ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Вхожу. В квартире вкусно пахнет чесноком и тушеной бараниной. Дед требовал по телефону, чтобы я поторопился, а сам дрыхнет в кресле у телевизора. Бокал почти выскользнул из левой руки и опасно накренился – вино вот‑ вот прольется ему на грудь. Из телика вещает какой‑ то святоша‑ фундаменталист: мол, мастера должны добровольно пройти проверку и тогда люди снимут перчатки и возьмутся за руки в едином порыве. Все мы якобы грешники, сила – слишком большой соблазн, и если мастеров не контролировать, они обязательно поддадутся искушению.

Доля истины в его словах есть, только вот «возьмемся за руки без перчаток» очень уж дико звучит.

С кухни доносится звон тарелок, появляется Филип. Вздрагиваю. Настоящее сумасшествие, вижу его словно двойным зрением: брат и человек, ворующий воспоминания у меня и Баррона.

– Ты припозднился.

– А по какому поводу праздник? Смотрю, Маура расстаралась.

Входит Баррон с двумя стаканами красного вина. Похудел, глаза воспаленные, от аккуратной стрижки ничего не осталось, спутанные волосы снова вьются.

– Она не в себе. Говорит, никогда раньше не устраивала семейных ужинов. Филип, пойди потолкуй с женой.

Мне бы его пожалеть: совсем с катушек съехал, пишет сам себе записки. Но я не могу – слишком хорошо помню маленькую стальную клетку с клочками вонючей газеты. Наверное, Лила кричала и мяукала, а он только включал музыку погромче.

– Вечно суетится невесть из‑ за чего. – Филип всплескивает руками и отправляется на кухню.

– Так что празднуем?

– Мамин процесс почти закончился, вот‑ вот вынесут вердикт. Правда, – улыбается Баррон.

– Ее выпустят?

Беру у него стакан вина и выпиваю залпом. Паника не очень‑ то уместна в данных обстоятельствах, но если мама выйдет на свободу, то опять поставит наши жизни с ног на голову, устроит хаос.

Хотя меня‑ то здесь не будет. Бог с ней, с машиной, есть идея получше – завтра в школе закажу по Интернету билеты на поезд, и мы с Лилой отправимся на юг.

Баррон переводит взгляд со спящего деда на меня.

– Зависит от присяжных, но я уверен почти на сто процентов. Консультировался с преподавателями – они того же мнения. Все говорит в ее пользу. Я проводил независимое исследование, поэтому и профессоров удалось подключить.

– Круто.

Слушаю его вполуха. Интересно, а на купе денег хватит?

Дед приоткрывает глаза. Значит, все это время он притворялся?

– Баррон, перестань. Кассель – умный мальчик, не вешай ему лапшу на уши. Верно одно: ваша мама выходит, хвала Господу, и ей приятно будет вернуться в чистый, прибранный дом. Пацан славно там потрудился.

Из комнаты выглядывает Маура. Молния на розовом спортивном костюме расстегнута, из‑ за воротника торчат худые ключицы.

– А, вы тут. Молодцы. Рассаживайтесь, сейчас еда будет.

Баррон уходит на кухню, а меня хватает за руку дед.

– Что происходит?

– В смысле?

– Что вы, парни, затеваете?

Несмотря на запах вина, выглядит он совершенно трезвым.

Я бы и хотел рассказать, да не могу. Дед всегда был предан Захаровым и вряд ли приложил руку к похищению дочки босса. Но кто возьмется утверждать наверняка? Никому нельзя верить.

– Да ничего. – Закатываю глаза в притворном раздражении.

Маура приносит складные стулья, застилает стол белой скатертью и ставит серебряный канделябр. Дядя Монополия (хотя никакой он нам не дядя, конечно) подарил его Филипу на свадьбу. Наверняка ворованный. Кухня погружается в полумрак и при свечах кажется даже уютной. Возле тушеной моркови и пастернака красуется блюдо с мясом, дольки чеснока торчат из баранины, как обломки костей. Дед хлещет вино не переставая, а Баррон все подливает. Я тоже пью, пока тело не обволакивает приятная истома. Даже малолетний племянник доволен: колотит серебряной погремушкой по высокому стульчику, весь измазался картофельным пюре.

Тарелки знакомые: помогал маме их воровать.

Мы все отражаемся в зеркале, которое висит в прихожей, настоящая пародия на благополучное семейство: проворачиваем темные делишки, радостно врем друг другу.

Маура приносит кофе. Звонит телефон, и Филип уходит на несколько минут, потом возвращается и протягивает трубку мне:

– Мама.

Отправляюсь поговорить в гостиную.

– Поздравляю.

– Ты не отвечал на мои звонки. – Вроде не злится, голос скорее удивленный. – Дед сказал, тебе уже лучше. Говорит, большие мальчики мамам не звонят. Так?

– Все путем. Я в полном порядке.

– Ммм. А спишь хорошо?

– И даже в собственной постели.

– Шутник. – Слышу в трубке, как она затягивается. – Раз до сих пор шутишь, думаю, все хорошо.

– Прости. Я был занят, размышлял кое о чем.

– Дед говорил. Размышлял об одной особе. Кассель, не проболтайся. Тебя тогда поддержала вся семья. Забудь ее, подумай о родных.

– А если я не могу забыть?

Что ей известно? На чьей она стороне? Может, мама бы мне помогла? Ребячество, конечно, так думать.

Молчание.

– Милый, ее больше нет. Не дай воспоминаниям…

– Мам, – Я ухожу подальше от кухни, поближе к большому окну в гостиной и входной двери. – Какая магия у Антона?

– Антон – племянник Захарова, его наследник. – Она понизила голос. – Держись от него подальше, братья о тебе позаботятся.

– Он работает с памятью? Мне нужно знать. Скажи просто «да» или «нет».

– Позови Филипа.

– Мама, пожалуйста, скажи. Я не мастер, но я же твой сын. Пожалуйста.

– Позови брата, Кассель. Немедленно!

Повесить трубку? Или лучше со всей силы расколотить ее о стену? Будет очень приятно, конечно, но глупо.

Возвращаюсь в кухню, кладу телефон возле Филипа.

– В мои годы мастеров уважали, – распинается дед. Завел старую песню. – Мы поддерживали порядок в округе. Незаконно, кто спорит, но легавые не вмешивались, ценили нашу помощь.

Напился все‑ таки.

Баррон с дедом смотрят телевизор в гостиной, Филип в кабинете разговаривает с мамой, Маура шурует ложкой в кастрюле и выкидывает остатки еды в жужжащий утилизатор отходов. Зубы слегка оскалены, сейчас невестка похожа на собаку, которая вот‑ вот укусит.

Как бы помягче рассказать про украденные воспоминания, чтобы не разозлилась?

– Ужин был очень вкусный, – выдавливаю я наконец.

Она поворачивается, лицо уже расслабленное, спокойное.

– Только морковку сожгла.

– Все равно вкусно. – Засовываю руки в карманы.

– Кассель, чего ты хочешь? – хмурится Маура, вытирая кастрюлю.

– Поблагодарить. Спасибо, что помогла.

– Ты про аферу со школой? Мне пока не звонили, – лукаво улыбается.

– Еще позвонят. – Я подхватываю полотенце и вытираю кухонный нож. – А посудомойки у вас нет?

– В ней лезвия тускнеют. К тому же в кастрюле овощи на дне пригорели. Кое‑ что до сих пор приходится делать руками. – Она забирает нож и кладет его в ящик стола.

Неожиданно меня охватывает решимость.

– Я принес тебе одну вещь.

Черт, куртка осталась в гостиной.

– Эй! – Баррон меня заметил. – Иди‑ ка сюда.

– Сейчас. – Быстро возвращаюсь на кухню и протягиваю Мауре ониксовый кругляшок. В свете свечей камень похож на капельку смолы. – Вот. Я помню, что ты говорила про жену мастера, но…

– Умно. Точно как твой брат – услуга за услугу, и никаких любезностей.

– Зашей в лифчик. Обещаешь?

– И обходительный такой, – наклоняет голову Маура. – Знаешь, ты на него похож, на мужа.

– Ну да, мы же братья.

– Красавчик, роскошные черные волосы. – Вроде как комплимент, только вот голос у нее странный. – И улыбочка кривая, ты специально так улыбаешься?

Я действительно иногда ухмыляюсь, когда нервничаю.

– Нет, с рождения такой.

– Но ты себя переоцениваешь. – Она подходит совсем близко. Чувствую на щеке теплое несвежее дыхание, отступаю назад и спотыкаюсь о тумбу. – До него тебе далеко.

– Ну и ладно. Просто пообещай, что наденешь амулет.

– Зачем? Что это за камень?

Оглядываюсь на дверь гостиной. Оттуда доносятся приглушенные звуки какого‑ то телевизионного шоу, дед их частенько смотрит.

– Талисман памяти, настоящий, хоть выглядит и не очень. Пообещай его надеть.

– Хорошо.

– Ты не мастер, и я не мастер, давай друг другу помогать. – Изо всех сил стараюсь, чтобы улыбка не вышла кривой.

– Ты о чем? – прищуривается Маура. – Думаешь, я дура? Ты один из них, уж это‑ то я помню.

В замешательстве качаю головой. Все это неважно. Подожду, пока не подействует амулет и она сама во всем не убедится.

– Дед вырубился, – говорит Баррон, когда я возвращаюсь в гостиную. – Придется вам здесь переночевать. Да и я, пожалуй, останусь.

Зевает.

– Я его отвезу.

Не могу здесь находиться. О стольком надо молчать. К тому же я подозреваю братьев. Нет уж, домой, упаковывать вещи.

Баррон потягивает черный кофе из чашки, красивая чашка – с блюдечком.

– Чего ты наговорил маме? Филип ее уже полчаса успокаивает.

– Она что‑ то знает и скрывает это от меня.

– Да брось. Она от нас скрывает миллион разных вещей.

– От меня больше, чем от тебя. Можно спросить?

Присаживаюсь на диван. Надо хотя бы попытаться его предупредить.

– Конечно, валяй.

– Помнишь, как‑ то в детстве мы пошли на пляж в Карни? Поймали в кустах по лягушке, твоя, совсем крошечная, ускакала, а я свою раздавил, у нее изо рта кишки вылезли. Мы решили, что она умерла, и оставили на камешке, а через минуту лягушка исчезла. Как будто подобрала свои кишки и упрыгала. Помнишь?

– Ну да, а что? – Баррон пожимает плечами.

– А тот раз, когда вы с Филипом нашли на помойке целую пачку «Плейбоя»? Вырезали ножницами картинки с голыми грудями и повесили на абажур лампы, а бумага загорелась. Еще пять баксов мне тогда дали, чтобы не проговорился маме с папой.

– Такое разве забудешь? – смеется брат.

– Ладно. А тогда, когда ты накурился паленой травы? Упал на полу в ванной и лежал. Говорил, если встанешь – голова развалится. Чтобы ты успокоился, пришлось читать вслух первую попавшуюся книжку, мамин любовный роман «Первоцвет». От корки до корки.

– А зачем спрашиваешь?

– Так ты помнишь?

– Конечно помню. Ты прочел всю книжку. Потом пришлось с пола кровь отмывать. К чему вопросы?

– Ничего этого не было. Вернее, было, но не с тобой. Лягушку я один поймал. Историю про «Плейбой» мне рассказал сосед по комнате. Это он заплатил сестренке, чтоб родителям не сдала. Третий случай произошел с Джейсом, парнишкой из нашей общаги. К сожалению, «Первоцвета» под рукой не случилось, и мы с Сэмом и еще одним мальчишкой по очереди читали «Потерянный рай» через запертую дверь. По‑ моему, от этого у него глюки начались.

– Неправда.

– Ну, мне, во всяком случае, показалось, что у него глюки. До сих пор при упоминании об ангелах шарахается.

– Думаешь, удачно пошутил? – вскидывается Баррон. – Я просто подыгрывал, хотел понять, к чему ты клонишь. Тебе не обвести меня вокруг пальца, Кассель.

– Уже обвел. Ты теряешь воспоминания и изо всех сил пытаешься это скрыть. Я тоже теряю память.

– Ты про Лилу? – Брат бросает на меня странный взгляд и оглядывается на деда.

– Лила в далеком прошлом.

– Помню, ты ревновал, когда мы встречались. Втюрился как маленький, все время подначивал меня ее бросить. И вот я застаю тебя в дедовом подвале, она на полу, а ты стоишь там с остекленевшими глазами.

Наверняка рассказывает, чтобы поддеть, отомстить за унижение.

– И нож, – поддакиваю я.

Ни слова о той ужасной улыбке, почему? Ведь я так хорошо ее помню.

– Да, нож. Ты утверждал, что ничего не помнишь, но все было очевидно. – Он качает головой. – Филип боялся Захарова, но родная кровь не водица, что может быть важнее семьи? Спрятал тело, помогал тебе, врал.

Он очень странно описывает убийство, словно вычитал про битву в учебнике по истории, а теперь притворяется очевидцем. Как можно сказать «кровь не водица», если перед глазами пол, измазанный настоящей красной кровью?

– Так ты ее любил?

Баррон в ответ неопределенно машет рукой.

– Лила была особенная, – криво улыбается он. – Ты, во всяком случае, так думал.

Брат не мог не знать, кто сидел в той клетке и мяукал, ел кошачью еду, пачкал пол.

– «Любила слишком я, чтобы простить ему»[5].

– Ты о чем? – непонимающе качает головой Баррон.

– Цитата из Расина. Говорят еще: от любви до ненависти один шаг.

– Так ты ее убил, потому что сильно любил? Или мы уже не о ней говорим?

– Не знаю. Говорим, и все тут. Просто будь осторожен…

Входит Филип.

– Кассель, на пару слов. Наедине.

– Ты что‑ то подозреваешь? – Баррон переводит взгляд с одного на другого. – Почему я должен быть осторожным?

– Мне‑ то откуда знать? – Я пожимаю плечами.

Возвращаемся в кухню. На заляпанной скатерти осталось несколько грязных тарелок и полупустых бокалов. Филип наливает в немытую кофейную чашку немного золотистого бурбона.

– Сядь. – Он смеривает меня долгим взглядом.

– Чего такой кислый? Я сильно расстроил маму?

Страшно хочется потрогать зашитые под кожу камешки, почувствовать знакомую боль. Так часто бывает с ранкой, оставшейся от вырванного зуба.

– Понятия не имею, что тебе известно, но пойми же, я всегда хотел лишь одного – защитить тебя. Ты должен быть в безопасности.

Сколько пафоса. Качаю головой, но не спорю.

– Ладно, но от чего ты меня защищаешь?

– От тебя самого.

И тут он смотрит прямо мне в глаза. На мгновение вижу перед собой того самого безжалостного громилу, которого все так боятся, – губы сжаты, желваки напряглись, темная прядь упала на лицо. Но он наконец‑ то смотрит мне в глаза, после стольких лет.

– О себе лучше позаботься. Я уже большой мальчик.

– Так тяжело без папы. Обучение Баррона и Уоллингфорд стоят уйму денег. А сколько уходит на маминых адвокатов! У деда были кое‑ какие сбережения, но пришлось все потратить. Я теперь главный и стараюсь изо всех сил. Кассель, я не хочу, чтобы наша семья испытывала нужду, чтобы мой сын бедствовал.

Филип отпивает из чашки и тихонько смеется, глаза у него блестят. Похоже, хорошо накачался, раз так треплет языком.

– Понимаю.

– Приходилось рисковать. Кассель, признаю, ты был мне нужен. Нам с Барроном и сейчас нужна твоя помощь в одном деле.

Вспоминаю, как Лила в моем сне просила о помощи. Слишком все запуталось, у меня кружится голова.

– Вам нужна моя помощь?

– Просто доверься нам. – Смотрит на меня покровительственно, старший браг учит младшего уму‑ разуму.

– Я доверяю собственным братьям. – По‑ моему, прозвучало вполне невинно, даже без сарказма.

– Вот и хорошо.

Филип сгорбился на стуле. Сейчас он совсем не похож на крутого парня и кажется грустным, усталым и почему‑ то обреченным. Что же происходит? Не ошибся ли я? Вспоминаю, как в детстве бегал за ним по пятам, радовался любому проявлению внимания, даже приказам. Доставал пиво из холодильника, открывал банку и с улыбкой ждал короткого снисходительного кивка.

Вот и сейчас пытаюсь его оправдать, опять жду покровительственного кивка только потому, что он наконец посмотрел мне в глаза.

– Скоро все для нас изменится. Радикально изменится. Больше не придется сводить концы с концами.

Филип взмахивает рукой, падает один из бокалов, тоненький розовый ручеек растекается по белой скатерти. Он даже не заметил.

– Что изменится?

Брат оглядывается на гостиную и встает, пошатываясь.

– Пока не могу тебе сказать. Пообещай сидеть тихо и ничего не говори маме.

Вздыхаю. Порочный круг – сам мне не доверяет, но хочет, чтобы я ему доверял. Требует подчинения. Опять приходится врать:

– Ладно, обещаю. Согласен, семья прежде всего.

Встаю и вдруг замечаю что‑ то на дне опрокинутого бокала. Трогаю пальцем белый липкий осадок. Кто отсюда пил?

Маура против, Баррон тоже, но я все равно волоку деда к машине. Сердце бьется как бешеное. Нет, спасибо, я не останусь спать на диване в кабинете. Говорю им, что совсем не устал, вру про свидание, которое дед якобы назначил на завтра престарелой вдове. Старик ужасно тяжелый, его так накачали вином и какой‑ то дрянью – он почти ни на что не реагирует.

Осадок в бокале. Это Филип, совершенно точно. Но зачем?

– Оставайся ночевать, куда ты едешь? – в тысячный раз повторяет Баррон.

– Осторожно, ты его уронишь.

– Так помоги.

Филип тушит сигарету о перила и подставляет деду плечо.

– Верни его в дом, – ворчит Баррон. Они переглядываются, и брат хмурится. – Кассель, как ты будешь старика транспортировать, если тебе уже сейчас его без Филипа не поднять?

– Он протрезвеет.

– А если нет?

Филип тянет бесчувственное тело к машине.

Собрался мне помешать? И что, спрашивается, делать? Но брат открывает дверь, помогает втиснуть деда на сиденье и пристегнуть ремень.

Выруливаю на дорогу, позади стоят Баррон, Филип и Маура. Господи, какое облегчение: свободен, почти вырвался.

Громко‑ громко звонит телефон. Я вздрагиваю, а дедушка и ухом не ведет. Но вроде он еще дышит.

– Алло, – беру трубку, даже не посмотрев кто.

Где тут ближайшая больница? Надо ли туда ехать?

Филин с Барроном не стали бы убивать деда, во всяком случае не у Филипа дома. А даже если бы и стали – зачем тогда уговаривать меня переночевать, оставлять умирающего на диване в собственной гостиной?

Не стали бы, точно не стали бы. Повторяю это как заклинание.

– Кассель, ты слышишь? Это Даника и Сэм, – шепчут из мобильника.

Долго я уже молчу, интересно? Смотрю на часы.

– В чем дело? Три часа ночи.

Даника отвечает, но я почти не слушаю. Чем можно человека вырубить? Снотворным? В сочетании с алкоголем – убойная сила.

На том конце провода примолкли.

– Что? Повтори‑ ка.

– Я говорю, у тебя кошмарная кошка, – медленно и раздраженно повторяет Даника.

– Что случилось? Она в порядке?

– Да с ней все нормально, – смеется Сэм, – но в комнате у Даники на полу лежит мертвая коричневая мышка. Твоя кошка откусила голову у нашей мышки.

– Хвостик тоненький, как веревочка.

– Той самой мыши? Легендарной мыши, на которую уже полгода ставят?

– А что случается, когда все проигрывают? Никто же не угадал. Кому платить?

– Да о чем вы? – сердится Даника. – Мне‑ то что теперь делать? Кошка так на меня и пялится, вся пасть в крови. Загубила небось сотни мышек и птичек. Так и вижу: они идут строем прямо к ней в рот, как в том старом мультфильме. Она теперь меня нацелилась съесть.

– Погладь ее, – советует Сэм. – Зверюга принесла тебе подарочек и хочет поощрения.

– Ты моя маленькая кошка‑ убийца, – довольно воркует Даника.

– Что она делает?

– Мурлычет! Хорошая киса. Кто у нас страшное чудовище? Правильно, ты! Тигpa моя маленькая, злобная тигра! Да.

– Даника, ты что? – Мой сосед уже заикается от смеха.

– А ей нравится, только послушай, как урчит!

– Не мне тебе говорить, но кошки человеческого языка не понимают.

– Кто знает? – отзываюсь я. – Может, она все понимает, потому и урчит.

– Как скажешь, старик. Так что с деньгами?

– Либо оставляем все себе, либо ищем новую мышь.

– Первый вариант.

Доезжаю до дома, отстегиваю деда и хорошенько его встряхиваю. Никакого эффекта. Бью по щекам со всей силы, старик стонет и приоткрывает один глаз.

– Мэри?

Жуть‑ то какая. Так звали бабушку, а она умерла много лет назад.

– Держись за меня.

Ноги у него подгибаются, идти совсем не может. Медленно, медленно. Тащу его в ванную и сгружаю прямо на кафельный пол. Смешиваю перекись водорода с водой.

Деда выворачивает. Хоть для чего‑ то уоллингфордовские уроки химии сгодились. Интересно, Уортон оценил бы мои познания?