Паоло Бачигалупи 15 страница

— Зря ты не принял мое предложение сразу, — замечает Карлайл. — Сейчас бы так не маялся.

— Тогда это было предложение хвастуна, который только что потерял целый дирижабль.

— Настолько большой дирижабль, что всей картины за ним не разглядеть?

Он пропускает насмешку мимо ушей. Досадно, что Аккарат отверг помощь так легко, но главная проблема в другом: сейчас Андерсон едва может сосредоточиться на работе — все его мысли и все его время посвящены Эмико. Каждый вечер он разыскивает ее в Плоенчите, уводит прочь от других клиентов и осыпает деньгами. Несмотря на жадность Райли, компания пружинщицы обходится дешево. Через несколько часов сядет солнце, и она снова дерганой походкой выйдет на сцену. В первый раз увидев Андерсона на своем выступлении, Эмико перехватила его взгляд и не отпускала, умоляла спасти от того, что должно было случиться.

— Я не владею своим телом, — ответила она бесцветным голосом, когда Андерсон спросил о происходившем на сцене. — Я не контролирую то, что должна делать по воле конструкторов, мной будто бы изнутри управляют их пальцы, как марионеткой, понимаете? — Ее кулаки сами собой сжимались и разжимались, но слова звучали невыразительно. — Меня создали покорной — во всех смыслах покорной. — И тут же, очаровательно улыбнувшись, обвила его руками, будто и не жаловалась всего секунду назад.

Эмико — животное, послушная собачка. Однако если говорить с ней осторожно, не приказывать и не подходить слишком близко, возникает совсем другая пружинщица — существо редкое и драгоценное, как живое дерево бо. Сквозь частую сеть продуманно составленных ДНК прорывается душа.

Андерсон размышляет, испытывал бы он большее возмущение, если бы на сцене издевались над настоящим человеком. До чего странно — быть с искусственным существом, с тем, кого создавали и обучали только с одной целью — служить. Эмико признает, что ее душа воюет с телом, что и сама не знает, какая часть натуры — ее собственная, а какая встроена генетически; не знает, идет ли это стремление служить от ДНК собаки и не она ли заставляет быть верной людям, беспрекословно соглашаясь с их превосходством? А может, все дело в годах муштры, о которых Эмико ему как-то рассказывала?

Ритмичный стук сотен шагов по дороге прерывает его размышления. Карлайл, встрепенувшись, вытягивает шею посмотреть, что происходит. Андерсон поворачивает голову и чуть не опрокидывает бокал с пивом.

Всю улицу заполонили белые кители. Пешеходы, рикши и тележки с едой отчаянно жмутся к каменным оградам и стенам фабрик, освобождая путь отрядам министерства природы. Всюду, насколько хватает глаз, ряды пружинных ружей, черных дубинок и ослепительно белых форм — дракон, неумолимо ползущий к своей цели, суровый лик никогда и никем не завоеванной нации.

— Иисусе и Ной ветхозаветный, — бормочет Карлайл.

— Многовато их.

Будто по сигналу от строя отделяются двое, входят в бар и с плохо скрытым отвращением разглядывают отупевших от жары и выпивки фарангов.

Всегда апатичный сэр Френсис вылетает им навстречу и отвешивает глубокий ваи.

Андерсон глазами показывает Карлайлу на дверь.

— Нам не пора?

Тот мрачно кивает.

— Только не так явно.

— Теперь уж как выйдет. Думаешь, тебя ищут?

— Вообще-то я рассчитывал, что пришли за тобой, — напряженно отвечает Карлайл.

Сэр Френсис, переговорив с кителями, обращается к своим клиентам:

— Прошу прощения! Мы закрыты. Все закрыто. Вы должны немедленно покинуть бар.

Компаньоны, пошатываясь, встают.

— Зря я столько выпил, — замечает Карлайл. Вместе с другими посетителями они бредут на улицу и замирают на выходе, ошалело щурясь на яркое солнце и на колонны белых кителей. Гул шагов сотрясает воздух, скачет между стен, грозит бедой.

Андерсон говорит Карлайлу прямо в ухо:

— Это же не из-за какой-нибудь провокации Аккарата? Может, что-то вроде того случая с твоим дирижаблем?

Карлайл молчит, но выражение его лица красноречивее любых слов. Сотни кителей маршируют по улице, прибывают все новые и вливаются в эту бесконечную белую реку.

— Похоже, вызвали отряды из провинций — в городе столько никогда не было.

— Это пожарные отряды министерства. Их отправляют на вспышки цибискоза или птичьего гриппа. — Карлайл хочет указать на что-то пальцем, но быстро опускает руку, не желая привлекать к себе внимание. — Видишь нашивки? Тигр и факел. Фактически отряд смертников. Это у них Бангкокский тигр начинал.

Андерсон кивает с мрачным видом. Одно дело — жаловаться на кителей, шутить над их тупостью и жадностью до взяток, и совсем другое — смотреть на боевой строй сияющих форм. Под их ногами дрожит земля, встают клубы пыли, эхо шагов скачет между стен. Его охватывает нестерпимое желание бежать прочь. Они — хищники, а он — жертва. Интересно, Питерс и Лей тогда в Финляндии наблюдали хотя бы такие признаки наступающих бед?

— Пистолет есть?

— От него больше неприятностей, чем пользы, — отвечает Карлайл.

— Рикши нет, — замечает Андерсон, поискав глазами Лао Гу.

— Вот чертовы желтобилетники, — негромко хохотнув, говорит Карлайл. — Вечно держат нос по ветру. Поспорить готов — все до единого уже попрятались.

Андерсон тянет компаньона за локоть.

— Пойдем. Попробуем не привлекать к себе внимания.

— И куда же?

— Свои носы по ветру ставить. Поглядим, что происходит.

Он ведет Карлайла по боковой улице к главному судоходному клонгу, который выходит к морю, и почти сразу дорогу им преграждает патруль — белые кители, взмахнув пружинными ружьями, приказывают развернуться.

— Похоже, оцепляют весь район — и плотины, и фабрики.

— Карантин?

— Они без масок, значит, не жечь пришли.

— Тогда что — опять переворот, как двенадцатого декабря?

— Если по твоему плану, то рановато. — Андерсон бросает быстрый взгляд на компаньона, который рассматривает белых кителей.

— Или генерал Прача решил атаковать нас первым.

Андерсон тянет Карлайла в противоположную сторону:

— Пойдем ко мне на фабрику. Может, Хок Сен что-нибудь знает.

Вдоль всей улицы люди в форме энергично выпроваживают торговцев из магазинов, приказывают запирать двери. Последние продавцы устанавливают деревянные щиты на витрины, опечатывают замки на фасадах. Мимо марширует еще один отряд.

Они подходят к зданию «Спринглайфа» в тот самый момент, когда из ворот выводят мегадонтов. Андерсон хватает за руку махута, чье огромное животное, остановленное ударом хлыста, нетерпеливо фыркает и перебирает ногами, пока его обтекает группа рабочих с конвейера.

— Где Хок Сен? Босс, желтый билет?

Погонщик в ответ только мотает головой. Поток людей не прекращается.

— Белые кители приходили?

Тот что-то лопочет, но слишком быстро.

— Говорит, они хотят отомстить и вернуть себе лицо, — переводит Карлайл, потом решительно отводит компаньона в сторону.

С фабрики «Чаочжоу» по другую сторону дороги тоже эвакуируют рабочих. Все магазинчики позакрывались, двери заперты, тележки с едой попрятали по соседним домам или в спешке развезли кто куда, из окон под потолком зданий выглядывают редкие тайцы, по улице спешат лишь встревоженные рабочие да маршируют белые кители. Последние сотрудники «Спринглайфа» выбегают наружу, даже не глядя на Лэйка и его спутника.

— Чем дальше, тем хуже, — угрюмо замечает Карлайл. Даже под загаром заметно, что он бледен.

Мимо длинной змеей марширует очередная колонна по шесть человек.

От вида наглухо закрытых магазинов у Андерсона сосет под ложечкой — все будто ждут тайфуна.

— Давай поступим, как местные. Пойдем-ка внутрь. — Он берется за тяжелую стальную створку и тянет. — Подсоби.

Вдвоем они закрывают ворота, опускают засовы, потом Андерсон с грохотом устанавливает замок и, привалившись к горячему железу, тяжело выдыхает.

— Так что — мы теперь в безопасности? Или, наоборот, попали в западню? — спрашивает Карлайл, оглядывая запоры.

— Раз мы не в Клонг Преме, то давай считать, что пока один — ноль в нашу пользу.

Однако в этой игре слишком много переменных, и Андерсону неспокойно. На память приходит восстание грэммитов в Миссури: сперва чувствовалась напряженность, люди шептались понемногу, а потом вдруг начали жечь поля, хотя такого никто и предположить не мог — ни один разведчик даже не подозревал, какие втайне кипели страсти.

История кончилась тем, что он сидел на крыше зернохранилища, кашлял от дыма — пламя стеной шло по полям «Хайгро», — беспрестанно палил по бунтовщикам из отобранного у нерасторопной охраны пружинного ружья и все думал, отчего никто не заметил приближения катастрофы. Тогда они потеряли предприятие из-за собственной слепоты, теперь происходит все то же самое: сперва взрыв, а потом изумленное понимание того, что мир устроен совсем не так, как казалось.

Прача сделал первый ход в игре, где на кону — абсолютная власть. Аккарат решил все усложнить, или просто стряслась очередная эпидемия — не угадаешь. Глядя на марширующих кителей, Андерсон почти ощущает запах горящих полей «Хайгро».

— Пойдем, разыщем Хок Сена. Если кто и в курсе дел, так это он.

В офисах на втором этаже пусто. Над благовониями ровно струятся серые ниточки дыма, от легкого ветерка заводных вентиляторов шелестят страницами брошенные прямо на столе бумаги.

Карлайл негромко, но злорадно смеется:

— Что — и помощник пропал?

— Похоже на то.

Дверца сейфа с деньгами открыта. Пропали по меньшей мере тридцать тысяч батов.

— Черт! Скотина. Ограбил.

— Смотри-ка. — Карлайл распахивает ставень, сразу за которым — длинная черепичная крыша фабрики.

— То-то он вечно проверял запоры на этом окне. Думал, боится, как бы кто не влез.

— Наоборот — сам вылез, — ухмыляясь, говорит Карлайл. — Тебе надо было уволить его при первой возможности.

На улице внизу стихли все звуки, кроме стука ботинок по мостовой.

— Можешь похвалить его при случае за предусмотрительность.

— Знаешь, как тайцы говорят? «Видишь, как бежит желтобилетник, — посторонись. За ним будет мегадонт».

Андерсон в последний раз обводит взглядом контору и шагает к окну.

— Давай посмотрим, куда пошел мой помощник.

— Ты серьезно?

— Раз Хок Сен не жаждал встречи с кителями, то и нам не стоит. К тому же у него определенно был план. — Он взбирается на подоконник, вылезает на залитую солнцем кровлю, встает, трясет ладонями — черепица раскалилась, как сковорода, — часто и тяжело дышит горячим воздухом. За крышей встает здание фабрики «Чаочжоу». Андерсон делает несколько шагов вперед, потом говорит через плечо: — Думаю, туда он и пошел.

Из окна выбирается Карлайл — лицо в поту, рубашка намокла. Компаньоны идут по красноватой черепице сквозь обжигающий воздух. Сразу за крышей провал — переулок, изгибом выходящий на Тханон Пхошри. С противоположной стены свисает лестница.

— Чтоб меня.

Они смотрят на отделяющие их от земли три этажа.

— Этот твой старый китаец вот так взял да перепрыгнул?

— Похоже. А потом слез по лестнице. — Андерсон вытягивает шею, глядя вниз. — Падать далеко. — Он угрюмо кривит рот, удивляясь изобретательности Хок Сена. — Хитрый мерзавец.

— Приличный прыжок.

— Да уж. Если Хок Сен…

…И не успевает договорить. Мимо проносится Карлайл, перепрыгивает проулок, тяжело падает на крышу соседнего здания, перелетает через голову, но тут же встает и уже через секунду радостно машет рукой.

Андерсон, ругнувшись, прыгает следом. От жесткого приземления лязгают зубы. Он поднимается на ноги, видит, что компаньон уже перелез через край крыши на лестницу, прихрамывая, идет за ним, а когда слезает на мостовую, Карлайл уже изучает местность.

— В эту сторону — на Тханон Пхошри, к нашим друзьям. Делать там нечего.

— Хок Сен — параноик и наверняка подготовил себе путь отступления заранее, причем вряд ли по главным улицам. — Андерсон делает несколько шагов в противоположном направлении и почти сразу обнаруживает лаз между двумя фабричными стенами.

— Неплохо, — уважительно кивает Карлайл. Метров сто, обдирая плечи, они протискиваются по узенькому проходу, находят в конце обитую ржавым железом дверь, открывают — из-за кучи белья на них смотрит пожилая прачка. Компаньоны стоят посреди внутреннего дворика, сплошь увешанного выстиранной одеждой, во влажном воздухе играет радуга.

Старушка показывает им, куда идти, и через несколько секунд они оказываются в крохотном сой — тот вскоре переходит в череду извилистых проулков между из невесть чего сделанных хибар, где живут кули, которые работают на плотинах и возят туда грузы с городских фабрик. И снова цепь мелких улочек: рабочие над тарелками с лапшой и жареной рыбой, лачуги из досок всепогодки, пропахший потом душный полумрак под налезающими друг на друга крышами. Едкий перечный дым вызывает кашель и заставляет их прикрывать рты.

— Вообще не понимаю, где мы. Куда нас занесло? — ворчит Карлайл.

— Да разве важно?

Пот заливает Андерсону глаза, весь выпитый алкоголь уже выветрился. Компаньоны прокладывают себе путь мимо придавленных жарой собак, восседающих на горах мусора чеширов, через бесконечные сумеречные переулки, по узким тротуарчикам — сплошь повороты и углы — в обход велосипедов, куч металла и кокосового пластика.

Впереди прогал. Их заливает слепящее солнце. Андерсон полной грудью вдыхает сравнительно свежий воздух — пугающая теснота наконец позади. Улица небольшая, но по ней уже едут повозки.

— Знакомое место, — говорит Карлайл. — Тут где-то должен быть продавец кофе, к которому захаживает один мой работник.

— По крайней мере нет белых кителей.

— Мне надо в «Викторию» — у них в сейфе мои деньги.

— Напомни, сколько за твою голову дают?..

— Н-да, ты прав, наверное. Тогда нужно хотя бы связаться с Аккаратом — узнать, что происходит, решить, как поступать дальше.

— Хок Сен и Лао Гу исчезли. Давай-ка мы тоже заляжем на дно. Можно взять рикшу до клонга Сукумвит, а оттуда на лодке до меня — так мы обойдем стороной фабрики с торговыми кварталами и будем подальше от этих чертовых кителей.

Они подзывают возчика и, не торгуясь, залезают на сиденье.

Вдали от министерских войск Андерсону становится спокойно и даже несколько неудобно за прежний страх: скорее всего кители шли по своим делам и не стали бы его трогать, не пришлось бы устраивать беготню по крышам. Скорее всего… нет, предполагать нельзя — слишком мало он знает. Вот Хок Сен не стал ждать — взял деньги и был таков. Андерсон вспоминает его тщательно продуманный отходной путь, прыжок с крыши на крышу, и не может сдержать смех.

— Что смешного?

— Да Хок Сен — все ведь продумал, все заранее устроил. Едва началось — р-раз — и в окно.

— Не знал, что у тебя в штате есть ниндзя на пенсии, — ухмыляется Карлайл.

— Я и сам…

Все повозки вдруг сбавляют ход. Впереди маячит белое пятно. Андерсон привстает, стараясь разглядеть получше.

— Вот черт.

Дорогу перегородили кители. Карлайл тоже выглядывает вперед.

— КПП?

— Похоже, оцепили не только фабрики, — говорит Андерсон и смотрит назад, но все отходы уже перекрыты быстро растущей толпой прохожих и велосипедистов.

— Рванем? — предлагает компаньон.

Возчик в соседней рикше привстает на педалях, смотрит на затор, садится и начинает раздраженно жать кнопку звонка. Водитель Андерсона поступает так же.

— Все вроде спокойны.

Вдоль улицы у горок пахучих дурианов, корзин сорго и бурлящих рыбой ведер, не проявляя никакого беспокойства, торгуются покупатели и продавцы.

— Думаешь, наврем им чего-нибудь, и нас пропустят? — спрашивает Карлайл.

— Черт его знает. Все же интересно — может, это Прача решил мышцами поиграть?

— Да нет же — генералу ядовитые зубы повыдергивали.

— Как-то непохоже.

Андерсон вытягивает шею, стараясь хотя бы краем глаза рассмотреть, что происходит впереди. Какой-то таец — коричнево-красный загар, на пальцах золото, — размахивая руками, спорит с белыми кителями. Слов не разобрать — подъезжают все новые велосипедисты и тоже начинают трезвонить; они не испуганы — просто раздражены, для них это очередной дорожный затор. Мелодичное дребезжание заглушает остальные звуки.

— Вот черт, — негромко комментирует Карлайл.

Спорщика стаскивают с седла — в воздухе, сверкнув золотым кольцом, мелькает его рука и тут же исчезает за белыми спинами, а вслед за ней ныряют и взмывают обратно, уже блестя кровью, черные дубинки.

Человек пронзительно, по-собачьи скулит. Звонки тут же стихают. Примолкнувшая улица поворачивает головы в одну сторону. В наступившей тишине хорошо слышны прерывистые мольбы спорщика и дыхание, движение сотен тел. Люди дружно и испуганно вздрагивают, как стадо, в которое пробрался хищник, начинают опасливо смотреть по сторонам.

Глухие удары все не прекращаются.

Наконец вскрики стихают. Белые кители распрямляют спины. Один велит толпе ехать дальше — деловитым нетерпеливым жестом, будто люди собрались поглазеть на цветы или на карнавал. Велосипедисты неуверенно давят на педали. Улица постепенно приходит в движение.

— О Господи! — садясь, выдыхает Андерсон.

Их возчик привстает, и рикша трогает с места. На лице Карлайла застыла тревога, глаза бегают из стороны в сторону.

— Последний шанс удрать.

Андерсон, не отрываясь, смотрит на кителей.

— Побежим — заметят.

— Мы фаранги, твою мать! Нас и так заметят!

Толпа пешеходов и велосипедистов ползет вперед, просачиваясь через пропускной пункт и обтекая место расправы.

Вокруг тела стоят шестеро кителей. Андерсон смотрит, не сводя глаз: из головы мертвеца струится кровь, в красных ручейках уже жужжат мухи, целиком заныривая в калорийное пиршество. Вокруг, припав к земле, беспокойно бродит тень чешира — к густому озерцу не пускает частокол ног в белых брюках. Обшлага у военных все в бурых точечках — в следах поглощенной кинетической энергии.

Карлайл нервно кашляет. Один из оцепления поворачивает голову на звук, встречается глазами с Андерсоном. Они очень долго смотрят друг на друга. В глазах тайца — неприкрытая ненависть. Наконец китель с вызовом вскидывает бровь и хлопает себя по ноге дубинкой — на штанине остается кровавый отпечаток; бьет еще раз и резким кивком приказывает Андерсону смотреть в другую сторону.

Смерть — лишь очередной этап, переход к другой жизни.

Когда Канья думает об этом достаточно долго, то почти верит, что когда-нибудь смирится с такой мыслью. Однако сейчас истина в другом: Джайди мертв, его больше нигде не встретить, и какое бы воплощение он ни заслужил себе этой жизнью, какие бы молитвы ни читала Канья, какие бы подношения ни делала, Джайди уже не будет. Джайди, его жену не вернуть, а его отважные сыновья поймут, что все в мире — утраты и страдания.

Страдания. Боль — единственная истина. И все же юным надо иногда чувствовать радость и доброту, пусть даже желание беречь ребенка от бед привязывает родителей к колесу жизни. Детей надо баловать.

Так думает Канья, пока едет по городу на велосипеде к зданиям министерства и тому месту, где поселили потомков капитана. Детей надо баловать.

Всюду на улицах белые патрули. Тысячи ее сослуживцев берут в окружение драгоценные камни в короне Торговли и едва сдерживают захлестнувший их министерство гнев.

Низвержение Тигра, убийство отца, поругание святого.

Белым кителям больно так, словно они опять потеряли Себа Накхасатхиена. Министерство природы скорбит — значит, город будет скорбеть заодно с ним, а если план генерала Прачи сработает, то Аккарат и его ведомство тоже прольют слезы. На сей раз министерство торговли зашло слишком далеко. Даже Пиромпакди говорит, что за такое оскорбление кто-то должен ответить.

У въезда в комплекс она показывает пропуск и катит дальше мимо тиковых и банановых деревьев по выложенным кирпичом дорожкам к жилому сектору. У Джайди всегда был скромный дом — под стать ему самому, но теперь остатки его семьи ютятся в совсем жалком месте. Жестокий финал истории великого человека, который заслуживал лучшего, чем заплесневелый бетонный барак.

Дом одиночки Каньи всегда был больше жилища Джайди. Она прислоняет велосипед к стене и окидывает взглядом казарму. Одно из заброшенных министерством зданий: у входа несколько кустов, сломанные качели, неподалеку заросшее поле для такро — в это время дня оно пустует, и сетка неподвижно висит в жарком воздухе.

Канья стоит у обветшалого дома и смотрит на играющих во дворе детей. Сурата и Нивата среди них нет — видимо, оба внутри. Может, готовят погребальную урну или ушли приглашать монахов, которые станут петь и помогут их отцу благополучно воплотиться в другом теле.

Она тяжело вздыхает. Нелегкая ей выпала задача, ох, нелегкая.

«Почему я? Ну почему? Зачем я должна была служить у бодхисаттвы? Почему не кто-то другой? »

Канья всегда подозревала, что он знал о ее больших требованиях и к себе, и к другим, но всегда был собой — непогрешимым, безупречным, выполнял работу, потому что верил в нее, — совсем не таким, как его циничная, сердитая помощница; совсем не таким, как остальные, служившие в надежде на хорошую зарплату и на то, что какая-нибудь юная торговка непременно обратит внимание на белую форму и на человека, имеющего власть прикрыть ее маленький бизнес.

Джайди сражался, как тигр, а умер, как вор: ему отрезали руки и ноги, потом выпотрошили, кинули на съеде-нье псам, чеширам и воронам — почти ничего не осталось. Окровавленную голову с членом во рту прислали в министерство. Это было объявлением войны, только никто не знал, с кем воевать, хотя все и подозревали Торговлю. Одна Канья, его лейтенант, могла бы открыть тайну последнего похода капитана, но решила молчать, и теперь ей страшно стыдно.

С гулко стучащим сердцем она идет вверх по лестнице. Зачем этот треклятый достопочтеннейший Джайди полез в министерство торговли, почему не внял предупреждениям? Как теперь смотреть в глаза его сыновьям? Надо обязательно сказать им, что отец был хорошим бойцом и имел чистые помыслы. «А теперь мне еще и забирать его вещи. Спасибо вам большое, капитан. Они все-таки принадлежат министерству».

Канья стучит в дверь и отходит на пару ступеней вниз — дает время приготовиться. Ей открывает один из мальчиков, вроде бы Сурат, делает глубокий ваи и кричит в дом:

— Это старшая сестра Канья.

Вскоре на порог выходит старушка с заплаканными глазами — теща капитана, — на поклон гостьи отвечает еще более уважительным поклоном и приглашает войти.

— Простите, что беспокою.

— Ну что вы.

Мальчики с серьезным видом наблюдают за Каньей. В прихожей все неловко замирают. Наконец старушка спрашивает:

— Вы ведь за вещами пришли?

Ответить не поворачивается язык — сил хватает лишь на кивок. Лейтенанта отводят в спальню — беспорядок без слов говорит о царящем в доме горе. Мальчики смотрят, как их бабушка указывает на втиснутый в самый угол комнаты стол, где стоит коробка с вещами капитана и бумаги, которые он изучал.

— Больше ничего? — спрашивает Канья.

Старушка слабо пожимает плечами.

— Все, что он взял, когда сжигали дом. Я ничего не трогала. Оставил все тут и ушел в ват.

— Кха, конечно. Простите меня. — Лейтенант прячет смущение за улыбкой.

— За что они с ним так? Неужели им было мало?

— Я не знаю…

— Вы их найдете? Отомстите?

Канья мешкает — на нее глядят Ниват с Суратом. От их прежней игривости не осталось и следа. У них вообще ничего не осталось. Наконец она делает ваи и отвечает:

— Я найду их. Клянусь. Даже если на это уйдет вся жизнь.

— Обязательно забирать его вещи?

— Знаете, так положено. Мне следовало прийти раньше, но… — Она беспомощно замолкает. — Мы надеялись, что все образуется и его примут обратно. Если там какие-то личные вещи, я их верну, но оборудование надо забрать.

— Понимаю, оно ценное.

Кивнув и присев на колени, Канья берет забитую под верх коробку из всепогодки. В полном беспорядке плотной кучей свалены документы, конверты, приборы, обойма лезвий для пружинного пистолета, дубинка, пластичные наручники, папки с документами.

Она представляет, как капитан складывал вещи: Чайи уже нет, остальное вот-вот отнимут — тут не до аккуратности. Среди прочего находит фотографию — кадет Джайди рядом с кадетом Прачой, оба молодые и самонадеянные — и задумчиво ставит ее на стол.

Старушка уже ушла, а мальчики еще тут, смотрят воронами. Она протягивает им фотографию. Помешкав, Ниват берет снимок и показывает брату.

Канья быстро просматривает остальное — все, похоже, имущество министерства — и чувствует смутное облегчение: не надо будет приходить сюда во второй раз. Тут ее внимание привлекает деревянная коробочка. Внутри поблескивают чемпионские медали за победы на ринге. Она тоже отдает их притихшим мальчикам, которые тут же склоняют головы над знаками отцовских побед, а сама начинает перелистывать бумаги.

— Тут вот еще, — говорит Ниват и показывает конверт. — Это тоже нам?

— В медалях лежало? — спрашивает она, не отрываясь от большой коробки. — А что там?

— Фотографии.

— Дайте-ка сюда, — заинтересовавшись, командует Канья.

Все это похоже на материалы о тех, кого Джайди в чем-то подозревал. Много Аккарата. Фаранги — тоже много, их хищно-радостные лица бледными призраками окружают министра; ничего не подозревающий Аккарат тоже улыбается — явно рад такой компании. Она перебирает снимки. Незнакомые люди — снова фаранги, скорее всего торговцы. Вот толстяк, отъевшийся на заморских калориях, — какой-нибудь представитель «Пур Калории» или «Агрогена» с Ко Ангрита — жаждет наладить связи в едва открывшем границы государстве, в министерстве, чья власть день ото дня сильнее. А это Карлайл — тот, что потерял дирижабль. Канья чуть кривит губы в улыбке — вот уж кому было досадно. Она смотрит на следующую фотографию и ахает.

— Что? Что там? — любопытствует Ниват.

— Нет, ничего. — Слова даются с трудом.

На снимке сама Канья — выпивает с Аккаратом на его прогулочном судне; кадр сделан длиннофокусным объективом — детали размыты, но лица видны.

«Джайди знал».

Она очень долго смотрит на фото, напоминая себе, что надо дышать; смотрит и размышляет о камме, о долге. Сыновья капитана молча глядят на нее, а лейтенант думает о своем командире, который никогда не упоминал этот снимок, о том, что известно людям его ранга, о чем молчал он сам и о том, что иные тайны стоят дороже человеческой жизни. Хорошо все взвесив, Канья кладет снимок в карман, а остальное засовывает обратно в конверт.

— Там какая-то подсказка?

Она медленно кивает, мальчики тоже, и больше ни о чем не спрашивают. Хорошие парнишки.

Потом Канья обыскивает комнату, на случай, если пропустила что-нибудь важное, ничего больше не находит и берет забитую приборами и документами коробку — тяжелую, но не тяжелее той фотографии, которая, словно кобра, затаилась в нагрудном кармане.

Выйдя на улицу, она заставляет себя сделать глубокий вдох, и смрад собственного бесчестья щиплет ей нос. Оглянуться и на прощанье посмотреть на мальчиков не хватает духа. Эти сироты платят за несгибаемую храбрость своего отца, страдают оттого, что Джайди нашел равного по силам соперника. Вместо сбора дани на улицах и ночных рынках капитан избрал себе настоящего врага — безжалостного и непреклонного.

«Я пыталась вас предупредить. Не надо было туда идти. Я пыталась», — думает Канья, стоя с закрытыми глазами.

Укрепив коробку в корзине велосипеда, она катит по комплексу и к тому времени, когда подъезжает к главному зданию, успевает взять себя в руки.

Под банановым деревом стоит Прача и курит сигарету «Золотой лист». К своему удивлению, Канья спокойно смотрит ему в глаза и, подойдя поближе, делает ваи. Тот отвечает на приветствие легким наклоном головы.

— Привезла его вещи?

Она кивает.

— Видела его сыновей?

Снова кивок.

Генерал мрачнеет.

— Помочились посреди нашего дома, оставили его тело у нас на пороге. Хоть это и невозможно, забрались в само министерство и швырнули вызов нам прямо в лицо. — Прача стискивает сигарету зубами. — Теперь ты главная, капитан Канья. Люди Джайди в твоем подчинении. Пора дать бой, как он того всегда хотел. Пролей кровь министерства торговли, капитан. Верни нам лицо.

Стоя у самой кромки на вершине полуразваленной башни, Эмико смотрит на север.

Она ничего не может с собой поделать — приходит сюда каждый день с тех пор, как Райли подтвердил, что деревня пружинщиков существует, с тех пор как Андерсон-сама только упомянул о ней. Даже в постели с Андерсоном или у него дома — тот иногда оставляет девушку у себя и платит столько, сколько ей не заработать в баре за несколько дней, — Эмико думает только о месте, где нет клиентов и хозяев.

Север.

Она глубоко втягивает воздух и чувствует запах моря, горящего навоза и аромат ползучих орхидей. Там, внизу, волны широкой дельты Чао-Прайи плещут о стены дамб и плотин. Вдали проступает плавучий район Тонбури: шаткие бамбуковые плоты, дома на сваях. Из воды среди останков затонувшего города выступает пранг Храма зари. [78]

Север.

Из задумчивости ее выводят крики снизу. Спустя мгновение мозг начинает отделять слова от шума, а еще через секунду переключает языковой режим с японского на тайский. Звуки становятся словами, слова — воплями.

— Всем спокойно!

— Май ао! Нет! Нет-нет-нет!..