал.

Ну что ж, придется продемонстрировать еще одну возможность автомобильной переправы через Терек.

Он объехал Гудермес с севера и, спрятав машину в достаточно густом для обеспечения минимальной маскировки кустарнике, несколько часов наблюдал за интенсивностью движения на железнодорожной линии Махачкала – Минводы, вернее на ее ветке Гудермес – Моздок. Результаты наблюдения его удовлетворили.

Поезда шли нерегулярно, но, в среднем, за час проходил один грузовой состав.

Иван знал, что его путь лежит там, где его не ждут, и поэтому подогнал «ниву» к более-менее пологому въезду на железнодорожное полотно и готов был пристрелить каждого, кто попытался бы помешать ему дождаться прохода очередного товарняка.

Мост, как уже выяснил Иван во время своего наблюдения, охранялся только от пешеходов. Составы проверялись где-то раньше и теперь просто следовали через Терек под охраной немногочисленных стрелков.

Мостовой пост состоял всего из двух охранников, правда, с каждой стороны. Судя по их истомленным, расслабленным фигурам, давно уже, как минимум, несколько дней, на мост никто не совался. Охранники явно скучали на своем посту метрах в пятидесяти от самого моста, рядом с автоматической стрелкой. Они резались в карты, курили, вяло переругивались друг с другом, а то и вовсе один из них растягивался на склоне насыпи и явно дремал. Правда второй в это время, хоть и клевал носом, но продолжал сидеть. На проходящие составы они не обращали никакого внимания, разве что иногда кричали что-то выглядывавшим из вагонных дверей стрелкам.

Что именно, Иван не разобрал.

Иван ждал состав за небольшим поворотом, скрывавшим его машину из поля зрения мостовой охраны.

От того места, где он стоял, до охранного поста было метров двести, столько же, примерно, до противоположной стороны. А что там, Иван с этой стороны даже и разглядеть не мог.

Очередной состав заставил Ивана ждать себя больше часа.

Поезд шел не особенно быстро, как и положено техникой безопасности движения на железнодорожном транспорте при мостовой переправе.

Ивану это было на руку, поскольку он не слишком доверял ходовым качествам «нивы» при движении по столь пересеченной местности как шпальная подушка рельсов. Он пропускал вагоны один за другим, примериваясь к скорости движения последнего. Стрелки охраны не обращали на «ниву» никакого внимания, не предвидя с ее стороны никакой угрозы для железнодорожного состава.

Мало ли, что за чудак запоролся на своей колымаге в эти кусты? Им-то что за дело?

Замыкающего охранника, устроившегося на крыше последнего вагона, единственного, который мог ему помешать, Иван снял одним выстрелом еще снизу, из-под насыпи, когда последний вагон только поравнялся с его машиной. Тот выронил свой автомат и уткнулся носом в крышу вагона.

Иван резко газанул и «нива» выскочила на полотно, с трудом, но все же благополучно преодолев ближний высокий рельс.

Машину немилосердно затрясло, на каждой шпале Ивана подбрасывало и ударяло головой о крышу, пока он не сообразил вывернуть руль так, чтобы передние колеса скользили по внутренней боковой стороне левого рельса, а задние – правого. Колеса перестали попадать в выемки между шпалами одновременно и машина пошла значительно ровнее. Иван уже не сомневался, что она сможет таким образом доползти до противоположного конца моста. Он держался метрах в трех-пяти от последнего вагона и должен был появиться в поле зрения мостовой охраны достаточно неожиданно.

Конечно, их внимание мог привлечь рев нивского мотора, натужно преодолевающего непривычное для него железнодорожное препятствие, но, поставив себя на место охранников, Иван понял, что и сам не сумел бы сообразить в такой ситуации, в чем дело.

Они заметили машину как только она поравнялась с их стрелкой.

Иван успел увидеть, как один из них так и застыл с вытаращенными глазами и раскрытым ртом, зато другой мобилизовался быстро, сдернул с плеча автомат и первой же очередью разнес заднее стекло в «ниве».

Ивану было не до того, чтобы отвечать на их выстрелы. В это время он как раз резко газовал, переезжая рельсы примыкающей к основной линии ветки, и здорово отстал от поезда. А это грозило сорвать все его планы.

Он, наконец, преодолел рельсы и затрясся по шпалам, догоняя последний вагон состава.

Автомат лупил по «ниве», практически безрезультатно, толи от поразившего охранника удивления, толи от того, что машину мотало из стороны в сторону, пули ложились по касательной к ее корпусу, сдирая краску, но даже переднее стекло было еще цело.

«Кретин, – подумал Иван об открывшем огонь охраннике, – по колесам надо было... »

И в этом была истина, поскольку на ободах ехать по шпалам стало бы невозможно, и Иван застрял бы посреди моста как кусок баранины на шампуре. А с обеих концов моста его как следует прожарили бы автоматными очередями. Но ему повезло.

Смерть не хотела забирать его к себе, надеясь, очевидно, на неоднократные и еще более близкие свидания с ним в будущем.

Переднее стекло мешало Ивану. Покрытое сетью мелких трещин от удара срикашетившей пули, оно сильно ограничивало видимость и Иван, улучив момент, когда трясло чуть меньше, высадил его ударом кулака.

Единственной его заботой теперь стала встреча со вторым охранным постом на той стороне моста.

Там его уже ждали.

Постовые охранники залегли за насыпью и следили за последним вагоном, поджидая, когда он приблизится и откроет для их наблюдения источник переполоха, поднявшегося на той стороне.

В расчеты Ивана не входило приближаться к охранникам вплотную и тем самым увеличивать кучность стрельбы их автоматов.

Он остановил машину метров за пятьдесят от противника и спокойно наблюдал, как удаляется от него последний вагон, постепенно увеличивая сектор прицельной стрельбы. Он опасался, как бы не заглох мотор «нивы», сведя на нет все его усилия перетащить на эту сторону средство быстрого передвижения.

Конечно, он мог бы без проблем форсировать Терек без машины, бросив «ниву» и продолжая путь пешком, но не надеялся раздобыть документы на территории Чечни и добыть новую машину с помощью денег, а не стрельбы. Чечня снова начала бы затягивать его как трясина, не пуская туда, куда он стремился.

Постовые, как оказалось, залегли, с обеих сторон насыпи, и первым машину Ивана увидел тот, что справа. Он немедленно открыл по ней огонь, чего, собственно, Иван и дожидался, чтобы заткнуть его пулей, уточнив его позицию по вспышкам из ствола его автомата.

Второй вступил с интервалом секунд в пять, за которые Иван успел не только сориентироваться, но и взять его на мушку. Иван оборвал его очередь, прострелив ему плечо, а когда он пытался переменить позицию и взять автомат в другую руку, пробил пулей голову.

«Нива», к счастью, не заглохла и благополучно преодолела оставшиеся шпалы до более-менее пологого съезда с железнодорожной насыпи.

Ивану нужно было поторапливаться, и, пока охранники на том берегу, не подняли тревогу и не сообщили о его дерзкой переправе через Терек в ближайшее подразделение, удалиться от моста как можно скорее.

Его интересовали дороги только на север.

Буквально нащупав колесами какую-то еле заметную колею, сворачивающую в сторону от железки, Иван выжимал из машины все, что можно, стремительно удаляясь от Терека в сторону Ногайской степи.

У него хватило бензина, чтобы перебраться через какую-то полупересохшую речушку и добраться до окраины неизвестно как называющейся станицы. Почти на сухом баке он выехал на какую-то дорогу, и тогда «нива» окончательно заглохла.

Иван знал, что случай будет на его стороне. Его вела на север сама судьба.

Иван был уверен, – что бы он не предпринял, удача его не оставит.

Поэтому он предпринял самое простое, что мог предпринять в этой ситуации – откинулся на сидении и мгновенно заснул, не выпуская, правда, «макаров» из лежащей на руле правой руки.

Его разбудил шум мотора приближающейся машины.

Иван сидел, не шевелясь и даже не открывая глаз.

Он слышал, как метрах в десяти от него остановилась машина, как хлопнула дверка и раздались осторожные шаги, направляющиеся в его сторону.

Иван ждал, расслабя тело, но сконцентрировав волю. Он внутренне был готов проявить мгновенную активность, хотя внешне производил впечатление человека, отключившегося полностью – не то убитого, не то спящего беспробудным сном пахаря войны.

Человек, дезориентированный мертвенной неподвижностью Ивана, приближался крадучись, постоянно держа его на прицеле своего оружия. Иван не видел, чем он вооружен, но чувствовал нацеленную на свою грудь пулю в его стволе, ощущал на себе ее внимательный взгляд.

Он как будто видел сквозь веки, как приблизившись вплотную, неизвестный склонился к открытому боковому окну, вглядываясь в Ивана, и осторожно, медленно потянул руку за «макаровым», ствол которого смотрел вперед, в сумеречное пасмурное небо, заглядывающее в машину сквозь лишенное стекла переднее окно.

Иван открыл глаза.

Человек, уже просунувший голову в боковое окно, вздрогнул, но это было единственное, что он успел сделать.

Одним движением Иван поднял левую руку и коснулся его подбородка. Резко выпрямил руку.

В шею человека сильно врезалась верхняя кромка бокового окна.

Хрустнули позвонки.

Одновременно взвыл мотор стоявшей прямо перед Иваном машины, оказавшейся УАЗиком, но правая рука Ивана среагировала раньше, чем сидящий за его рулем человек. В лобовом стекле УАЗа появилась дырка, и Иван разглядел, как сидящий на месте водителя человек обвис на руле и ткнулся головой в стекло.

Иван вытолкнул висящего на окне человека и вылез из «нивы».

Раздумывать было не о чем.

Не взглянув на того, кто подкрадывался е нему, Иван перешагнул его труп и пошел к УАЗику. Вышвырнув из-за руля труп парня лет семнадцати с обезображенным выстрелом лицом, Иван полез в бензобак.

Он был заполнен только наполовину.

Хорошо, но мало.

Путь Ивану предстоял долгий и надо было запастись горючим.

Вернувшись к «ниве», Иван выгреб деньги из бардачка, бросил их на сидение УАЗа и, не сомневаясь в необходимости того, что он делает, направил машину прямо в станицу.

Иван хотел найти автозаправочную станцию, но потом сообразил, что в станице ее может и не оказаться. Черт его знает, каких размеров это селеньице, и насколько цивилизованно...

Да и что ж ему – спрашивать у каждого встречного, где у них тут автозаправка?

Иван решил действовать иначе.

«В конце концов, я же знаю, что это мертвый народ, – подумал он. – И те кого я не убью сегодня, рано или поздно найдут свою смерть, потому что ищут ее. И раз я пришел сюда, значит и она ищет их. »

Он остановил УАЗик у ворот крайнего дома на единственной улице станицы, рядом со стоящим у забора «москвичем» и с «макаровым» в руке вошел во двор.

Первой он застрелил собаку.

Он знал, что здесь он не встретит серьезного сопротивления. Это было скучное занятие – убивать податливых смерти людей, но Ивану необходимо было тщательно зачистить территорию, чтобы полностью обезопасить свое недолгое на ней пребывание.

Выскочившему на выстрел из дверей дома мужику он прострелил лоб и тот упал беззвучно. Мужик оказался русским, чем немало удивил Ивана.

Внутри дома завизжала женщина.

Иван вошел и прекратил ее визг еще одним выстрелом. Женщина была чистокровной чеченкой, в этом не было никаких сомнений.

Не было у Ивана сомнений и в том, правильно ли он поступает. Неправильным, с его точки зрения, могло быть только одно – его дальнейшая задержка в Чечне.

Остальное все было абсолютно не важно и абсолютно оправданно.

В соседней комнате он нашел старуху, которая сидела на каком-то сундуке, на котором, видно, только что лежала, и крестила Ивана православным крестом, злобно шипя беззубым ртом:

– Шатана... Шатана...

Улыбнувшись, Иван покачал головой и застрелил глупую старуху.

Больше в доме, кроме какого-то мелкого ребенка примерно году от роду, он не нашел никого. Ребенка Иван оставил жить, потому что не обратил на него никакого внимания.

Для того, чтобы умереть, нужно сначала понять, что ты живешь.

Бензин оказался в сарае, в огромной, не меньше, чем на тонну, емкости. Иван разыскал в том же сарае с десяток канистр разной емкости, все их заполнил бензином и погрузил в УАЗик.

Потом, сообразив, что впереди – пески, нашел в доме две молочные фляги и наполнил их водой. Фляги он тоже поставил в машину.

Он забрал у убитых людей кое-какую, безразличную ему еду, приготовленную ими для себя. Им она все равно уже была не нужна.

Кажется, все.

Он был готов в путь.

Теперь Иван уже окончательно покидал Чечню.

Сожалений по этому поводу у него не было никаких.

Иван на основательно загруженной бензином и водой машине выехал из станицы, так и оставшейся для него навсегда безымянной.

Он углубился в пески Ногайской степи.

Через пять часов тряски по барханному бездорожью он выехал из Чечни и оказался в Дагестане, так и не встретив ни одной живой души.

Впереди были Кумские болота, калмыцкие Черные земли, ему приходилось переправляться через русла высохших степных речонок с почти отвесными берегами, объезжать зыбучие пески и соленые озерки.

На шоссе Астрахань – Элиста он выбрался где-то в районе Улан Эрге, где эта дорога пересекает Черноземельский канал. Он просто истосковался по асфальту после многодневного перехода по тряским пескам и степным кочкам. Когда УАЗик перешел на плавный и стремительный ход по асфальту шоссе, Иван чуть не заснул за рулем, убаюканный отсутствием необходимости быть постоянно настороже.

Впереди была Элиста, где он бросил машину и купил себе документы и приличную одежду. Впереди был многодневный сон в поезде, который повез Ивана сначала практически обратно параллельно тому пути, который он проделал на машине: сначала в Ставрополь, затем в Кропоткин, в Тихорецк, в Ростов, и только потом – на Москву.

Но это уже не имело для него особого значения, поскольку происходило не в Чечне.

Глава VI.

Лещинский лежал в ласкающе-горячей ароматной воде и страх, пропитавший его в Сосновом бору и заполнивший поры его тела, постепенно вымывался ароматизированной хвоей водой и покидал его. Лещинский вновь был логической машиной анализа.

Тело его почти висело в воде, опираясь на бортик ванны только верхней частью плеч и затылком. Руки и ноги были не вытянуты, а полусогнуты, так, что мышцы абсолютно не напрягались и были полностью расслаблены.

Тело не напоминало Лещинскому о себе ничем, его слово бы не было.

Он превратился в лишенный тела, автономный мозг, вся возможная мыслительная энергия которого была направлена на решение единственной задачи.

Той, которую задал ему Крестный.

Итак, исходные условия.

Внешнее вмешательство в деятельность слаженного и успешно работающего криминально-чиновничьего тандема Крестный-Лещинский.

Привыкший к объективному анализу Лещинский привык называть вещи своими именами. От этого они обретали плоть и кровь, переставая быть абстракциями газетных статей или вульгарными схемами кухонных разговоров.

Что мы имеем еще?

Рассуждая, Лещинский любил говорить о себе во множественном числе. Это было не столько гипертрофированное самомнение – типа «Мы, император всея Руси... », – хотя и от этого что-то было, сколько стремление избавиться от личностных интерпретаций и оценок, что повышало, на его взгляд, степень объективности анализа.

А еще мы имеем очень интересное обстоятельство.

Абсолютную невозможность утечки информации.

В себе Лещинский был уверен. О его контактах с Крестным знали только трое: он, Лещинский, сам Крестный и еще Господь Бог.

И в Крестном он был тоже уверен. Он человек умный. И даже очень умный. Стал бы он так нервничать и так наезжать на Лещинского, если бы чувствовал за собой вину. Явно, не стал бы.

Может быть, кто-то следит за Лещинским, и несмотря на все конспиративные предосторожности, принимаемые им перед встречей с Крестным, сумел сесть ему на хвост, зафиксировать его встречу с Крестным, а затем через уже через Крестного – выйти на того человека, который работал с Кроносовым, на ликвидатора?

Да нет, ерунда получается. Ведь такой расклад возможен только в том случае, если допустить, что Крестный по младенчески наивен в вопросах конспирации. А он в своем деле далеко не ребенок.

Наконец, еще одна возможность.

Наивен тот, на которого, как говорил Крестный, кто-то неизвестный охотился.

Тоже ерунда, поскольку полностью противоречит характеристике, данной ему Крестным.

Как он сказал?

«Тот, кто работал с Кроносовым, – припомнил Лещинский, – мне любого золота дороже. » И еще что-то – о том, что убить его очень сложно, сложнее, чем любого другого. То есть о его квалификации.

Значит – не было утечки информации.

А вот сама информация у кого-то была.

Это первый вывод.

Небольшой, зато объективный, усмехнулся Лещинский.

Далее.

Информация о чем?

Прежде всего – о готовящемся третьем покушении на Кроносова.

Ну, тут не надо быть гением, достаточно и кухонного ума, чтобы сообразить – раз две попытки оказались неудачными, значит, должна быть третья.

Важнее другое. Кто-то знал не только о предстоящем терракте, но и о том, где и когда он состоится, о месте и времени его проведения.

С местом-то, пожалуй, проблем нет, место традиционное – дом родной. А вот как быть со временем?

Если Лещинский правильно понял слова Крестного, а ему казалось, что это именно так, человек, проводивший ликвидацию, работал один.

А это означает, что кроме него о времени проведения операции не знал вообще никто.

Даже Крестный.

Это уже хорошо. Просто отлично.

Поскольку означает возможность сделать второй вывод, уже поценнее первого.

Никто не располагал информацией о времени убийства банкира.

Первое следствие из этого вывода, именно первое, то есть самое важное, так как оно касается его, Лещинского, жизни, – он тоже не знал тактического рисунка ликвидации. И, естественно, не мог никому о нем сообщить.

Второе следствие – стороннее наблюдение велось не столько за ситуацией с Кроносовым, сколько за самим проводящем ее исполнителем. Только так можно было выйти на время ликвидации.

Не могли же случайно совпасть смерть Кроносова и попытка устранить человека, который его убил.

В случайности Лещинский не то чтобы не верил, он им скорее не доверял.

У него всегда возникало смутное подозрение, что его обманули, что всегда существует, на самом-то деле, тайная причина, полностью объясняющая произошедшее, придающая ему прозрачную закономерность целесообразности здравого смысла. Просто он еще не видит этой причины.

Даже когда ему однажды, еще в студенческие годы довелось выиграть трешник в спорт-лото, он все никак не мог поверить в случайность этого события. Ему нужно было найти рациональное объяснение своему выигрышу.

Он успокоился тогда только выстроив в своем воображении четкую схему изъятия выигрышного фонда устроителями лотереи – через планирование и распределение крупных выигрышей и строго дозированную, просчитанную случайность выигрышей мелких, необходимых для сохранения начальных условий игровой ситуации.

Так и сейчас, стоило ему подумать о возможности случайного совпадения, как в нем поднималось какое-то раздражение.

Он был детерминистом от природы, ищущим причину всегда и везде. И находящем ее.

А то, что он нашел, заключалось в простеньком, в принципе, выводе: кого-то очень интересует не столько смерть Кроносова, сколько то ли личность, то ли деятельность того человека, о котором Крестный говорил столь взволнованно и ценил столь высоко.

Интересует настолько, что стала кому-то мешать.

Лещинский чувствовал, что уцепился за что-то, что может указать дорогу к ясному пониманию ситуации, но лишь уцепился. Обрывок, за который он сейчас ухватился, словно не был привязан к основной нити, смотанной в клубок, а лишь сплетен, спутан с нею отдельными волокнами. Дернешь чуть сильнее, чем можно и нужно, так и останешься с логическим обрывком анализа, то есть фактически – ни с чем.

Лещинский осторожно, сдерживая себя, потянул на нащупанный им обрывочек.

Раз совпавшие события существенно не связаны друг с другом, но все же оказались выстроенными в хронологический ряд, значит кто-то их выстроил.

Отсюда имеем еще одно следствие из вывода о том, что никто не знал о времени, на которое исполнитель запланировал ликвидацию банкира – события были кем-то формально, искусственно привязаны друг к другу, чтобы создать впечатление их взаимозависимости в глазах наблюдателей, зрителей. А зрителей всего два – он и Крестный.

Кому нужно было их связывать? И зачем?

Первый вопрос пока отложим, подумал Лещинский. Не все сразу.

У каждого логически организованного события должна быть цель, иначе оно превращается в спонтанный, хаотический факт, а в хаос социальной жизни Лещинский не верил.

У того, кто пытался связать смерть банкира и смерть его убийцы в единый узел, могла быть только одна цель – выйти на контакт с заказчиками устранения Кроносова. С Крестным, с ним, Лещинским.

Оригинальный способ – привлечь внимание заказчика, убрав исполнителя.

Вода в ванной вдруг показалась Лещинскому слишком прохладной, хотя температура ее автоматически поддерживалась на том уровне, который он сам установил на программном пульте управления.

Никакой это, на хер, не оригинальный способ. Это красноречивый способ. И не привлечь внимание, а предупредить. Крестного предупредить, что его деятельность кому-то не нравится. А главное, предупредить его, Лещинского. О том же самом.

Лещинский вдруг понял, что он пока еще жив только потому, что кто-то сильный, не менее сильный, чем сам Крестный, просто еще не вычислил, кто стоит за убийством Кроносова и рядом других, не менее красноречивых фактов российской жизни последних месяцев.

Он выскочил из ванной, почувствовав вдруг отвращение к той позе лягушки, в которой он только что расслабленно висел в воде. Лещинскому нужна была полная объективность выводов, к которым он придет, поскольку от них зависела теперь его жизнь, в этом он нисколько не сомневался. Остатки самомнения выветрились из него, словно хмель.

Лещинский зябко поежился.

Он прошел в свою сорокаметровую гостиную, открыл бар, плеснул в «тумблерс» хорошую порцию «Барбароссы», залпом опрокинул в себя.

Водка колом воткнулась в желудок, перехватив дыхание и вызвав неприятные спазмы. Лещинский подавил подкатившее к горлу ощущение дурноты и плюхнулся в кресло. Сознание от водки нисколько не замутилась, а через минуту теплая волна поднялась из желудка и разлилась по всему телу. Он, наконец-то, согрелся.

Сидеть и ждать, как дальше будут разворачиваться события, конечно, нельзя.

Надо что-то делать, но что?

Звонить Крестному и бежать к нему, просить помощи?

А что Лещинский ему скажет?

Что он испугался? Что хочет жить?

Что боится кого-то, сам не зная, кого?

Как бы Крестный его сам не пристрелил...

Ведь узнать-то он еще ничего не узнал.

«Мыслитель, мать твою... » – подумал о себе Лещинский. Ему было стыдно перед самим собой.

До него только еще дошло то, что до Крестного, видно, дошло мгновенно, как только он узнал о покушении на своего человека.

И Крестный сам к нему обратился, фактически, за помощью. Просил выяснить, не что произошло, это для него ясно, а кто за этим стоит.

Толи от водки, толи от страха, но кое-что в голове Лещинского прояснилось.

«Хватит юлить, – сказал он себе. – Не предупреждение это. Это война. »

И он глубоко задумался над тем, кому нужна была бы эта война с подпольной структурой правительства.

Кому выгодно было бы уничтожить механизм реального, а не только декларированного в Конституции влияния государственной власти на события в стране? Кому было бы на руку, чтобы правительство не имело возможности справиться ни с одной сложной ситуацией?

Чтобы события вели за собой его действия, а не наоборот?

Над ответом не стоило ломать голову.

Только оппозиции. Тем, кто мечтал перестроить существующую структуру под себя, под свою выгоду, свои интересы, расставить своих, проверенных людей на ключевых местах в Правительстве.

Лещинский вздохнул. Задача казалась ему почти решенной.

Оппозиция была пестра и разнообразна, но реальной возможностью создать дееспособные силовые структуры обладали лишь две фигуры.

Прежде всего – бывший премьер-министр, недавно вынужденный уйти в отставку, потеряв формальную власть над государственным аппаратом, но сохранивший свое политическое лицо и, что важнее, свою связь с государственными силовыми структурами.

Вот уж с кем бы не хотел Лещинский иметь дело, так это с официальными силовиками.

И не потому, что у них было много легальных, законных возможностей не выходя, ну, или не очень выходя из конституционных рамок, расправиться практически с любым человеком в России. У них было слишком много возможностей нелегальных, вообще никак не соотносимых с Конституцией права граждан, записанные в которой, они призваны были охранять от всевозможных посягательств.

Реальную опасность представляли различные полулегальные и совсем нелегальные, строго засекреченные отряды специального назначения, о функциях которых можно было строить много самых различных предположений, но наверняка знать, в чем состоит их задача, могли лишь единицы из силовой верхушки.

Кроме бывшего премьера был еще генерал-афганец, давно и безуспешно рвущийся к власти. Он проиграл пару выборов за президентское кресло, но имел при этом огромную поддержку во всей России.

Лещинского мало интересовали настроения электората, но он знал, что сторонники генерала имеют разветвленную по всей стране структуру, имеющую не только политическую, но и силовую ориентацию. Кое-где, в некоторых крупных городах, генеральские «бойцы» захватили неформальную власть и диктовали теперь свою волю местному криминалитету.

В Москве они пока чувствовали себя неуверенно, но в любой момент могли перейти к активным действиям.

Эти, на взгляд Лещинского, были менее опасны. Пропагандистский аппарат генерала был вынужден организовывать своих сторонников с помощью политических лозунгов и отягченность идеальными целями, содержащимися в этих лозунгах, снижала уровень боевой подготовки силовых структур генерала. Государственные силовики не морочили мозги своим подчиненным сказками о справедливости, наоборот, старательно выбивали из них любые идеальные представления и прекраснодушие.

Реальность жестока и цинична, власть должна ей соответствовать, а механизм осуществления и поддержания власти – силовики должны быть еще жестче и циничнее, чем сама власть.

Лещинский понимал абсолютную необходимость такой позиции. И знал, что она неукоснительно выдерживается в государственных силовых структурах. Нельзя сказать, чтобы это его успокаивало. Наоборот, перспектива испытать на себе возможности какой-нибудь «Дельты» или «Лиги профессионалов» его чрезвычайно тревожила. Тем более, что он склонялся к мысли, что активные действия против Крестного начали не генеральские «бойцы», а люди бывшего премьера.

Он схватился за телефон.

Номер, которым он всегда пользовался, вызывая Крестного на контакт, долго не отвечал.

Наконец, в трубке прорезался мужской голос и, как всегда, спросил, что передать?

– Передайте, что нужно срочно встретиться, – сказал Лещинский, – он знает, зачем.