ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Просыпаюсь. Комнату заливает солнечный свет, ко мне прижимается кто‑ то теплый. Не сразу понимаю спросонья, что происходит и почему рядом лежит полуголая белокурая девчонка.

Сэм закрывает за собой дверь.

– Привет, старик, – шепчет он.

Лила недовольно машет руками; толкнув меня, перекатывается к стене и кулачком взбивает подушку. Юбка у нее задралась.

Начинаю припоминать: мы прошли почти три квартала, из магазина позвонили в такси, потом сидели на тротуаре, прислонившись друг к другу, и ждали. Куда было деваться? А в общежитии в это время обычно никого.

– Не волнуйся, – говорит Сэм. – Валерио нет. В следующий раз только носок на дверь повесь.

– Носок?

– Брат научил: такой международный способ оповещения – вежливо намекаешь соседу по комнате, что на вечер у тебя планы. А то он ненароком может войти в самый неподходящий момент.

– Понятно, – зеваю во весь рот, – извини. В следующий раз непременно повешу носок.

– Кто это? – Сэм кивает на Лилу и опять переходит на шепот. – Она вообще из Уоллингфорда? Ты что, спятил?

Лила сонно ему улыбается.

– Классная форма. – Голос у нее хриплый и незнакомый.

Сэм краснеет.

– Я Лила, а Кассель действительно спятил. По нему разве не видно? Он чокнутый, сколько я его знаю, а за последние годы, очевидно, совсем съехал с катушек.

Ерошит мне волосы затянутой в перчатку рукой, а я морщусь в ответ.

– Это старый друг. Друг семьи.

– Скоро вечер, ученики вернутся, – вздергивает брови Сэм. – Вам с «другом» лучше бы отсюда выметаться.

– Как себя чувствуешь?

Лила приподнимается на локте. Лежит полуголая со мной в одной постели, и хоть бы что. Привыкла, наверное, бегать без одежды, пока была кошкой, зато я к такому не привык.

– Нормально.

Ребра болят, но уже не так сильно.

Она зевает и потягивается, изгибаясь всем телом, громко хрустят позвонки. Весь мир перевернулся с ног на голову, никаких правил больше нет. А раз так – буду делать что вздумается:

– Эй, в жизни не поверишь: я мастер.

Сэм таращится, разинув рот, а Лила вскакивает на ноги.

– Нельзя ему такое говорить.

– Почему? Я и сам не знал до вчерашнего дня. С ума сойти, правда?

– Мастер чего? – наконец выдавливает сосед.

– Если ты ему и это расскажешь – убью, но сначала – его.

– Вопрос снимается, – машет руками Сэм.

В шкафу, по счастью, осталось кое‑ что из моих вещей. Натягиваю одежду и бегу в библиотеку. Пора растрясти рабочий капитал.

Спускаемся к угловому магазинчику, ученики там вечно воруют жвачку. Лила берет бутылку шампуня, мыло, огромный стакан кофе и три шоколадки, а я расплачиваюсь на кассе.

– Он хороший парень, – улыбается хозяин магазина, мистер Гадзонас, – вежливый, не ворует ничего, не то что остальные. Повезло вам, девушка, с кавалером.

Смех, да и только. Выходим на улицу, я облокачиваюсь о стену.

– Будешь звонить маме?

– В Карни все сплетники, ты что, не знаешь? – качает головой Лила. – Нет уж. Никто, кроме отца, не должен знать, что я вернулась.

Киваю.

– Тогда давай ему позвоним.

– Сначала приму душ. – Она задумчиво вертит в руках шампунь.

Мои широкие брюки болтаются на ней, рубашка висит мешком. В таком наряде Лила похожа на бездомную бродяжку. Ботинки с высокой шнуровкой откопала где‑ то на дне шкафа.

Набираю номер такси, та самая фирма, что довезла нас сюда.

– Помыться тебе негде.

– В гостинице.

Неподалеку есть одна, неплохой отель, там останавливаются родители, когда приезжают проведать учеников. Нет, не сработает.

– Поверь, нам двоим комнату не дадут. Наши много раз пытались.

Пожимает плечами.

– Ладно, что‑ нибудь придумаем. – Вешаю трубку, не дожидаясь ответа.

Во время уборки комнаты в гостинице часто оставляют открытыми. Снять номер, скорее всего, не получится, зато, если повезет, можно бесплатно забраться туда и принять душ.

На парковке сталкиваемся с Одри в компании двух подружек – Стейси и Дженны. Стейси показывает мне средний палец, а Дженна пихает Одри локтем. Не надо бы на нее смотреть, но все равно смотрю. Моя бывшая девушка поднимает голову, но глаз не видно.

– Знаешь ее? – интересуется Лила.

– Да. – Поворачиваю в сторону гостиницы.

– Симпатичная.

– Да. – Засовываю руки в перчатках поглубже в карманы.

Лила оглядывается.

– Готова поспорить на что угодно: у нее есть душ.

Когда мошенничаешь, необходимо помнить и еще кое‑ что – тоже мама научила: гораздо легче обмануть простачка, если предложение исходит не от тебя, а от кого‑ то другого. Именно поэтому в большинстве случаев требуется партнер.

– Кассель мне столько про тебя рассказывал.

Лила широко улыбается и тут же превращается из подозрительной бродяжки со свалявшимися волосами в нормальную девчонку.

Одри переводит взгляд с нее на меня, не понимая, что за игру мы затеяли.

– И что же он рассказывал? – спрашивает Дженна, прихлебывая диетическую колу.

– Моя двоюродная сестра только что вернулась из Индии. Ее родители живут в ашраме. Я рассказывал про Уоллингфорд.

– Твоя двоюродная сестра? – Одри упирает руки в боки.

Брови у Лилы ползут вверх, а потом она ухмыляется во весь рот.

– А! Не веришь, потому что у меня кожа светлее, чем у него?

Стейси вздрагивает, а Одри заглядывает мне в глаза – не оскорбился ли? В Уоллингфорде не принято говорить о расовых различиях – такая вот политкорректность. Никогда и ничего, будь ты смуглым, черноволосым, рыжим, блондином или таким светлокожим, что просвечивают голубые прожилки вен.

– Да ладно. Мы не настоящие кузены. Моя мать замужем за братом его матери.

У мамы нет никакого брата. Но я и бровью не веду. Не улыбаюсь.

Обманываю девушку, в которую, возможно, все еще влюблен, и сам себе не признаюсь, что меня это заводит.

– Одри, – схема отработана до мелочей, – можно тебя на минутку?

– Кассель, – с нажимом произносит Лила, – мне нужно волосы подстричь, принять душ. Пошли. Очень рада была познакомиться.

Она улыбается подругам и хватает меня за руку.

Я вопросительно смотрю на Одри.

– Поговорите, когда он вернется в школу, – вмешивается Дженна.

– Она может помыться в общежитии. – задумчиво отзывается моя бывшая девушка.

– Так мы можем поговорить? – Какой я все‑ таки подлец. – Здорово.

– Конечно. – Одри отвернулась.

Возвращаемся в Уоллингфорд. Лила улыбается во весь рот и беззвучно произносит одними губами: «Класс».

Мы сидим на бетонных ступеньках факультета изобразительных искусств. Одри то и дело заправляет за ухо рыжую прядь, но та постоянно падает па лоб; вся шея покрылась красными пятнами – значит, нервничает.

– Прости меня за вечеринку. – Хочется прикоснуться к ней, погладить по волосам, но я сдерживаюсь.

– Я самостоятельная женщина и вполне способна отвечать за свои поступки. – Она теребит затянутыми в перчатку палыцами серые колготки.

– Я просто…

– Знаю: я напилась, а целовать пьяную девушку не очень‑ то красиво, да еще на глазах у ее парня. Не самый благородный поступок.

– Грег – твой парень? – Тогда понятно, почему он так завелся.

Одри пожимает плечам и, прикусывая нижнюю губу.

– А я ему вмазал! – Пытаюсь отшутиться. – И никакой тебе дуэли на рассвете. Разочарована? Перевелись рыцари в наши времена.

Она облегченно улыбается – радуется, что я не стал ни о чем расспрашивать.

– Да, разочарована.

– Со мной веселее, чем с Грегом. Сегодня говорить с ней так легко, ведь теперь я точно знаю, что не убивал девчонку, которую любил. Словно камень с плеч свалился. Как, оказывается, прошлое на меня давило.

– Но он меня любит сильнее.

– В таком случае он должен любить тебя просто чертовски сильно.

Заглядываю ей в глаза – не зря старался: ее щеки покрываются неровным румянцем. Она шутливо тычет меня в бок.

– Весельчак выискался!

– Так ты меня все еще не забыла?

– Не знаю. Вернешься в школу? – Одри потягивается.

– Да.

– Время идет. Еще немного, и забуду точно.

– «Разлука уменьшает умеренную любовь, – ухмыляюсь я, – и увеличивает сильную»[7].

– Хорошая память. – Она смотрит куда‑ то мимо.

– Да я к тому же и умнее Грега.

Одри не отвечает, и я тоже поворачиваюсь посмотреть.

К нам через двор шагает Лила. Успела выманить у кого‑ то свитер и длинную юбку, обрезала светлые волосы даже короче, чем у меня, на ногах по‑ прежнему ботинки со шнуровкой, губы накрашены розовым блеском. На секунду у меня перехватывает дыхание.

– Ничего себе, – удивляется Одри.

Лила улыбается еще шире и, подойдя ближе, берет меня под руку.

Спасибо большое, что разрешила воспользоваться душем.

– Да не за что.

Моя бывшая девушка удивленно смотрит на нас, словно только сейчас заметила: происходит что‑ то странное. Лила теперь выглядит по‑ другому – наверное, из‑ за этого.

– Кассель, мы опаздываем на поезд. Да, Одри, я тебе позвоню.

Она кивает с озадаченным видом.

Мы удаляемся в сторону станции. В конце срываешь куш и делаешь ноги. Серьезная афера или по мелочи – схема всегда одна и та же.

На маму я похож, вот на кого, а вовсе не на отца.

Воскресенье, поэтому на вокзале почти никого. На крашеной деревянной скамейке ругается парочка: парень моего возраста, а у девчонки глаза па мокром месте. Старушка склонилась над тележкой из супермаркета. В дальнем конце платформы две девицы с ярко‑ розовыми ирокезами, хихикая, склонились над игровой приставкой.

– Надо позвонить твоему отцу. – Вытаскиваю из кармана мобильник. – А вдруг его не будет в офисе, когда мы приедем?

Лила уставилась на торговый автомат. Лицо непроницаемое, но отражение в стекле чуть подрагивает, как будто ее трясет.

– В Нью‑ Йорк не поедем, встретимся с ним в другом месте.

– Почему?

– Никто не должен знать о моем возвращении. Никто. Неизвестно, с кем еще в сговоре Антон.

– Понятно.

Легкая паранойя вполне объяснима – она ведь через такое прошла!

– Я все время подслушивала и знаю про их план.

– Понял. – Снова киваю: тоже вполне объяснимо.

– Обещай не рассказывать ему, что со мной было. – Лила почти переходит на шепот. – Не хочу, чтобы он знал про кошку.

– Ладно. Сделаем, как ты хочешь, но ведь что‑ то мне надо будет ему сказать.

Чувствую смешанное со стыдом облегчение. Я зол на братьев и, в общем‑ то, их ненавижу, но если Захаров обо всем узнает – им не жить. Не уверен, что хочу именно этого.

Лила тянется к телефону.

– Тебя там не будет. Я пойду одна.

Уже было открываю рот, но она бросает мне предостерегающий взгляд: хорошенько подумай, прежде чем сказать.

– Послушай: я только хочу тебя проводить, поедем на поезде, доберешься до места – тут же исчезну. Как только ты окажешься в безопасности.

– Я вполне могу о себе позаботиться. – Вот‑ вот зарычит.

– Знаю‑ знаю. – Отдаю ей телефон.

– Вот и славно.

Она раскрывает мобильник и стучит по кнопкам, а я хмурюсь. Отсрочка – это замечательно, но рано или поздно Захарову придется что‑ то рассказать. Он в опасности. Нам нужен план.

– Ты же не думаешь, что отец будет винить в случившемся тебя? Дикость какая‑ то.

– Он будет меня жалеть. В трубке слышны гудки.

– Он увидит, какая ты храбрая.

– Возможно, но решит, что я не могу за себя постоять.

В трубке раздается женский голос, и Лила прикладывает телефон к уху.

– Позовите, пожалуйста, Ивана Захарова.

Воцаряется молчание.

– Нет, я не шучу. Он захочет со мной поговорить. – Губы у нее сжимаются в тонкую линию, она пинает скамейку.

– Немедленно позовите Захарова!

Удивленно поднимаю брови.

– Сейчас позовут, – шепчет Лила, прикрыв трубку рукой, потом закрывает глаза. – Привет, пап.

– Нет, я не могу доказать, что это я, – говорит она через несколько секунд. – Как я могу это доказать?

Я слышу приглушенный голос в трубке, Захаров почти кричит.

– Не знаю. Не помню. Не надо. Я не вру. Я правда Лилиан. – Она кусает губы и бросает мне телефон.

– Поговори с ним.

– Но что сказать?

Ладони вспотели от напряжения. Неужели придется беседовать с самим Захаровым? Лила хватает рекламную брошюру со скамейки и сует мне.

– Скажи, пусть ждет нас там. – Я смотрю недоуменно, и Лила раздраженно шипит: – У него комната в «Тадж‑ Махале».

Беру трубку.

– Э‑ э… Здравствуйте, сэр.

Он все еще кричит. Только через минуту до старика доходит, что это уже не Лила.

– Где она? Где вы сейчас? Говори. – Голос повелительный, таким обычно отдают приказы.

– Она хочет встретиться в Атлантик‑ Сити. Говорит, у вас комната в «Тадж‑ Махале».

Молчание. Повесил трубку? Нет, медленно и раздельно спрашивает:

– Какую мне готовят ловушку?

– Она просто хочет встретиться. Один на один. Будьте там в девять, и никому ни слова.

Сейчас опять начнет кричать, так что лучше просто разъединиться.

– А мы успеем к девяти?

– Да, – Лила просматривает расписание, – времени навалом. Молодец.

Осторожно скармливаю автомату двадцатку, вбиваю нужную станцию. Из машины сыпется сдача, серебряные доллары звенят, словно маленькие колокольчики.

Из Джерси напрямую в Атлантик‑ Сити не попасть: нужно сначала доехать до Филадельфии, выйти на Тридцатой улице и пересесть. Устраиваемся в вагоне, Лила жадно уплетает шоколадки, одну за другой, а потом странным жестом вытирает рот кулаком, снизу‑ вверх. На человека совсем не похоже.

Мне неловко. Отворачиваюсь к грязному окну. Стекло все в трещинах. Мимо проносятся бесконечные дома, в каждом таятся свои секреты.

– Расскажи, что случилось той ночью. Когда я тебя превратил.

– Ладно. Ты должен понять, почему об этом не следует знать отцу. Я единственный ребенок, притом девочка. У нас традиционная семья: женщины могут превосходно колдовать, но редко выбиваются в вожаки. Сечешь?

Киваю.

– Если отец обо всем узнает, то отомстит Антону и твоим братьям, возможно даже тебе, а я стану беззащитной малышкой, которую надо опекать. Так мне никогда не возглавить семью. Я сама отомщу, сама спасу папу, и он увидит, что я достойная наследница.

Кладет ногу на ногу, задевая меня коленом. Ботинки страшно велики, один шнурок развязался.

Да уж, глава семьи Захаровых.

Снова киваю. Вспоминаю, как Баррон бил меня ногами, как Филип стоял и смотрел. Внутри все вскипает от ярости.

– Одна ты не справишься. Тебе нужен я.

– А ты что – против? – щурится Лила.

– Помогу, если не тронешь братьев. – Да, я ненавижу их, но это семья.

– Я заслужила месть. – Она изо всех сил стискивает зубы.

– Ты хочешь поступить со своей семьей по‑ своему – ладно, но дай и мне поступить по‑ своему с моей.

– Ты даже не знаешь, что они с тобой сделали.

– Хорошо, расскажи. – Сглатываю, внутри все обмирает от ужаса.

– Хочешь знать, что случилось той ночью? – Лила облизывает губы. – Они спорили. Антон велел Баррону от меня избавиться. Ты должен был превратить меня в… не знаю во что. Стекляшку, которую можно разбить, что‑ нибудь мертвое. Именно об этом они и говорили, пока ты прижимал меня к ковру. Филип сказал, что если ты меня не убьешь, им придется действовать самим, тогда мне будет больно, будет много крови. Баррон все повторял: «Вспомни, что она с тобой сделала», а я кричала, что ничего не делала.

На мгновение она опускает глаза.

Микровыражения. У всех они есть.

– А почему Антон хотел тебя убить?

– Он собирается встать во главе семьи. Боялся, что папа не выберет его наследником, пока я жива, и всегда мечтал от меня избавиться, так, чтобы подозрение не пало на него. Ждал удобного случая. Баррон иногда просил меня о помощи, и я работала кое над кем: заставляла людей ходить во сне. Прикасалась к ним, и ночью они выходили из дома. Правда, некоторые просыпались на полпути, но не все. Я не знала, зачем это Баррону. Они якобы были должны отцу деньги, а он их уговаривал отдать долг по‑ хорошему, чтобы никто не пострадал. Антон обо всем узнал и велел Баррону меня убить.

– Зачем? Ну заставляла ты их ходить во сне, и что? – Откидываюсь на спинку, пластиковое сиденье противно скрипит.

– А то, что твои братцы убирали людей.

– То есть убивали? – срываюсь на крик.

Чему, интересно, тут удивляться? Преступники занимаются черными делами, мне было прекрасно известно, что братья – преступники. Но я думал, Филип – мелкая сошка, ноги кому‑ нибудь ломает, и все.

Лила бросает на меня сердитый взгляд. Слава богу, никто, кажется, не обратил внимания на крик. Она понижает голос, почти шепчет, как будто пытаясь сгладить мою оплошность:

– Они сами никого не убивали. За них это делал младший братишка – превращал людей в разные вещи, которые можно легко спрятать.

– Что?

Нет, я все прекрасно расслышал, просто не могу поверить. Неправда.

– Тебя использовали для переработки человеческих отходов. – Она смотрит на меня сквозь сложенные решеткой пальцы. – Портрет малолетнего убийцы.

Встаю, хотя мы в поезде и деваться все равно некуда.

– Кассель? – Лила протягивает руку, но я отшатываюсь.

В ушах гудит. Очень хорошо: не хочу ничего больше слышать.

– Прости. Но ты должен был догадаться…

Наверное, меня сейчас стошнит.

С трудом отодвигаю тяжелую дверь и оказываюсь между вагонами. Пол под ногами ходит ходуном, внизу какие‑ то крюки, цепи, соединяющие состав. Волосы раздувает холодный ветер, потом в лицо ударяет струя горячего воздуха.

Держусь за поручень и потихоньку успокаиваюсь.

Теперь я хорошо понимаю, почему кое‑ где мастеров выслеживают и отстреливают, как животных; откуда берется страх перед ними.

Кто мы такие, в основном определяет память, именно поэтому так тяжело бороться с привычками. Если знаешь про себя, что честный, стараешься всегда говорить правду, а если уверен, что врун, – лжешь без зазрения совести.

На целых три дня я перестал быть убийцей. Лила воскресла из мертвых, и я почти избавился от ненависти к самому себе. Теперь же на моей совести гора трупов, готовая вот‑ вот обрушиться и погрести меня под собой, придавить всей тяжестью вины.

С детства хотел, чтобы братья доверяли, делились секретами, особенно Филип. Хотел помогать, быть полезным.

Избили до потери сознания, а я все равно пытался их защитить.

Нет, теперь только месть.

Я ведь уже убийца – вполне естественное поведение. Сдавливаю поручень изо всех сил, словно это шея Филипа. Не очень‑ то приятно быть чудовищем, но, возможно, никем другим мне стать уже не суждено.

Дверь распахивается, на площадку выходит кондуктор.

– Вам нельзя здесь находиться.

– Хорошо.

Он отправляется дальше проверять билеты. Ему на самом деле наплевать, я вполне могу стоять здесь и дальше.

Пару раз глубоко вдыхаю дымный воздух и возвращаюсь в вагон.

– Какая сцена, – комментирует Лила. – Умчался в расстроенных чувствах.

У нее синяки под глазами. Нашла где‑ то ручку и разрисовала себе коленку. Мне ужасно паршиво, но я не извиняюсь.

– Да, люблю, знаешь ли, сцены. Вообще весь такой чувствительный.

Она улыбается, но потом быстро становится серьезной.

– Я так тебя ненавидела. Лежал в мягкой постели в своей распрекрасной школе, думал об оценках, о девчонках, совсем не думал обо мне. О том, что со мной сотворил.

– Ты спала в моей постели. – Я почти скрежещу зубами. – Не такая уж она и мягкая.

Смех Лилы больше похож на всхлипывание. За окном проносится лес.

– Не стоило это говорить. Ты‑ то сама спала в клетке. Лила, я не очень хороший человек. – Молчу, но потом все‑ таки заставляю себя продолжить. – Но я думал о том, что с тобой сотворил. Каждый божий день. Прости меня. На коленях готов умолять о прощении.

– Жалости мне не надо. – Но говорит она уже мягче.

– Тем хуже.

Улыбается, криво и саркастически, пинает меня моим же собственным ботинком.

– Расскажи, что случилось, когда я тебя превратил. Как ты убежала? Больше никаких сцен, обещаю слушать спокойно.

Лила кивает и принимается снова выводить каракули на коленке – рисует синей шариковой ручкой спираль.

– Ладно. Итак. Ты прижимал меня к ковру, казался совершенно невменяемым и очень сердитым. А потом так странно улыбнулся. Я испугалась, ужасно испугалась – решила, правда меня убьешь. Ты наклонился и прошептал мне в ухо: «Беги». Вот так вот.

– Беги?

– Ну да. Нелепо. Сам же прижимал меня к полу – как тут сбежишь? А потом началась трансформация.

Она нажимает на ручку все сильнее, царапает ногу почти до крови.

– Кожа как будто сделалась мне мала, кости скручивались, спина изогнулась, я съежилась. Перед глазами все плыло, зато удалось из‑ под тебя выскользнуть. Я не умела бегать на четырех ногах, но все равно побежала. Ты закричал, я не обернулась. Потом все начали кричать. Из дома как‑ то выбралась, но дальше не успела – они поймали меня в кустах.

Она больше не рисует, просто тыкает себя острым концом ручки.

– Не надо. – Я накрываю ее руку в перчатке своей, и Лила вздрагивает, словно очнувшись ото сна.

– Баррон посадил меня в клетку, надел шоковый ошейник, как на собаку. Сказал, так даже лучше: теперь я им не мешаю, но все еще могу пригодиться. Я работала над разными людьми, и они ночью выходили прямо к вам. Кошке ведь гораздо легче незаметно пробраться в дом и до кого‑ нибудь дотронуться. Даже тебя заставляла выходить во сне из общежития. – Ее ноздри яростно раздуваются. – А ты смотрел на меня как на пустое место, на животное. Я все ждала, когда ты попытаешься меня спасти, но напрасно.

Не знаю, что сказать. Так тоскливо – словами не выразишь. Хочу дотронуться до нее, но какое я имею право после того, что сделал?

– Я знаю, Баррон над тобой работал. – Лила качает головой. – И здесь я только благодаря тебе. Не стоило так говорить.

– Ничего. – Глубоко вздыхаю. – Мне есть за что просить прощения.

– Я должна была догадаться, что тебе стерли память. Баррон колдует направо и налево: одних заставляет забыть, других – вспомнить, а у самого в мозгах сплошные дырки. Хочет всех дергать за ниточки, как марионеток, но постоянно забывает, где эти самые ниточки. Вот только в одиночестве начинаешь потихоньку сходить с ума. Он иногда забывал менять воду или кормить меня, а я кричала, кричала, кричала.

Она опять замолкает и смотрит в окно.

– Сама себе пересказывала истории, сказки, отрывки из книг, но надолго этого не хватало. Вначале пыталась сбежать, но надежды тоже надолго не хватило.

Лила переходит на шепот, склоняется мне на плечо. От ее теплого дыхания волоски на шее встают дыбом.

– Потом узнала, что вы собираетесь убить папу: подслушала их разговор. И поняла: черт с ним – с побегом, остается только тебя убить.

– Хорошо, что не убила.

Вспоминаю, как цеплялся за холодную шиферную крышу. Лила улыбается.

– Как оказалось, Баррон караулил уже не так внимательно. Ошейник частично нейлоновый – в нем почти удалось протереть дырку. Снять трудно было, но я сумела.

Вспоминаю запекшуюся кровь у нее на спине.

– Ты все еще меня ненавидишь?

– Не знаю. Немножко.

Ноют ребра. Так хочется закрыть глаза. Где‑ то плачет ребенок. Впереди какой‑ то бизнесмен втолковывает по телефону: «Нет, мне не нужен шербет, я его не люблю. Мороженое нужно, черт вас подери».

Пускай ребра болят; наверное, я это заслужил.