Глава шестнадцатая

– Откровенно говоря, я надеялся, что мы будем видеться чаще, – сказал Готтштейн с улыбкой, нагибаясь над липкой и приторно сладкой массой, которую подали на десерт.

– Ваш любезный интерес к моей работе для меня очень лестен, – сказал Денисон. – Если неустойчивость протечки удастся устранить, то, пожалуй, мое открытие – то есть мое и мисс. Линдстрем, разумеется, – будет иметь довольно большое значение.

– Вы говорите с обычной для ученого осмотрительностью… я не стану оскорблять вас, предлагая вам лунную замену ликера. Как ни твердо мое решение пользоваться только лунными продуктами, эту пародию на земные напитки я все‑ таки пить не в силах… Не могли бы вы объяснить мне как человеку, далекому от науки, в чем, собственно, заключается значение вашего открытия?

– Попробую, – осторожно сказал Денисон. – Начнем с паравселенной. Сильное ядерное взаимодействие в ней интенсивнее, чем у нас, а потому в паравселенной реакция синтеза, поддерживающая горение звезды, требует относительно малого количества протонов. Массы вещества, эквивалентные нашим звездам, в паравселенной мгновенно изрывались бы – там существует несравненно больше звезд, чем у нас, но они гораздо меньше наших. Теперь вообразим мир, в котором сильное ядерное взаимодействие заметно менее интенсивно, чем у нас. В этом случае даже колоссальные количества протонов будут стремиться к слиянию настолько слабо, что для поддерживания жизни звезды потребуется гигантское количество водорода. Такая антипаравселенная, то есть вселенная, противоположная по своим свойствам паравселенной, будет содержать гораздо меньше звезд, чем наша, но уж эти звезды будут огромными. Собственно говоря, если бы сильное ядерное взаимодействие можно было в необходимой степени ослабить, получилась бы вселенная, состоящая всего из одной звезды, которая включала бы все вещество этой вселенной. Такая звезда обладала бы неимоверной плотностью, но реакции протекали бы в ней чрезвычайно медленно, а ее излучение, возможно, было бы примерно таким же, как у нашего Солнца.

– Если я не ошибаюсь, – перебил его Готтштейн, – существует теория, что именно такой была наша собственная вселенная до Большого Взрыва – единым колоссальным телом, включавшим все вещества вселенной.

– Совершенно верно, – сказал Денисон. – Собственно говоря, антипаравселенная, которую я обрисовал, представляет собой то, что некоторые называют «космическим яйцом», или сокращенно «космо». И для того, чтобы получить одностороннюю протечку, нам необходима как раз такая космовселенная. Паравселенная с ее крохотными звездами представляет собой практически пустое пространство. Можно зондировать ее без конца, но так ни на что и не наткнуться.

– Но ведь паралюди нас отыскали?

– Да. Возможно, они ориентировались по магнитным полям. Однако есть основания полагать, что у планет паравселенной магнитных полей нет вовсе либо они очень слабы, а это крайне затрудняет наши поиски. Зондируя же космовселенную, мы просто не можем потерпеть неудачу. Ведь космо – уже само по себе целая вселенная, и в каком бы месте в нее ни проникнуть, мы всюду наткнемся на вещество.

– Но как вы осуществляете зондирование?

Денисон ответил после краткого молчания.

– Все это мне объяснить трудно. Связующим звеном сильного ядерного взаимодействия являются пионы. Интенсивность взаимодействия зависит от массы пионов, а массу эту в некоторых специфических условиях можно изменить. Лунные физики разработали пионотрон – прибор, который позволяет создать необходимые условия. Стоит уменьшить или увеличить массу пиона, и он становится частью какой‑ то другой вселенной – входом в нее, пограничным пунктом. Если снизить массу до соответствующей степени, пион окажется частью космовселенной, чего мы и добиваемся.

– И можно всасывать вещество из… из космовселенной? – спросил Готтштейн.

– Ну это‑ то просто. С появлением входа вещество начинает просачиваться к нам само. В этот момент оно подчиняется собственным законам и сохраняет устойчивость. Затем на него постепенно начинают действовать законы нашей вселенной, сильное ядерное взаимодействие становится в нем более интенсивным, происходит ядерное слияние и высвобождается огромное количество энергии.

– Но если оно сверхплотно, то почему не расширяется мгновенно и не исчезает?

– Даже это дало бы энергию. Но тут большую роль играет электромагнитное поле, и в данном случае поле битвы остается за сильным ядерным взаимодействием, так как мы контролируем электромагнитное поле. Но, чтобы объяснить это более или менее научно, мне потребуется очень много времени.

– Значит, светящийся шар, который я видел на поверхности, не что иное, как космовещество, в котором началось слияние ядер?

– Совершенно верно.

– И эту энергию можно использовать для полезных целей?

– Конечно. И в неограниченных количествах. Ведь вы наблюдали появление в нашей вселенной всего лишь микромикрограмма космовещества. А теоретически его можно получать хоть тоннами.

– Так, значит, мы можем теперь отказаться от Электронного Насоса?

Денисон покачал головой.

– Нет. Использование космоэнергии также меняет свойства вселенной. По мере обмена физическими законами сильное ядерное взаимодействие постепенно становится все более интенсивным в космовселенной и все менее интенсивным – в нашей. В результате скорость ядерного слияния в космическом яйце нарастает, и оно нагревается. И в конце концов…

– И в конце концов, – подхватил Готтштейн, задумчиво прищурившись и скрестив руки на груди, – происходит Большой Взрыв.

– Вот именно.

– По‑ вашему, как раз это произошло в нашей вселенной десять миллиардов лет назад?

– Кто знает? Космогонисты все еще ломают головы над тем, почему космическое яйцо взорвалось тогда, когда оно взорвалось, а не раньше и не позже. Одно из предложенных объяснений предполагало существование пульсирующей вселенной, в котором космическое яйцо взрывается, едва образовавшись. Гипотеза эта была отвергнута, и, по последним предположениям, космическое яйцо существует значительный отрезок времени, а затем по неизвестным причинам утрачивает устойчивость.

– И, возможно, это происходит потому, что его энергию начинает заимствовать другая вселенная?

– Вполне вероятно. Но это вовсе не подразумевается обязательного вмешательства разумных существ. Не исключено возникновение и самопроизвольных протечек.

– А когда Большой Взрыв произойдет, мы по‑ прежнему сможем добывать энергию из космовселенной?

– Не берусь судить, но пока об этом можно не думать. Скорее всего, проникновение нашего сильного ядерного взаимодействия в космовселенную будет длиться миллионы лет, прежде чем оно достигнет критического уровня. А к тому же, безусловно, существуют и другие космовселенные, причем число их бесконечно.

– Ну а изменения в нашей вселенной?

– Сильное ядерное взаимодействие ослабевает. И медленно, чрезвычайно медленно наше Солнце остывает.

– А мы сможем компенсировать его остывание с помощью космоэнергии?

– Это не понадобится! – убежденно воскликнул Денисон. – По мере того как сильное ядерное взаимодействие в нашей вселенной станет ослабляться в результате действия космонасоса, оно в равной степени будет возрастать благодаря Электронному Насосу. Если мы начнем получать энергию таким двойным способом, физические законы будут меняться в пара– и космовселенной, но у нас останутся неизменными. Мы в данном случае – перевалочный пункт, а не конечная станция. Впрочем, за судьбу конечных станций нам тоже тревожиться нечего. Паралюди, по‑ видимому, как‑ то приспособились к остыванию своего солнца, которое никогда особенно горячим не было. Ну а в космовселенной, бесспорно, никакой жизни быть не может. Собственно говоря, создавая там условия для Большого Взрыва, мы тем самым открываем путь к развитию новой вселенной, в которой со временем может возникнуть жизнь.

Готтштейн задумался. Его круглое лицо было спокойным и непроницаемым. Несколько раз он кивал, как будто отвечая на собственные мысли, а потом сказал:

– Знаете, Денисон, а ведь это заставит мир прислушаться! Теперь уже никто не захочет отрицать, что Электронный Насос сам по себе опасен.

– Да, внутреннее нежелание признать его опасность исчезнет, поскольку доказательство ее уже само по себе предлагает оптимальный выход из положения, – согласился Денисом.

– К какому сроку вы можете подготовить статью? Я гарантирую, что она будет опубликована немедленно.

– А вы можете дать такую гарантию?

– Если ничего другого не останется, я опубликую ее отдельной брошюрой по своему ведомству.

– Сначала нужно найти способ стабилизировать протечку.

– Да, конечно.

– А пока я хотел бы договориться с доктором Питером Ламонтом о соавторстве, – сказал Денисон. – Он мог бы взять на себя математическую часть – мне она не по силам. К тому же направление моих исследований мне подсказала его теория. И еще одно, мистер Готтштейн…

– А именно?

– По‑ моему, совершенно необходимо, чтобы в этом участвовали лунные физики. Скажем, третьим автором вполне мог бы стать доктор Бэррон Невилл.

– Но зачем? К чему ненужные осложнения?

– Без их пионотрона мне ничего не удалось бы сделать.

– В таких случаях, по‑ моему, достаточно просто выразить в статье благодарность… А разве доктор Невилл работал с вами?

– Непосредственно? Нет.

– Так зачем же вмешивать еще и его?

Денисон старательно стряхнул соринку с брюк.

– Так будет дипломатичнее, – сказал он. – Ведь космонасосы придется установить на Луне.

– А почему не на Земле?

– Ну, во‑ первых, нам нужен вакуум. Это ведь односторонняя передача вещества, а не двусторонняя, как в Электронном Насосе, а потому для нее требуются другие условия. Поверхность Луны предоставляет в наше распоряжение естественный и неограниченный вакуум, тогда как создание необходимого вакуума на Земле потребует колоссальных усилий и материальных затрат.

– Но тем не менее это возможно?

– Во‑ вторых, – продолжал Денисон, пропуская его вопрос мимо ушей, – если поместить слишком близко друг от друга два столь мощных источника энергии, поступающей, так сказать, с противоположных концов шкалы, в середине которой находится наша вселенная, может произойти своего рода короткое замыкание. Четверть миллиона миль вакуума, разделяющие Землю с ее Электронными Насосами и Луну с космонасосами, послужат надежной, а вернее сказать, совершенно необходимой изоляцией. Ну а раз нам придется использовать Луну, то благоразумие, да и простая порядочность требуют, чтобы мы считались с самолюбием лунных физиков и привлекли их к работе.

– Так рекомендует мисс Линдстрем? – улыбнулся Готтштейн.

– Думаю, она была бы того же мнения, но идея эта настолько очевидна, что я додумался до нее сам.

Готтштейн встал и трижды подпрыгнул на месте, поднимаясь и опускаясь с обычной на Луне жутковатой медлительностью. При этом он ритмично сгибал и разгибал колени, Потом снова сел и осведомился:

– Вы пробовали это упражнение, доктор Денисон?

Денисон покачал головой.

– Его рекомендуют для ускорения кровообращения в нижних конечностях. Вот я и прыгаю всякий раз, когда чувствую, что отсидел ногу. Мне вскоре предстоит съездить на Землю, и я стараюсь не слишком привыкать к лунной силе тяжести… Не поговорить ли нам с мисс Линдстрем, доктор Денисон?

– О чем, собственно? – спросил Денисон изменившимся тоном.

– Она гид.

– Да. И вы уже это говорили.

– И еще я говорил, что физик, казалось бы, мог выбрать себе не столь странную помощницу.

– Я ведь физик‑ любитель, так почему бы мне и не выбрать помощницу без профессиональных навыков?

– Довольно шуток, доктор Денисон! – Готтштейн больше не улыбался. – Я позаботился навести о ней справки. Ее биография крайне интересна, хотя, по‑ видимому, никому и в голову не приходило ознакомиться с ней. Я твердо убежден, что она интуистка.

– Как и очень многие из нас, – заметил Денисон. – Не сомневаюсь, что и вы по‑ своему интуист. А уж я – во всяком случае. По‑ своему, конечно.

– Тут есть некоторая разница, доктор Денисон. Вы – профессиональный ученый, и притом блестящий. Я – профессиональный администратор, и надеюсь, неплохой… А мисс Линдстрем работает гидом, хотя ее интуиция настолько развита, что может помочь вам в решении сложнейших вопросов теоретической физики.

– Она почти не получила специального образования, – поколебавшись ответил Денисон. – И хотя ее интуизм очень высокого порядка, он почти не коррелируется с сознанием.

– Не был ли кто‑ нибудь из ее родителей в свое время связан с программой по генетическому конструированию?

– Не знаю. Но меня это не удивило бы.

– Вы ей доверяете?

– В каком смысле? Она мне во многом помогла.

– А вам известно, что она жена доктора Бэррона Невилла?

– Насколько я знаю, их отношения официально не оформлены.

– На Луне официальное оформление браков вообще не принято. А не тот ли этот Невилл, которого вы намерены пригласить в соавторы вашей статьи?

– Да.

– Простое совпадение?

– Нет. Невилл интересовался мной и, по‑ моему, попросил Селену помогать мне.

– Это она вам сказала?

– Она сказала, что он мною интересуется. Мне кажется, ничего странного тут нет.

– А вам не приходило в голову, доктор Денисон, что она помогала вам в собственных интересах и в интересах доктора Невилла?

– Разве их интересы расходятся с нашими? Она помогала мне без каких‑ либо условий.

Готтштейн переменил позу и подвигал плечами, словно проделывая очередное упражнение.

– Доктор Невилл не может не знать, что его близкая приятельница – интуистка, – сказал он. – И было бы только естественно, если бы он сам использовал ее способности. Так почему она работает гидом? Не для того ли, чтобы с какой‑ то целью маскировать эти способности?

– Такая логика, насколько мне известно, типична для доктора Невилла. У меня же нет привычки повсюду подозревать бессмысленные заговоры.

– Но почему вы решили, что бессмысленные? Когда моя космоблоха висела над лунной поверхностью, за несколько минут до того, как над вашей установкой образовался пылающий шарик, я глядел вниз, на вас. Вы стояли в стороне от пионотрона.

Денисон попытался вспомнить.

– Совершенно верно. Я загляделся на звезды. Поднимаясь на поверхность, я всегда на них смотрю.

– А что делала мисс Линдстрем?

– Я не видел. Она ведь сказала, что усиливала магнитное поле, пока не возникла протечка.

– И она всегда работает с установкой без вас?

– Нет. Но ее нетерпение понять нетрудно.

– Должен ли этот процесс сопровождаться каким‑ нибудь выбросом?

– Я вас не понимаю.

– И я себя тоже. В земном сиянии промелькнула какая‑ то смутная искра, словно что‑ то пролетело мимо. Но что именно – я не знаю.

– И я не знаю, – сказал Денисон.

– Но это не могло быть каким‑ нибудь естественным побочным следствием вашего эксперимента?

– Вроде бы нет.

– Так что же делала мисс Линдстрем?

– Не знаю.

Оба умолкли. Молчание становилось все напряженнее. Потом Готтштейн сказал:

– Насколько я понял, вы теперь попробуете устранить неустойчивость протечки и начнете работать над статьей. Я со своей стороны предприму необходимые шаги, а когда буду на Земле, подготовлю опубликование статьи и сообщу о вашем открытии ответственным лицам.

Денисон понял, что разговор окончен, и встал. Готтштейн добавил с непринужденной улыбкой:

– И подумайте о докторе Невилле и мисс Линдстрем.