ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Больно шевелиться, больно даже дышать. Вчера ушибы ныли не так сильно. Лежу в кровати в своей старой комнате и проверяю память: нет ли провалов? Точно так же в детстве осторожно нащупывал языком дырку от выпавшего зуба. Помню все совершенно отчетливо: надо мной нависают братья, Баррон бьет ногами, снова и снова. И пистолет – он стал змеей, обвился у того парня вокруг запястья. Только как в кровати очутился – не помню, но это потому, что сознание потерял.

– Боже мой.

Дотрагиваюсь до лица, рука вроде моя, обычной нормальной формы. Медленно ощупываю шов на ноге. Там под кожей остался один целый камешек, два других раскололись. Рана ноет от малейшего прикосновения. Значит, я не сошел с ума. Талисманы сработали, Баррон дважды колдовал, и они раскололись. Баррон.

Мастер памяти. Копался в голове у Мауры. И у меня.

Желудок выворачивает. Медленно перекатываюсь на бок, еще не хватало подавиться собственной рвотой. Кружится голова, все как в тумане, напротив на стопке чистой одежды сидит и щурится белая кошка.

– Ты что здесь делаешь? – шепчу я.

Такое впечатление, что в горле битое стекло.

Она встает с моего свитера, потягивается, выгибает спину, пару раз выпускает когти, прошивая ткань насквозь.

– Видела, как меня вчера притащили? – Вместо слов получается неразборчивое кваканье.

Облизывается, демонстрируя розовый язычок.

– Прекрати кокетничать.

Приседает на задние лапы, а потом прыгает прямо в кровать. Вздрагиваю от неожиданности, и все тело немедленно скручивает от боли.

– Я знаю, кто ты. Знаю, что с тобой сделал.

«На меня наложили проклятие. Только ты можешь его снять». Ну конечно.

Какая у нее мягкая шерсть, протягиваю руку и глажу выгнутую спину. Вранье все это – я не знаю ее. Возможно, догадываюсь, кем она была раньше, но кто передо мной теперь?

– Не знаю, как тебя обратно превратить. Теперь вижу: я сам тебя проклял, все сходится, но не имею не малейшего понятия, что делать.

Кошка замирает. Утыкаюсь носом в пушистый мех, чувствую ее лапы на своей коже, острые коготки.

– Амулета против сна у меня нет, ты можешь работать надо мной. Помнишь, как тогда, на крыше, или в сарае в грозу, или когда ты еще была человеком.

Ее мурлыканье похоже на отдаленный рокот грозы.

Закрываю глаза.

Открываю их и снова чувствую боль во всем теле. Пытаюсь встать и поскальзываюсь в луже крови. Надо мной склонились Филип, Баррон, Антон и Лила.

– Ничего не помнит. – Лила теперь в образе девушки, улыбается, оскалив острые собачьи клыки.

Ей определенно больше четырнадцати. Такая красивая, что я съеживаюсь от страха. Смеется.

– Кто пострадал?

– Я, – отвечает Лила. – Ты что. забыл? Я умерла.

С трудом встаю на колени. Театр – я на сцене уоллингфордовского театра. Вокруг никого. Тяжелый синий занавес опущен: из‑ за него доносится приглушенный шум голосов: наверное, публика собирается. Лужа крови исчезла, в полу зияет открытый люк. Поднимаюсь на ноги, снова поскальзываюсь и чуть не падаю прямо в черную дыру.

– А как же грим? – На сцене появляется Даника в сияющей кольчуге, с пуховкой в руках; ударяет меня по лицу, и поднимается целое облако пудры.

– Всего лишь сон, – громко говорю я сам себе, но это не очень‑ то помогает.

Снова открываю глаза – теперь вокруг зрительный зал, настоящий драматический театр: красные ковровые дорожки, пыльные деревянные панели, хрустальные люстры и золотая роспись на лепных потолках. Передние ряды заняты разодетыми кошками, они мяукают и обмахивают друг друга программками. Оглядываюсь вокруг снова и снова, некоторые звери оборачиваются, в их глазах отражается свет ламп.

Ковыляю к ближайшему пустому ряду, усаживаюсь, и тут как раз поднимается красный занавес.

На сцену выходит Лила в длинном белоснежном викторианском платье с перламутровыми застежками, следом за ней – Антон, Филип и Баррон в нарядах разных эпох. Племянник Захарова облачен в темно‑ красный костюм фасона «зут»[6], на голове – огромная шляпа с пером. Старший брат в камзоле и бриджах похож на лорда времен королевы Елизаветы. На Барроне длинная черная мантия – священник или судья?

– И вот, – Лила нарочито театральным жестом воздевает руку к лицу, – я юная девица, склонная к забавам.

– Случилось так, что я готов забавлять вас, – низко кланяется Баррон.

– Случилось так, – вступает Антон, – что мы с Филипом избавляемся от неугодных за деньги. О нашем приработке небольшом ее отец не должен знать. Когда‑ нибудь я встану во главе всего.

– Увы, увы! – восклицает Лила. – Злодей.

– Случилось так, что мне по нраву деньги, – улыбаясь, потирает руки Баррон.

– С Антоном мы наконец выберемся из грязи. – Филип смотрит прямо мне в глаза и, похоже, обращается в эту минуту только ко мне. – Моя девушка беременна. Ведь ты же понимаешь? Я делаю это ради всех нас.

Отрицательно качаю головой. Нет, не понимаю.

Лила вскрикивает и начинает съеживаться, становится все меньше и меньше, вот она уже размером с мышь. Из первого яруса на сцену прыгает белая кошка, платье рвется, цепляясь за шершавые деревянные доски, сползает с нее. Она набрасывается на Лилу‑ мышь и откусывает ей голову. Во все стороны брызжет кровь.

– Лила, прекрати, не играй со мной.

Кошка проглатывает крошечное тельце и поворачивается ко мне. Внезапно я оказываюсь в слепящих лучах прожекторов, моргаю, встаю. Белая кошка подкрадывается ближе, у нее Лилины глаза: один голубой, другой зеленый, – такие яркие, что я, спотыкаясь, отступаю в проход.

– Ты должен отрубить мне голову.

– Нет.

– Ты любишь меня?

Острые зубы похожи на иголки из слоновой кости.

– Не знаю.

– Если любишь, отруби мне голову.

Размахиваю во все стороны непонятно откуда взявшимся мечом. Кошка начинает расти, превращается в огромное чудовище. Оглушительный грохот аплодисментов.

Тело пульсирует от боли, но все равно заставляю себя встать, пойти в туалет, справить нужду. Проглатываю горсть аспирина. В зеркале хорошо видны покрасневшие глаза и разукрашенные синяками ребра. Вспоминаю свой сон и огромную страшную кошку.

Чушь какая‑ то, но мне совсем не до смеха.

– Эй, ты там? – зовет снизу дед.

– Да.

– Ну ты и дрыхнуть. – Старик еще что‑ то бормочет себе под нос, ругается, наверное, на внука‑ лентяя.

– Плохо себя чувствую и вряд ли смогу сегодня работать.

– Да я и сам не очень. Хорошо вчера погуляли? Так напился, что почти ничего не помню.

Спотыкаюсь на ступеньках, непроизвольно прикрывая ребра руками. Кожу словно натянули на совершенно чужое тело. Шалтай‑ Болтай. И вся королевская конница, вся королевская рать не могут меня собрать.

– Ни о чем не хочешь рассказать? – интересуется дедушка.

Вспоминаю, как он вчера приоткрыл один глаз. Что ему известно? Что он подозревает?

– Нет.

От горячего черного кофе без сахара по животу разливается тепло, первое приятное ощущение за последние сутки.

– Выглядишь паршиво.

– Говорю же, плохо себя чувствую.

В соседней комнате звонит телефон. От резкого звука я вздрагиваю.

– А ты вообще много чего говоришь. – Дедушка уходит, чтобы поднять трубку.

На лестнице размытым пятном маячит кошка, в солнечном свете она напоминает привидение. Братья избегали меня не потому, что я убийца или чужак. Как выясняется, я и не чужак вовсе. Всем мастерам мастер. Свой среди чужих. Как хочется шарахнуть что‑ нибудь из посуды об пол, или закричать во весь голос, или воспользоваться внезапно обретенными силами и превратить все, до чего дотянутся руки.

Свинец в золото.

Плоть в камень.

Ветки в змей.

Беру в руки кофейную кружку. Вчера дуло пистолета стало мягким, переливчатым. Как ни стараюсь, кружка остается кружкой, на блестящей темно‑ бордовой эмали по‑ прежнему темнеет надпись «Амхерст: грузовые перевозки».

– Ты чего это делаешь? – спрашивает дед. От неожиданности дергаюсь и проливаю на себя кофе. Старик протягивает телефон:

– Это Филип. Тебя. Ты что‑ то забыл у них в квартире.

Мотаю головой.

– Возьми, – сердится дедушка.

Ничего не остается, беру трубку.

– Да?

– Что ты с ней сделал? – В голосе брата злость, но не только, он в панике.

– С кем?

– С Маурой. Уехала и сына забрала. Кассель, где она?

– Ты у меня спрашиваешь?

Вчера стоял и любовался, как Баррон избивает меня ногами до потери сознания, а сегодня я, оказывается, организовал побег Мауры. От ярости перед глазами все плывет. Как бы телефон не треснул – с такой силой я его сжимаю.

Ему бы следовало извиниться. Ему бы умолять меня следовало.

– Я знаю, вы с ней разговаривали. Что ты ей сказал? Что она тебе сказала?

– Ой, прости. – Отвечаю не задумываясь, яростно чеканю каждое слово. – Я забыл!

Вешаю трубку. Месть – какое волшебное, сладкое чувство. Только через мгновение до меня доходит, как же я сглупил.

Но ведь я больше не Кассель Шарп, малолетний братишка, позор семьи. Я мастер самого редкого и опасного свойства.

Никуда не повезу Лилу. Никуда не побегу.

Пусть теперь они меня боятся!

Примерно через час дед уезжает в магазин. Спрашивает, что мне купить. Ничего. Велит упаковать вещи.

– А в чем дело?

– Прокатимся в Карни.

Киваю, по‑ прежнему прикрывая ребра рукой.

Лила сидит на столе в гостиной посреди наваленных в кучу бумаг, одежды, тарелок и что‑ то жует. Приглядываюсь – изо рта у нее свисает кусочек бекона, жир капает прямо на шарф.

– Тебя дедушка покормил?

Она усаживается на задние лапы и начинает вылизываться.

Звонит мобильный. Даника.

– Ты сбежала от нее? Всю дорогу шла пешком?

Лила зевает, демонстрируя острые клыки.

Надо превратить ее обратно прямо сейчас, пока не вернулся дед. Ребра вроде перестали болеть, и я могу хоть как‑ то сосредоточиться.

Знать бы, что делать.

Кошачьи глаза блестят. Подхожу к столу.

«На меня наложили проклятие. Только ты можешь его снять».

Глажу по теплой мягкой шерсти. Кости под ней такие тонкие, хрупкие, словно у птички. Вспоминаю, как пистолет стал чешуйчатой зеленой змеей; что я в ту минуту почувствовал?

Без толку.

Пытаюсь представить, как кошка удлиняется, растет, превращается в девушку. Даже не знаю, как она теперь должна выглядеть. Черт с ним, пусть будет что‑ нибудь среднее между моими воспоминаниями и той Лилой из сна. Хотя бы что‑ то. Изо всех сил концентрируюсь, но тщетно – я весь дрожу от усилий.

Кошка рычит, низко, утробно.

Усаживаюсь верхом на стул и кладу голову на спинку. Я изменил пистолет бессознательно, подчинился инстинкту: увидел, что в опасности близкий мне человек, и тут же сработала мышечная память, скрытый резерв мозга.

Злюсь я довольно часто, но при этом ни разу никого ни во что не обращал. Значит, эмоции тут ни при чем.

В детстве я трансформировал муравья в соломинку, а Баррон меня обманул. Как же я это сделал?

Оглядываю гостиную. У стенки все еще стоит меч, который я раскопал во время уборки. Беру его, словно наблюдая за собой со стороны. Лезвие покрыто ржавчиной, клинок совсем не похож на школьные фехтовальные рапиры, оттягивает руку.

«Если любишь, отруби мне голову».

– Лила, я не знаю, как превратить тебя обратно.

Она мягко спрыгивает со стола. Нереально, все это совершенно нереально, не на самом деле.

– Наверное, нужно как‑ то заставить себя. Придется совершить один безумный поступок, чтобы заработала магия.

Абсурд. Кто‑ то должен меня остановить. Пусть она меня остановит.

Лила, закрыв глаза, трется о лезвие, сначала немного, потом всем телом. Снова и снова.

– Ты правда одобряешь эту идею?

Кошка протяжно вскрикивает, вспрыгивает обратно на стол и усаживается в ожидании.

Кладу руку ей на спину.

– Занесу меч у тебя над головой, хорошо? Но не по‑ настоящему.

Останови же меня.

– Не двигайся.

Она смотрит на меня, замерла и ждет, только подрагивает кончик хвоста.

Поднимаю меч, замахиваюсь и со всей силы обрушиваю его на крошечное кошачье тельце.

Боже мой, сейчас я опять ее убью!

И тут все вокруг начинает течь и переливаться. Я могу превратить меч в моток веревки, струю воды, облако пыли. А кошка теперь состоит вовсе не из хрупких, покрытых мехом птичьих косточек – я вижу сложное переплетающееся заклятие, а под ним девчонку. Одно простое мысленное усилие, и колдовство рассыпается, распадается.

Меч стремительно опускается на обнаженную, скорчившуюся на столе девушку. Отшатываюсь и, потеряв равновесие, падаю на пол, клинок вырывается из рук, отлетает на другой конец гостиной и вонзается в заляпанный комод.

У Лилы длинная копна спутанных светлых волос и загорелая кожа. Она пытается подняться на ноги, но безуспешно. Может, разучилась.

В этот раз отдача едва не разрывает меня на части.

– Кассель! – На ней огромная футболка, которая почти полностью открывает длиннющие ноги. – Кассель, проснись. Кто‑ то идет.

Как же болят ребра. Это, интересно знать, хорошо или плохо? Нужно поспать. Усну, а когда открою глаза, окажусь в Уоллингфорде, Сэм будет опрыскивать себя одеколоном, все будет как обычно, как и должно быть.

Лила ударяет меня по лицу изо всей силы.

Судорожно втягиваю воздух и открываю глаза. Как больно ударила! Из комода торчит меч, пол усыпан осколками вазы, везде валяются книги, бумаги.

– Кто‑ то идет. – Голос у нее изменился, стал хриплым и отрывистым.

– Дедушка возвращается из магазина.

– Их двое.

Лицо знакомое и одновременно чужое. Что‑ то во мне сжимается, протягиваю руку, но Лила отшатывается. Конечно: знает, чем чревато мое прикосновение.

– Скорее.

Пошатываясь, встаю.

– О черт! – Совсем забыл: я же такого наговорил Филипу, а еще воображал себя талантливым вруном.

– В шкаф, – командует она.

Шкаф набит изъеденными молью шубами и пальто. Торопливо выкидываем снизу коробки, протискиваемся внутрь. Приходится поднырнуть под перекладину, на которой болтаются вешалки, подпереть спиной дальнюю стенку. Лила забирается следом, закрывает дверь и прижимается прямо к моим покрытым синяками ребрам. Чувствую на шее частое отрывистое дыхание. От нее пахнет травой и чем‑ то еще, чем‑ то непонятным, терпким.

Ничего не вижу, только тусклый свет в щелочке между дверями. Подбородок щекочет мамин норковый воротник, слабо пахнет духами.

Открывается входная дверь, я слышу Филипа:

– Кассель? Дедушка?

Машинально дергаюсь, совсем чуть‑ чуть, но Лила хватает меня за руки, ногти глубоко вонзаются в кожу.

– Тсс!

– Сама не шуми.

Почти бессознательно копирую ее жест. В темноте девушка кажется чем‑ то ненастоящим, привидением. Худенькие плечи чуть подрагивают под моими ладонями.

Мы оба без перчаток. Так дико.

Лила тянется вперед.

Прикосновение полураскрытых манящих губ. Мы легонько стукаемся зубами. Этот поцелуй лучше всех моих тайных запретных мыслей. Я так мечтал о нем еще тогда – в четырнадцать и позже, после убийства, когда мечтать о ней было неправильно, безумно. Я так хотел его и вот теперь получил и не в силах противиться. За спиной – стенка шкафа; чтобы не потерять равновесие, хватаюсь за ближайшее пальто, шерстяная ткань рвется от прикосновения.

Лила кусает меня за язык.

– Здесь его нет, – говорит Баррон. – И машины нет.

Внезапно она отворачивается, спутанные волосы щекочут лицо.

– Как думаешь, что он рассказал деду?

– Да ничего, – огрызается Баррон. – Ты делаешь из мухи слона.

– Слышал бы ты его по телефону. Явно вспомнил, но я не знаю, что именно. Возможно, подозревает, что кто‑ то над ним поработал.

Слышится хруст. На полу столько всего валяется – наверное, наступили на что‑ то.

– Он, конечно, неплохо соображает, но у тебя паранойя.

Лила дышит мне в шею. Слышу, как они поднимаются по лестнице. Мы так близко, что касаемся друг друга. Она ведь прикасалась ко мне, когда колдовала.

– Той ночью, в Уоллингфорде, ты пробралась ко мне в комнату? – шепотом спрашиваю я.

– Они хотели, чтобы я тебя выманила, чтобы ты вышел из общежития. Многие попадали к ним в руки из‑ за меня.

Так и вижу перед собой белый силуэт, крадущийся по лестнице. Собака, наверное, лаяла, но она ведь могла усыпить и ее тоже.

– Зачем ты меня поцеловала?

– Чтобы не шумел. А ты что подумал?

Молчим. Наверху раздаются шаги, скрипят старые доски. Обыскивают свои бывшие спальни? Интересно, мою будут обыскивать? Я сам ведь рылся в вещах Баррона.

– Спасибо, – отвечаю как можно язвительнее, бешено колотится сердце.

– Ты ничего не помнил? Я догадалась в конце концов. А Баррон говорил, ты смеялся, что меня заперли в клетке. Ты ведь не смеялся?

– Конечно нет. Они сказали, что ты умерла.

Лилин отрывистый смешок больше похож на бульканье.

– И как же я умерла?

Просидела в клетке три года. От такого легко можно сойти с ума, но Лила не кажется мне безумной: если уж она спятила – то что говорить обо мне?

– Я убил тебя ножом. – Знаю, воспоминание ненастоящее, но голос все равно меня не слушается.

Тишина. Слышу только удары собственного сердца.

– Я помнил кровь на полу, как поскользнулся в ней. Помнил, как радовался, словно что‑ то удачно сошло с рук. Смотрел на твой труп и радовался. Помню это до сих пор. Воспоминание чудовищное и оттого еще более настоящее – разве такое выдумаешь? Лучше бы я ничего не чувствовал, был бы просто убийцей, но радость…

Хорошо, что в шкафу темно, я бы не смог сказать ей это в глаза.

– Они собирались меня убить. Мы с Барроном сидели в подвале, он схватил меня за руки, прижал к полу. Я решила – дурачится, а потом вошли вы с братом. Филип что‑ то объяснял, а ты все качал головой.

Неправда, ничего такого не было. Но на самом деле – откуда мне знать?

– Я просила Баррона отпустить, но он даже не смотрел на меня. Потом Филип достал нож, и тут ты вроде как передумал и подошел к нам. Тоже смотрел не на меня, а куда‑ то сквозь, словно не узнавал. Баррон разжал руки, но ты схватил мои запястья и прижал к ковру. Намного сильнее его.

Сглатываю и закрываю глаза. Я боюсь услышать, что было дальше.

На лестнице раздаются шаги, и Лила замолкает.

– Скажи мне, – шепчу ей в ухо. Получается слишком громко, но они, похоже, не слышат. – Скажи, что было дальше.

Она зажимает мне рот рукой и яростно шепчет:

– Молчи!

Что тут поделаешь – шум поднимать нельзя.

– Не говори Антону. – Голос Филипа звучит совсем близко.

Лила вздрагивает. Пытаюсь обнять ее в темноте, успокоить, но она только дрожит еще сильнее.

– Не говорить что? Что Кассель, по‑ твоему, съехал с катушек? Хочешь все испортить?

– Я не хочу, чтобы кто‑ нибудь из нас пострадал. Антон становится все более непредсказуемым.

– Мы о нем позаботимся, потом, когда все кончится. Кассель в порядке, ты слишком с ним нянчишься.

– Просто все очень рискованно, сам план ненадежный. Кассель нам нужен, а ты, по‑ моему, забыл стереть ему память.

– А по‑ моему, проблема в твоей сучке жене. Говорил же – надо было послать ее куда подальше.

– Заткнись! – Филип почти рычит.

– Ладно. Только он трепался с ней после ужина. Она явно что‑ то прознала, потому и уехала.

– Но Кассель…

– Что Кассель? Наверное, рассказала ему о своих подозрениях, и теперь малец пытается нас прощупать, смотрит на твою реакцию. Не сходи с ума, и он ничего не узнает. Все. Дело закрыто. Пошли.

– А Лила?

– Мы ее найдем. Да и что может сделать кошка?

Захлопывается входная дверь. Мы выжидаем около десяти минут и осторожно выбираемся из шкафа. Осматриваю гостиную: повсюду валяется мусор – вроде бы все как было.

Оглядываюсь: Лила идет за мной по пятам. Поймав мой взгляд, она криво усмехается и поворачивается в сторону ванной, но я хватаю ее руку.

– Зачем ты все это делаешь? Как убежала от Баррона? Зачем наслала то безумное сновидение и выманила меня на крышу Смит‑ холла?

– Хотела тебя убить. – Улыбка становится шире.

– Что? – Отдергиваю руку как от огня.

– Но не смогла. Тебя я ненавидела еще больше братьев и все равно не смогла. Видишь, уже неплохо?

Меня как будто отправили в нокаут.

– Плохо. Так даже хуже.

Скрипит кухонная дверь. Лила прижимается к стене, бросает мне предостерегающий взгляд. В шкаф уже не успеем. Пойду на кухню, и будь что будет, дам ей время спрятаться.

– Так и знал, что ты здесь, – улыбается Филип.

– Только что пришел. – Я вру, и он это отлично видит.

Брат делает шаг навстречу, а я, наоборот, отступаю. Попытается убить меня? Поднимаю руку, без перчатки. Даже бровью не повел.

– Скажи ей, – (даже не сразу понимаю, о ком он говорит), – скажи Мауре, я сплоховал и очень сожалею. Не знал, как остановиться.

– Ты опять. Я не знаю, где Маура.

– Хорошо. Тогда до среды. Кассель, ты, может, злишься или чего‑ то не понимаешь, но дело того стоит. Осталось совсем недолго, доверься нам и получишь все, о чем мечтал.

Он выходит на улицу и спускается с холма к машине Баррона. В кухню заходит Лила, кладет мне на плечо руку. Стряхиваю ее.

– Нужно уходить отсюда. Тебе необходим отдых.

Не успеваю ответить, как она уже достает из шкафа перчатки и плащ.