Эдит Пиаф 1 страница

Симона Берто

Эдит Пиаф

Берто Симона

Эдит Пиаф

Симона Берто

Эдит Пиаф

перевод с французского - С. А. Володина и А. О. Малинина

оглавление

часть первая

глава первая. Из Бельвиля в Верней

глава вторая. " Моя консерватория - улица"

глава третья. Четверо в одной постели

глава четвертая. Папа Лепле

глава пятая. Реймон Ассо

глава шестая. Рождение " священного идола"

глава седьмая. Поль Мёрисс - " равнодушный красавец"

глава восьмая. " Биду-бар"

глава девятая. Эдит открывает Ива Монтана

глава десятая. Завоевание Америки

глава одиннадцатая. С Марселем Серданом " Жизнь в розовом

свете"

глава двенадцатая. Эдит занимается спиритизмом

часть вторая

глава тринадцатая. В Булони никто не задерживается

глава четырнадцатая. Начало " черной" серии

глава пятнадцатая. Праздник любви с Жаком Пилсом

глава шестнадцатая. В омуте наркомании

глава семнадцатая. " Нет, я не жалею ни о чем"

глава восемнадцатая. " Вот зачем нужна любовь! "

глава девятнадцатая. " Теперь я могу умереть, я прожила две

жизни"

В память о тебе, моя Эдит, написала я

эту книгу; здесь все честно,

откровенно, здесь и смех твой и твои

слезы.

Последние твои слова все еще звучат в

моих ушах: " Не дури, Момона".

С тех пор я жду, что ты снова поведешь

меня за руку, но, Боже, как это

ожидание затянулось!

Я выражаю благодарность Марселле Рутье,

которая любезно согласилась оказать мне

помощь.

Симона Берто

" Жизнь её была так печальна, что

рассказ о ней почти неправдоподобен

настолько он красив. "

Саша Гитри

часть первая

глава первая. Из Бельвиля в Верней

У моей сестры Эдит и у меня общий отец - Луи Гассион. Он был неплохой малый и большой любитель женщин - и надо сказать, их было у него немало. Всех своих отпрысков отец признать не мог, да и его партнерши далеко не всегда могли с уверенностью сказать, кто отец ребенка. Своих он насчитывал около двух десятков, но поди знай!.. Все это происходило в среде, где ни перед тем как сделать ребенка, ни после люди не ставят в известность чиновников мэрии. У меня, например, был еще один отец, тот, кто значился в документах, - Жан-Батист Берто. Но он дал мне не жизнь, а только свое имя. У моей матери - она вышла замуж в пятнадцать, а в шестнадцать уже развелась было еще три дочери от разных отцов.

В какой-то период она жила в пригороде Фальгиер в одной гостинице с папашей Гассионом. Его мобилизовали. Я появилась на свет после его приезда в отпуск во время затишья на фронте в 1917 году. Их встреча не была случайной, они давно нравились друг другу. Однако это не помешало матери подцепить только что приехавшего в Париж восемнадцатилетнего парня Жана-Батиста Берто. И он, не задумываясь, повесил себе на шею двадцатилетнюю женщину, троих ее дочерей и меня впридачу, только находившуюся в проекте.

В день, когда ему исполнилось двадцать, Жан-Батист отбыл на фронт, имея на своем иждивении пятерых детей. Я не успела еще подрасти, как в доме оказалось уже девять душ, и не все были детьми папы Берто, как мы его называли. Как это ни покажется странным, они с матерью обожали друг друга. Это не мешало ей время от времени - хвост трубой - исчезать из дому на несколько дней. Уходила она с полным кошельком, возвращалась с пустым, зато с новым ребенком в животе.

По чистой случайности я родилась в Лионе, но уже через одиннадцать дней мать вернулась со мной в Париж. Она торговала цветами на улице Мар, напротив церкви Бельвиля.

Я почти не ходила в школу. Никому это не казалось нужным. Но все же изредка меня туда отправляли... Главным образом в начале учебного года, чтобы получить деньги на оплату электричества, и 1 января, когда выдавали обувь.

По мнению матери, это была единственная польза от школы. Что касается остального, она говорила: " Образование, как деньги, его нужно иметь много, иначе все равно будешь выглядеть бедно". Поскольку в то время посещать школу было не так уж обязательно, моей школой стала улица. Здесь, может быть, не приобретают хороших манер, но зато очень быстро узнают, что такое жизнь.

Я часто ходила к папаше Гассиону в пригород Фальгиер. В эти дни я всегда радовалась, так как была уверена, что любима. Он находил, что я на него похожа. Миниатюрная, гибкая, как каучук, с большими темными глазами, я была вылитый отец! Он заставлял меня делать акробатические упражнения, угощал лимонадом со льдом и давал мелкие деньги.

Я очень любила отца.

Он называл меня Симоной без всяких уменьшительных вариантов - ярлыков, которые родителям полагается наклеивать на своих деток. Отец был рад мне. Он видел, что я расту, этого ему было достаточно, чтобы считать, что мать кормит меня и смотрит за мной. Правда, в один прекрасный момент расти я перестала, набрав всего полтора метра.

Отец был акробатом, не ярмарочным, не цирковым, не мюзик-холльным, а уличным. Его сценой был тротуар. Он чувствовал улицу, умел выбрать самый выгодный участок тротуара, никогда не работал где попало. Среди своих он слыл человеком бывалым, знающим хорошие места - словом, профессионалом. Его имя имело вес. Если я говорила: " Я дочка Гассиона", то могла рассчитывать на определенное уважение.

Когда на улице или на бульваре попадалась площадка, достаточная, чтобы на ней можно было удобно расположиться артисту и публике, и отец расстилал свой " ковер" (кусок ковровой ткани, вытертой до основы), люди знали: их ждет серьезное представление. Он начинал с того, что отпивал глоток вина прямо из горла. Это всегда нравилось публике: если ты пьешь перед работой, значит, собираешься хорошенько попотеть. Потом отец зазывал зрителей. Эдит, которая таскалась с ним шесть лет, с восьми до четырнадцати, очень хорошо его передразнивала.

Эдит вообще любила подражать. Она откашливалась, как отец, и вопила хриплым голосом:

" Дамы-господа, представление начинается. Что увидите - то

увидите. Без обмана, без показухи. Артист работает для вас без

сетки, без страховки, даже без опилок под ногами. Наберем сто су

и начнем".

Тут кто-нибудь бросал на ковер десять су, другой - двадцать.

" Среди вас есть любители, есть ценители, есть настоящие

знатоки. В вашу честь и для вашего удовольствия я исполню номер,

равного которому нет в мире, - равновесие на больших пальцах.

Великий Барнум, король цирка, сулил мне золотые горы, но я ему

ответил: " Парня из Панама* не купишь! " Не правда ли,

дамы-господа? " Заберите ваши деньги, я выбираю свободу! " Ну,

раскошеливайтесь, еще немного, сейчас начинаем представление, от

которого с ума сходят коронованные особы всех стран и остального

мира. Даже Эдуард, король Англии, и принц Уэлльский, чтобы

посмотреть мой номер, вышли однажды из своего дворца на улицу,

как простые смертные. Перед искусством все равны!

______________

* На парижском арго " Панам" - это Париж. (Здесь и далее

примечания переводчиков. )

Ну, смелее, синьоры, начинаем! "

И, надо сказать, деньги они тратили не зря, потому что предок был отличным акробатом.

Я едва научилась ходить, как он стал меня гнуть. Моей матери, которой на это было наплевать, он говорил: " Нужно дать Симоне в руки ремесло, в жизни пригодится... "

Я жила на улице. Мать возвращалась домой поздно или не возвращалась вовсе. Чем она занималась, я не знала, была слишком мала. Иногда она брала меня с собой в кабачок. Сама танцевала, а я спала, сидя на стуле. Иной раз она обо мне забывала, и я оказывалась в детском доме, позднее в исправительном. Государство всегда обо мне заботилось.

Когда мне было пять лет, мать служила консьержкой в Менильмонтане в доме 49 по улице Пануайо.

Я часто виделась с отцом, но не знала Эдит. Она на два с половиной года старше меня, и тогда жила в Бернейе, в департаменте Эр, в Нормандии. Я только слышала о ней. Отец ее любил больше, чем меня. " Естественно, - говорил он, - ведь у тебя есть мать, а у нее нет".

Да, если угодно, у меня была мать. Во всяком случае, я долго так считала. У других ребят в Менильмонтане дела в семье обстояли не лучше, а таких, кто мог сказать: " Моя мама делает то-то и то-то", мы называли " воображалами" и с ними не водились, они не принадлежали нашему миру.

Я родилась в больнице, Эдит - на улице, прямо на тротуаре.

" Эдит появилась на свет не как другие, - рассказывал мне

отец. - Это было в самый разгар войны, после боёв на Марне. Я

воевал в пехоте, был одним из тех, кому говорили: " Иди вперед или

подыхай"; " лучшие места" всегда достаются беднякам, их ведь

больше. Моя жена, мать Эдит, Лина Марса, а по-настоящему Анита

Майар, была певицей. Она родилась в цирке и была прирожденной

актрисой. Она мне написала: " Собираюсь рожать, проси отпуск". Мне

повезло, я его получил. Уж год как цветы засохли в ружьях. * В

легкую, веселую войну больше никто не верил. Берлин - это очень

далеко, если топать туда пешком.

______________

* Намек на фразу из песни " Солдат идет на войну с цветком в

ружье".

Приезжаю. Прямо домой. Пустота: ни угля, ни кофе, ни вина,

только хлеб пополам с соломой, а вокруг моей хозяйки кудахчут

соседки:

- Вот беда-то - война, а мужик на фронте.

- Вы свободны, дамочки, - говорю я им. - Я сам все сделаю".

Это было 19 декабря 1915 года.

Когда о своем появлении на свет рассказывала Эдит, она добавляла: " Три часа ночи не самое подходящее время, чтобы высовываться на свет божий. Где лучше - снаружи или внутри?.. "

" Не успел я оглянуться, - продолжал отец, - как Лина начала

меня трясти за плечо:

- Луи, у меня схватки! Рожаю! " - Вся белая, щеки ввалились,

краше в гроб кладут. Вскакиваю, натягиваю штаны, хватаю ее за

руку, мы выбегаем на улицу. В этот час там не было ни одного

полицейского, либо они уже ушли, либо еще не вышли на дежурство.

Лина хрипит:

- Не хочу мальчика, его заберут на войну...

Идет, переваливаясь, держит живот обеими руками...

Вдруг останавливается у газового фонаря и садится на

тротуар:

- Брось меня, беги в полицию, пусть присылают " скорую"...

Полицейский комиссариат находится в нескольких шагах, я

влетаю как сумасшедший и ору:

- У меня жена рожает прямо на улице!

- Ах, мать твою... - отвечает бригадир с седыми усами.

Ажаны хватают плащи и бегут за мной, словно они

дипломированные акушерки.

Вот так под фонарем против дома номер 72 на улице Бельвиль

на плаще полицейского родилась моя дочь Эдит".

Да, в смысле рекламы будущей исполнительницы реалистической песни трудно придумать более удачное появление на свет! Это был знак судьбы.

" Мать захотела, чтобы ее назвали Эдит в память молодой

англичанки Эдит Кэвелл, которую боши расстреляли за шпионаж за

несколько дней до 12 декабря. " С таким именем, - говорила Лина,

она не останется незамеченной! "

Нельзя сказать, чтобы при рождении Эдит не было недостатка в предзнаменованиях или исторических параллелях. Они впечатляли сильнее, чем гороскоп.

Когда отец уехал, его жена еще оставалась в больнице. " А через два месяца Лина, - она была настоящая актриса, но у нее не было сердца, - пояснял отец, - отдала нашу дочь своей матери, которая жила на улице Ребеваль".

Семья Эдит по материнской линии отнюдь не была похожа на семьи из книжек с картинками для хороших детей. И сама бабка и ее старик были настоящими подонками, распухшими от красного вина. " Алкоголь, - говорила старуха, - и червячка заморит и силенок придаст". - И разбавляла красненьким молочко для Эдит. Эдит звала ее " Мена". Она не знала ее фамилии, но думала, что это и есть настоящая семья.

А тем временем солдат Луи Гассион кормил в траншеях вшей вместе с другими такими же героями, как и он. Лина давно перестала ему писать, сообщив об отставке без громких фраз: " Луи, между нами все кончено. Я отдала малышку матери. Когда вернешься, меня не ищи".

Как бы там ни было, но отец не собирался бросать своего ребенка. В конце 1917 года, получив последний отпуск, он едет повидать Эдит и застает ужасное зрелище: головка, как надувной шар, руки-ноги как спички, цыплячья грудь. Грязна так, что прикасаться к ней следовало бы в перчатках. Но наш отец не был снобом. " Что делать? - подумал он. - Нужно поместить малышку в более подходящее место. Когда чертова война кончится, я ведь снова стану уличным акробатом, а улица - не ясли для ребенка. Как быть? "

В то время не было всех тех видов благотворительной помощи, которые существуют теперь. Впрочем, предку и в голову бы не пришло ими воспользоваться. Ни бедность, ни беспорядочная жизнь никогда не заставили бы его отдать своего ребенка в приют, как собаку на живодерню. Папаша Гассион усаживается в бистро и заказывает себе для храбрости абсент. Когда у него водились денежки, он не пренебрегал " зелененьким" *, но напивался только красным вином, считая, что это дешевле и менее вредно для здоровья. Он решил написать письмо своей матери, которая служила кухаркой у Мари, ее двоюродной сестры. Славная баба Мари могла бы быть хозяйкой на ферме, но стала хозяйкой " заведения" в Бернейе, в Нормандии. Ответ пришел сразу - от матери и от " мадам": " Не беспокойся, выезжаем за деткой".

______________

* То есть абсентом.

И вскоре десант в составе бабушки Луизы и " мадам" Мари вырвал Эдит из рук бабки с материнской стороны.

" Крошке было хорошо, ей у нас было хорошо... " - хныкала Мена.

Малышку привезли в Верней, девицы в восторге: " Ребенок в доме, это к счастью", - говорили они.

Эдит отмывали в двух, трех, четырех водах, грязь сходила пластами, приходилось отскабливать. От крика звенело в ушах.

Эдит рассказывала: " Бабка Луиза купила мне все новое и выбросила на помойку старые вещи, но когда она захотела снять с меня ботинки, я заорала как резаная: " Это выходные! " А из них пальцы торчали наружу".

Когда девочку отмыли, оказалось, что глаза у нее залеплены гноем. Решили, что это от грязи. И только месяца два спустя " девицы" заметили, что Эдит на все натыкается, она смотрит на свет, на солнце, но не видит их. Она была слепа.

Это время Эдит помнила очень хорошо. Она говорила о нем со страхом, который так никогда окончательно не прошел.

Девицы обожали ее, баловали.

" Они были очень добры ко мне. Я для них была талисманом,

который приносит счастье... Хотя я ничего не видела, но понимала

все. Это были славные девушки. В " заведениях" не такие отношения,

как на панели. Это два разных мира; они друг друга презирают.

У меня появилась привычка ходить, выставив руки вперед,

чтобы оберегать себя, - я обо все ушибалась. Мои пальцы стали

необыкновенно чуткими. Я различала на ощупь ткани, кожу.

Прикоснувшись к руке, могла сказать: " Это Кармен, а это Роза". Я

жила в мире звуков и слов; те, что не понимала, без конца

повторяла про себя.

Больше всего мне нравилось механическое пианино, я

предпочитала его настоящему; оно тоже было в доме, но на нем

играли только в субботу вечером, когда приходил пианист. Мне

казалось, что у механического звук богаче.

Так я жила во мраке, в ночном мире, но очень живо на все

реагировала. Одну фразу запомнила на всю жизнь. Она касалась

кукол; мне их приносили, но когда хотели подарить, бабушка

говорила: " Не стоит, девочка ничего не видит. Она их разобьет".

И тогда " девушки" - для них я была ребенком, подобным тому,

который у кого-то из них где-то был или о котором кто-то из них

мечтал, - шили мне тряпичные куклы. Целыми днями сидела я на

маленькой скамеечке с этими куклами на коленях. Я их не видела,

но старалась " увидеть" руками.

Самым лучшим временем дня был обед. Я болтала, смеялась, и

все смеялись вместе со мной. Я рассказывала разные истории. Они

не были слишком сложными, но это были мои истории, те, что

случались со мной.

Приученная бабушкой с материнской стороны к красному вину, я

ревела, когда в Бернейе вместо него давали воду: " Не хочу воды.

Мена говорила, что это вредно, что от воды болеют. Не хочу

болеть".

... Сидя на скамеечке, в окружавшем меня мраке, я пыталась

петь. Я могла слушать себя часами. Когда меня спрашивали: " Где ты

научилась? " - я отвечала с гордостью: " На улице Рампоно" (там был

кабачок, куда ходила Мена). Чтобы выпить за чужой счет, бабка

водила меня на танцульки в кабачки, в трактиры. Она говорила:

- Спой, малышка, спой им " Ласточку из предместья".

Ее звали ласточкой из предместья,

А она была просто девушкой для любви. *

______________

* Тексты песен даются в подстрочном переводе. - Ред.

Все вокруг смеялись, и Мена получала свою рюмку".

Эдит часто вспоминала свою жизнь в Бернейе. " Девицы" по вечерам веселились, в комнатах приятно пахло сигаретами и вином, с шумом взлетали пробки от шампанского. До слуха девочки, правда, доносились лишь звуки веселья - бабушка считала, что ей не место в гостиной.

Некоторых клиентов Эдит знала. Она их делила на две группы: на тех, у кого был интеллигентный голос, а колени обтянуты тонким сукном, и на тех, кто был грубее и у кого кололась борода.

" Дамы", как их называла Эдит, были ласковы, и от них хорошо пахло. Эдит с ними больше никогда не встречалась, кроме одного раза - несколько человек приезжали на похороны отца.

" Папу я тогда не знала. Никогда не слышала, поскольку не

могу сказать: видела.

Мне было года четыре, когда меня впервые повезли к морю.

Непонятная музыка и незнакомые запахи. Я сидела на песке. Это

была не земля, про которую мне говорили: " Не пачкайся". Я

набирала его полные пригоршни, и он сыпался, сыпался... Как вода,

которую можно удержать.

И вдруг слышу незнакомый голос:

- Мне сказали, что тут есть маленькая девочка, которую зовут

Эдит.

Я протянула руки, чтобы потрогать, и спросила:

- Ты кто?

- Угадай.

Я закричала:

- Папа!

Увидела я его только два года спустя.

Я всегда считала, что этот период жизни во мраке дал мне

способность чувствовать не так, как другие люди. Много позднее,

когда мне хотелось как следует понять, услышать, " увидеть" песню,

я закрывала глаза. Я их закрывала и тогда, когда хотела

" исторгнуть песню" из глубины моего существа или мне нужно было,

чтобы голос зазвучал как бы издалека".

Я была еще совсем маленькая, когда мать, болтая при мне с подругами, сказала: " У Симоны есть сестра, ее зовут Эдит, она слепая".

Моя слепая сестра, которая жила где-то у матери моего отца, меня нисколько не интересовала. Дома было полным-полно сестер и братьев. Чем она лучше? Все мы, правда, от разных отцов. Подумаешь!

Как потом выяснилось, у Эдит вскоре после рождения выросла катаракта, но никто этого не заметил. Она не видела в течение трех лет.

Бабушка Луиза повезла ее как-то в Лизье, в департаменте Кальвадос, куда паломники отправляются на богомолье к святой Терезе. И Эдит прозрела. Это было настоящим чудом, она верила в него всю жизнь. С этого момента она стала поклоняться святой Терезе: носила ее образок, а на ночном столике у нее всегда стояла ее иконка.

Надо сказать, что " чудо" произошло довольно любопытным образом. Уже не помню, кто рассказал об этом Эдит, наверное, отец. В семь лет у нее уже были воспоминания. Эдит очень хорошо обо всем помнила.

В Бернейе жизнь была иной, чем на улице Ребеваль. Через бордель проходит много разных людей, попадаются и образованные господа. Слепого ребенка здесь не воспринимают как наказание, его лечат. Даже если это стоит денег. А эти " дома" имели большой доход.

В Лизье врач сказал: " Шансов на излечение мало". Однако бабушка регулярно возила к нему Эдит. Лечили ее ляписом, глаза жгло, но малышка терпела, мечтая увидеть свет, солнце. Она старалась вспомнить, как выглядела улица Ребеваль в Париже. Но она была тогда совсем крошкой, и у нее всегда было плохо с глазами, все расплывалось, было мутным.

В округе и в " доме" все поклонялись святой Терезе из Лизье. Однажды Кармен сказала:

- Дождь из роз она сделать может, а почему бы ей не совершить чуда для нашей детки?

Все в борделе с ней согласились, даже те, у кого не было особых оснований верить в чудеса. Бабушка и " мадам" нашли мысль разумной. В перерывах между двумя клиентами девушки стали возносить молитвы.

Молитва, как деньги, запаха не имеет, и " мадам" дала обет: если девочка прозреет, она пожертвует церкви десять тысяч франков - в 1921 году это была большая сумма. Чтоб заключить сделку, нужно было ударить по рукам с маленькой святой, как это положено в Нормандии,

Поездку к ней назначили на 19 августа 1921 года. 15 августа был праздник, " заведение" должно было работать. Но все пребывали как в лихорадке. И " мадам" сказала:

- Девочки, собирайтесь! Все поедем, а " дом" закроем. Вам полезно подышать воздухом.

Начались сборы: " Я тебе дам свою черную шляпу, а ты мне - то платье, ну, знаешь, приличное! "

Бабушка и Эдит, разумеется, тоже собирались. Девочку одели во все новое, девицы же выглядели как дамы-благотворительницы: шляпы, перчатки и никакой косметики.

Утром в гостиной " мадам", по привычке хлопая в ладоши, произвела смотр. Обувь подкачала - слишком много лакированных туфель на высоком каблуке. Девушки так редко выходили на улицу, что у них не было другой обуви, кроме той, В которой они работали.

Когда они проходили по Бернейю, вслед им на окошках колыхались занавески. Но хозяйки напрасно беспокоились за своих " петушков" - " курочки" отправились на богомолье.

В Лизье в этот день можно было видеть совершенно удивительную процессию: девицы шествовали одна за другой, опустив глаза, как монахини на молебен. Они вошли в собор вместе с малышкой и провели там почти весь день, ставили свечи, перебирали четки, заодно что-то просили и для себя. Вздыхали, смахивали слезы. Они купались в атмосфере чистоты. Выйдя из собора, почувствовали себя очищенными, вот только ноги очень болели: из-за каблуков.

Вечером усталые, измученные " дамы" возвратились домой и закатили пир без мужчин, но с шампанским. Спать легли с прекрасным ощущением исполненного долга. И стали терпеливо ждать чуда, которое назначили на 25 августа, день святого Людовика, день рождения отца Эдит.

Бабушка молила:

- Святая Тереза, сделай так, чтобы малышка прозрела в день святого Людовика.

Чудо состояло в том, что оно действительно свершилось в этот день.

" Дамы" встали поздно, бродили в пеньюарах по кухне, запах тел смешивался с горячими запахами соусов, они зевали и следили за Эдит припухшими со сна глазами. Заглядывая ей в лицо, спрашивали:

- Ты знаешь, сегодня солнце?

А девочка протягивала руку.

- Да, я чувствую, тепло.

К семи часам вечера весь дом впал в уныние. Чудо запаздывало. Больше в него уже не верилось.

" Ей пора ложиться спать. Может, завтра... " - сказала бабушка.

Пошли за Эдит. Она сидела в гостиной, положив руки на клавиши пианино. Одним пальцем наигрывала песенку " При свете луны". Это ей нравилось и никого не удивляло.

- Пойдем спать.

- Нет! То, что я вижу, так красиво!

У всех замерло дыхание; они ждали чуда, надеялись, но когда оно свершилось, не смели поверить.

Бабушку била дрожь:

- Что красиво, мое сокровище?

- Вот это.

- Ты видишь?

Она видела. И первое, что увидела, - клавиши пианино.

Все упали на колени, осенили себя крестным знамением и закрыли " заведение". Тем хуже для клиентов! Нельзя все сразу - и доходы, и чудеса!

Эдит было семь лет.

Приехал папа Гассион. Он был счастлив. Эдит такая, как все, она видит! У него нормальный ребенок.

Около года Эдит ходила в школу. Ей столько нужно было узнать. Но " приличные" люди были шокированы.

Когда отец приехал в Верней, кюре прочел ему мораль.

- Нужно увезти ребенка. Вы должны понять, ее присутствие - скандал! Пока девочка не видела, ее еще можно было держать в " доме" такого рода, но теперь! Какой пример для маленькой невинной души! Этого нельзя допустить.

И вот " маленькая невинная душа" выброшена на улицу. Теперь ей предстоит жить с отцом. Эти годы не были для нее счастливыми. Эдит часто мне рассказывала о них с горечью. Отцу же все казалось забавным, и он охотно вспоминал об этом времени.

С восьми до четырнадцати лет он таскал за собой Эдит по кабачкам и бистро, по улицам и площадям, городам и деревням.

Позднее, возвращаясь к этому периоду своей жизни, Эдит рассказывала:

" Я столько исходила с папой дорог, что у меня ноги должны

были бы стереться до самых колен.

Моя работа состояла в сборе денег. " Улыбайся, - учил отец,

тогда больше дадут".

Чего только он ни придумывал, чтобы заработать на выпивку.

Мы заходили в кафе. Он высматривал женщину, которая выглядела не

слишком злой, и говорил мне:

- Если ты что-нибудь споешь этой даме, у тебя будут деньги

на конфеты.

Я пела, он меня подталкивал к женщине. Тогда и другие

что-нибудь давали. Потом, правда очень ласково, он все отбирал:

- Дай-ка мне, я спрячу.

Так и жили.

Отец мне никогда этого не говорил, но я знала, что он любит

меня. Я ему тоже ничего не говорила.

Однажды вечером я пела в кафе в каком-то шахтерском поселке,

в Брюэ-ле-Мин, кажется. За одним столиком сидела супружеская

чета, они слушали меня, но их лица выражали явное неодобрение.

Женщина обронила:

- Она сорвет себе голос.

Нужно сказать, что уже в то время я пела во всю силу легких.

- Где твоя мама? - спросила женщина.

- У нее нет матери, - ответил отец.

Тут они стали очень ласковы и начали давать всякие советы, а

через час, угостив отца вином, а меня лимонадом, объявили отцу,

что готовы взять на себя все заботы обо мне: отправят в пансион,

будут учить петь, меня удочерят, а отцу дадут много денег. Отец

так разозлился, что, казалось, разнесет все вокруг.

- С ума сошли? Моя девочка не продается. Матери у нее,

может, и нет, зато тетенек - хватает.

Действительно, недостатка в них не было. Отец все время их

менял.

Наглости ему было не занимать. Он придумал трюк, который

всегда удавался. Закончив выступление, он поднимал платок,

лежавший на " ковре", вытирал руки и объявлял:

- Теперь малышка соберет деньги, а затем, чтобы вас

поблагодарить, сделает три сальто-мортале вперед и назад!

Я обходила зрителей по кругу, возвращалась к отцу, и тогда,

дотронувшись до моего лба, он восклицал:

- Дамы-господа, у кого из вас хватит жестокости заставлять

малютку делать сальто с температурой сорок градусов? Она больна.

На ваши деньги я поведу ее к врачу. Но я честный человек, и то,

что обещано, будет сделано. Если хоть один из вас потребует, она

будет прыгать.

И медленно обходя зрителей, продолжал:

- Пусть тот, кто на этом настаивает, поднимет руку.

Однажды это чуть не кончилось плачевно. Кто-то стал

ругаться:

- Деньги уплачены, пусть прыгает. Знаем мы ваши штучки.

Но отца нелегко было сбить с толку:

- Хорошо. Пусть будет по-вашему. Она вам сейчас споет " Я

потаскушка".

Через три недели после его отъезда

Я спала со всеми его друзьями.

Да, меня надо было высечь.

Я потаскушка.

Мне было девять лет. "

Так Эдит спела на улице в первый раз. Отец отказался от мысли сделать из нее гимнастку. Он говорил: " У этой девочки все в горле и ничего в руках! "

Нет, он был неплохим отцом, он делал больше, чем мог. Он, может быть, и плохо поступал: у Эдит была целая куча мачех. Вероятно, с одной ей было бы лучше, но среди них попадались и хорошие женщины. В детстве Эдит чаще меня наедалась досыта. Я бы предпочла быть на ее месте, жить с моим отцом, а не с матерью. Он бы охотно взял меня, но не мог же бедняга таскать с собой еще одного ребенка? И с Эдит ему хватало забот!