Айрис Мердок 10 страница

— А с ними имеет смысл бороться? — Рейнбери обратил внимание, что вина в Мишином бокале сколько было, столько и осталось: если Миша отпил, то лишь чуть-чуть. Рейнбери снова закурил.

— Когда как, — задумчиво отозвался Миша. — Женщина — существо изменчивое. Может пройти через длинный ряд превращений; в этом случае, борясь с женщиной, вы способствуете ее превращению. Но есть женщины, застывающие навсегда на первой или второй стадии. Это так называемые вечные девственницы, или вечные сирены.

Любопытно, во что превратится мисс Кейсмент, если вступить с ней в борьбу, промелькнуло в голове у Рейнбери. Вполне возможно, прежнее положение показалось бы ему райским по сравнению с наступившим.

— Но есть женщины, рождающиеся сиренами, — продолжал Миша. — От таких лучше держаться подальше. Такую женщину нельзя победить; разве только ранить, но потом она вас отравит, как та лягушка, чья кожа при нападении выделяет яд.

Пока Миша говорил, Рейнбери усиленно размышлял — а что если под каким-то предлогом удалиться на кухню и быстро отхлебнуть из какой-нибудь бутылки, стоящей в кладовой? Но ему было страшно оставлять Мишу один на один с содержимым буфета. Он чувствовал: пока спинка стула крепко прижата к дверце, Анетта будет сидеть тихо.

— Возможно, сражаться необходимо всегда, — заявил Миша. — Вспомни, как можно было одолеть Протея? Не выпускать его, держать до тех пор, пока не сделается тем, кем он есть. Женщину надо мучить, постоянно, если потребуется — годами. И только после этого ты увидишь, кто она такая.

Рейнбери заметил, что в комнате стало темней и чуть прохладней. Голос Миши звучал монотонно, как бесцветный, сонный голос священника. Может, Миша сошел с ума, пронеслось в голове у Рейнбери. Но тут же припомнил, что такие мысли насчет Миши совершенно неожиданно посещали его и раньше.

— Тебе не кажется удивительным то, насколько женщины похожи на рыб? — спросил вдруг Миша. — Гладкокожая русалка — это женский эквивалент Пана. О, эти струящиеся формы! Они гордятся ими, а не стыдятся, как ошибочно утверждают психологи. Настоящие женщины гордятся этим.

— Настоящие женщины. Где их взять? — вздохнул Рейнбери.

— Встречаются и мудрые женщины, — продолжал Миша, — такие, которые однажды пережили разрушение, претерпели катастрофу. Вся их структура распалась, и не осталось ничего, кроме оболочки, земли, мудрости плоти. Иногда такую женщину удается создать, если ее разрушить…

Джон чувствовал, что Миша внимательно смотрит на него. Рейнбери быстро поднял глаза, но в комнате стало уже так темно, что глаз Миши он не рассмотрел. В Рейнбери ожил всегдашний страх перед Мишей, к которому прибавилось и раздражение.

— Ну, к чему ты несешь весь этот вздор, Миша? — не выдержал он. — Да еще и меня заставляешь высказываться. Если верить твоим словам, то женщины либо губительны, либо скучны!

— О, — произнес Миша, и Рейнбери увидел, как белоснежные зубы блеснули под усами, — всегда есть возможность обрести свободную женщину.

— Это еще что такое? — спросил Рейнбери. «Как же его отсюда выдворить? » — в бешенстве размышлял он.

— Начать надо, — вновь вступил Миша, — с разрушения сердца. Женщины, по простоте своей, обычно верят в него. Любовь женщины ничего не стоит, пока из нее не выметут весь этот романтизм. А это едва ли возможно. Если она переживет гибель сердца и у нее еще останутся силы любить…

В отчаянии Рейнбери протянул руку и схватил графин. Наклонил и выпил часть содержимого — немного попало в рот, кое-что на лицо и шею.

— Бедный Джон! — сочувственно воскликнул Миша. — Наверняка я отчаянно утомил тебя!

— Извини… — проговорил Рейнбери, — …сумерки всегда действуют мне на нервы. — Он потянулся и зажег лампу.

Разбуженная неожиданно вспыхнувшим светом, леопардица оставила свое место на стене, растерянно облетела комнату и опустилась на Мишину руку. Рейнбери, на секунду замерев от странности этого портрета, сделал движение, словно хотел кинуться на защиту бабочки, потому что ему показалось, что Миша сейчас прихлопнет ее. Но Миша, уловив его попытку, рассмеялся и встал.

— Не волнуйся, — сказал он. — Мне дороги все существа.

Он направился к двери гостиной и вышел в сад, где в угасающих лучах заката краски и аромат цветов сливались вместе в виде некоего воздушного облака. Очень осторожно Миша заставил бабочку перебраться с его руки на лист. Какое-то время он еще постоял в дверях, и его лицо и руки были видны в свете лампы. И тут Рейнбери заметил нечто. Он и раньше, еще во время разговора, обратил внимание, что Миша держит что-то в руках, но тогда Рейнбери подумал, что это носовой платок. Теперь, при свете лампы, он разглядел, что это такое. Это был Анеттин шарф!

Рейнбери прислонился к двери.

— Миша, тебе придется уйти, — слабым голосом произнес он. — Мне и самому надо будет выйти, у меня назначена встреча.

— Не волнуйся, Джон. Я уже ухожу, — отозвался тот. — Я пройду через калитку, не возражаешь? Мне доставил истинное удовольствие наш разговор. Но не всему, сказанному мной, верь. Мне дороги все существа. — С этими словами он пошел по тропинке в вечерних сумерках. — Я всех люблю, мне все дороги! — крикнул он, подойдя к калитке. Рассмеявшись, он помахал шарфом и вышел за калитку; но какое-то время Рейнбери слышал, как. он похохатывает, уходя все дальше и дальше по улице.

Рейнбери вернулся в гостиную… и лишь через несколько секунд вспомнил об Анетте. И тогда он стремительно задернул шторы и сказал вполголоса: «Можно выходить! » Он не верил, что Миша может вернуться, но все же предпочел соблюдать осторожность. За дверцей буфета никто не пошевелился. Рейнбери охватила паника. А что, если девушка задохнулась? Что тогда делать? Он бросился вперед и распахнул дверцу.

Анетта безвольно повалилась вперед, и Рейнбери вынужден был подхватить ее, чтобы она не ударилась об пол. А ведь она все еще наполовину голая! — поймал себя на глупом удивлении Рейнбери. Он взял ее за плечи и изо всех сил встряхнул. Несомненно, она была жива. Глаза у нее были открыты, хотя смотрели как-то стеклянно. Рейнбери обратил внимание, что щеки у нее мокрые… значит, она плакала? И мысль, что она беззвучно рыдала там, в буфете, — эта мысль показалась ему нелепой и почти невозможной. «Анетта! — крикнул он ей прямо в ухо. — Анетта! »

Обхватив ее руками, он начал похлопывать ее по спине, пытаясь привести в сознание. Он ощущал, какая она холодная и обмякшая, как тесто. Наконец она застонала и поднесла руки к лицу.

— Вот так лучше! — произнес Рейнбери. Он открыл буфет, вытащил оттуда с нижней полки толстую бархатную скатерть и закутал девушку. Потом включил обогреватель и подвел Анетту поближе. Какое-то время он обнимал громоздкий сверток, в глубине которого находилась девушка, и в эти минуты чувствовал в себе какое-то странное умиротворение. Затем он наполнил вином бокал, из которого недавно пил Миша, отпил немного сам и протянул Анетте.

Теперь она пришла в себя достаточно, чтобы снова начать плакать. Кинулась к буфету и начала искать там блузку, а слезы каплями падали перед ней на пол. Рейнбери помог ей отыскать одежду, помог одеться. Она взяла сумочку и приготовилась уходить. Рейнбери обрадовался, что она не спросила о шарфе. Она все время молчала и, только подойдя к дверям, сказала хрипло: «Вы не виноваты, Джон».

— На самом деле, виноват, — ответил Рейнбери, — но не буду спорить. — Он поцеловал ее в холодную щеку. Она вышла, и он тут же закрыл дверь.

Он вернулся в тишину дома. Прошел через гостиную в сад. И в догорающем свете дня увидал, как закрываются цветы; и еще он увидел леопардицу; она слетела с листка, на котором ее оставил Миша, и продвигалась по тропинке. Минуту или две Рейнбери наблюдал за ней, а потом прижал каблуком.

Нина сидела за швейной машинкой старого образца, с ножным приводом. Ногами она нажимала на педаль, а руки оставались свободными, и она могла направлять ими пропускаемый через машину материал. Одно время Нина пыталась работать на машинке с электрическим приводом, но вскоре оставила эти усилия, так как нервничала и волновалась, каждую минуту боясь все испортить. Старая машина требовала физических усилий, но Нине как раз нравилась эта необходимость приспосабливать ритм движений тела к ритму работы механизма, ей нравилось возникающее потом чувство усталости, потому что оно напоминало ей о годах детства: точно такую же усталость она испытывала много-много лет назад после работы в поле.

Сейчас она занималась обработкой чрезвычайно длинного куска хлопчатобумажной ткани с асимметричным узором, но Нина не смотрела на него; все ее внимание было поглощено наблюдением за стальными челюстями машины, с невероятной быстротой сжимающимися и разжимающимися на движущейся между ними полосе материи. Машина все больше и больше становилась похожа на неведомое животное, через хищную пасть которого Нина пропускала хлопчатобумажную ленту; вопреки усталости руки подтягивали ткань, а ноги нажимали на педаль: все двигалось в едином ритме.

Но потом она начала замечать, что машина работает как-то не так. Может, нитка кончилась или игла сломалась, но только Нина вдруг увидела, что с ткани, по-прежнему рекой текущей из клацающего рта машины и скользящей под ее руками, исчезли стежки. Чувствуя неладное, Нина не могла понять, что же случилось. Она не могла вспомнить: зачем взяла этот кусок ткани? что именно собирается из него сшить? да и вообще, каким образом к ней попала эта ткань с таким странным рисунком? Нажимать на педаль, все быстрее и быстрее — это как будто помогало избавиться от сомнений. Быстрее, еще быстрее, с сумасшедшей скоростью… челюсти клацают… отворяются… захлопываются так молниеносно, что движение смазывается и кажется, что и нет его вовсе. Ритмическое биение машины переходит в несмолкаемый гул, а ткань течет и течет бесконечным потоком.

Нине вдруг показалось, что она бежит по какому-то Темному лесу. Бежит с отчаянной скоростью, едва касаясь ногами земли. А рядом с ней… машина! Нина видит, как время от времени стальной глаз вспыхивает в темноте. И на бегу она все еще протягивает ту самую хлопчатобумажную ткань сквозь челюсти машины. Чудовище непрестанно открывает и закрывает пасть, из которой вырывается высокий воющий звук; и Нине не дает покоя страх: что будет, если оно слишком сильно стиснет челюсти? Если она не сможет протягивать ткань, случится что-то ужасное. Вот если бы та закончилась, думает она, тогда я могла бы остановиться. Но ткани нет, кажется, ни конца ни края, поэтому портниха и машина бегут все быстрее и быстрее, и все темнее и темнее становится лес вокруг. Тьма становится гуще, сквозь нее труднее пробираться. Какие-то полотна свисают с ветвей, бархатные, шелковые… мягко окутывают ей лицо, коготками цепляются за руки, за плечи. И тот хлопчатобумажный кусок материи… вьется за ней… обматывается вокруг ног. «Я же сейчас упаду! » — понимает она и поворачивает голову, чтобы взглянуть на чудовище, бегущее рядом с ней. И действительно падает, и хлопчатобумажная ткань вздымается над ней, как парус, а потом опадает и начинает обматываться вокруг ее тела, как саван. И в последний миг она, наконец, различает, что это за узор: географическая карта стран мира. И в ту же минуту чудовище впадает в ярость — челюстями начинает рвать материал, а потом набрасывается на нее. Она чувствует тяжелые лапы у себя на груди и оглушительный, несмолкающий лай.

Проснувшись словно от толчка, она испуганно села на постели. Сердце у нее колотилось. На улице уже было светлым-светло. Кто-то стучал в дверь. Нина встала, накинула халат и подошла к дверям. Это принесли телеграмму. Она распечатала ее дрожащими пальцами, хотя заранее знала, что там написано: «Извини, сегодня прийти не смогу». Подписи не было, но она знала — телеграмма от Миши Фокса.

Нина разорвала ее на мелкие кусочки и сожгла: так Миша наказывал поступать с любой его корреспонденцией, пусть и безымянной. Потом она медленно оделась и, собрав постель, затолкала ее в стенной шкаф. Сегодня она проспала, но это ее не так уж и расстроило. Будет время поработать — весь день свободен. Она ведь ожидала Мишу и даже ради этого послала записку одной состоятельной клиентке с известием, что примерка не состоится; та, возможно, обиделась, а Миша взял и передумал. Но Нина не беспокоилась: ничего не поделаешь. И прежде сколько раз так случалось.

Она раздвинула висящие перед окном платья, и в комнате сразу стало светлее. Узкие окна располагались высоко над полом. Нина встала на стул и толкнула раму вверх. Потом, по заведенной привычке, уселась на подоконник. Но она не видела ни улицы, там, на дне головокружительной пропасти, ни зеленеющих деревьев, заполняющих пространство между ее домом и рекой. Прохладный ветерок обвевал лицо. Но Нина, отрешенно глядя перед собой, сознавала лишь одно: в душе ее царит мрак. В эту минуту она, сидящая неподвижно, была похожа на слепую.

«Пойду сегодня к мисс Кип», — подумала Нина. Потому что дальше так продолжаться не может. И как только она это решила, ей стало немного легче. Нина понимала, сколь многим она обязана Мише Фоксу. Когда тот нашел ее, она работала на текстильной фабрике и занималась шитьем лишь в свободное время. Без его помощи ей, разумеется, не удалось бы ни завести свое дело, ни заполучить клиентов. Он отыскал для нее это помещение, плату за которое вносил сам, а потом ухитрился, не разглашая собственного имени, известить о ней большое число людей. Один клиент сообщал о мастерице другому, и вскоре работы у портнихи стало просто невпроворот.

Какое-то время Нина старалась, но потом забросила попытку определить, что же это за отношения сложились у нее с Мишей Фоксом. С первой же минуты знакомства она слушалась его во всем. Судя по всему, он был облечен великой властью, и в его невнятной чужеземности чувствовался привкус восточной магии. Она была согласна стать его рабой, не помышляя даже о более важном месте в его жизни. Она готова была к тому, что к ней будут относиться небрежно и в конце концов бросят. Но та странная роль, которую ей в конечном счете пришлось играть, — нет, такого она не ожидала!

После того, как Миша поселил ее в этой квартире в Челси, Нине показалось, что его мотивы ей абсолютно ясны; в это время она любила его так страстно и самозабвенно, что ей было не до опасений. Но время шло, и Нина чувствовала, что Миша становится для нее все непонятней. Он появлялся совершенно неожиданно и вежливо интересовался, как ей живется. А иногда вдруг пускался в разговоры о своих делах — рассказывал то о какой-то сделке, то о коллеге, у которого что-то неприятное случилось, то об организации какого-то путешествия; но все эти истории звучали настолько общо, настолько были лишены подробностей, что Нина всякий раз спрашивала себя: а правду ли он говорит? а если придумывает, опять же — зачем, с какой целью? А то случалось, что он приходил и долго, не произнеся ни слова, сидел в ее комнате. Во время таких визитов он всегда просил Нину продолжать работу, но без машины; и тогда Нина бралась вручную что-нибудь подшивать или обметывать петли; она занималась этим и украдкой посматривала на Мишу, а тот, вольно откинувшись на спинку стула, смотрел куда-то в пространство и время от времени что-то шептал, беззвучно шевеля губами. Дважды Миша приходил особенно чем-то взволнованный; и тогда Нина должна была оставить шитье и просто сидеть рядом с ним. В один из таких случаев он взял ее за руку и держал минут десять, думая при этом о чем-то своем. Во второй раз он прижал ее ладонь к своему лбу и только потом опустил. И эти моменты были, возможно, счастливейшими в Нининой жизни. Но дальнейшего развития событий не было.

Не было в том смысле, в каком Нине хотелось бы, в каком, она надеялась, они станут развиваться. Взамен этого в ней со временем крепло убеждение, хотя откуда оно взялось, ей трудно было сказать, что в странном спектакле Мишиной жизни ей отвели некую вполне определенную роль, но опять же — что это за роль, ей, возможно, никогда не суждено будет узнать. Чуть погодя он начал обращаться к ней с просьбами оказать ту или иную услугу. Несколько раз у нее ночевали какие-то люди, мужчины и женщины; эти незнакомцы стучались к ней поздно вечером, и при них были записки от Миши Фокса. Он, кажется, нисколько не сомневался, что она все будет выполнять безропотно, так же, как не сомневался, что она дома всегда, когда ему нужно появиться; и она, действительно, на все соглашалась и никогда не роптала. А однажды он велел ей надеть самое нарядное платье, после чего в открытой машине они стрелой домчались до Ричмонда, где начали очень медленно кружить по парку, а потом он отвез ее домой. Нина не сомневалась, что это было зрелище, предназначенное для чьих-то глаз; но вопросов не задавала.

«Это и все, что Мише от меня требуется? » — вопрошала она у самой себя. Бессонными ночами она искала ответ на этот вопрос. Временами ей казалось: он ждет, чтобы она поняла что-то, разглядела некую необходимость, о которой он умалчивал и которую она бессильна уловить. Предположение, что так оно и есть, не давало ей покоя. В другие минуты, особенно после того, как она раз или два была молчаливой свидетельницей споров о Мишином характере, ей стало чудиться, что он хранит ее, так сказать, про запас, для будущего исполнения роли в какой-то интриге, которая, очевидно, еще не созрела и еще, может быть, долгие годы будет зреть. Время шло. А она не приходила ни к какому решению, и случая узнать Мишу поближе не предоставлялось. Он никогда не предлагал ей посетить свою лондонскую квартиру. Она много думала об этой баснословной, окруженной столькими толкамИ резиденции, но даже приблизиться к ней не дерзала.

Как-то Миша объявил, что помимо платы за квартиру будет еще выдавать ей раз в месяц нечто вроде жалования. Она, конечно, стала возражать, но он объяснил, что своими «нелепыми», как он выразился, выходками наверняка наносит ущерб ее бизнесу; и поэтому на душе у него станет хоть немного спокойней, если она согласится на этот маленький подарок. Нина понимала, что не имеет сил сопротивляться и все равно согласится со всем, что Миша для нее придумает; тут не она решает, а он; и что пожелает, то и сделает, и как ему вздумается повернуть ее жизнь, так он ее и повернет; к тому же тогда ее вовсе не настораживала мысль, что она оказывается все больше и больше в Мишиной власти. Должно было пройти еще какое-то время, пока она впервые почувствовала тревогу.

Нина была честолюбива, к тому же обладала всеми задатками деловой женщины. Она успела обзавестись богатой клиентурой, и у нее стали рождаться планы расширить помещение, нанять несколько работниц… это помогло бы удвоить капитал и создать основу для прибыльного предприятия. И однажды она поделилась своими мыслями с Мишей Фоксом. Сразу стало ясно, что идея ему не понравилась; такого рода планы, поняла Нина, идут, вероятно, вразрез с той таинственной целью, к которой Миша, наверное, ее предназначил. Ему нужны были только три вещи: чтобы она жила одна; чтобы в любое время суток с ней можно было встретиться в ее квартире и поговорить без свидетелей; наконец, чтобы она имела возможность давать приют безымянным знакомым Миши. Кратко, но без всякого раздражения, Миша попросил, чтобы она не строила такого рода планы, а он со своей стороны позаботится о ее финансовом благополучии. Нина действительно больше об этом не упоминала, но ее жалование значительно возросло.

Итак, ее принудили жить в одиночестве. После того, как лихорадка любви к Мише уступила место чувствам, больше похожим на любопытство и изумление, этот пункт негласного соглашения стал все больше и больше досаждать ей. Странные отношения с Мишей разом лишили ее всякой личной жизни. Он являлся, когда ему вздумается, но она всякий раз обязана была находиться дома; и суровый приказ хранить молчание, который исходил не из слов Миши, а от всей его личности, отнимал у нее возможность открыть кому-либо свое сердце.

С некоторых пор Нина стала замечать, что и клиентки, и просто знакомые говорят с ней как-то по-особенному; и это натолкнуло ее на подозрение, что, вопреки их с Мишей осторожности, уже ползут слухи, что она — креатура Мишй Фокса. Такая репутация могла повредить ее делу, но расстраивало ее не только это. Ее глубоко оскорбляло само звание «креатура». До нее доходили слухи, а они кружили постоянно, что у Миши вроде бы есть десятки рабов всех мастей, которыми он вертит как ему заблагорассудится. Тем не менее ее потрясла и ранила догадка, что и ее относят к их числу. Нет, успокаивала она себя, я совсем другая. Я люблю Мишу. Но чем же таким особенным ты отличаешься от тех? — поразмыслив, спрашивала она себя. Миша приговорил ее любовь к молчанию, лишил права выразить себя — и любовь, тихая и невысказанная, превратилась постепенно в нечто странное, больше похожее на ужас и благоговение, чем на нежность. Раз или два Нина пыталась набраться мужества и поговорить с Мишей откровенно. Но, вспомнив обо всех тех благах, которыми обязана ему, тут же чувствовала себя виноватой… более того, она ведь настолько его боялась, что вряд ли способна была пуститься в объяснения, содержащие явный намек на нелояльность.

Потом к Нине пришла одна мысль. Она давно поняла: убежать от Миши можно только в том случае, если оставить Англию; но дальше эту мысль она никогда не развивала, потому что ей казалось невозможным покинуть Англию. Спасаясь бегством, она оказалась здесь, а отсюда бежать было некуда, в мире не осталось места, где можно было бы скрыться. Но спустя какое-то время она вдруг обнаружила выход. Можно уехать в Австралию! И чем дальше, тем заманчивей казался этот вариант. Сначала Нина подумывала об Америке, но потом передумала, и не столько из-за того, что в Америку не так-то легко попасть, сколько из-за несмолкающих разговоров о том, что Миша постоянно летает на самолете в Нью-Йорк и обратно. Нина знала себя и поэтому не сомневалась, что в открытом бою ей Фокса не победить, да и вообще, что бы она ни делала, как бы она ни сопротивлялась, выиграет всегда он. Поэтому у нее оставался лишь один выход — бежать; и бежать именно туда, где она уж наверняка вновь не встретится с Мишей. Америка для этих целей казалась ей уж слишком маленькой. А вот Австралия как будто сулила безопасность. Она никогда не слышала, чтобы Миша навещал Австралию.

Замыслив эти вероломные планы, она с головой ушла в следующую задачу — скрыть их от Миши. Она искренне верила, что он способен читать ее мысли. Отчасти из-за боязни разоблачения Нина так долго не решалась приступить к осуществлению своего замысла. Начала она с того, что стала усердной зрительницей австралийских фильмов, просматривая которые, непрестанно роняла слезы. Она воображала себя в Австралии, и эта жизнь казалась ей во всем противоположной ее нынешнему существованию. Эти простодушные, но благородные люди наверняка ее не отвергнут. Она заживет среди них открыто и радостно, снискав уважение к себе как к труженице и любовь к себе как к женщине.

Наконец она занялась более пристальным изучением вопроса. В местной библиотеке нашлось несколько книг об Австралии, и она прочла их от корки до корки. Набравшись смелости, она купила карту, которую прятала в своей комнате среди рулонов ткани и разворачивала только тогда, когда убеждалась, что Миши нет в стране. Она виновато и только на миг останавливалась перед Австралийским центром на Стренде, чтобы глянуть на рекламные плакаты. А вот зайти и добиться какой-нибудь информации — нет, на это она не решалась. Она боялась, что там, внутри, у нее спросят фамилию и адрес; а в ней еще жил страх беженца перед всякой властью, и она по-прежнему верила, что власть имущие неким загадочным образом связаны друг с другом. Она не сомневалась: если оставит свои данные в Австралийском центре, то Миша Фокс узнает об этом к концу того же дня.

И все же Нина понимала — для осуществления плана ей необходимо доверенное лицо, помощник, некто, желательно из англичан, к кому она могла бы обращаться за советом, кто мог бы добывать для нее нужные сведения, разузнавать, а если потребуется, то и снабдить рекомендациями; и она знала, что на свете есть только один человек, которому можно все это доверить, — Роза Кип. Нина познакомилась с Розой вскоре после переезда в Челси. Она спрашивала себя, известно ли Розе о слухах относительно ее зависимости от Миши… не исключено, что известно. Нина знала, как знали все, но в совершенно общих, как и все, чертах, что Роза в прошлом была связана с Мишей — и под влиянием этой подробности Нинино уважение к Розе еще больше усилилось: ведь она была из тех, кто находился под властью колдовства Миши и все-таки сумел освободиться, даже без бегства в дальние страны. Резкость и шероховатость Розиного характера вызывали у Нины чувство робкого почтения, а ее благородство — робкую влюбленность; но Роза, для которой Нина была скорее персонажем вто-ростепеннейшим, не подавала никаких знаков, что отплатит той же монетой.

Хотя Нине и не удалось по-настоящему подружиться с Розой, тем не менее эта англичанка прочно поселилась в ее мыслях; и к настоящему времени Роза успела превратиться в воображении портнихи в некоего ангела, добродетельную силу, одним словом, в единственную надежду. Мысль обо всем рассказать Розе посетила Нину гораздо раньше, еще до возникновения планов об Австралии; но страх, и перед Мишей, и перед Розой, тогда сковывал ее. Но вот возник план бегства, который постепенно рос в ее сознании и придавал ей силу; и сейчас, все еще не освободившись из-под власти кошмарного сна, она сказала себе: хватит, дальше терпеть невозможно.

Она слезла с подоконника и медленно прошлась по комнате. Мимолетные прикосновения тканей были похожи на ласку; Нина останавливалась и, погружая лицо в их глубину, втягивала знакомый аромат, как садовод вдыхает запах цветов. Успокоившись, она собралась выходить, посмотрела на часы. Почти одиннадцать. Вполне подходящее время для визита к мисс Кип.

Часы показывали одиннадцать. Анетта все еще лежала в постели. Ей не хотелось ни лежать, ни вставать; я, кажется, заболела, внушала она себе. Но увы, она чувствовала себя не больной, а всего лишь очень несчастной. Блуждая взглядом по комнате, заполненной такими до скуки знакомыми предметами, Анетта размышляла — надо что-нибудь эдакое сделать, чтобы как-то выразить свои чувства. Она протяжно застонала, а потом попыталась зарыдать. Но все получилось из рук вон плохо. Утомившись от напрасных усилий, девушка села и потянулась за халатом.

Потом взяла фотографию Николаса, всегда стоящую на столике у постели, и начала изучать ее. Анетту неизменно умиляло и их с братом чрезвычайное сходство, и то, что из-за волос этого сходства как будто никто и не замечал. Между ними как будто был заключен договор — хранить некую сладостную тайну; тайна эта была начертана на их телах, но скрыта неким облаком. Иногда Анетта начинала чувствовать невероятную, прямо-таки телепатическую связь с братом. Николас тоже верил, что здесь не обошлось без телепатии, а так как одно время он интересовался различными феноменами психики, то решено было провести эксперимент. Никаких сенсационных результатов он, правда, не дал.

Анетта смотрела на лицо брата. Это была недавняя фотография, сделанная прошлым летом в Швейцарии: Николас в рубашке с открытым воротом, скрестив руки на груди, очень серьезно смотрит в камеру. За его спиной виднеется Женевское озеро. Он похож на поэта. Анетта вздохнула. Если бы Николас сейчас был рядом, он бы посоветовал, как поступить. Но поскольку его нет рядом, не поговорить ли с Розой?

Девушка все еще гляделась в фотографию, как в зеркало, и тут раздался стук в дверь. Наверное, это Роза, подумала Анетта, ну да, у нее же сегодня выходной — и поспешно, с чувством какой-то вины, положила снимок на покрывало. «Войдите», — сказала она. Дверь медленно отворилась, и некто странный возник на пороге. Высокий, стройный парень, одетый в красную клетчатую рубашку, вельветовые брюки, с синим шарфиком вокруг шеи, осторожно заглянул в комнату. У него была очень белая кожа и очень синие глаза. Волосы каштановые и выражение лица, пожалуй, дерзкое. Анетте незнакомец показался очень любопытным, и она сказала:

«Привет». Молодой человек внимательно посмотрел на Анетту, после чего вкрадчиво проскользнул в комнату и тоже произнес: «Привет».

Чувствуя, что ей осталось лишь ждать развития событий, Анетта поплотнее запахнула халат и с любопытством устремила взгляд на визитера. Ян Лисевич тоже одарил ее взглядом и улыбнулся. Какая милая улыбка, подумала Анетта.

— Я пришел увидеть Розу, — сказал он, — но я думаю, что она ушла?

— Не знаю, — ответила Анетта, — я еще из комнаты не выходила.

— А ты что, болеешь? — поинтересовался Ян. — Или любишь в кровати лежать?

— Нет, — сказала Анетта. — А ты кто? — спросила она, чувствуя, что для этого вопроса как раз время.

— Янислав Лисевич, — отрекомендовался Ян. Сказано это было с большим апломбом, но, может, именно поэтому Анетта не все разобрала. — Я работаю на фабрике вместе с Розой. Я инженер. А кто ты?

— Я — Анетта Кокейн, — произнесла Анетта и поняла, что добавить в сущности нечего.

— Ты хорошенькая девушка, — заметил Ян. — Сколько тебе лет?

— Девятнадцать, — ответила она постным голосом. В нем содержался намек, что ей не по нраву такая развязность.

— О, так мы с тобой подходящего века, нет? — обрадовался Ян.

Анетта не совсем поняла, что он сказал, но и здесь ей послышалась дерзость.

Ян вдруг протянул руку и взял фотографию Николаса, лежавшую на покрывале.

— Это твой приятель? — спросил он.

— Нет, — рассердилась Анетта, — мой брат! Отдай фото! Нет у меня никакого приятеля!

Ян вернул фото.

— Такая хорошенькая девчонка и без приятеля, — проговорил он, — это плохо. Но брат — это хорошо. У меня тоже есть брат. Ты любишь своего брата?