КЛОУН. В РАЙОН ГЕЛЬСИНГФОРСА

КЛОУН

Сколько себя помню — всегда валял дурака.

Так удобно, просто.

Лучший способ никого к себе не допускать — это прикидываться идиотом: шутить, балагурить, ломать комедию.

Они только сунутся к тебе, чтоб вывернуть твое нутро наизнанку, а ты — хлоп! — и испарился.

Оставил вместо себя этакого петрушку и исчез.

И они начинают его потрошить, а ты смеешься, наблюдая со стороны, как у них здорово все это получается.

А про себя думаешь: «Вот бараны! Я — настоящий — совсем не такой и не очень-то вам понравлюсь».

Долго так продолжалось. Все считали меня за придурка, и всех это устраивало.

Вот только замначпо меня раскусил.

О-о-о, это была сказочная сволочь.

Он меня понял.

Он увидел меня.

Я ему поначалу предложил обычную схему: «дурак, ваше благородие! » — а он вдруг говорит: «А вы, Петровский, собственно говоря, совсем не тот, за кого вы себя выдаете».

И тут мне стало не по себе. Страшно стало, холодом обдало предстату, и засосало там, где и должно в таких случаях сосать.

И я понял, что вот сейчас-то меня и будут препарировать по-настоящему. Со знанием дела. Я почувствовал, что передо мной хирург, вдохновенный мастер, умная, беспощадная бестия. И я буду стоять перед ним бестолочью, а он будет отрезать от меня по кусочку, разворачивать его и объяснять мне мое же устройство.

Внутреннее и неповторимое.

— Где вы тут у нас? — послышалось со стороны, и он открыл большую папку. — А… ну вот и почитаем…

И почитали.

Там были все мои выражения, и всякие такие слова, которые я давно забыл, но которые теперь вспомнил: точно, я их произносил.

Там был весь я.

С комментариями.

И хорошо подобран.

И понимал он меня правильно.

— А ведь вы нас ненавидите, — сказал он и объяснил эту свою мысль очень доходчиво.

Я вышел от него мокрый.

Снял шапку, вытер лицо и сказал только:

— Вот блядь, а?

В РАЙОН ГЕЛЬСИНГФОРСА

Мамины кочки! Силы слабеют, ум помрачается, волосы липнут ко лбу и перо выпадает из рук, а глаза с некоторых пор никто не называет очами — только зенками.

И все это после того, как Леха Эйнштейн над Андрюшенькой подшутил.

У нас Леха, в общем-то, капитан-лейтенант, и служит он в учебном отряде подводного плаванья, там же, где и мы, в сущности, чешем ляжку по утрам и от щедрот этой страны кормимся. И Андрюшенька Кузин — это наш боевой товарищ, может быть, даже слишком боевой, потому что просвистал нам уже все дыры наружные тем, что он здесь единственный и натуральный моряк, а все прочие — зелень подкильная.

Как только встречаешь его на переходе между сортиром и камбузом, так он сразу же: «Наш учебный процесс — полное говно, и если б не я — единственный здесь натуральный моряк…» — удавить его мало. Так, знаете ли, и тянет иногда сомкнуть свои железные пальцы на его чувствительном горле или походя вырвать кадык. И не то чтобы мы против его собственных мореходных качеств — отнюдь, просто слышать это каждый день — крупное испытание для нашей природной доброты и нравственности (что-то из этих двух понятий я, по-моему, перепутал, ну да бог с ним).

А Эйнштейном Леху называют за то, что он с Литейного моста падал, и падал он не как все люди: в воду и насмерть, а головой вниз на проезжую часть под колеса проходящему транспорту, потому что пьян был, холера сиплая.

После того, как его сложили и склеили, в нем немедленно обнаружилось замечательное чувство юмора и развилась способность подражать любому голосу.

Стояли тихие-тихие предновогодние сумерки. С неба вместо снега сыпалось что-то темное и мокрое, и мы сидели в учебном классе и пили за сухое и светлое.

Мы — офицеры, конечно, и как нам не пить, если командир нашего учебного отряда, капитан первого ранга Кулешов (А. А. ), каждый божий день устраивает нам автономку у пирса, то есть доклад скалозубов (начальников, разумеется) в 22 часа, а развод блядей на ночь (офицеров, естественно) в 23. И начальников он принимает у себя в кабинете, сняв… не штаны, конечно же, как можно было так подумать!., сняв китель, то есть пребывая перед подчиненными в конце рабочего дня по-семейному, в майке.

Так что с такой жизни мы сидим и пьем, и тут через окошко видим, как наша сволочь натуральная морская — Андрюшенька — с журналом через плац криволапит.

В дежурку пошел.

Он у нас сейчас дежурный, вот он и старается.

— Щас, мужики, — сказал Леха, приподнимаясь со своего места, — щас мы ему вкачаем экстракт алоэ, приправленный колючками африканской акации.

Потом он снял трубку телефона и попросил девушку соединить его с рубкой дежурного.

— Дежурный слушает, — немедленно заблеял Андрюша.

— Представляться надо, товарищ дежурный, — оборвал его Леха густым палубным басом, и мы все так и вздрогнули от такой перемены в его голосе, столько в нем было орудийного мяса. — Примите телефонограмму от оперативной базы.

— Есть!

— В связи с непрерывно ухудшающейся ледовой обстановкой — (а за окнами дождь идет, какой там лед)… приказываю вверенными вам плавсредствами (это шлюпками что ли? ) организовать срочную эвакуацию имущества первого Адмиралтейского завода в район Гельсингфорса. Старшим на переходе назначаю капитана третьего ранга Кузина. Подписал: командующий. Кто принял?

— Капитан третьего ранга Кузин… — Андрюшенька так кажется задохнулся.

— А-а… Кузин. Вот вам и флаг в руки.

— И в жопу тоже, — добавил Леха после того, как положил трубку, после чего мы снова сдвинули кружки.

Об Андрюшеньке никто больше не вспоминал. Ну пошутили и пошутили. Мало ли. Пошутили и забыли.

А Андрюша не забыл. Он аккуратненько списал телефонограмму в чистовой журнал и потащил ее начальнику штаба.

Начштаба у нас мужик умный, поэтому у него возник только один вопрос:

— А почему ты старшим на переходе?

— Видимо, Алексей Аркадьич, — тут Андрюха непременно надул свою грудь, — командующему известно, что я — натуральный моряк. Разрешите, я сам командиру журнал отнесу.

— Нет. Это дело серьезное. Я сам отнесу.

И отнес. Командир (в майке, конечно) остановил доклад командиров подразделений и углубился в чтение текста:

— «В связи с ухудшением ледовой обстановки… вверенными вам плавсредствами… эвакуацию первого Адмиралтейского… старшим… в район Гельсингфорса…» Слушай, а почему старшим назначили этого придурка?

— Видимо, командующему известно о его качествах…

— О каких его качествах известно командующему? Нам, например, известно, что он придурок. Какие еще у него обнаружены «качества»?

— Мореходные… наверное.

— Да-а? … Нет, я командующему перезвоню. Ты пойдешь старшим. А кстати, у нас что, кроме первого Адмиралтейского завода есть еще и второй?

И тут все командиры подразделений, поскольку их оставили на время в покое, испытав необычайный прилив сил, начинают участвовать. Кто-то из них тут же сказал, что есть и второй, и третий Адмиралтейский завод.

— Так… а Гельсингфорс — это старое название чего? Зеленогорска что ли?

— Сестрорецка.

— Сестрорецк — это Чукокколо.

— Сами вы, мамаша, Чукокколо, тащите словарь.

Притащили словарь и оказалось: Гельсингфорс — это Хельсинки.

— А как же на дело посмотрят финны?

Установилась незначительная пауза Командир должен был принять решение. И он его принял:

— Нужно звонить командующему.

— Уже двенадцатый час ночи, товарищ командир.

— Ну и что? Дело не терпит отлагательств. Здесь же целый комплекс мероприятий.

Командир взялся за трубку. Командующего на месте не оказалось. Оказалось, что он уже давно дома. Командующие иногда оказываются дома раньше своих подчиненных, обеспокоенных эвакуацией в район Гельсингфорса.

К телефону подошла жена. Она сказала, что командующий уже спит.

— Разбудите его, пожалуйста, скажите, это относительно эвакуации в район Гельсингфорса.

Потрясающе. Командующий в одно мгновенье был у телефона

— Товарищ командующий, — голос у командира стал как-то слишком тонок, — мы тут получили вашу телефонограмму относительно эвакуации и уже начали ее отрабатывать, и на настоящий момент у нас только один вопрос как на это дело смотрит финская сторона.

Столь быстрой смены выражений на лице у командира никто не ожидал, и еще очевидцам показалось, что от него во все стороны перья отделились и полетели, отделились и полетели, а потом у него на лице немедленно сделалось выражение — «я член забил в ту тушку туго», и еще он вспотел всем телом, что без кителя было особенно заметно.

— Есть, товарищ командующий, — просипел командир сорвавшимся голосом, — есть к вам завтра к восьми утра, — и медленно положил трубку.

Установилась тишина, а потом он заорал, обретя заново голос, уже в полную силу:

— Где эта сука?!

«Эта сука» была рядом: Андрюша стоял за дверью, ожидая незамедлительного применения своим мореходным качествам.

И его применили.

Его надели на кол.

А нас — в двенадцать ночи — всех вывели на плац и построили в одну шеренгу, и специально назначенная комиссия заставляла каждого произносить: «В связи с ухудшением ледовой обстановки…»

А Андрюша слушал, чтоб по голосу установить, кто же ему звонил.

Так и не установили.

И Леху никто не выдал.