Глава III.

Иван выполнил просьбу Крестного.

Залег.

В Одинцово он, конечно, не поехал.

Не потому, что не верил Крестному. Он верил его словам. Но не верил его информированности, его пониманию ситуации. Уж если его выследили у дома Кроносова, кто мешает тем же людям устроить засаду в Одинцово?

И Крестный тут скорее всего ни при чем. Иван хорошо знал себе цену в нынешней Москве, как, впрочем, знал ее всегда. Он слишком нужная фигура для Крестного, и жертвовать им тот не станет.

С чем он тогда останется? С кем?

Честно говоря, Ивана подмывало на драку.

Поймав себя на этом, он усмехнулся.

На драку?

Уж кому не знать, что эта драка закончится одним или несколькими трупами. В зависимости от того, сколько человек против него выйдут.

«Не ври, – сказал себе Иван, – тебе не драться хочется, а убить кого-нибудь».

Крестный прав, нужно было залечь. Не затем, чтобы спрятаться от опасности, а затем, чтобы не убивать направо и налево, пьянея от близости смерти.

Смерть не должна быть случайной.

Ее нужно заслужить, совершив зло, и получив от него, Ивана, возмездие.

Не дарите милость свиньям, ибо, пожрав ее, превратят в свинину.

Смерть, высшая в этой жизни милость – награда, а не милостыня.

... Он вспомнил, свои первые сутки, проведенные в яме под чеченским сортиром, заполненной почти доверху помоями, говном, мочой и всякими огрызками. Он стоял по горло в этой зловонной мутной жиже, от которой при каждом движении поднималась такая густая вонь, что он почти терял сознание. Руки его были прикованы цепями к вбитым рядом с ямой толстым бревнам. Тусклый свет проникал в яму только через зияющее над его головой сортирное очко.

Его посадили туда после первого, неудавшегося, побега с маковой плантации, когда его порвали догнавшие волкодавы. Одного он разорвал почти пополам, схвативши руками за челюсти, но трое других сильно задержали Ивана, и подоспевшие чеченцы набросили на него сеть и отволокли по земле обратно на плантацию.

Его посадили в «карцер», как чеченцы называли свой сортир.

В конце первых суток он настолько ослабел от усталости и потери крови, что дрожащие ноги сводило судорогой, а он не мог даже присесть, не погрузившись с головой в мутную вонючую жижу. Несколько раз он пытался дремать, повиснув на цепях, но стоило сознанию хоть слегка затуманиться сном, как руки слабели и он просыпался от того, что ноздри заполняла острая вонючая жидкость, которую он знал уже не только на запах, но и на вкус. Он резко выныривал, отфыркиваясь и выплевывая изо рта куски говна и каких-то толстых белых червей, кишмя кишащих на стенках ямы, на поверхности жижи, на его руках, голове и лице.

Когда внезапно наверху скрипнула сортирная дверь и в очко сначала ударил яркий свет фонарика, а затем он, задрав голову, увидел через дыру бородатое лицо, он не выдержал и заплакал. Он кричал что-то несвязное и сквозь рыдания просил, умолял пристрелить его, повесить, отдать собакам, бросить со скалы в ущелье.

Он просил смерти как милости, как жалости к себе.

Он замолчал, когда услышал смех чеченца.

– Вай, какой слабый... Нэ мужчина. Такой нэльзя убить. Аллах нэ вэлит. Такой сам сдохнэт.

Затем чеченец стал ссать на него, смывая горячей мочей с волос Ивана прилипшие куски говна и засохшую вонючую грязь с его лба и щек. Иван рвался, дергал цепи, мотал головой, но струя под хохот чеченца настигала его...

Вторые сутки Иван выл.

Сначала он орал, пока хватало сил. Потом стал завывать по волчьи, находя в этих звуках странное облегчение и забывая, кто он и где находится. Звук, вой, который он издавал, становился для него самым важным в его существовании, это был знак его жизни, находящейся на грани смерти. Он вкладывал в этот вой всю свою жажду свободы, жажду мести, все свои воспоминания. Он сам становился звуком и рвался вверх из своей зловонной тюрьмы, с неосознанным удовлетворением отмечая, как собаки поднимают в ответ истошный лай.

Потом он мог только мычать, уже не тревожа собак, но зная, что он не захлебнется в этом чеченском дерьме, что умрет стоя.

Чеченец пришел еще раз. Прислушался к хрипам Ивана, спросил:

– Что пэть пэрэстал, а?

В ответ Иван смог только поднять голову, чтобы чеченец увидел его лицо.

На губах его была улыбка.

Страшная улыбка мертвого человека...

На третьи сутки он потерял сознание.

Но не утонул в зловонной яме. Мышцы его рук окаменели и не расслабились, когда отключилось сознание. Он давно уже потерял счет времени и не мог сказать, сколько он провисел без сознания на своих одеревеневших и тем спасших ему жизнь руках.

Так, с неопускающимися руками, его и вытащили из сортира, так рядом с тем же сортиром и бросили.

Он очнулся от страшной боли в руках. Руки оживали и будили вслед за собой все тело, голову, мозг. Первое, что понял Иван, очнувшись, – он продолжал выть. И это был победный вой узнавшего смерть зверя.

Зверя, узнавшего смерть, и полюбившего ее так же, как любят жизнь.

Иван понял, что он жив.

И еще он понял, что все чеченцы, живущие у этого макового поля, обречены на смерть. От его руки.

... Иван вспоминал Чечню без страдания, без озлобления или боли, а с каким-то даже чувством ностальгического сожаления. Так вспоминают обычно школьные или студенческие годы. Убивать ему приходилось и прежде, ведь он был бойцом спецназа и приклад его автомата до той ночи, когда он угодил в плен, украсила не одна уже ножевая зарубка. Раз двадцать царапал он ножом свой автомат, но так и не понял смысла события, которое наступало всякий раз в каждом из этих двадцати случаев.

Но только тогда, валяясь у стены сортира, облепленный мухами и наполненный осознанием смысла бытия, он понял, что это его миссия – нести смерть всем, кто ее заслужил, всем, кто ее достоин. И он валялся под жарким чеченским солнцем, покрываясь коростой от засыхающего дерьма и предвкушая смерть людей, которые копошились в недолгих остатках своих жизней где-то рядом, в нескольких десятках метров от него.

Он очнулся окончательно от тычка палки, которой подошедший чеченец пытался его перевернуть, очевидно, чтобы удостовериться, что Иван сдох. Иван вздрогнул и понял, что может двигаться. Преодолевая слабость, он поднялся на руках и сел, подставив улыбающееся лицо под лучи солнца.

Иван открыл глаза. Первое, что он увидел, было лицо чеченца, бородатое, черное и суровое, но Иван ясно прочитал на нем выражение удивления и испуга.

– Зачэм смэешься, вонючий собака! – хрипло закричал чеченец и ударил Ивана палкой по лицу. – Иди в рэку!

Иван поднялся, пошатываясь на дрожащих ногах, спустился к ручью и упал в него во весь рост, не думая о том, что может разбить голову о камни.

Ледяная стремительная влага налетела на него, смывая ненавистный запах и открывая к его губам приток свежего воздуха. Горная снеговая свежесть влилась в Ивана струей живительной воды и он почувствовал, как летевшая с высоких вершин частица горной речки останавливается в нем и отдает ему свою энергию.

«Я жив! » – сказал он реке, прибрежным камням и солнцу, как бы призывая их быть свидетелями.

«Я жив, » – повторил он еще раз уже для самого себя, чтобы больше никогда в этом не сомневаться.

Дней десять он восстанавливал силы. Его и второго раба-русского, забитого и вечно дрожащего молоденького солдата, пресмыкавшегося перед чеченцами, кормили отбросами, раз в сутки. Солдатик, всегда молчавший, а тут впервые заговоривший, плачущим голосом рассказал Ивану, что во вторые сутки его сидения в сортире-»карцере» еще двоих русских рабов пристрелил бородатый чеченец, что помоложе, за то что они отказались срать в сортире на Ивана. Их трупы отволокли и сбросили куда-то в ущелье. Почему он сам жив, он не объяснял, а Иван не спрашивал, и так было ясно. И больше они не разговаривали.

Как ни скудна была чеченская баланда, как ни противно было жевать маковые листья и горькие, хотя и сочные корешки какой-то травы с совершенно сухими шершавыми листьями, но десять дней Иван старательно впитывал каждую калорию, каждый луч солнца, каждый глоток воды из ручья поглощал с какой-то почти ритуальной сосредоточенностью. К концу второй недели он ощущал себя если не восстановившим прежние силы, то накопившим их вполне достаточно для выполнения той задачи, которую перед собой поставил.

Его повел за собой случай. На поле за ними присматривал или старик-чеченец, или мальчик подросток лет четырнадцати, такой же черный и суровый как отец и дед, только без бороды. Сам отец такой ерундой не занимался, он постоянно куда-то ездил, отвозя маковую солому и, очевидно, присматривая для покупки или подлавливая на дорогах еще парочку рабов на свою плантацию.

Да и бежать-то, собственно, было некуда – в этом Иван убедился при своем первом побеге. Кругом непроходимые горы, тропа практически одна – ни свернуть, ни спрыгнуть – собаки, а за ними и хозяева на лошадях, догонят.

В тот вечер Иван, пропалывая мак, дошел до края поля, выходившего к западному обрыву, и остановился, увидев сваливающееся за край гор солнце. Закат в горах мгновенный по сравнению с нашими равнинными закатами средней полосы России и Иван распрямился, чтобы впитать в себя последние лучи уходящего солнца.

Он так расслабился, что совершенно не заметил подошедшего сзади старика-чеченца.

Его привел в себя удар палкой по голове.

– Хоп! Дэлать! Хоп! – треснутым старческим голосом прокричал старик, гораздо хуже сына говоривший по-русски.

Реакция Ивана была мгновенной.

«Делаю, » – сказал он не поворачиваясь.

Ориентируясь на голос, он сделал шаг влево, сложил пальцы правой руки в характерную фигуру, которой в голливудских фильмах обычно сопровождаются слова «фак ю», и, придав корпусу вращательное движение, поднял правую руку на уровень плеча. Он даже не смотрел, куда попадет его выставленный вперед средний палец, уверенный заранее, что не промахнется.

Он пробил висок старика так же, как пробивал фанеру на занятиях в лагере спецподготовки – практически не почувствовав сопротивления и лишь вынимая палец из головы чеченца, оцарапал его об острые осколки костей черепа.

«Почему бы и не сегодня, – подумал Иван. – Ждать уже нечего. »

Он хорошо помнил свой первый побег. И помнил, кто первым его остановил.

«Сначала собаки», – решил он.

Собаки не заставили себя долго ждать.

Каждый вечер они сами прибегали на поле и отгоняли рабов в их землянку, лая на отстающего и хватая его за ноги. Обученные пасти скот, они и людей пасли как баранов.

Три упитанные псины, каждая ростом выше ивановых колен, сразу почуяли неладное, увидев лежащего в маке старика и стоящего рядом Ивана. Они помнили, что уже рвали однажды это податливое мясо, за что заслужили одобрение хозяев. А сейчас это странное животное, убившее тогда одного из них, стоит выпрямившись рядом с лежащим беззащитно хозяином. Животные не должны выпрямляться во весь рост, это поза угрожающая и опасная.

Так ходят хозяева, а не животные.

Обученные драться с волками собаки кинулись на Ивана молча и серьезно, как на опасного врага.

От броска первого кобеля, бежавшего чуть впереди, Иван увернулся и на лету перерубил ему хребет ребром ладони.

Второй промахнулся и пролетел мимо, тормозя четырьмя лапами и выпахивая молодые побеги мака, чтобы развернуться и напасть на Ивана сзади.

Но третий ударил его в грудь своей набравшей скорость тушей и вцепился зубами Ивану в плечо, раздирая задними лапами его живот.

На ногах Иван устоял. И это было половина дела.

Возможность победы теперь заключалась только в быстроте реакции. Не обращая внимания на боль, Иван повернулся вместе с повисшей на нем собакой навстречу новому броску промахнувшегося кобеля, и одновременно с этим оторвал от себя рвущуюся и трепещущую псину, взяв ее правой рукой за горло, а левой за заднюю ногу.

Этой задыхающейся уже тушей он и отбил второй бросок третьей собаки.

Пока она вставала на ноги, Иван успел переломить об коленку спину дрыгающейся у него в руках собаки и отшвырнуть ее в сторону.

Оставшись один, третий пес не спешил нападать еще раз, а стоял, молча и сосредоточенно глядя на Ивана. Бока его тяжело ходили, задние лапы замерли в напряжении, готовые в любой момент отправить его тело навстречу врагу, глаза смотрели злобно-изучающе.

Кобель не привык отступать перед волками.

Но это убивающее собак животное было очень похоже на человека. У пса были какие-то сомнения. Уж слишком Иван был похож на человека. А человек гораздо сильнее и опаснее волка. Это пес знал по опыту, ему приходилось охотиться и на людей вместе со своими хозяевами. Иной раз справиться с человеком оказывалось сложнее, чем с двумя, а то и тремя волками. А с тремя волками в одиночку пес не рискнул бы связываться.

Он уже готов был отступить, и, не боясь позора поражения, бежать к дому хозяина и поднять там тревожный лай.

Иван его хорошо понял. Но такой вариант не входил в его планы.

«Ну же! Иди ко мне, » – сказал Иван псу.

И тот кинулся.

Если бы Иван промолчал, пес не решился бы нападать. Но услышав голос, живо напомнивший ему волчьи завывания, доносившиеся из под сарая, в котором люди справляли нужду, он уже не верил, что перед ним человек. Слишком хорошо он помнил клокотавшую тогда в этом голосе животную злобу и тоску пойманного зверя, слишком ясно стояла в его ушах рвущаяся вместе с голосом жажда свободы, которую живущие с человеком собаки боятся и ненавидят больше, чем самих волков.

Иван отбил летящую на него морду ударом кулака, как боксеры отбивают перчатку атакующего соперника, и, не дав псу даже упасть на землю, схватил его за задние лапы и, держа на вытянутых руках, сделал с ним два полных оборота, прежде, чем разжать держащие лапы руки и отправить его тело вслед окончательно погасшему солнцу.

Собачий визг взметнулся над ущельем и затих в пропасти, оттолкнувшись эхом от пары светлых еще вершин, наполнявших густую горную тень сумрачным сумеречным свечением.

Иван отдышался и приложил маковые листья к сочащемуся кровью укусу на плече.

«Осталось еще двое – отец и сын, – думал Иван, убивший деда. – Да не порвется связь времен. И серебряный шнур, обмотавшийся вокруг горла старшего, задушит два следующих поколения».

Откуда взялся в его мыслях этот «серебряный шнур», Иван не понимал, но фраза ему понравилась и он несколько раз повторил ее по дороге к жилищу чеченцев.

Потом его отвлекла мысль о женщине-чеченке, жившей вместе с мужчинами, очевидно, жене среднего и матери младшего. Видел он ее всего пару раз, потому что она из хижины по вечерам почти не выходила, а дни русские рабы проводили на поле. Что делать с ней, он не знал и не стал ломать над этим голову.

Чеченского пацана он нашел около навеса, под которым спали ночами они с запуганным солдатиком. Чечененок принес ведро с похлебкой, поставил перед дрожащим даже перед ним русским и развлекался тем, что плевал в ведро, заставляя солдата после каждого попадания съедать ложку похлебки.

Он так увлекся, что не услышал, как сзади подошел Иван, схватил его за шиворот кожаной тужурки и приподнял над землей.

Пацан завизжал, начал хватать себя за пояс, где у него болтался кинжал, но никак не мог его ухватить.

– Поужинай с нами, парень, – сказал Иван и сунул его головой в горячую похлебку.

Ухватившись руками за края ведра и оттопыря по паучьи ноги, пацан заперебирал ими вокруг ведра, не в силах выдернуть головы из-под твердой ивановой руки и пуская пузыри через жидкое обжигающее варево.

Вскоре ноги его подогнулись, он упал на колени, сунулся головой глубже в ведро, пару раз еще дернулся и через минуту окончательно затих.

Иван вытащил ошпаренную руку из ведра. Пацаненок вытянулся, подался вперед и так и остался лежать с ведром на голове.

Похлебка лужей растеклась под ноги онемевшему, застывшему с раскрытым ртом солдатику. Иван ладонью приподнял ему подбородок, закрыв его рот, и молча направился к хижине.

В хижине отца пацаненка не было. Женщина сидела за столом и при свете керосиновой лампы штопала какое-то тряпье. Увидев вошедшего Ивана, она встала и молча застыла, глядя на него не то чтобы испуганно, но как-то обреченно.

– Где муж? – спросил Иван.

Она не ответила, но бросила быстрый взгляд на незатворенную Иваном дверь, за которой, прямо от порога хижины, начиналась дорога вниз, в долину.

«Скоро приедет, » – понял Иван.

Что с ней делать, он так еще и не решил.

Легким толчком он отбросил ее на лежанку.

Она упала навзничь и застыла, вытянувшись вдоль лежанки, с тем же покорно-обреченным выражением лица.

«Женщина. Чеченка. Мать чеченца», – ворочались в его мозгу какие-то непослушные слова-мысли.

Иван двумя пальцами правой руки зацепил высокий, под горло, вырез ее платья и одним рывком разодрал ветхую материю. Платье расползлось по бокам, обнажив ее тело.

Иван положил правую руку ей на горло. Она два раза глотнула, но по-прежнему не шевелилась. Пальцами Иван чувствовал толчки крови в горловых артериях.

Пульс был ровный, спокойный.

Стоя у ее изголовья и глядя сверху вниз, Иван рассматривал ее тело.

Торчащие костлявые ключицы. Иссохшие, с потресканными сосками, маленькие груди, свесившиеся по бокам пустыми кошельками. Выпирающие наружу ребра. Впалый живот с явными следами растяжек после беременности. Высокий лобок с жидким кустиком выцветших волос, прикрывающих клитор. Обвисшие ляжки, обтянутые кожей колени...

Взгляд Ивана вернулся к лобку.

«Чрево, – подумал он. – Чрево рождающее... »

Сам не зная, зачем, он положил левую руку на ее лобок. Средним пальцем раздвинул большие половые губы, провел по малым, раздвинул и их, нащупал отверстие, влажное и теплое.

«Чрево, рождающее зло – злосчастно, » – возникло в мозгу у Ивана.

Пальцы его правой руки сами собой сомкнулись...

Иван ждал чеченца всю ночь.

Он стоял на тропе перед дверью его хижины, загораживая собою его дом.

За спиной у Ивана лежал мертвый отец чеченца, через дыру в голове которого вытекал его мозг, орошая поле, которое возделывала его семья.

За спиной у Ивана лежал мертвый сын чеченца и сороки, привлеченные размоченными сухарями из похлебки, бойко скакали между неподвижным чеченским и столь же неподвижным русским пареньками, нисколько не опасаясь неподвижности ни того, ни другого и, колотя время от времени по жестяному ведру своими твердыми носами, оглашали окрестности резким, режущим ухо звуком.

За спиной у Ивана лежала жена чеченца, лишенная Иваном жизни, а вместе с нею способности к деторождению, к продолжению чеченского рода.

За спиной у Ивана лежало прошлое, будущее и настоящее приближавшегося по тропе чеченца. И едва тот увидел Ивана, стоящего на тропе спиной к его дому, он своей природной чеченской натурой все понял.

Он задергал из-за спины винтовку, руки его летали по затвору дрожа и не попадая туда, куда он хотел бы их направить. Наконец, он передернул затвор, выстрелил и задрожал еще больше.

Иван стоял как прежде, загораживая собой его жизнь и отсекая его от всего, что ему было дорого.

Он выстрелил еще раз. И еще раз.

И оба раза не попал в Ивана.

А ноги несли его вперед, все ближе и ближе к Ивану, делая столкновение неизбежным.

Иван стоял невредимый и страшный, и в резком свете горной зари была видна его страшная улыбка.

И чеченец шел к Ивану, уже понимая, что – все, жизнь его кончилась, он – мертвый чеченец. И уже хотел только одного, чтобы этот страшный, воскресший из явной смерти русский забрал его жизнь и присоединил его к его родным чеченским мертвецам.

Он еще хватался за кинжал, вдруг вспомнив о его существовании, когда пальцы правой руки русского, указательный и средний вошли в его глаза, выдавливая из глазниц струйки крови, и загорелись в его мозгу ослепительными звездами.

Русский взял его за бородатое лицо, приподнял от земли и коротким, резким ударом расколол его череп о косяк его хижины. Затем стряхнул тело со своих пальцев, вытер об оборванные армейские штаны его кровь и мозг и забыл о его существовании.

Иван сидел на тропе, спиной к побежденным врагам, и думал о тех, кто живет в долине, когда к нему сзади осторожно подобрался молоденький солдатик и забарабанил по спине Ивана своими детскими кулачками, всхлипывая и причитая:

– Дурак! Дурак! Что ты сделал, дурак? Зачем? Дурак! Ты злой дурак! Что ты сделал? Зачем? Зачем? Зачем?...

Иван протянул руку за спину и перетащил бьющегося в истерике солдата, да какого, на хрен, солдата, – пацана, вперед и посадил перед собой.

Секунд десять он слушал его бессвязные выкрики, затем положил ладонь на его лицо.

Парень повсхлипывал еще немного и затих, уткнувшись в руку Ивана.

– Как тебя зовут, сынок, – спросил Иван.

Тот что-то буркнул, и резко помотал головой.

– Что? Как? – переспросил Иван.

– Не... е... зна... а... ю... – сквозь еле сдерживаемые рыдания ответил парень.

Иван положил ему на голову свою вторую руку.

– А чего ты расстроился?

– Ты наш... ужин... разлил... А... А они... все... мертвые. Кто нас... на... кормит?... – короткие истерические вздохи сбивали его речь. Он смотрел на Ивана укоризненно, с обидой голодного ребенка, у которого вырвали кусок изо рта.

«Зачем ему его жизнь, – думал Иван. – Одно короткое движение – и он успокоится. Пожалеть его? »

Одна рука Ивана лежала у парня на затылке, другая – на подбородке.

«Пожалеть? Нет. Он не заслужил смерти. Он умрет сам. »

Иван снял руки с головы безымянного солдата.

– Не бойся. Иди в хижину. Там есть еда. Женщина тебя не прогонит.

Парень рванулся вставать.

– Стой. Поешь, уходи отсюда. На юг. Через горы.

Парень был уже у двери.

– Стой. Запомни. Иван. Тебя зовут – Иван.

Иван встал.

– Прощай.

Парень скрылся в хижине.

... У Ивана была своя, собственная квартира для «лежки» в таких вот, экстренных случаях. О ней кроме него, не знал никто.

И логика у него была своя. Тоже ни для кого не понятная.

Когда все от смерти бежали, он шел ей навстречу, и чувствовал себя в большей безопасности, чем те, кто прятался и скрывался. Крестный считал, что Иван лезет в драку. Но он заблуждался.

Драка для Ивана была только убийством. И если он хотел убить, он без труда находил кандидата в покойники. Стоило только выйти на улицу и смотреть людям прямо в глаза.

Многие тогда просто шарахались от него.

Они боялись смерти, а от него пахло смертью так, что первой реакцией человека было – зажать нос. Толпа расступалась перед ним, пока не находился самоубийца, который сам того не ведая, стремился к смерти. Он вставал на пути Ивана и тот видел свое отражение в его глазах. Тогда он поворачивался и шел, уводя за собой будущего покойника.

И никто ни разу не выстрелил ему в спину, не всадил нож, не сломал спину мощным хорошо расчитанным ударом.

Смерть – место уединенное.

Уведя человека, завороженного блеском смерти в своих глазах, от лишних, ненужных глаз, Иван поворачивался к нему лицом и с этой секунды шансы их уравнивались. Иван давал ему возможность себя убить. И тот всегда упускал такую возможность. Движение уходящего с линии огня Ивана всегда на долю секунды опережало выстрел и ответный выстрел он делал уже по необходимости, просто чтобы не дожидаться следующего.

Смерть не ходит дважды одной и той же дорогой.

Когда же он убивать не хотел, ему достаточно было опустить глаза, спрятать их блеск, смотреть себе под ноги, и он становился незаметным, растворялся в море москвичей-обывателей.

Так и сейчас, поглядывая под ноги, и не торопясь, со скоростью людского потока, двигаясь по Садово-Кудринской, Иван добрел до Площади Восстания и свернул к высотке.

Зайдя в правое крыло «Продовольственного», купил хлеба, колбасы, сыру, желтую пачку «Липтона», и поднялся на лифте на свой восемнадцатый этаж.

Здесь у него была маленькая однокомнатная квартирка, купленная на имя женщины, которая в одном из его паспортов числилась его женой. Иван бывал здесь так редко, что не помнил никого из соседей и был уверен, что и его никто не помнит. Ни на кого не глядя, он проходил по коридору к своей двери, ключом, который был всегда с ним, открывал дверь, заходил, плотно притворив ее за собой, и дождавшись характерного щелчка, проходил в комнату.

Окно выходило на зоопарк, и, открыв его, он ложился на диван и слушал крики попугаев, вопли обезьян, иногда – глухое ворчание потревоженного тигра или истерический хохот гиены. Удивительно, но звуки зоопарка доходили до восемнадцатого этажа гораздо явственнее, чем рев моторов иномарок, пролетающих от Садового кольца к Красной Пресне.

Иногда под эти крики он засыпал, иногда, как теперь, – вспоминал Чечню.

... Иван спускался по тропе и думал о чеченцах, живущих в долине. И чем ближе подходил к их жилищам, тем лучше понимал дикую, первобытную правду их бытия.

Он никогда не видел их домов, их отцов, жен и детей. Он не знал их жизни, ее постепенности, ее размеренного, веками отточенного уклада, в котором смерть перестала быть событием человеческой жизни и стала явлением природы. Солнце, дождь, ветер, смерть...

Человек не может погасить солнце, остановить ветер, вызвать дождь. Он может лишь принять их существование или перестать существовать сам.

Мы, думал Иван, смирились с этим, но не приняли. Солнце и ветер для нас до сих пор – боги, похожие на нас, наделенные желаниями и стремлениями, личной волей. Нас задушила гордыня, уравнивающая личную волю каждого из нас с волей солнца. Мы обижаемся на дождь и радуемся солнцу, ругаем ветер, боимся засухи... Мы захотели поставить жизнь в один ряд с солнцем, ветром и дождем.

Поэтому, прощание с жизнью для нас – прощание с Богом...

Люди, которые живут здесь, поставили смерть рядом с солнцем и дождем. Солнце для них – просто солнце, оно есть или нет, как этот камень на тропе...

Иван поднял обломок базальта, покачал в руке.

«Бог-камень. Бог-тяжесть. Чеченцы выбросили своих Богов так же, как я сейчас зашвырну тебя в пропасть... »

Иван размахнулся, и обломок беззвучно скрылся за краем обрыва. Где-то внизу бежал ручей, шума которого не было слышно, он улетал куда-то вверх, модулированный почти вертикальными стенами ущелья.

Жизнь – не Бог. Мы ошибаемся, считая так, но упорствуем в своем заблуждении, и поэтому не можем раздавить эту маленькую Чечню, извивающуюся в наших руках и больно жалящую нас своим ядовитым жалом.

Нельзя остановить ветер, но можно остановить путь человека во времени.

Нельзя погасить солнце, но можно погасить огонь его жизни, его предсмертного тления.

Нельзя вызвать дождь, но можно вызвать смерть.

Чеченец знает это еще во чреве, его рождающем.

А родившись, он повелевает смертью, поставив себя выше природы...

Этот народ тоже ошибся, думал Иван.

Смертью нельзя повелевать, так же как нельзя приказать солнцу погаснуть.

Он остановился, поднял глаза на солнце и заорал что-то дико и хрипло, невнятно, но повелевающе.

И так же хрипло засмеялся.

Смерть надо любить, так же как солнце, дождь или ветер.

Смерти надо помогать, а не торопить, не заставлять ее делать то, что она не хочет или не может сделать.

Они не знали этого, – подумал он о тех, кого убил час назад, – и поэтому умерли.

Я это знал, и поэтому они не смогли меня убить.

Я победил этот народ, подумал он.

И люди, живущие в долине, перестали его интересовать.

... Он прошел мимо долины, даже не вспомнив о ней, когда тропа под его ногами повернула вправо, а он шагнул прямо, к виднеющейся впереди автомобильной дороге.

Иван не знал толком, в какой именно точке Чечни он находится, понимал только, что где-то на юге.

Сзади, где-то за горами, должна быть Грузия, справа – Дагестан. Впереди – Россия, Ставрополье... Что там слева, он просто не помнил.

Выйдя на дорогу, Иван пошел влево, поскольку справа было селение в долине, которое Ивана не интересовало.

Куда он идет, Иван не знал и не думал об этом. Он шел к западу, хотя цель его была на севере, но и цели этой он не знал, двигаясь инстинктивно.

Через полчаса он наткнулся на обгоревшие «Жигули» стоявшие поперек дороги.

Над рулем склонилась какая-то темная масса, в которой можно было угадать водителя.

Метров в десяти от еще коптящей машины лежал полураздетый труп. Сапоги и одежду с него содрали, оставив только галифе офицерского покроя.

Иван остановился над ним.

– Стой, – услышал он сзади тихий, но явно взволнованный голос. – Иди с дороги в кусты.

Иван пошел с обочины на голос.

– Стой, – услышал он опять. – теперь налево и вон в тот орешник.

Повернувшись в кустах лещины, он увидел сзади себя молоденького лейтенанта с направленным на него «Макаровым».

– Фу, бля, – русский, – облегченно выдохнул тот, увидев иваново лицо. – Ты кто такой? Куда идешь? Как зовут? Садись, блять, что стоишь!

– Иван, – хрипло ответил Иван одним словом на все вопросы.

– Че голый такой? Из плена, что ль идешь?

Иван помолчал.

– Ты чего тут сидишь? – так и не ответив на вопрос лейтенанта, спросил он.

– Машину, бля, расстреляли. Санька убили. Видел Санька на дороге? Убили Санька. Водилу тоже. Я, бля, еле выскочить успел... Ну, ничего. Мы еще вернемся. Там, впереди, станица, бля... Я их, блять, черножопых...

Лейтенант скрипнул зубами.

– За нами «Урал» шел, со взводом. Где ж они, суки, застряли? Мы и вырвались-то всего чуть-чуть...

Иван сидел молча.

– Слушай, чем это, бля, от тебя воняет? Обосрался что ль?

Лейтенант хохотнул.

– Не сри, брат. Мы их кровушки еще попьем...

Иван сидел молча, не чувствуя ни обиды, ни раздражения, только невыносимую скуку неосознанного существования, которой несло от этого сидящего перед ним пушечного мяса.

– Щас наши подъедут. Пушку мы тебе найдем. Отомстим, бля. За Санька. За тебя.

– Не понось, – ответил Иван. – Я эту войну закончил.

Лейтенантик напрягся.

Иван взглянул на него и тут впервые увидел в его глазах тот блеск, который потом часто видел в глазах людей за секунды до их смерти.

– Ты что же, сука... А за Санька?

Глаза лейтенанта побелели. Он поднял свой ПМ и вновь наставил его на Ивана.

Иван уже знал, что будет дальше. Сейчас он, Иван, ответит этому лейтенанту. А потом тот будет нажимать на курок. И это движение его сгибающегося пальца будет длиться долго, бесконечно долго. И в эти остановленные, растянутые мгновения близости смерти, Иван, млея и наполняясь восторгом от ее близости, сделает три движения, после которых заберет жизнь этого человека.

– Бросил ты Санька, – сказал Иван. – И дрищешь сейчас своим страхом. Ты мертвый солдат. Падаль.

Произнося эти слова, Иван ждал, когда указательный палец правой руки лейтенанта начнет движение, и время остановится.

Это только лейтенанту в его неведении ритма смерти казалось, что он сейчас просто нажмет на курок и застрелит этого вонючего дезертира. И будет дальше ждать свой взвод, предвкушая, как его автоматчики ворвутся в станицу, и будут крошить чеченцев в капусту, мстя за Санька, за его, – лейтенанта, их командира, – страх, за его унижение перед самим собой.

Ивану ничего этого не казалось. Он знал, что ничего этого не будет. Как нет уже взвода, который все еще ждет лейтенантик. Иван словно видел горящий посреди дороги «Урал», трупы солдат, разметанные взрывом вокруг машины, чеченцев, бродящих между ними и собирающих их автоматы, выворачивающих карманы, стягивающих сапоги.

Палец лейтенанта двинулся, но только палец. Курок еще оставался неподвижен.

В это мгновение двинулся и Иван. Его тело, устремившееся к лейтенанту, двигалось со скоростью вдавливания курка в тело пистолета.

Выстрел совпал с ударом его головы в пах лейтенанту.

Это было его первым, единым движением.

Затем Иван перевалился через голову и своим крестцом припечатал голову лейтенанта к каменистой осыпи, на которой они сидели.

Это было второе движение.

Земля стала наковальней, а тело Ивана молотом, и все, что попало бы между ними, превратилось бы в труху. Но лейтенант успел случайным движением слегка отклонить голову и его только контузило ударом иванова бедра. Он был еще жив.

Но этот случай существовало третье движение.

Иван резко дернул локтями назад и с обеих сторон взломал грудную клетку лейтенанта, придавив его сверху спиной и зажав его сердце между обломками ребер.

Минуты две он лежал неподвижно, ощущая спиной последние толки лейтенантова сердца и ожидая, когда оно остановится.

Наконец он убедился, что под ним лежало абсолютно мертвое тело.

Иван сел.

«Я победил в этой войне, – сказал он тому, что лежало у него за спиной и еще недавно было лейтенантом российской армии. – Я никого не беру в плен и не убиваю побежденных. »

Он раздел лейтенанта, забрал его форму, содрав с нее все знаки отличия и принадлежности к роду войск, сунул в карман ПМ и пошел по дороге, ведущей на запад, при первой возможности рассчитывая свернуть направо, к северу.

Он понял, что цель его движения лежала на севере.

На севере была Россия.