Айрис Мердок 7 страница

Курьер по фамилии Стогдон стал тем, кто открыл Рейнбери, что к мисс Кейсмент лучше всего обращаться — Агнес. Однажды Джон застал Стогдона дружески болтающим с мисс Кейсмент и называющим ее именно так — чрезвычайно фамильярно; но этот Стогдон, как оказалось, и со всеми прочими учрежденческими красавицами был в чрезвычайно непринужденных отношениях. В свою очередь, они души в нем не чаяли и ласково называли «Стогги». К Рейнбери Стогдон относился бесцеремонно-дружески и как бы все время заговорщически подмигивал ему, что тот воспринимал чрезвычайно болезненно. «Ох уж эта молодежь, до чего сообразительна! » — восклицал иногда Стогдон, намекая на юных сотрудниц, и Рейнбери чувствовал, что здесь содержится намек на принадлежность их обоих, его и Стогдона, к иному, «старому» поколению. «Горы свернуть — это им по силам! » — также любил повторять Стогдон с нажимом, в котором Рейнбери слышалось нечто угрожающее, направленное прямо против него. Стогдон, кажется, искренне полагал, что теперь в организации большая часть решений зависит от мисс Кейсмент и ее подружек; а Рейнбери это предположение бесило, и тем больше, чем сильнее ощущалось здесь присутствие истины. «Сэр Эдвард Гэст — директор, а не мисс Кейсмент», — холодно указывал он Стогдону, но тот в ответ посылал этакий остренький взгляд, словно говорящий: ты да я, уж мы-то знаем — кто есть кто! Как-то Стогдон обратился к Рейнбери, произнеся со вздохом: «Ах эти юные женщины, у них вся жизнь впереди. Вы понимаете, как это, когда вся жизнь впереди, а? » Это «а», которым Стогдон завершал обычно свои сентенции, приводило Рейнбери в ярость не меньшую, чем само высказывание. Ему хотелось закричать, что и у него вся жизнь впереди и будущее сулит ему дары, о которых Стогдон не может и мечтать. Этот господин явно не понимает, кто перед ним, думал Рейнбери с отчаянием человека, встретившегося с тем, против которого у него нет защиты. Обезоружить Стогдона он был не в силах. А следом пришла, во всей своей безысходности, мысль: да и кто я такой на самом деле?

На раннем этапе того, что Рейнбери и Эванс назвали «блицкригом мисс Кейсмент», она продолжала выполнять работу машинистки, которая занимала совсем немного времени, а потом погружалась в другие дела. Однако позднее, когда все больше и больше работы перетекало от Рейнбери к ней, когда от этапа сопровождения шефа на конференциях она перешла к этапу выступлений от его лица, в ней проснулось упрямство. И тоном, не терпящим возражений, она заявила: «Нам нужна машинистка».

— Мне кажется, у нас уже есть одна, — заметил Рейнбери, который в тот день был в плохом настроении.

Пропустив мимо ушей эти слова, она продолжила:

— Надо всего лишь послать запрос наверх.

Мисс Кейсмент знала, что говорила. К вопросам расширения штата наверху относились весьма чутко и доброжелательно.

— Вот вы и похлопочите, — сказал Рейнбери и отправился на уик-энд.

Вернувшись, Джон обнаружил, что вокруг произошли перемены. До этого он занимал большую комнату, дверь которой открывалась в коридор, а мисс Кейсмент — комнату маленькую, выходившую только в кабинет шефа. Теперь же его стол перенесли в эту внутреннюю комнатушку, в то время как мисс Кейсмент разместилась в обширном кабинете.

— Мне показалось, вам будет по душе уединение, — мимоходом объяснила мисс Кейсмент. Рейнбери промолчал; в сущности, новое устройство его вполне устраивало: отныне его жизнь должна была стать еще более спокойной.

Джон некоторое время с интересом присматривался к новой машинистке. Он подозревал, что мисс Кейсмент получила ее отнюдь не «сверху», а нашла где-то сама. Исходя из нескольких услышанных реплик, Рейнбери сделал заключение, что, возможно, эти две особы когда-то учились вместе: машинистка, не исключено, несколькими классами ниже. Как бы там ни было, но командовала мисс Кейсмент девушкой безбожно. В облике новой сотрудницы было что-то неаккуратное, словно не прилаженное, от ее одежды то и дело что-нибудь отрывалось и падало на пол, как перья с линяющей птицы; и мисс Кейсмент, которая, как подозревал Рейнбери, именно из-за этих качеств и выбрала девушку, не уставала самым жестоким образом попрекать ее и учить. Рейнбери до такой степени расстраивали эти непрерывные окрики, что он, не желая больше их слышать, как можно плотнее запирал дверь. Девушку, которую мисс Кейсмент, а вскоре и Рейнбери, звали не иначе как «машинисточкой», очень часто заставали в слезах.

С ее появлением мисс Кейсмент стала вести себя еще более вызывающе. Рейнбери, который был всегда по отношению к ней предельно корректен, вдруг начал понимать, что и аромат ее духов, и ее обнаженная шея, и окурки, измазанные алой помадой, оставляемые ею в пепельнице на столе, — все, что прежде просто волновало, теперь по-настоящему сводит его с ума. Сначала он приписывал это изменение собственного настроения кумулятивному эффекту, возникшему в итоге слишком долгого пребывания вблизи такого множества провоцирующих гарпий; но позднее понял, что основную роль сыграло все же не столько это, сколько тонкое изменение тактики со стороны мисс Кейсмент. Она теперь, как ему казалось, подольше задерживалась в дверях его комнаты и стояла там, как-то этак покачивая своим стройным телом; приносила ему совершенно ненужные документы, которые требовалось якобы срочно разобрать, и они приступали к этому вместе. При этом мисс Кейсмент почти касалась его щеки своей напудренной щечкой. И настал день, когда она окончательно огорошила его, назвав Джоном.

Насколько Рейнбери понимал, этот шаг не был связан ни с какими иными изменениями в их отношениях и поэтому мог быть интерпретирован только как неспровоцированная лобовая атака, которой он был бессилен противостоять. Он, конечно, делал вид, что ничего особенного не происходит, а мисс Кейсмент, как говорится, вошла во вкус. И Рейнбери был благодарен ей за то, что хотя бы в присутствии третьего лица она удерживается от подобной фамильярности. Неудивительно, если бы в ответ он стал звать ее «Агнес» — но у него не получалось. Для Джона, как он ни старался, она оставалась по-прежнему «мисс Кейсмент»; а поскольку официальное обращение к ней стало невозможным, ведь она его называла теперь только по имени, он в конце концов начал использовать разные способы привлечения внимания, как-то: покашливание, роняние книги на пол, возгласы наподобие: «О, послушайте! » Рейнбери в складывающихся обстоятельствах чувствовал себя все более жалким и загоняемым в угол, а мисс Кейсмент словно ничего не замечала. Она порхала вокруг, оживленная, изящная, день ото дня все более элегантная, и непрерывный повтор его имени звучал в ушах Рейнбери, как монотонное голубиное воркование.

На каком-то отрезке времени он сказал себе: «Следует в конце концов навести порядок». Но как навести, на этот счет Рейнбери не имел никакого представления. Мисс Кейсмент занимала теперь все его помыслы; и в часы, проводимые на службе, он в сущности только о ней и думал. Она стала для него объектом созерцания и, вместе с тем, исследования; и в ходе этих штудий Рейнбери с язвительной усмешкой говорил самому себе: «Нынешнее твое занятие, возможно, ничуть не бессмысленней всех тех изысканий, которые ведутся сейчас на прочих этажах ОЕКИРСа». В последнее время Джон помешался на том, что не знает возраста мисс Кейсмент. И проклинал себя, поскольку, заглянув в ее паспорт, не догадался посмотреть нужную запись. Но своей цели он все же собирался добиться — путем тщательно продуманной системы вопросов, которые надо будет задавать с некоторыми перерывами; затем скомпоновать полученные ответы и попробовать извлечь из них нужную информацию. Исходным пунктом предполагалось сделать тот факт, что брат мисс Кейсмент на три года старше нее. Окольными путями обнаружить возраст брата — вот какой план, вооружившись ручкой, Рейнбери собирался теперь доверить листу бумаги.

И тут раздался стук в дверь. Мисс Кейсмент и машинистка, наверное, отправились пить чай, и кто-то, воспользовавшись этим обстоятельством, проник к дверям кабинета Рейнбери. С досадой опустив ручку, он крикнул: «Войдите! »

Это был Хантер Кип. Рейнбери окинул его досадливо-удивленным взглядом.

— Рад тебя видеть! — сказал он.

— Здравствуйте, — ответил Хантер.

Молодой человек был, кажется, чем-то сбит с толку и взволнован. Он взглядом поискал, где бы сесть, и плюхнулся на стул, торопливо и неловко, как игрок в забаве «музыкальные стулья».

Откинувшись на спинку кресла, Джон вопросительно посмотрел на Хантера. Рейнбери чувствовал себя совершенно свободно из-за холодного превосходства, которое он неизменно испытывал к Розиному не очень образованному и не очень удачливому брату. Но Хантер невольно напомнил ему о Розе, и, мысленно сопоставив Розу и мисс Кейсмент, Рейнбери испытал легкое чувство вины. Для него было аксиомой, что Роза стоит выше всех прочих женщин; Роза, объяснял он себе, — это духовное, а мисс Кейсмент — всего лишь плотское; но при этом он боялся признаться самому себе, что его интерес к мисс Кейсмент усложнился теперь настолько, что заслуживает, пожалуй, более красивого названия. Из-за этой двусмысленности он, думая о Розе, по-настоящему презирал себя.

К Хантеру Рейнбери если и испытывал какое-то чувство, то скорее всего неприязненное. Он не сомневался, что Хантер о его интересе к Розе знает и наверняка этот интерес в своем воображении преувеличивает. Кип враждебно относился ко всякому, кто дерзал быть любезным с Розой — об этом Джон тоже знал и научился предугадывать те маленькие акты агрессии, которыми было испещрено поведение Хантера. В настоящий момент тот, сидя на краешке стула, явно горел нетерпением что-то сообщить и прямо весь покраснел от волнения, как школьник. «Чего же он хочет? » — подумал Рейнбери.

— По какому делу ты явился? — спросил он. — То есть, чем я могу быть полезен? — несколько иначе сформулировал вопрос. И подумал: возможно, что-то связанное с Мишей Фоксом?

Хантеру явно не терпелось побыстрее объяснить. Но сначала он тревожно обвел глазами комнату, словно ожидал обнаружить нечто, затаившееся в углу. «Полагаю, вы очень заняты», — такова была его первая фраза.

Рейнбери, усомнившийся, нет ли в ней сарказма, произнес довольно невнятно: «Дел, как ты знаешь, всегда хватает».

— Я тут проходил мимо, — сказал Хантер, — ну и решил заглянуть на минуту, просто поболтать.

Это была фальшь настолько очевидная, что Рейнбери, не найдя, что ответить, просто промолчал.

— Роза говорила, вы на днях были у мистера Сейуарда, — продолжил Хантер.

— Да, был, — подтвердил Рейнбери.

— До чего славный человек этот доктор Сейуард, почти святой.

— Доктор Сейуард действительно хороший человек, но думаю, он первый указал бы тебе на то, что ошибочно путать ученого с религиозным аскетом, — наставительно произнес Рейнбери.

— Вот только здоровьем слаб, — несколько невпопад продолжил Хантер.

Рейнбери начал думать, хотел добавить еще что-нибудь лестное о Сейуарде, но Хантер опередил его:

— Доктор Сейуард и Миша Фокс виделись на прошлой неделе.

— Вполне возможно, — заметил Рейнбери. Ему хотелось понять, какие именно сведения понадобились Хантеру.

— И вы его видели? — поинтересовался Хантер.

— Кого? — спросил Рейнбери, только чтобы помучить Хантера.

— Мишу Фокса.

Рейнбери не хотел, чтобы думали, что он не встречался с Мишей, поэтому ответил:

— Да я встретился с ним, но лишь на минуту. Меня ждали дела.

— И он ничего особенного не сказал?

— Нет, ничего особенного.

Насколько Рейнбери успел заметить, людей, заговаривающих с ним о Фоксе, будто что-то толкало задавать именно этот вопрос, хотя ответ всегда был одинаково сдержан и невнятен.

— А, — только и выдавил Хантер и вновь с притворным вниманием начал рассматривать комнату. Рейнбери, наблюдая за ним, чувствовал раздражение из-за его бесцеремонности и зависть к его густым волосам.

— Наверное, интересная эта ваша работа, — произнес Хантер. — А вот скажите, — продолжил он, — когда люди с вашей помощью приезжают сюда, они получают право работать только временно или могут рассчитывать на постоянное место?

Старается быть вежливым, подумал Рейнбери.

— На постоянное, — ответил он, — если не возникает особых причин их выдворить. В первые пять лет они должны получать особое разрешение, выдаваемое ОЕКИРСом. Потом достаточно простого разрешения министерства труда. К тому же за это время они могут подать запрос о гражданстве.

— Я думал… что есть как бы испытательный срок, — сказал Хантер.

— В каком-то смысле, да, — заметил Рейнбери, — но по большому счету их пребывание здесь зависит только от наличия разрешения на занятие рабочего места. Считается, раз уж они оказались здесь и ведут себя при этом надлежащим образом, то ничто не мешает им остаться тут навсегда.

— А, вот как, — словно чему-то огорчившись, уныло произнес Хантер. — Навсегда.

— Хотя в целом все довольно абсурдно, — продолжил Рейнбери, ощутив неожиданный интерес к вопросу. — Говоря строго, половины этих прибывших здесь вообще быть не должно.

— Как же так? — удивился Хантер.

— Да будет тебе известно, что ОЕКИРС — организация в некотором смысле гибридная, — начал объяснять Рейнбери, — наполовину государственная, наполовину благотворительная. Большая часть пожертвований поступает из Америки. И в самом начале было оговорено, что получаемые нами суммы должны использоваться исключительно на устройство лиц, рожденных к западу от некой линии.

— Именно рожденных к западу от некой линии! — переспросил Хантер.

— Именно, — подтвердил Рейнбери. — Это безумно, это жестоко, но нам нужны ориентиры, простые и четкие. Ты ведь понимаешь, что есть определенные условия игры. Организация, подобная нашей, должна уметь вести политику. И с той и с другой стороны на нас в любую минуту могут посыпаться обвинения в том, что мы тратим деньги на политические цели. В Америке, конечно, существуют разные силы. Но нас поддерживают, главным образом, либеральные организации, квакеры, и тому подобное, а они очень щепетильно относятся к вопросу траты денег. В уставе ОЕКИРСа говорится о нашей цели так: оказывать поддержку лицам, эмигрирующим по сугубо экономическим причинам. Весьма искусственное разделение, тебе не кажется? Надо же сначала выработать критерии этих самых экономических причин! На каждой конференции кто-нибудь непременно затрагивает эту тему. Но различие должно быть определено, раз и навсегда. И появилась линия. Вот она.

Рейнбери встал и повернулся к огромной карте, висевшей за его спиной. Он указал пальцем на пунктирную красную линию, перерезающую Европу с севера на юг.

— Мы называем ее СДВП, — сказал Рейнбери. — Самый Дальний Восточный Пункт.

— Но насколько я понял, множество людей, приехавших сюда с помощью ОЕКИРСа, родились к востоку от линии? — спросил Хантер.

— Да, — согласился Рейнбери, — но мы предпочитаем об этом не распространяться. Как и о многом, происходящем в Англии, в верхах об этом знают, но официально все в полном порядке.

— Но ведь может и всплыть?

— Безусловно, если кто-нибудь напишет в «Таймc», или будет задан вопрос в парламенте, или какой-нибудь министр проявит интерес, тогда уж шума не избежать. Но фактически никому не выгодно поднимать этот вопрос.

— Неужели никому? — удивился Хантер.

— Никому, — уверенно произнес Рейнбери. — Ни нынешнее правительство, ни оппозиция не станут ввязываться в скандал, в результате которого Великобритания подверглась бы нападкам с обеих сторон. — Рейнбери постепенно впадал в тон, который его коллеги называли «патетическим». Это и в самом деле был его любимый конек.

— А как же вы узнаете, где кто родился? — спросил Хантер.

— В некоторых случаях, когда документы утеряны, это и в самом деле нелегко установить. Есть большое число субъектов с явно поддельными паспортами, — Рейнбери подошел к стоящему в углу большому шкафу, отворил и вытащил несколько ящичков. — Их удостоверения личности мы храним здесь. Вот, взгляни, — и он протянул Хантеру какую-то зеленоватую книжечку, — несомненно, грубая подделка. Мы попросту закрываем на это глаза. Но попадаются лица, которые ничего не скрывают. Из их документов тут же становится ясно, что они родились восточнее линии.

— Как все это печально, — вздохнул Хантер. — Ведь никто не выбирает, где ему родиться.

— Ты прав, разделять человеческие существа по такому принципу — занятие отнюдь не радостное, — сказал Рейнбери, — но что есть, то есть. И надо как-то справляться. Увы, жизнь полна несправедливости. И мы вынуждены принимать поставленные нам условия. — Рейнбери снова взглянул на волосы Хантера.

— Предположим, разразился бы скандал, — вновь заговорил Хантер. — И что тогда случилось бы с людьми, которые уже получили работу?

Раздался стук в дверь.

— Не знаю, — ответил Рейнбери. — Полагаю, их выдворили бы из страны. Войдите!

Эванс сунул голову в дверь.

— О, простите, — смутился он, — я не предполагал, что вы заняты. Тут как обычно.

Как обычно — был кроссворд в «Таймc», относительно которого Рейнбери и Эванс, как правило, обменивались сведениями в это время дня.

Рейнбери не хотел, чтобы Хантер знал об этом, и поспешил сказать Эвансу:

— Я к вам зайду через минуту. Эванс удалился.

— Извини, — бросил Рейнбери Хантеру. — Деловое совещание. Я сейчас вернусь.

Как только дверь за ним затворилась, Хантер встал со стула и направился к шкафу. Он весь дрожал, ему трудно было дышать. Трепещущей рукой он провел по ряду ящичков. Поиск нужного не занял много времени, и несколько минут он внимательно изучал содержимое. Потом вернул ящичек на место, отошел от шкафа и приблизился к карте.

Когда Рейнбери вернулся в кабинет, Хантер все еще изучал карту. Он был просто поглощен этим занятием.

— Отличная карта, — заметил Рейнбери. — Обозначено все, вплоть до мельчайших населенных пунктов. Хочешь что-то найти?

— Нет, — ответил Хантер. Он медленно вел пальцем по восточной Польше. Наконец, глубоко вздохнув, он с улыбкой повернулся к Рейнбери:

— Жаль, но мне уже надо идти.

Услыхав это, тот даже огорчился. Ему хотелось поговорить с Хантером.

— Что же, заглядывай, когда время будет, — сказал он. — А как там Роза?

Улыбка на лице Хантера тут же погасла.

— У нее все хорошо, — сухо произнес он.

— Чрезвычайно занята на фабрике, я полагаю? — спросил Рейнбери.

— Да, у нее все хорошо, — повторил Хантер. — Ну, спасибо за беседу и до свидания.

С этими словами он исчез.

А Рейнбери сел и взглянул на часы. Скоро конец рабочего дня. Глупый мальчишка, подумал Рейнбери; любопытно, чего он хотел? Затем его мысли вновь вернулись к мисс Кейсмент.

А на самом деле у Розы было все из рук вон плохо. Отношения с братьями Лисевичами подходили все ближе и ближе к какой-то опасной черте, и она понимала — сейчас как раз то самое время, на которое она потом будет оглядываться и с недоумением спрашивать себя: как же я могла позволить себе ничего не предпринимать? Сейчас еще можно действовать. Инициатива еще не совсем утрачена ею. Но чем дальше, тем меньше у нее будет сил. Сейчас она не бессильна, еще не совсем. Она верила, что не совсем, и эта уверенность как раз и была для нее мучительней всего.

Она беспокоилась и о Хантере. Несомненно, брат нуждается в ее помощи. Он не знает, как поступить с «Артемидой», и всей душой жаждет, чтобы сестра подала ему руку. Роза любила брата, и ей было больно при мысли, что он ждет напрасно. Но она в самом деле чувствовала себя страшно скованной. Старательно обходя этот вопрос, они тем самым превратили его в некую черную дыру, из-за которой невозможно было вообще ни о чем разговаривать; поэтому дни так и проходили, большей частью в молчании. Только взгляд Хантера, укоризненный и печальный, постоянно напоминал Розе, что она сама втянула его в эту нелепицу, а когда все завертелось, бросила без поддержки.

К «Артемиде» у Розы никакой особой привязанности не было. Когда-то ей показалось, что она сможет превратить журнал в достойное периодическое издание и издавать самостоятельно. Но проведя некоторое время на Флит-стрит, она обрела твердую уверенность в том, что, во-первых, нужны невероятные усилия, чтобы серьезное издание и в самом деле перестало быть убыточным; во-вторых, требуется особая «издательская» хватка, которой она, увы, лишена. Журнал требовал финансовых вложений, и если бы у нее были деньги, все пошло бы по-другому. «Артемида» боролась из последних сил, а Роза, уже ничего хорошего не ожидая, надеялась лишь на то, что опыт участия в этом гиблом предприятии окажется хоть в каком-то смысле полезным для Хантера, поможет ему подготовиться к вступлению на новую, более успешную стезю. Если бы раньше он получил от кого-либо такое же выгодное предложение, как сейчас от Миши Фокса, Роза, чувствуя ответственность за благополучие брата, несомненно, посоветовала бы ему согласиться. О том, что вопрос покупки «Артемиды» возникал, и не раз, в самых респектабельных кругах, она знала и всегда разочаровывалась, когда такого рода разговоры стихали.

Роза не сомневалась, что Миша Фокс тщательно обдумал, когда именно выдвинуть свое предложение. Ясно ей было и то, что он не столько хочет приобрести «Артемиду», сколько поставить ее и Хантера перед неким выбором. Для него такой поступок в порядке вещей. До этого момента она видела ясно, а дальше расстилался туман. Чего хочет Фокс? Действительно начать торг или отомстить? Прошло десять лет, но Миша и сейчас вполне способен нанести тщательно продуманный ответный удар. «Я так мало, катастрофически мало знаю», — говорила себе Роза. Она всем бы пожертвовала, только бы понять, что задумал Фокс. Но самое мучительное было то, что она открыла в себе сильнейшее желание — чтобы Миша и в самом деле захотел начать торги. Это открытие не могло не испугать ее. Ведь десять лет назад она решила, что любые отношения с Мишей могут принести ей только вред, и с тех пор у нее не было никакого повода передумать. И вот оказывается, пусть неясно, пусть обрывочно, но Миша по-прежнему живет в ее сердце. И это не может не вызывать тревоги, и не столько из-за таящегося здесь соблазна, сколько из-за бесконечного разнообразия мучений, которыми эта ситуация грозила.

Постепенно осознавая, насколько оказывается велик, даже после стольких лет, ее интерес к Фоксу, Роза все больше начинала ощущать свои отношения с Лисевичами как некий невыносимый груз. Ей до боли хотелось освободиться от него; отчасти из-за того, чтобы потом уже без всяких помех отдаться безнадежным и в чем-то греховным мыслям о Мише Фоксе; отчасти из-за опасения, и эта причина была, возможно, самой важной, что Миша обнаружит братьев. До сих пор Роза не сомневалась, что о ее общении с ними не знает никто. У Лисевичей были свои причины не разглашать тайну. Что до самой себя, то в кругу знакомых Роза о братьях давно уже не упоминала, а за ее передвижениями, куда она ходит и к кому, никто не мог проследить, разве что Хантер. А он если и подозревает, то уж наверняка позаботится сохранить это в тайне. Но вот если Миша обнаружит — вот тогда уж, наверняка, его выбор от заурядной коммерческой сделки склонится в сторону мести; в его руках окажется оружие такой силы, что она бледнела при одной мысли об обладании им, не говоря уж о применении.

Роза все это понимала, но она понимала и то, что у нее нет сил избавиться от власти братьев. Бессмысленно спрашивать, каково имя этой власти — любовь? Тьма, которой эти двое окутали ее, по сути своей безымянна. Она бессильна уничтожить заклинание. А потом она начала спрашивать у себя: а должна ли я его уничтожать? Я ведь не совершаю ничего плохого! Неужели я должна пожертвовать этой истинной любовью? И братья неповинны ни в чем, разве что в привязанности к ней. Они были такими жалкими и беспомощными, они были ее детьми. По здравому размышлению, ей нечего им предъявить. Напротив, она столько плохого знала о Мише, а подозревала еще больше, что в иные моменты он превращался для нее в истинное воплощение зла. Так говорила себе Роза. Но вряд ли так думала; все было совсем наоборот.

Роза знала, что Хантер так и не простил ей отказа выйти замуж за Мишу, и поэтому считала, что в нынешних обстоятельствах у мальчика неизбежно должны возникнуть какие-то надежды, какие-то мечты. Иногда ей казалось не таким уж преувеличением предположение, что отдать себя целиком во власть Фоксу — это есть глубочайшее желание брата; хотя, кто знает, побудило бы его это желание к действию, пусть даже никакого разлада с Мишей у сестры и не произошло. Но догадки догадками, а несомненно одно — сейчас Хантер бродит в потемках; он даже не осведомлен о степени ее привязанности к «Артемиде», не говоря уже о существовании в ней каких-то былых чувств к Мише, о которых Хантер может лишь строить предположения; и величайшее для него искушение, несомненно, — воображать, что Роза и в самом деле хочет, только тщательно это скрывает, чтобы он продал журнал, после чего они вновь в некотором смысле окажутся в сфере влияния Миши Фокса. Именно так Роза видела ситуацию и предугадывала, как будут развиваться события: сбитый с толку ее упорным молчанием, Хантер не решится продать «Артемиду»; так он поступит отчасти под влиянием идеалов независимости, но главным образом из-за страха оскорбить чувства сестры, которая, по всей видимости, не желает иметь никаких контактов с Мишей Фоксом.

Ежегодное собрание акционеров «Артемиды» должно было состояться в течение недели. Если Хантер захочет продать издание, то вопрос будет поднят и, откровенно говоря, тут же решен. В уставе «Артемиды» присутствовал такой пункт: для принятия решения на созванном в надлежащее время собрании кворума не требуется. Энергичные женщины, когда-то основавшие журнал и полагавшие, что их любовь к «Артемиде» никогда не иссякнет, договорились между собой: если придет время, когда они станут настолько равнодушны, что даже перестанут посещать собрания, то решение об «Артемиде» следует вручить судьбе. И это время, в приход которого они просто не верили, наступило; и теперь каждый год, пока они дремали у своих каминов, Хантер в пустом зале зачитывал ежегодный доклад, и если нужно было принять решение, то принимал его с помощью Розы, которая очень часто оказывалась единственной присутствовавшей вкладчицей. Поэтому решение о продаже прошло бы безболезненно; и, размышляя над тем, какой, наверное, привлекательной с житейской точки зрения должна казаться эта идея, Роза понимала, насколько ее молчание мучительно для Хантера. Но прежде чем помочь ему, она сама должна была хоть как-то упорядочить свое отношение ко всем скопившимся вопросам, одна мысль о которых вселяла в нее страх, а уж о решении и говорить не стоило.

Неожиданно Роза вспомнила об одном варианте, обещающем, по крайней мере, облегчить напряжение… и, не имея возможности сделать то, что было настоятельно необходимо, но страстно желая предпринять хоть что-нибудь, она с воодушевлением ухватилась за этот замысел, идею которого мимоходом высказал в комнате у Сейуарда Джон Рейнбери, а именно: обратиться за поддержкой к основательницам «Артемиды». Надо сказать, что Розе и прежде не раз приходила эта мысль, но она всякий раз ее отвергала. Она даже обсуждала вопрос с Хантером, и он сказал так: «Стоит разбудить этих старушек, и от них уже покоя не будет». А Розе мешала еще и гордость обратиться с просьбой о пожертвованиях к этим престарелым состоятельным дамам. Давние поклонницы и соратницы ее матери, они должны были сами, как она считала, услышать зов «Артемиды» и в едином порыве броситься на помощь.

И вот теперь, явившись снова в минуту смятения, эта мысль показалась Розе очень разумной. Если крупная сумма денег неожиданно вольется в издание, то тем самым пусть и не разрешится окончательно, но, несомненно, упростится ситуация vis-a-vis с Мишей Фоксом. Роза честно признавалась самой себе: в сложившихся обстоятельствах она не может утверждать, что благополучие Ханте-ра есть одна из главных ее забот. Вот если бы потом, когда все завершится, взглянуть на ситуацию как бы сверху, тогда, возможно, и откроется, что здесь было важным, а что — второстепенным. Спасти «Артемиду» от финансового краха — в представлении Розы — стало бы огромным облегчением и для нее, и для Хантера; а затем не могло не последовать еще одно чудо: они вновь обрели бы способность самостоятельно мыслить и действовать. Если сумма позволит, то можно будет подумать и о постоянном жаловании для Хантера, и об улучшении журнала; хотя оптимизм Розы был не настолько огромен, чтобы уж вовсе не сомневаться, что деньги решают все, она тем не менее была целиком захвачена радостным чувством: найдено, наконец, поле деятельности, на котором можно двигаться без помех; и мысль, что она способна пусть чуть-чуть, но все же изменить ситуацию, в которую ее поставил Миша Фокс, — эта мысль убедила ее, что путь к утраченной свободе уже начат.

Вернувшись вечером с фабрики и ничего не сказав Хантеру о своих планах, она взяла книгу акционеров и унесла к себе в комнату. Изучив список фамилий, Роза решила остановиться на двух кандидатурах: миссис Каррингтон-Моррис, которая всю жизнь и по сию пору оставалась ярой рационалисткой, и миссис Камилле Уингфилд, эксцентричной леди, о которой упомянул Рейнбери. Поразмыслив, выбрала миссис Уингфилд. Вполне возможно, что миссис Уингфилд окажется уж слишком сумасшедшей, но еще вероятней, что миссис Каррингтон-Моррис является уж слишком здравомыслящей; и Роза решила сделать ставку на щедрость миссис Уингфилд, хотя та может вовсе не оказаться таковой, а может наоборот — щедрой до безумия. Роза припоминала, что видела обеих дам лет тридцать тому назад и тогда, кажется, миссис Уингфилд понравилась ей больше. Отыскивая ее имя в телефонной книге, Роза с удивлением обнаружила, что миссис Уингфилд также проживает в Кампден Хилл-сквер, более того — в доме на противоположной стороне площади, видном из ее окна. Роза сочла это добрым предзнаменованием.