ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Возвращаюсь точно к ужину. Дед приготовил гуляш с лапшой, морковью и маленькими белоснежными луковками. Съедаю три порции и запиваю черным кофе. Кошка трется о мои ноги. Тайком выуживаю из тарелки говядину и скармливаю ей под столом.

– Что с доктором?

У деда руки слегка дрожат. Явно добавил что‑ то в кофе.

– Все путем.

Не рассказывать же про тест и про Мауру. Что вообще ему можно рассказывать?

– Подсоединили меня к какой‑ то машине. Сказали, что нужно поспать.

– Прямо в клинике?

Да уж, не очень правдоподобно, но куда деваться – сам начал.

– Чуть‑ чуть подремал. Нужна была общая картина. Базовые параметры, он так вроде сказал.

– Ну‑ ну. Ты поэтому так поздно явился?

Дед встает и убирает посуду. Молча ставлю тарелку в раковину.

К вечеру я снова с ног до головы в пыли, но зато разгреб почти весь второй этаж. Смотрим по телику «Команду аутсайдеров». Про мастеров из секретного отдела ФБР, которые используют силы против других мастеров, в основном серийных убийц и наркодилеров.

– Знаешь, как распознать мастера? – кряхтит дед.

По морщинистому лицу бродят блики от экрана. Сидит на том самом ненавистном стуле. Притащил его обратно. Макелдерн, главный герой сериала, только что вышиб дверь ногой, а мастер эмоций работает над злодеями. Они плачут от раскаяния, признаются во всем. Полная фигня. Но канал старик не соглашается переключить.

Смотрю на его черные культи.

– И как же?

– Он единственный будет отрицать, что владеет силами. Все воображают, будто что‑ то могут. Истории выдумывают, как пожелали кому‑ то гадость, а она сбылась, или запали на дурачка, а тот тоже влюбился. Будто любое гребаное совпадение – магия.

– Может, немного силы есть у каждого, совсем чуть‑ чуть.

– Чушь, – раздраженно фыркает он. – Ты, возможно, и не мастер, зато из уважаемой семьи. И с головой у тебя порядок. Ты не станешь нести всякий бред, вроде того придурка, как его там? Еще говорил, что от ЛСД у детишек просыпаются способности.

По статистике, на тысячу нормальных людей приходится всего один мастер, а из них большинство – шестьдесят процентов – работают с удачей. Но люди обожают нелепые ставки. Уж дедушка должен знать.

– Тимоти Лири.

– Ну да. Помнишь, как все обернулось. Те сосунки принялись дотрагиваться до всех и сдвинулись. Вообразили, что прокляли кого‑ то, схлопотали проклятие или умирают из‑ за отдачи. Буквально растерзали друг друга на куски. Шестидесятые, семидесятые – сплошные глупость и ложь. Сумасшедшие рок‑ звезды прикидывались пророками и волшебниками; великолепный Фредди, к примеру. Знаешь, сколько настоящих мастеров на него работало?

Дедушка теперь будет долго распинаться. Сто раз уже слышал его песню, но он как глухарь на току. Даже встревать бессмысленно, разве что какую‑ нибудь новую байку расскажет.

– А ты нанимался? Тебе тогда сколько было? Двадцать? Тридцать?

– Я работал на старика Захарова. Никаких халтур не брал. Зато знаю таких, кто нанимался. Один парень знакомый ездил на гастроли с «Black Hole Band». По физической силе спец. Настоящий профи. Кто к группе прикапывался, имел большие неприятности.

Смеется.

– Наверное, в основном мастера эмоций были нарасхват?

Сумел‑ таки заинтересовать. Обычно он толкает свои речи перед всем семейством, а я вроде как лишний, случайно подслушиваю. Но сейчас мы вдвоем. Вспоминаю старые фотографии из Интернета, музыкальные репортажи с канала VH1. Певцы с козлиными головами. Русалки бьются в стеклянном бассейне с водой, а потом тонут. Ведь мастер трансформации сама не ведала, что творила, когда превращала их. Люди с огромными мультяшными глазами. Она одна все это наворотила, а потом умерла в гостинице от передоза, в окружении несущих околесицу человекоподобных зверюшек.

Сегодня такие штуки уже запретили официально. Да и нанимать особо некого. Вроде был один мастер трансформации в Китае, но куда делся – никто не знает.

– С толпой невозможно работать. Народу слишком много. Один парнишка пытался. Решил, что самый умный, справится с отдачей. Позволил себя коснуться сотне человек, по очереди, устроил им настоящую эйфорию. Превратился в эдакий наркотик.

– Так ведь и отдача тоже эйфория, так? Чего ж тут плохого?

Кошка вспрыгивает на диван и принимается драть когтями подушки.

– Вот именно. Вы, молодежь, всегда так: считаете себя бессмертными и всемогущими. Будто первые додумались до подобных глупостей. Он с ума сошел под конец. Таким стал счастливым, полоумным шизиком, но именно что шизиком. Сынок какой‑ то шишки из клана Бреннанов. По крайней мере, о нем было кому позаботиться.

Опять заладил любимое: про тупую молодежь и мастеров‑ недорослей. Тянусь погладить кошку, и она замирает. Не мурлычет, просто застывает совершенно неподвижно.

Вечером копаюсь в шкафчике среди лекарств. Проглатываю две таблетки снотворного и засыпаю. Кошка пристроилась под боком.

Никаких снов.

Кто‑ то трясет за плечо:

– Просыпайся, соня.

Дед протягивает чашку. Кофе опять крепкий, но сейчас это кстати. Голова как будто набита песком.

Натягиваю штаны и по привычке сую руки в карманы. Чего‑ то не хватает. Где амулет? Мамин, тот, что Маура не взяла.

«Помни».

На четвереньках залезаю под кровать. Но там только пыль, позабытые книжки в мягких обложках и двадцать три цента.

– Ты чего?

– Да так.

В детстве мама ставила нас троих в ряд и объясняла: нет ничего важнее семьи, доверять можно только друг другу. Потом по очереди трогала за плечи голыми руками, и нас захлестывала, в буквальном смысле удушала братская любовь.

– Поклянитесь любить и защищать друг друга любой ценой. Вы не должны причинять друг другу вред. Нет ничего важнее семьи. Только родные любят по‑ настоящему.

Мы плакали, обнимались и клялись.

Со временем, через месяц‑ другой, магия эмоций ослабевает. Через год вспоминаешь слова и поступки и краснеешь от собственного идиотизма. Но сами эмоции не забываются, зашкаливающие, рвущиеся наружу.

Только тогда я и чувствовал себя по‑ настоящему в безопасности.

Выхожу с чашкой в руках на улицу проветриться. Иду медленно, отмеряя шаги. Глубоко и резко вдыхаю холодный чистый воздух, словно вот‑ вот утону.

Убеждаю сам себя, что из карманов то и дело что‑ то выпадает. Пока не расклеился совсем, надо машину проверить. Буду ведь дурак дураком, если амулет завалился за сиденье или на полу где‑ нибудь лежит. Вот бы так и оказалось.

Проверяю мобильник. Мама несколько раз звонила. Бесится, наверное, что теперь по телефону‑ автомату меня не достать. Набираю Баррона. Потом ей перезвоню. Сейчас нужно, чтобы мне честно ответили на вопрос, а не пытались защищать. Голосовая почта. Снова и снова нажимаю повтор. Кого же еще спросить? Наконец до меня доходит – можно же и в общежитие напрямую.

Звоню в Принстон. Комнату Баррона им почему‑ то не найти, но я помню имя его соседки.

Она берет трубку. Голос чуть хриплый и приглушенный. Разбудил, что ли?

– Привет. Мне нужен Баррон, я его брат.

– Он больше здесь не учится.

– Как так?

– Отчислился еще в начале семестра. – Теперь голос рассерженный, проснулась, видимо. – Ты его брат? Он оставил кучу вещей.

– Забыл, наверное. С ним такое часто.

С Барроном действительно случается подобное, но что‑ то мне эти фокусы с памятью не нравятся.

– Могу забрать, если надо.

– Я уже выслала по почте.

Резко замолкает. Что между ними произошло, интересно? Вряд ли братец бросил Принстон из‑ за девчонки, но как он вообще мог бросить Принстон?

– Сто раз обещал забрать, но так и не появился. И за отправку денег не вернул.

Думаю лихорадочно.

– А адрес остался? Ну, куда ты посылала вещи?

– Да. А ты точно его брат?

– Сам виноват, что не знаю, где он. – Приходится врать на ходу. – Вел себя после смерти отца как свинья, мы поругались на похоронах, и после я не брал трубку.

Голос срывается в нужных местах, ничего себе – как я профессионально работаю.

– Боже мой.

– Слушай, я просто хочу перед ним извиниться.

Добавляю к рассказу подробностей. Получается, интересно, виноватый тон? На самом‑ то деле мне страшно, даже руки похолодели.

На том конце слышится шуршание.

– Ручка есть?

Записываю адрес прямо на ладони, благодарю, вешаю трубку и бреду к дому. Дедушка вытаскивает из‑ за кухонного шкафа пачку старых поздравительных открыток. Его перчатки в блестках. После уборки комнаты кажутся непривычно пустыми. Шаги отдаются гулким эхом.

– Мне опять нужна машина.

– А спальня на втором этаже? И гостиная. И крыльцо. И в коробки надо упаковать.

Размахиваю телефоном. Будто это и не я вовсе виноват.

– Доктор звонил. Говорит, нужны еще какие‑ то анализы.

Настоящий фокус в том, чтобы врать и самому верить. Только так, иначе поймают.

У меня‑ то, конечно, уровень совсем не тот.

– Ну‑ ну, я так и подумал.

Дед вздыхает. Вот сейчас скажет, что раскусил меня: позвонил Черчиллю или вообще все знал с самого начала. Но ничего подобного – достает из кармана ключи.

В «бьюике» амулета нет. Ни на полу, ни под сиденьем. Только смятая обертка. Останавливаюсь на заправке, покупаю три шоколадки и кофе. Стоя у кассы, вбиваю в GPS на мобильнике новый адрес Баррона. Это в Трентоне, но улицы такой я не знаю.

У меня зародилось смутное подозрение, что все связано между собой: мое хождение во сне, бардак в голове у Мауры, отчисление Баррона и даже пропавший амулет. Непроизвольно нажимаю на педаль газа.

Очень‑ очень странно, но почему‑ то впервые за долгое время во мне крепнет непонятная уверенность: я двигаюсь в правильном направлении.

Четырнадцатый день рождения Лила отмечала в большой гостинице, в центре города. Гостиница, естественно, принадлежала ее отцу. Собралась куча мастеров. Они передавали друг другу странные конверты, имеющие мало отношения к имениннице, шушукались про свои дела. Таким, как я, слышать подобные разговоры не полагалось. За час до начала праздника она привела меня к себе комнату. Огромная футболка с мультипликационной кошкой, на лице – толстый слой косметики, черные блестящие тени, волосы, теперь ярко‑ белые, торчали в разные стороны.

– Ненавижу. Терпеть не могу такие вечеринки. Лила уселась на кровать. Перчаток на ней не было.

– Можешь утопиться в ведре с шампанским.

Она не обратила внимания на шутку.

– Давай проколем друг другу уши. Хочу тебе проколоть.

У нее уже болталась пара маленьких сережек. Я еще подумал: вот бы попробовать на зуб – наверняка настоящие жемчужины. Она рассеянно дотронулась до одной, словно в ответ на мои мысли.

– Это в семь лет проколото, пистолетом. Мама обещала купить мороженое, если не заплачу. Но я ревела все равно.

– А теперь хочешь еще одну дырку? Думаешь так отвлечься? Или просто меня рада помучить?

– Типа того.

Лила таинственно улыбнулась и принесла из ванной вату и английскую булавку, потом достала из мини‑ бара бутылочку с водкой.

– Возьми лед в коридоре.

– Ты могла бы друзей попросить, мы, конечно, тоже друзья, но…

– С ними трудно. Лорейн и Марго что‑ то наплели Дженнифер, и теперь она меня ненавидит. Все время выдумывают про меня чепуху. Ну их. Мне нужен лед.

– Задира.

Она смерила меня спокойным взглядом.

– Когда‑ нибудь я буду отдавать приказы. Как папа. Надо учиться. Ты‑ то меня хорошо знаешь. Я всегда такая была.

– Я, может, не хочу уши протыкать.

– Девчонкам нравится, когда у парней ссрежки. К тому же я тебя тоже хорошо знаю. Ты на самом деле любишь подчиняться.

– В девять лет, может, и любил.

Но я все равно пошел в коридор и принес льда в ведерке для шампанского.

Лила прямо на пол стряхнула с тумбочки стопку дисков, нижнее белье, какие‑ то бумажки, уселась сверху и сказала театральным шепотом:

– Иди сюда. Надо накалить булавку. Вот так. смотри.

Чиркнула спичкой. Глаза у нее сияли.

– Как кончик почернеет – значит, стерилизовалась.

Я послушно убрал растрепанные волосы и склонил голову. Покорная жертва. От прикосновения льда мороз пошел по коже. Лила сжала меня коленками.

– Не шевелись.

И дотронулась холодными пальцами до уха. Талая вода стекала у нее по запястью, капала с локтя. Мы тихо ждали, словно следуя какому‑ то ритуалу. Через минуту она убрала лед и воткнула булавку, медленно‑ медленно.

– Ой!

В последний момент я дернулся. Лила засмеялась:

– Кассель! У тебя булавка торчит.

– Больно!

Возглас получился удивленный. Но не только от боли. Все чувства смешались – я ощущал прикосновение ее бедра.

– Можешь мне тоже сделать больно.

И резко нажала. Я судорожно вздохнул. Она слезла с тумбочки и потянулась за новым кубиком льда. Глаза по‑ прежнему сверкали.

– Теперь ты. Только надо сильно надавить, чтобы проколоть хрящ.

Я нагрел булавку и воткнул ей прямо над сережкой. Лила закусила губу, у нее на глазах выступили слезы, но она не кричала, только вцепилась изо всех сил мне в штаны. Кончик чуть‑ чуть погнулся, и я испугался, что не смогу проткнуть насквозь.

Но вот он – щелк – и вышел с другой стороны. Лила судорожно вздохнула, и я аккуратно застегнул булавку. Странное получилось украшение.

Она смочила ватный тампон водкой, стерла кровь и трясущимися руками налила нам по рюмке.

– С днем рождения.

Из коридора донесся звук шагов, но Лила, будто ничего не замечая, наклонилась вперед и горячим, как утюг, языком дотронулась до моего уха. Я вздрогнул от неожиданности. Ошалело смотрел на нее, поверить не мог, что все это наяву. Она высунула язык, на нем алела капелька моей крови.

Тут дверь открылась, и вошла ее мамаша. Хмыкнула раздраженно, но Лила и бровью не повела.

– Что здесь происходит? Тебе уже вниз пора.

– А я опоздаю, это так стильно.

Уголки губ приподнялись в недоброй ухмылке.

– Вы пили?

Захарова смотрела на меня как на пустое место.

– Вон.

Я протиснулся мимо нее и вышел.

На вечеринку в итоге опоздал. Праздник был в разгаре. Я чувствовал себя не в своей тарелке: никого там не знал. Ухо пульсировало. От переизбытка чувств дурачился перед ее друзьями как идиот, разошелся так, что какой‑ то парень – ее одноклассник – дал мне по морде в туалете. Толкнул его, он ударился головой о раковину.

А на следующий день Баррон сказал, что Лила теперь – его девушка. Они об этом договорились, как раз когда меня выставили из гостиницы.

GPS выводит меня к новому обиталищу Баррона. Тротуар весь в трещинах, в нескольких домах окна заколочены досками. У брата тоже одно стекло разбито и кое‑ как заклеено скотчем, вместо занавесок – газета. Стучусь. Под пальцами крошится краска, дверь никуда не годная.

Стучусь, выжидаю, стучусь опять. Мотоцикла поблизости нет. Свет не горит.

Два замка. Легче легкого. Просовываю в щель водительские права и открываю первый. Со вторым придется повозиться. Достаю из багажника кусок проволоки, сую в скважину. Надо хорошенько пошевелить, чтобы сработало. Слава богу, он не обзавелся приличным запором. Поворачиваю ручку, подбираю права и вхожу.

Я вообще туда вломился? Гладкая столешница и кухонные шкафы облеплены записками: «В блокноте – все, что ты забыл», «Ключи на крючке», «Счета оплачивай наличкой», «Ты Баррон Шарп», «Мобильник в куртке». На раковине – открытый пакет с прокисшим молоком, в нем плавает мусор и пепел от сигареты. Стопки нераспечатанных счетов – в основном по студенческому займу.

«Ты Баррон Шарп». Ясненько.

Посреди кухни – карточный стол, заваленный картонными папками для бумаг. Сверху ноутбук. Сажусь и просматриваю бумаги – мамина апелляция. Пестреют ярко‑ красные пометки. Так вот почему Баррон бросил колледж? Сам ведет дело? Кто его знает. Не очень‑ то убедительно.

На большом блокноте значится: «Февраль – апрель». Опять суд? Нет, больше похоже на дневник. На каждой странице – дата, потом подробный перечень: что ел, с кем говорил, как себя чувствовал. В довершение список того, что необходимо запомнить. Сегодня, например:

«19 марта

На завтрак – белковый коктейль. Пробежка.

С утра чувствовал легкую апатию и боль в мышцах.

Надел светло‑ зеленую рубашку, широкие черные штаны, черные ботинки („Prada“).

Мама опять жаловалась на сокамерниц. Рассказывала, как без нас плохо. Боится, что мы вышли из‑ под контроля. Сыновья выросли, хорошо бы она это поняла. Но вряд ли. Суд уже скоро, что будем делать, когда она вернется домой?

Говорит: соблазнила какого‑ то миллионера, очень на него рассчитывает. Послал ей газетные заметки про него. Боюсь, снова впутается в неприятности. Этот малый наверняка что‑ то подозревает. А если и нет, то скоро начнет. Надо бы поостеречься после освобождения. Но разве ее убедишь? Сомневаюсь.

Не помню своих одноклассников из старшей средней школы. Столкнулся с кем‑ то на улице и не узнал. Наврал, что брат‑ близнец Баррона и учился в другом месте. Надо просмотреть выпускной альбом.

Филип нудит, как всегда. Делает вид, что готов, но я‑ то знаю, что он прикидывается. Не просто слабоволие, но такая особая романтическая дурь – хочет верить, что им манипулируют. Нет чтобы признаться: он жаждет власти. Достал уже. Но Антон доверяет ему, а не мне. Зато Антон уверен: я сделаю, что задумал. В отличие от Филипа.

Может, когда получим деньги, сможем контролировать маму? Хотя бы недолго. Когда все закончится, Антон будет нам должен по гроб жизни».

Больше про сегодня ничего не написано. Просматриваю прошлую неделю – отдельные подробности, обрывки диалогов, ощущения – он как будто боится все забыть. Опасливо открываю ноутбук. Там еще какая‑ нибудь безумная чертовщина? Компьютер выходит из спящего режима, в браузере ролик с YouTube – моя прогулка по крыше.

Снимали мобильником, поэтому качество отвратное. Я похож на бесформенное белое пятно. Но все равно передергиваюсь, когда расплывающаяся фигурка теряет равновесие. Кто‑ то выкрикивает: «Прыгай! », камера смещается, переходит на толпу. И тут я вижу ее: под кустом сидит и вылизывается белая кошка. Та самая, из сна. Прокручиваю видео еще раз. Она. Нелепица какая‑ то. Как там очутилась кошка из моего сна? К тому же как две капли воды похожая на ту, из сарая.

Ищу в блокноте тот день.

«15 марта

На завтрак – яйца. Пробежка.

С утра чувствовал себя нормально. Выдрал волосы из носа.

Надел темно‑ синие джинсы („Монэки“), пальто, голубую рубашку („Хьюго“).

Залез в почтовый ящикк и нашел там ссылку на YouTube. На видео отчетливо видно Л., но где она теперь? К. в старом доме, но там Д., следит. Ф. говорит, что разберется. Это он виноват во всем.

Берегись мартовских ид. Да уж. Нашел ошейник, но непонятно, как она выбралась. Ф., наверное, не застегнул как следует. Хорошо бы обернуть в свою пользу – пускай Ф. и А. еще и из‑ за этого ругаются.

Надо держать все под контролем».

«Под контролем» дважды подчеркнуто. Даже страница порвалась – так сильно нажимали на ручку.

Буквы расплываются перед глазами. К. ‑ это Кассель, а видео – про крышу. Ф. – Филип. А., наверное, Антон – Баррон про него писал и раньше. Д.? Понял! Дед. Л.? Лила? Но ведь тогда получается бессмыслица.

Снова проигрываю ролик. Сцену за сценой. Лиц почти не разглядеть: камера движется слишком быстро, изображение смазанное. Среди учеников Лилы точно нет. Никакой мертвой девчонки. Обычные школьники. Ошейник?

Ошейник на кошке?

«Только ты можешь его снять».

Идиотство какое получается. Ухмыляюсь как дурак.

Где ванная? Надо бы сполоснуть лицо. Меня останавливает резкий запах. Заглядываю в комнату – пусто, посередине у окошка стоит открытая клетка. В ней разбросаны пожелтевшие клочки газеты. Пахнет кошачьей мочой. Обрывков много – как будто животное долго держали взаперти и не убирали за ним.

Вглядываюсь, затаив дыхание. К прутьям приклеилось несколько белых шерстинок. Пятясь, выхожу из комнаты.

Баррон теряет память. И Маура. И я, видимо, тоже. Не помню, как убил Лилу. Не помню, как попал на крышу. Не помню, куда делся амулет.

Допустим, кто‑ то крадет воспоминания. Логично.

Допустим также, кто‑ то наслал тот сон, где кошка просит о помощи. Проклятие. Если так – надо было до меня дотронуться, без перчаток. Белая кошка спала в моей кровати, значит – дотрагивалась. На видео – тоже она.

Сон наслала кошка?

Нелепо. Животные не сочиняют музыку, не пишут стихи и проклятия, разумеется, не насылают.

А если это на самом деле девчонка? Мастер сновидений. Лила.

Тогда выходит, у меня не просто украли воспоминания об убийстве. Все было совсем по‑ другому. Выходит – она жива.