{39} Детство. Отрочество. Юность

{39} Детство. Отрочество. Юность

В небольшой квартире на Старо-Невском проспекте в семье скромного чиновника с семинарским образованием Александра Александровича Брянцева почти всегда царила сдержанная тишина, даже дети не слишком шумели. Старшим из них был Александр, Шура, рождения 1883 года. За ним следовали сестра, брат и сестра, все трое — глухонемые. Может быть, именно от этого на жизнь семьи будто легла навсегда тень молчаливой печали.

Общаясь с глухонемыми сестрами и братом, Шура твердо верил: совсем немых нет, есть лишь глухие от рождения. Они не умеют говорить только потому, что еще никогда не слышали человеческой речи. Мальчик мечтал когда-нибудь так объяснить это глухонемым детям, чтобы они поняли его, услыхали и, услыхав, заговорили сами. В своем воображении Шура настойчиво искал такие жесты и мимику, которые не только были бы понятны, «красноречивы» для глухого, но и могли бы научить его произносить слова.

Быть может, в этих наивных, страстных поисках выразительности, в этих играх с «трудными» партнерами в мальчике и зарождался будущий актер и режиссер.

Те же поиски выразительных средств при общении с людьми помогли, как предполагает Александр Александрович, его сестрам {40} и брату найти себя в искусстве, стать художником: «Их общение с окружающими людьми развивалось в плане взаимного “показа”, методом особого “образного” высказывания своих мыслей, своих желаний»[28], — говорит Александр Александрович.

Детство оставило в памяти будущего «инженера человеческих душ» ряд ярких впечатлений. Особенно поражали воображение мальчика образы людей, которые как-то выходили из рамок обыденного, нарушая время от времени однообразный круг домашней жизни: тесно привязан он был к своей бабушке, Ольге Никитичне, постоянно жившей в семье Брянцевых. Ее фигура своей монументальностью напоминала статую Екатерины Второй; в случаях, когда маленькому Шуре грозило родительское наказание, он залезал под стул, на котором она сидела, и чувствовал себя в полной безопасности.

Шура очень дружил с бабушкой. Вместе с бабушкой, отходя ко сну, они молились богу, равно боялись старого генерала на портрете в бабушкиной спальне: «Куда ни пойди, все за тобою глаза повертывает»…

Когда бабушка умерла, мальчик, надев игрушечный кивер и обнажив оловянную саблю, стал у гроба друга в почетный караул, — никто не мог его отвести!

Долго потом недоставало бабушки. Она «под сон» рассказывала сказки, лукаво и не страшно, — про царей, про нечистую силу; потом он видел все это во сне.

Самым большим событием в жизни детей бывало появление «непутевого» дяди Платона — старшего брата матери, талантливого мастера на все руки, но — на беду — горького пьяницы. Это был непоседа, вольнолюб, бродяга; он то появлялся, то исчезал каким-нибудь ранним утром, не простясь, когда еще все спали. Проходило время, и, на радость детям, вдруг вновь раздавался робкий звонок с черного хода. Мать шла открывать — на пороге стоял ее брат, похудевший и оборванный; она шла к мужу, просила «в последний раз» принять брата; после долгих переговоров дядю, наконец, впускали и принимали в дом, уже не поминая о прошлом.

После бани он, переодетый в чистое белье и отцовское платье, сконфуженный, парадный, сидел за семейным столом, почти ничего не ел и почтительно слушал поучения отца о том, куда идти завтра искать работу; поддакивая, все переглядывался с детьми, а те — умирали от нетерпения.

{41} Добравшись, наконец, до детской, дядя преображался. Тут он чувствовал себя, как рыба в воде: его ждали, уважали, ему верили и с волнением следили, как он, засучив рукава, начинал творить чудеса. С этим человеком и вошел театр в жизнь шестилетнего Шуры.

Ему уже приходилось смотреть во дворе представления бродячего петрушечника, радоваться тому, как долгоносый гнусавый крикун надувает полицейского; не раз он подолгу ходил вслед за Петрушкой по дворам вместе со старшими ребятами.

Но вот под руками дяди возникали картонные герои, сцена складывалась и раскладывалась, принимая разнообразные формы: все двигалось, куклы в руках дяди оживали, плясали, говорили на разные голоса, ссорились, дрались, мирились.

Слушатели смеялись, хлопали в ладоши, дядя приходил в азарт, разыгрывал целые сцены из впечатлений своей жизни, большей частью «несправедливой». Жалея публику, он придавал спектаклю счастливый конец: добро торжествовало над злом.

В талантливом мастеровом жил, вероятно, одаренный артист, наделенный пылким воображением и чистым сердцем[29].

Другой родственник Брянцевых — дядя Василий — также по-своему был «причастен к искусству»: он был одно время совладельцем мелкого театрального предприятия — балагана на Царицыном лугу (ныне Марсово поле), открывавшегося, как и другие балаганы, дважды в год — на масленице и на пасхальной неделе, каждый раз на восемь дней. Эти своеобразные театральные предприятия существовали до самого конца прошлого века, пока не были перенесены на другое — неудобное, грязное место на Семеновском плацу, где и захирели.

Театры-балаганы на Марсовом поле строились по трем параллельным линиям; в балаганах первой линии давались грандиозные феерии — «Тайны волшебного грота», «Сказки Шехерезады» — или исторические пьесы с массовыми батальными сценами, в которых иной раз участвовало до сотни человек, — «Мамаево побоище», «Взятие Плевны, или Белый генерал» и другие. На второй и третьей линиях репертуар балагана составлялся из отдельных эстрадных номеров, небольших водевилей и пантомим.

Между рядами балаганов и вокруг них весь Царицын луг покрывался каруселями, качелями, масленичными горами, и вся площадь превращалась в громадный шумный сказочный город.

{42} «Кишмя кишит народ около масленичных гор и балаганов на Марсовом поле… Ревет, гудит, гудит и стонет Марсово поле, залитое морем огней всех радуг и цветов. А звуки? Это не звуки, это гигантский, чудовищный безобразный хаос… Пищит шарманка, ревет труба, стучат бубны, гудит барабан…»

У входа в каждый балаган бессменно стояли их хозяева, строго наблюдая за порядком, почтительно встречая сановитых посетителей и отгоняя уличных ребят.

«… Целыми днями за антрепренерами следовали толпы детей, скудно защищенных от холода, одетых в лохмотья, прося и их пропустить в балаган; это были беспризорные, уличные дети, которым неоткуда было достать несколько копеек, чтобы попасть на заманчивые представления»[30].

Кто же составлял «труппу» балаганов?

«Актеры, оставшиеся без постоянной работы и пробивавшиеся случайными спектаклями. Они шли от отчаяния и в эти балаганы, где принуждены были играть от 6 – 7 до 12 – 14 раз в день в зависимости от мощности предприятия, от репертуара, от длительности представлений, которые давались подряд. Едва одно кончалось и публика успевала выйти в одни двери, как в другие шумно вливалась новая масса зрителей…»[31]

Здесь-то и познал маленький Брянцев первое очарование настоящего театра. Не переводя дыхание, следил он за переменой картин и сцен на пышных спектаклях больших балаганов, мучаясь лишь мыслью о том, что волшебство скоро кончится. И было чем очаровываться!

«… В некоторых случаях, по ходу пьес, действующие лица отправлялись в путешествие, например в “Коньке-Горбунке”». Тогда «на первом или втором плане развертывалась постепенно перематываемая с одного вала на другой декоративная панорама с различными видами местности; путешественники давали объяснения картинам, а по прошествии панорамы за нею открывалось новое эффектное действие… Были пьесы, в которых действующее лицо засыпало и причудливое сновидение уснувшего давало материал, чтобы представить зрителю диковинные картины; вся окружающая спящего обстановка исчезала в провалы-люки, и на ее месте появлялись фантастические видения: ползали гигантские змеи, плыла царевна в раковине, запряженной лебедями, оживали клумбы {43} с цветами, и ожившие цветы исполняли танцы; по воздуху носились добрые и злые духи. Вообще полеты, провалы и разные превращения были обязательной принадлежностью почти каждой пьесы; то же нужно сказать о заключительных апофеозах, очень ярко иллюстрировавших дальнейшую участь главных героев пьесы»[32].

Маленький Шура был любознательным и дотошным. Он добивался узнать, как делаются «чудеса». И тут оказывалось, что все достигается главным образом живой силой искусно скрытых театральных плотников. Не было даже противовеса для поднятия занавеса. Плотник у колосников цеплялся за веревку и, слетая с них, своей тяжестью подымал завесу.

Стать таким театральным волшебником, главной движущей силой всех сценических чудес стало мечтой Шуры. Закулисье притягивало его к себе, пожалуй, не меньше, чем сцена. Шура покидал балаганы словно опьяненный виденным, в волнующем ощущении, что приобщился к чему-то прекрасному, ни на что не похожему.

Балаганные представления оставили свой след в воображении мальчика. Прошло более тридцати лет, и первые зрители новооткрытого ЛенТЮЗа могли уловить нестройный гул старинных балаганных представлений, их ритмы, их широкое пестрое движение в первом спектакле театра — «Коньке-Горбунке»…

Дядя Платон рассказывал Шуре и о настоящих театрах, с которыми он ознакомился в периоды бродяжничества, работая иной раз плотником или рабочим сцены, а то и статистом в захудалых, нищих труппах, колесивших по России.

В театре, который устраивал в детской дядя Платон, Шура очень скоро перестал быть только зрителем. Шаг за шагом он учился дядиному мастерству. Когда дядя исчезал, чтобы пуститься в очередной свой рейс по городам и весям, Шура оставался самостоятельным директором, режиссером и единственным актером «своего театра». Зрителями в нем была мелкота — младшие братья и сестры, конфузившиеся от того, что они «публика». Однако, полные недоверия к брату, они до конца представления никак не выражали своего одобрения. Быть может, здесь мальчик впервые начал ощущать то положение, которое впоследствии стал утверждать взрослый Брянцев: радость признания должна следовать за работой, а не предшествовать ей.

Еще в дошкольном возрасте мальчику довелось бывать с родителями в настоящем театре — в опере и балете. Отец, по знакомству {44} с капельдинером Мариинского театра, покупал абонемент на галерею. К этому времени относятся и первые артистические выступления Шуры перед гостями отца: ария «Здравствуй, Кремль, сердце Руси» в опере Направника «Нижегородцы» исполнялась им, в подражание знаменитому Н. Н. Фигнеру, достаточно вольно, однако уже тогда была очевидна его музыкальность, проявившаяся во всем своем богатстве в дальнейшей творческой деятельности Брянцева.