Айрис Мердок 15 страница

— Наверное, твоя школа? — немного подумав, сказал Питер.

— Правильно! — вскричал Миша. Догадливость Питера так его восхитила, что он чуть ли не кинулся обнимать его. — А помнишь, в ту нашу встречу я все пытался вспомнить, как же звали учителя немецкого языка? Так вот, вспомнил — Кюнеберг!

— Кюнеберг, — повторил Питер. Он смотрел на Мишу и чувствовал изумление и нежность, неизменно пробуждающиеся в нем во время этих странных встреч. Миша был загадкой, которую, Питер это чувствовал, ему никогда не удастся разгадать… при том, что, наверное, никто не знал о Фоксе так много, как он. Но чем больше Миша раскрывался перед Питером, тем загадочней становился. Когда-то Мише взбрело в голову рассказать Питеру о своем детстве; и постепенно из его воспоминаний возникла картина настолько удивительная, что Питер сначала принял все услышанное за некий смешанный с крупицами правды вымысел; но сейчас он думал уже по-иному: это была увиденная Мишей правда, и точность, и полнота деталей в передаче, ее для него невероятно важны.

Иногда, находясь в обществе Питера, Миша надолго задумывался, пытаясь что-то вспомнить, например фамилию учителя, и тогда лицо у него становилось важно-насупленным, как у маленького ребенка. Именно Миша предположил, что серия качественных снимков может оживить его память — и Питер через одного своего коллегу сумел раздобыть несколько фотографий в архиве Варбурга.

— А здесь, — сказал Миша, глядя на изображение какого-то фонтана, — здесь была бронзовая рыба. Я совершенно забыл, как странно! Нет, на снимке ее нет; она с другой стороны. И вода текла, но не из пасти, а из глаз. Помню, как я все спрашивал у мамы: почему рыба плачет? А на этой площади, — Миша перелистнул страницу, — каждую осень устраивали громадную ярмарку. Ох, и ярмарка была! Как там было ужасно, — Миша вдруг замолчал, прикусив губу.

— Почему? — спросил Питер.

— Ну там устраивались… разные соревнования для развлечения публики, — проговорил Миша, — и дети должны были принимать участие. И знаешь, какие мы получали призы? Крохотных цыплят, только вчера вылупившихся.

— Вот как.

— Да, — продолжал Миша. — Мы игрались ими день или два, а потом они умирали. Они не могли выжить. И все это знали. И балаганщик, и родители… — голос Миши постепенно затих. Питер окинул его быстрым взглядом. В глазах у Миши блестели слезы. Но это не удивило Питера. Во время этих странных бесед Миша довольно часто плакал.

— Первый случай запомнился очень ясно, — снова заговорил он. — Я был тогда очень маленький. И не мог понять, что же случилось с моим цыпленком. Кто-то объяснил… словно это было в порядке вещей.

Питер Сейуард молчал. Как и всегда, когда Миша начинал вспоминать, его охватывало какое-то неопределенное и вместе с тем мучительное беспокойство.

— После этого, — рассказывал Миша, — я стал наблюдать за животными, чтобы увидеть, как они умирают. Но нет… человек никогда не видит смерти животных. Этой чести он не удостоен. И умерших животных, их он тоже не видит. Подумай, сколько существ вокруг нас: птицы, звери, разнообразнейшие насекомые! Они беспомощны, и срок их жизни так мал. Но их трупов человек не видит. Куда же они деваются? Поверхность земли уже должна была быть завалена телами погибших животных. Думая об этом, я иногда…

— Что?

— Убивал животных, — Миша сидел совершенно неподвижно, подняв одно колено, а другую ногу подвернув под себя. Он пристально глядел куда-то вдаль, словно видел прошлое.

— Для чего ты это делал? — тихо, словно находясь вблизи спящего, поинтересовался Питер.

— Мне было их так жаль, — откликнулся Миша. — Они так беззащитны. Все что угодно может их ранить. И я не мог… этого вынести, — еле слышно произнес Миша. — Однажды кто-то подарил мне котенка, и я… убил его.

Питер Сейуард вновь глянул на него и отвернулся. Он посмотрел на Мишину руку, лежавшую на ковре почти рядом с его рукой. Она слегка дрожала и показалась обеспокоенному воображению Сейуарда каким-то существом, маленьким и беспомощным. Он покачал головой. Не впервые они говорили о таких вещах. «Что за демон такой, — спрашивал себя Питер, — заставляет Мишу непрестанно причинять боль именно этому участку души? И как странно близки в этом человеке жестокость и сострадание».

— Такие жалкие и беззащитные, — пробормотал Миша. — Только так можно было помочь им, спасти их. Это так и есть. Боги убивают нас не ради развлечения, а потому что при виде нас их сердца переполняются сочувствием, непереносимым, похожим на болезнь. Посещало ли тебя хоть когда-нибудь чувство, — он повернулся к Питеру, — что все в мире нуждаются в твоем покровительстве? Ужасающее чувство. Все… даже этот коробок спичек. — Он вытащил коробок и протянул вперед руку.

— Нет! — почти выкрикнул Питер.

Миша какое-то время пристально смотрел на него, но Питер понимал, что видит он только прошлое. Уверенный в этом, Сейуард не сумел уловить тот миг, когда в разноцветных глазах Миши появилось удивление.

— О Питер! — воскликнул Миша. — Какой же ты терпеливый! Как добр ко мне! — рассмеялся он. И пружинистым движением поднялся на ноги. Уронил коробок спичек и на лету поддел носком ботинка. Тот взлетел и шлепнулся на самый верх книжного шкафа.

— Пусть остается там! — крикнул Миша. — Пусть погибает! Пусть гниет! Что нам до этого! — он заставил Питера встать. — А теперь об этих иероглифах, — сказал Миша. Положив руку Питеру на плечо, он второй потянулся к полотнищам иероглифов, подтянул к себе одно и начал рассматривать. И в эту минуту Питеру показалось: еще мгновение — и Миша прочтет то, что там написано! Он не может не знать! Миша впился взглядом в иероглифы… Сейуард видел его карий глаз, видел этот жестокий ястребиный профиль и вдруг подумал: «Да это же сам дух Востока, того, древнего, бывшего еще до греков, варварского и погребального, востока Египта, Ассирии, Вавилона…»

— Советую тебе сейчас не тратить усилий, — изрек Миша. Он произнес это как посвященный в таинство. — Тебе не удастся их прочесть. Вскоре отыщется двуязычный памятник. — Он отодвинул лист и повернулся к Питеру. — А теперь мне пора уходить.

Питер почувствовал разочарование. Он надеялся на более продолжительный визит.

— Снимки возьмешь с собой? — спросил он.

— Нет, пусть остаются у тебя, — Миша поднял зеленый альбом и положил на стол. — А я буду заходить и смотреть. У тебя будет храниться мое детство.

— Благодарю, — сказал Питер. Ему не хотелось, чтобы Миша уходил. Какую бы причину придумать, чтобы его задержать?

— Питер… — позвал Миша.

— Да? — с надеждой отозвался Питер.

— Рейнбери рассказал тебе… о рыбах?

— Да.

— Ну тогда… — Миша чуть помедлил, не глядя на Питера, — …до свидания.

Дверь затворилась. Сейуард отодвинул нож и взял блокнот; но прошло немало времени, прежде чем он начал записывать. Он с сожалением вспомнил, что ничего не сказал Мише о Розе. Но с другой стороны, что он мог сказать?

Стоя у стены, Рейнбери смотрел на глицинию. С нее он переместил взгляд на нарциссы, с них — на примулы, с примул — на розы, уже успевшие выпустить крохотные робкие бутоны, а от роз — опять на глицинию. Разрушение стены должно было начаться завтра. Но Джон сейчас думал совсем о другом. Со времени событий в Мишином доме прошло два дня, а Рейнбери все еще не решался появиться на службе. Он позвонил туда и сообщил, что уходит в отпуск. После этого перестал подходить к телефону и большую часть предыдущего дня просидел у окна гостиной, глядя на растения.

И вот сегодня, с утренней почтой, ему пришло письмо от сэра Эдварда Гэста, в котором он извещал Рейнбери что, к своему великому сожалению, вскоре уходит на пенсию и преемником своим назначает Эванса. Сэр Эдвард выражал также надежду, что Рейнбери, обладающий огромным опытом и познаниями, окажет поддержку Эвансу в тот нелегкий период развития, который ожидает организацию. Ознакомившись с письмом, Рейнбери испытал сомнительную радость от сознания, что все это мог предвидеть, и если начались неприятности, то он сам навлек их на себя своими собственными руками. М-да, утро началось невесело.

Теперь был полдень. К этому времени Рейнбери успел обозреть свой жизненный путь начиная с детства; обзор сопровождался некоторым числом малоприятных, но при этом вовсе не новых и не оригинальных обобщений относительно самого себя. В конце концов, утомленный всей этой умственной возней, он решил взбодриться — обвиняя других. Главной злодейкой была, конечно же, мисс Кейсмент; ибо хотя Рейнбери и не допускал мысли, что все случившееся было ею предварительно тщательным образом продумано, а затем осуществлено, тем не менее ее вероломное поведение превратилось отныне в некий символ катастрофы. «А вот любопытно, — неспешно размышлял Рейнбери, — победа над мисс Перкинс или, наоборот, союз с ней — что помогло Эвансу так возвыситься? » Одно не вызывало сомнений: мисс Кейсмент наверняка решила, что ее шеф — это не то «предприятие», в которое стоит вкладывать усилия. Медленно испивая горечь своего положения, Рейнбери постепенно пришел к мысли, что от должности придется отказаться. Будучи, как он говорил самому себе, обманутым мисс Кейсмент, он чувствовал себя глубоко задетым… но сожаление по поводу в очередной раз рухнувшей надежды на карьеру усмирялось тусклой фаталистической печалью. И еще он себя ловил на том, что какое-то горестное недоумение охватывает его всякий раз при мысли, что, уйдя из ОЕКИРСа, больше никогда не увидит мисс Кейсмент.

Вновь посмотрев на глицинию, Рейнбери тут же вспомнил о судьбе сада. «И угораздило же сойтись всем этим бедам», — с каким-то мрачным удовлетворением подумал он. Завтра толпа грубых мужчин ввалится сюда, вытопчет цветы, вырвет глицинию. Рейнбери уже решил, что на эти дни уедет куда-нибудь за город. Он не хотел видеть, как обрушится стена. Фактически, его уже здесь не должно было быть, но он никак не мог покинуть сад. «Лучше я сам сейчас вырву их, — решил он, — чем те завтра поломают». Он наклонился и принялся выдергивать нарциссы. Но вскоре раздраженно бросил охапку на землю. А может, в оставшееся время попробовать их куда-то пересадить? Да нет, и некуда, и время года неподходящее. Он обвел взглядом цветы. Потом потянулся к растущим тесной группой нарциссам и смял в ладони их длинные плотные листья, оторвал и швырнул под ноги. Ступил на клумбу и начал изо всех сил топтаться по ней, поддевая ногами растения до тех пор, пока эта сторона клумбы не превратилась в пустыню. После чего он остановился и смерил взглядом глицинию. Куст был чрезвычайно стар и крепок. Рейнбери ухватился руками за ствол и потянул, но от этого лишь задрожала листва, не более. Правая рука у Рейнбери все еще болела, и поэтому он не мог ее слишком утруждать. Он взял лопату и стал выкапывать корни, те тянулись в самую глубь земли. Рейнбери сбросил пальто. Он вспотел и тяжело дышал.

Джон смотрел на глицинию с выражением трагической решимости, и в этот миг садовая калитка, находившаяся слева от него, распахнулась. Рейнбери готов был к неблагоприятному развитию событий: он решительно оглянулся и увидел мисс Кейсмент. На ней было элегантное клетчатое пальто; оттенок макияжа стал более темным, что свидетельствовало о приближении сезона, именуемого «раннее лето». Придерживая калитку ногой, она картинно замерла, словно манекенщица, позирующая для журнала «Вог». За ее спиной Рейнбери разглядел какой-то очень длинный ярко-красный предмет и тут же понял, что это не больше не меньше как спортивный автомобиль. Джон не встречался с мисс Кейсмент со времени их свидания за гобеленом. Когда и как она вернулась с приема, он не знал.

— О, моя дорогая Агнес, — произнес Рейнбери, — какой неожиданный подарок!

Мисс Кейсмент минуту стояла в растерянности, не зная, как воспринять эту неожиданную фамильярность. Она наверняка заподозрила Рейнбери в сарказме, а против этого оружия у нее не было контрсредств. Мисс Кейсмент вошла в сад, калитка за ней захлопнулась. И только сейчас она разглядела вытоптанную клумбу.

— Идите сюда, — позвал Рейнбери. Мисс Кейсмент, еще не смягчившаяся, но уже готовая к смягчению, подошла.

— Не поможете ли вы мне срубить эту чертову глицинию? — спросил Рейнбери.

— Но зачем… — начала было мисс Кейсмент.

— Стену скоро разрушат, — кратко объяснил Рейнбери. — Что нам нужно, так это топор. — Он ушел и через минуту вернулся, неся топорик, вручил его мисс Кейсмент. Она стояла и смотрела на Рейнбери, одной рукой теребя шелковый шарф, а в другой сжимая топорик.

— Я не могу держать рукоятку из-за ожога, — сказал Рейнбери, — а здесь требуется всего несколько приличных ударов по стволу… и дело сделано. — И носком ботинка он указал место.

Мисс Кейсмент подалась вперед. Комочки свежепе-ревернутого чернозема засыпали ее элегантные коричневые туфли, а клетчатое пальто волочилось по земле. Она подняла топорик и три раза яростно ударила по стволу. Зияющая желтой мякотью глициния была почти срублена.

Рейнбери припомнилась Клитемнестра.

— Половина дела сделана, — полытожил он. — Теперь потянем вместе за ствол.

Стоя бок о бок, с ногами, глубоко ушедшими в землю, они начали действовать. Рейнбери вдыхал свежий запах земли и аромат духов с Бонд-стрит. Его обнаженная левая рука прижималась к твидовому рукаву ее пальто, их плечи тесно соприкасались. Джон заскрежетал зубами. Глициния была очень крепкая. Но вдруг раздался страшный треск, и весь плотный ковер листьев разом отделился от стены. Рейнбери и мисс Кейсмент упали на кучу земли и вырванных цветов, а громадная сетка, сплетенная из крохотных листочков и спутанных веток, накрыла их сверху.

Рейнбери сел, выставив голову из листьев. Он увидел перед собой голую, покрытую лишь трещинами поверхность стены, на которой вдруг обнаружились сотни насекомых. Что-то пробежало у него по шее. Он энергично отряхнулся. Рядом мисс Кейсмент, опершись на локоть, пыталась снять прицепившийся к пальто обрывок проволоки. Хотя лицо ее было измазано землей, Рейнбери показалось, что она стала более привлекательной.

— С вами все в порядке? — спросил он.

— О, да, — как-то не совсем уверенно ответила мисс Кейсмент.

Рейнбери потянулся и взял ее за руку.

Именно в этот момент Анетта деликатным покашливанием сообщила о своем присутствии. По-прежнему сидя в куче листьев и веток, Рейнбери и мисс Кейсмент повернулись и тут же начали поспешно подниматься на ноги. Но это было не так-то легко сделать. Анетта, которая стояла на террасе у дверей гостиной, даже и не пыталась прийти им на помощь. Она опиралась на пару костылей, одна нога у нее была в гипсе. Девушка с интересом наблюдала за их попытками.

Наконец Рейнбери встал и без лишних церемоний потянул за собой мисс Кейсмент.

— Ах, оставьте меня, — воскликнула мисс Кейсмент, вырывая руку. Не обращая внимания ни на Рейнбери, ни на Анетту, она принялась рассматривать свои чулки и гофрированную нейлоновую нижнюю юбку, значительную часть которой Рейнбери видел теперь краешком глаза.

— Это что же такое с вами случилось? — спросила Анетта.

— Чепуха! — недовольно отмахнулся Рейнбери. — А вот что с тобой произошло?

— Я упала с лестницы, — объяснила девушка.

Он провел рукой по лбу. Пот, смешиваясь с грязью, ручейками стекал по лицу. Ему отчаянно захотелось уйти в дом и прилечь.

— Ничего серьезного, я надеюсь? — поинтересовался он у Анетты.

— Нет, нога даже не сломана, — охотно ответила она. — Просто у врачей сейчас мода такая — на все накладывать гипс.

— О, вы, кажется, не знакомы? — опомнился Рейнбери. — Мисс Кокейн, мисс Кейсмент.

— Кажется, я уже видела мисс Кокейн на приеме, — отозвалась мисс Кейсмент. Вытащив маленькое зеркальце и достав платок, она пыталась стереть грязь с лица.

Анетта чуть улыбнулась и, повернувшись к Рейнбери, произнесла:

— У меня к вам просьба, Джон. Не могли бы вы приютить меня на несколько дней?

Рейнбери уставился на Анетту. Мисс Кейсмент, перестав вытираться, не сводила глаз с Рейнбери.

— Но почему? — воскликнул Рейнбери. — Но как же?

— Никто не хочет протянуть мне руку помощи, — патетически заявила Анетта. — В Кампден Хилл-сквер я не могу вернуться. Роза прогнала меня.

— Ушам своим не верю, — сказал Рейнбери. — А где же ты провела предыдущую ночь?

— В отеле, — пояснила Анетта, — но там такая гнетущая атмосфера и столько любопытных глаз.

— Но я как раз собирался уезжать на отдых, — сообщил Рейнбери. — Уже и номер заказан.

— Это далеко? — тут же поинтересовалась мисс Кейсмент. — Я могу подвезти вас на машине.

— Это ваша машина? — уточнил зачем-то Рейнбери.

— Да, только что купленная, — ответила мисс Кейсмент. Она отворила калитку и подперла камешком. Теперь длинный красный автомобиль, похожий на снаряд, стал виден во всей красе. — Новая марка, — скромно произнесла мисс Кейсмент.

— Не уезжайте, не покидайте меня, Джон! — Анетта, кажется, готова была расплакаться.

Рейнбери посмотрел на машину и вдруг почувствовал слабость в коленях. Он не умел водить сам, но он обожал женщин, которые делали это.

— С больной ногой я ведь совершенно беспомощна, — добавила Анетта.

— Когда гипс совсем затвердеет, вы без труда сможете передвигаться с палочкой, — живо возразила мисс Кейсмент. — У моей приятельницы было такое растяжение, и она прекрасно ходила в гипсе. — Изящным жестом мисс Кейсмент провела пуховкой по лицу и стряхнула с пальто пылинки пудры. — Вы идете, Джон? — поинтересовалась она. Лицо у нее сияло как новенькое.

— Знаешь, оставь это глупое упрямство, — из последних сил подбирал слова Рейнбери. — Мы сейчас подвезем тебя к Кампден Хилл…

— Автомобиль двухместный, — заметила мисс Кейсмент.

— Никуда я не поеду! — обиженно проговорила Анетта. — Уезжайте, а я останусь здесь! Одна!

— Прошу простить, — сказал Рейнбери. — Мне на минуту нужно удалиться в дом. — И он скрылся в гостиной. «Выйти с другой стороны, взять такси и уехать! » — пронеслось у него в голове. Но ноги сами направили его вверх по лестнице. И там он уже совершенно спокойно сложил вещи в чемодан.

Спустившись, он обнаружил, что Анетта сидит в гостиной, на диванчике. Она внимательно посмотрела на него. Увидала чемодан. «Всего хорошего, Джон, — произнесла Анетта. — Желаю приятного отдыха. Пересылать ли вам письма? »

— Не надо, — ответил Рейнбери. — Могу ли я сделать что-нибудь для тебя прежде, чем уйду?

— Дайте мне сигарету.

Рейнбери достал пачку сигарет и положил возле диванчика.

— Полагаю, один из тех случайных элементов, о которых вы говорили на приеме, сейчас вами и завладел? — спросила Анетта.

— Чертовски случайный, — пробормотал Рейнбери. Он вышел в сад и увидел мисс Кейсмент, присевшую на колесо своего спортивного красавца. Он отшвырнул придерживающий калитку камешек и нырнул в автомобиль. Две дверцы хлопнули одновременно.

Стену сломали, и теперь перед самыми окнами гостиной Джона Рейнбери все было завалено обломками и усыпано белой пылью; чуть поодаль лежали штабеля кирпичей, возвышались кучи песка, стояли бетономешалки; еще дальше виднелись задворки казарм Ниссена и фасад больницы, выстроенной в чрезвычайно строгом стиле; и уж совсем далеко, на Аппер Белгрейв-стрит, красовались рекламные щиты, мимо которых на большой скорости красными молниями проносились автобусы. Строительная техника работала с грохотом, стуком и скрежетом. Здоровяки с запыленными лицами без всякого стеснения расхаживали туда-сюда перед окнами, переговариваясь громко на диалекте, который Анетта никак не могла понять. Уже два дня она жила одна в доме Рейнбери. Происходящее снаружи так ее расстраивало, что она в конце концов не выдержала и задернула шторы, согласившись сидеть при электрическом свете. Большую часть дня она проводила в гостиной, со слезами на глазах размышляя о недавних событиях.

Но в эту минуту у Анетты появился новый повод для огорчения. «Вы только подумайте! — под грохот, идущий снаружи, с дрожью возмущения в голосе восклицала Анетта. — И как раз тогда, когда я в нем так нуждаюсь! Самовлюбленный мальчишка! »

Она подняла с пола письмо от Николаса, принесенное утром Хантером, и вновь начала читать. Когда, вскоре после отъезда Рейнбери, Роза приехала сюда на такси, Анетта отказалась покинуть дом. С тех пор каждый день заезжал Хантер. Письмо, полученное с такой радостью и прочитанное с таким разочарованием, гласило:

«Отель Винсент Канн

& #201; coute, та soeur. [19] Только что я принял очень важное решение, и, как всегда в нашей семье, ты первая должна узнать о нем (и до некоторых пор, малютка, сохрани это в тайне. Ни слова олимпийцам. ). Я решил стать членом Коммунистической партии. Это не прихоть, а закономерный итог моей жизни. Надеюсь, ты все поймешь как надо. Нет времени излагать аргументы; поговорим, когда встретимся. Кстати, к письму прилагаю список книг. Относительно того, что ты оставила этот свой Рингхолл, j'en suis ravi. [20] Не сомневаюсь, вне его стен ты выучишься гораздо большему. Je te f& #233; licite. [21] Я никогда не хотел, чтобы ты стала АНГЛИЙСКОЙ ЛЕДИ (помнишь, как мы поклялись, что никогда не будем англичанами? ) и убивала время на освоение moeurs[22] исторически мертвого класса. Теперь о списке книг — не все перечисленные там издания так уж безупречны, но современное образование не представимо без понимания Либерализма. Необходимо, дорогая сестренка, быть Либералом! Я пометил галочками те книги, которые действительно надо прочесть.

На каникулах думаю поехать в Грецию. Si tu es sage tu viens avec. R& #233; union alla casa Francolini. [23] A потом мы отправимся en bagnole. [24] Ради Бога, постарайся вести себя хорошо, когда приедешь. Я хочу, чтобы ты произвела приятное впечатление. (Подчеркиваю, никакихбрюк. D'ailleurs, puisque tu manques compl& #232; tement de derri& #232; re, с'estpas int& #233; ressant que tu portes des pantalons. [25]) Детали сообщу позднее.

И, возвращаясь к началу письма, олимпийцам о КП ни слова! Иначе их хватит удар. Я должен сначала их подготовить. Если будешь писать, скажи так: «он начал интересоваться социальными проблемами», ха, ха! Ну, будь здорова, сестренка. Je t'embrasse. [26]

Ники

P. S.: Я тут помешался на шахматах. Прежде чем мы встретимся, попытайся научиться. Купи себе какой-нибудь приличный учебник».

— Nom de Dieu! [27] — воскликнула Анетта, — & #199; a с 'est marrant! [28] — она бросила письмо на пол. — Шахматы! Коммунистическая партия! А совет? Ведь мне совет был нужен! Наверное, даже толком и не прочел, что я написала!

«Не заплакать ли снова? — спросила у самой себя Анетта. — Нет, не буду. Надоело плакать». Содержание письма ее не особенно удивило. Просьба «не говорить олимпийцам» мелькала в письмах Николаса довольно часто, только обычно это относилось к автомобильным авариям.

Анетта все еще носила вельветовую куртку Миши Фокса. Она извлекала из этой вещи максимум удобств — куталась в нее, прятала руки в рукава, а лицо в поднятый воротник. В карманах не оказалось ничего, кроме пачки турецких сигарет, курение которых для Анетты превратилось в некий религиозный ритуал. Она надеялась на галлюцинации, но надежды не оправдались. В будущем самым главным она считала момент возвращения куртки Мише Фоксу. То, что он оставил ее случайно или вообще забыл о ней, — в это Анетта поверить не могла. Нет, в залог ей оставили нечто невероятно ценное и теперь, конечно, ждут, как она этим воспользуется.

Не обнаружив в письме Николаса ничего, что помогло бы прояснить ситуацию, Анетта впала сначала в беспокойство, а потом ее охватила отчаянная решимость. Надо действовать! Она встала и, с трудом перемещая свою онемевшую ногу, начала продвигаться к кухне. Ей казалось, что какое-то злое божество прикоснулось к ней — и превратило в деревянный ствол. Нога была твердой и тяжелой, а все остальное тело, лишенное обычной свободы движения, бесформенным и обмякшим. «Просто идти, просто ставить одну ногу перед другой — как это чудесно! — размышляла Анетта. — Но люди этого не ценят. Щиколотка стала такой толстой… Теперь и на мне знак на всю жизнь, как на Розе. Вот и все…» Что «все» она не старалась уточнить, но слово было найдено верно.

Девушка сварила себе немного кофе. В кухне грохот стройки был не таким оглушительным. «Я должна увидеть Мишу! » — сказала себе Анетта. Но она не хотела являться перед ним с ногой, одетой в камень. Она чувствовала себя проклятой. В больнице не нашли перелома, а всего лишь растяжение, наложили гипс и велели вернуться через определенный срок, чтобы снять его. До этого срока оставалось еще три дня. И тут Анетта мысленно воскликнула: «А почему бы мне самой не снять этот самый гипс! Чем я хуже врача! » И она начала обыскивать ящики и буфеты в поисках подходящего инструмента. Найдя внушительных размеров зубило, она, похрамывая, вернулась с ним в гостиную. Села на пол под лампой, закатала рукава куртки и начала изо всех сил бить по гипсу, оказавшемуся чрезвычайно твердым; через десять минут она добилась лишь того, что ковер вокруг стал белым, а нога сделалась, пожалуй, еше безобразней.

— О черт! — простонала Анетта. Отбросила зубило и обхватила голову руками.

В этот момент послышались шаги. Кто-то прошел по холлу, и дверь гостиной тихо отворилась. На пороге возник Кальвин Блик. Анетта, которая не удивилась бы сейчас появлению и самого дьявола, рассерженно дернулась. «Ну? » — бросила она Кальвину.

— Боже мой! — воскликнул тот. — Что вы делаете, Анетта? Не могу ли я вам помочь? — он подошел и присел рядом с ней на корточки.

— Хочу снять эту чертову штуковину, — пробормотала девушка, — но никак не получается.

— Вы, знаете ли, неправильно действуете, — сказал Кальвин. — Позвольте я попробую. Что нам необходимо, так это острый нож. — Он удалился в кухню и вернулся с длинным ножом, предназначенным для резки мяса.

— Сейчас, сейчас, — говорил Кальвин, — только сначала постелем на пол газету, вот так. Теперь не двигайтесь. Ну-ка, придвиньтесь поближе к креслу.

Анетта вся напряглась, а в это время Кальвин, стоя на коленях, приподнял одной рукой ее каменную ногу. Потом вонзил нож в гипс.

— Ногу не порежьте! — вскрикнула Анетта.

— Не волнуйтесь, — успокоил Блик и решительно провел ножом по всей длине гипса. Потом сунул пальцы в щель и потянул. Гипс начал расходиться. Анетта тоже помогала. Миг — и очень бледная, словно тоже сделанная из гипса, нога явилась на свет.

— О, замечательно! О, благодарю вас! — произнесла Анетта и вскочила, но, застонав от боли, тут же села на пол.

— Не надо так резко, — заметил Кальвин. — День или два придется походить с палочкой. Дайте-ка я вам сделаю массаж. Это поможет восстановить кровообращение.

Он присел и энергично начал мять ее ногу. Анетта почувствовала, как к ноге, от бедра до щиколотки, медленно, но верно возвращается жизнь.

— Теперь чуть подвигайте ногой, — распорядился Кальвин. — Хорошо, теперь попробуйте на нее опереться.

Девушка встала и сделала несколько шагов. Тем временем Кальвин, подойдя к окну, раздвигал шторы. Свет снаружи проник в комнату. Денек был тускловатый, почти бессолнечный. И все же Анетта, привыкшая за это время к полумраку, сощурилась, а потом заковыляла к окну. Кальвин и Анетта вместе выглянули наружу. В саду было полно рабочих, собравшихся отдохнуть и перекусить.

— Вон оно что! — сказал Кальвин. — А я никак не мог понять, что это за грохот. — И он с каким-то удовольствием начал рассматривать открывшийся за окном хаос.

— Мистер Блик, вы принесли мне письмо от мистера Фокса? — вдруг спросила Анетта.

— Письмо? — удивился Блик. — Какое письмо? Нет никакого письма. Да и того, кого вы упомянули, в стране нет: в Америку уехал.

— Как же так! — воскликнула Анетта. Что такой поворот событий возможен, она не учитывала. — А когда вернется?

— Не имею ни малейшего представления, — ответил Кальвин. — Не исключено, что через несколько месяцев. Как всегда, остается лишь гадать.

Лицо Анетты окаменело и от боли, и от усилий скрыть эту боль. После того, что она узнала, все надежды на будущее рухнули.

— Зачем же вы пришли? — поинтересовалась она.

— За курткой, — бодро объяснил Кальвин. И ткнул пальцем в Мишину вещь.

Анетта плотнее запахнула куртку.

— Я не отдам, — произнесла она.

— Непременно отдадите, или желаете, чтобы я у вас ее отнял? — вполне дружески задал вопрос Кальвин.

— Я не отдам, — повторила Анетта.

Кальвин чуть повернулся к ней и слегка сжал пальцами рукав.

— Не упрямьтесь, Анетта, — произнес он. Собравшиеся в саду мужчины с интересом наблюдали за ними.

И Анетта медленно сняла куртку. Бросила на пол и пнула ногой. Потом отошла от окна. Кальвин поднял куртку и стряхнул налипшую на нее белую гипсовую пыль. Теперь он мог уходить.

— Не огорчайтесь, — напоследок заметил он Анетте. — Убеждение, что душу другого можно спасти из плена, есть иллюзия, свойственная самой ранней юности.

— Подите ко всем чертям, — ответила Анетта. Прошло несколько часов. Анетта вышла из дома в Кампден Хилл-сквер и осторожно закрыла за собой дверь. В руке девушка держала маленький сверточек.

К счастью, ей удалось избежать встречи с Розой. Иначе наверняка состоялся бы еще один неприятный разговор. На цыпочках она поднялась к себе в комнату. Там все было прибрано и расставлено по местам. На комоде стояла даже ваза с цветами. Камни, прежде выставленные на всеобщее обозрение, теперь лежали в верхнем ящике комода, завернутые в синий бархат, вместе с остальной коллекцией. Анетта пересыпала их в большой кожаный футляр, в котором всегда хранила драгоценности во время переездов, и, обернув его платком, выскользнула из дома.